Текст книги "Идеальных родителей не бывает! Почему иногда мы реагируем на шалости детей слишком эмоционально"

Никто из нас не способен постоянно пребывать на вершине совершенства. Бывает, что мы не высыпаемся или у нас в жизни наступает полоса неприятностей. В этих случаях нам трудно не сорваться на крик. Однако никто – и меньше всех наши дети – не ждет от нас совершенства. Но если мы сами требуем от себя совершенства и стремимся быть образцовой матерью или образцовым отцом, мы, с одной стороны, стараемся оправдать свое поведение и подвести под него теоретическую базу, а с другой – не решаемся обратиться за помощью, боясь признаться в своей некомпетентности. Между тем вмешательство третьего лица способствовало бы снижению стресса. Зачем все время действовать в одиночку? В просьбе о помощи нет ничего стыдного, мало того, она свидетельствует об определенном мужестве, поскольку означает, что мы перестаем прятать голову в песок и готовы встретиться с трудностями лицом к лицу.

4. Импульсивное поведение

«Это вышло само».

«Я даже подумать не успел – рука сама поднялась. Я действовал на автомате».

«Эти слова вырвались у меня помимо моей воли. Я сразу о них пожалела. Как будто вместо меня говорил кто-то другой».

Бывают ситуации, когда некоторые поступки наших детей вызывают у нас мгновенную неконтролируемую реакцию. Когда мы сами не понимаем, почему поступили тем или иным образом, то обычно называем такое поведение спонтанным. Но так ли оно спонтанно? На самом деле в нем больше автоматизма, чем непосредственности. Спонтанность подразумевает нечто естественное, но в словах, которые мы произносим, и в действиях, которые совершаем не подумав, нет ничего естественного. Они у нас выученные. Но нам неприятно сравнивать себя с безмозглой машиной. Понятно, что мы скорее согласимся считать свои реакции спонтанными, чем признаем, что быстрые и необдуманные действия на самом деле являются усвоенным рефлексом. Однако и в данном случае не следует прятать голову в песок.

Кроме всего прочего, автоматические реакции могут быть какими угодно, но воспитательного содержания в них нет никогда. Это нам тоже известно, хотя мы предпочитаем этого не замечать и в результате испытываем дискомфорт и недовольство собой. Мы как бы смотрим на себя со стороны, и увиденное нам совсем не нравится. От женщин иногда приходится слышать: «Я веду себя в точности как моя мать. Ору, как она, и повторяю ее словечки. В эти минуты я себя ненавижу…» В чем причина такого поведения? В усталости, накопившемся напряжении, грузе ответственности, ощущении своего бессилия и связанного с ним отчаяния, а чаще – во всех этих факторах одновременно. Мы предпринимаем некие действия, но они не направлены на достижение определенной цели. Когда ситуация требует от нас немедленного реагирования (и в этом заключается еще один аспект склонности к излишней драматизации, потому что родители часто убеждены, что обязаны реагировать немедленно), мы действуем рефлекторно, на автомате. Но нам самим кажется, что мы становимся жертвой своих побуждений, над которыми не властны.

Остановимся подробнее на терминах. Наши побуждения (влечения) имеют биологическую природу. Они обеспечивают наше выживание и эволюцию вида. Влечение к жизни, влечение к смерти (но не к самоубийству), влечение к самосохранению, сексуальное влечение заложены в нас природой и требуют удовлетворения. В них проявляется наша жизненная энергия. Неправильное употребление этого термина вносит путаницу, придавая стремлению к удовлетворению той или потребности характер императива.

Когда мы произносим слова или совершаем по отношению к нашим детям поступки, которых не хотели произносить или совершать, они крайне редко вызваны причинами биологического характера. Я предпочитаю называть такие слова и поступки импульсивными. Это выученные действия, то есть проявления не биологического, а культурного порядка. Они бывают импульсивными и компульсивными. Неожиданный резкий жест может быть импульсивным, то есть продиктованным подсознанием. Рефлекторный, или эмоциональный, мозг быстро воспринимает полученную информацию и посылает двигательный сигнал конечностям, не дожидаясь, пока информация будет «переварена» высшим мозгом. Импульсивные действия стремительны, но их можно контролировать – в отличие от компульсивных, справиться с которыми гораздо труднее.

Ребенок сломал какую-то вещь. Родитель может испытать импульсивное желание его наказать, например отшлепать, или оскорбить, например назвать обидным словом. Это не значит, что он обязательно именно так и поступит. Иногда, если импульс слишком силен, родитель, не в состоянии ему сопротивляться, действительно шлепает ребенка или называет криворуким. Пока эта реакция не входит в привычку, она остается импульсивной. Если определенные поступки ребенка вызывают у родителя одну и ту же агрессивную реакцию[3]3
  Обычно импульсивные реакции направлены вовне, но бывает и так, что родитель оборачивает агрессию против себя, отдаваясь чувству вины, хватаясь за сигарету или прибегая к помощи алкоголя.


[Закрыть], мы можем говорить о его импульсивном поведении.

Если родитель не в состоянии контролировать свои слова и/или действия, перед нами – компульсивное поведение. Выглядит это так, что родитель без конца и без всякого повода придирается к ребенку. Компульсивные реакции – это поведенческие модели, продиктованные подсознанием с целью снижения тревожности. О причинах этой тревожности мы поговорим ниже. Они тоже поддаются «лечению», но только в том случае, если мы вовремя поставим себе диагноз и не будем выдавать их за воспитательные принципы. Компульсивное поведение – не приговор. Но важно отличать его от импульсивного, чтобы напрасно не обвинять родителей, страдающих компульсивными расстройствами. Если подсознательная тревожность остается невыявленной, это приводит к потере контроля над своими действиями. Компульсивные реакции не поддаются воздействию нашей воли.

Однажды перед началом лекции ко мне подошла молодая женщина. «Я прихожу вас послушать уже во второй раз. Хочу вас поблагодарить. В прошлый раз вы говорили, что бить детей нельзя. Благодаря вам я перестала шлепать своих дочек, и обстановка у нас в семье заметно улучшилась. Всего несколько ваших слов о шлепках изменили мои отношения с детьми. Спасибо вам от них и от всей моей семьи».

Некоторые родители с легкостью отказываются от шлепков или адресованных детям оскорблений, стоит объяснить им, насколько это вредно. Доказательством тому служит пример этой женщины. Она била детей потому, что не знала, что делать этого не следует, и не сознавала последствий своих действий. Как только родители понимают, что есть и другие методы воспитания, они охотно переходят к ним. Но это удается не всем и не сразу, потому что подобное поведение не всегда полностью контролируется сознанием. Многим родителям необходимо время, чтобы научиться подчинять себе собственные импульсивные реакции. Но и есть и такие родители, которые не способны самостоятельно изменить свое поведение и нуждаются в посторонней помощи. Картина здесь примерно такая же, как в случае с курением: одни люди бросают курить легко, а другим приходиться прикладывать невообразимые усилия, поскольку курение – это тоже компульсивное расстройство, в рамках которого возникает стойкая зависимость.

Связана ли эта зависимость с биохимией организма? Если курильщик привык получать свою дозу никотина, то, может быть, у некоторых родителей тоже формируется зависимость от гормонов агрессии? Это не исключено. Во всяком случае, отрицать физиологический аспект склонности к насилию невозможно. Но поскольку я психолог, то постараюсь сосредоточиться именно на психологической стороне подобной зависимости.

Когда родитель бьет ребенка или наносит ему словесное оскорбление, он, сам того не сознавая, может получать некую «выгоду». Пока природа этой выгоды остается не проясненной и не выведенной в область сознательного, родителю очень трудно изменить свое поведение. Необходимо помнить, что родитель бьет ребенка не потому, что он злой, или извращенец, или это приносит ему удовольствие. Он поддается импульсу, вынуждающему его совершать над ребенком физическое или словесное насилие, потому что только так он может спастись от охватывающего его чувства тревоги.

Насилие по отношению к ребенку не бывает безотчетным; оно импульсивно или компульсивно. В обоих случаях оно не связано с конкретными поступками ребенка, которые служат разве что поводом, но никак не причиной.

5. Когда импульсивное поведение становится компульсивным

На улице лето. В почтовом отделении скопилась очередь человек из десяти. В помещении жарко и душно. Белокурый мальчик лет четырех заплакал, и мать наподдает ему по попе: «А ну, успокойся сейчас же!» Она явно на взводе. Она держит ребенка за руку, он вырывается. «Еще хочешь?» – спрашивает она, поднимая свободную руку. Наконец мальчику удается выскользнуть, он удирает к центру зала, где стоит стенд с открытками, и принимается бегать вокруг. Мать бросается за ним и снова его шлепает. Мальчик рыдает, но вскоре успокаивается и начинает играть. Через некоторое время, забыв, что мать его наказывала, он с улыбкой кричит ей: «Мама, мама, смотри, что у меня есть!» Но мать ни о чем не забыла. «Я с тобой не разговариваю, – отрезает она, – потому что ты плохо себя вел». Еще через несколько минут, когда ребенок подходит к матери, она встречает его очередным шлепком. Он садится на пол и плачет.

Люди в очереди смущенно переглядываются, но никто не говорит ни слова. Они делают вид, что ничего не видят и не слышат. Я могла бы вмешаться, но, чтобы мое вмешательство было конструктивным, мне требуется время, а я очень тороплюсь. Мать мальчика стоит в окружении людей, но складывается впечатление, что она одна. Я решилась, подошла к ней и обратилась с чрезвычайно неудачной речью[4]4
   Я говорила с этой женщиной сверху вниз, как человек компетентный говорит с невеждой. Увы, я не всегда поступаю правильно, и, несмотря на опыт, мне случается ошибаться с выбором нужной интонации. Надо было просто помочь ей или обратиться напрямую к ребенку. Я специально привожу здесь наш разговор, чтобы показать, как трудно бывает разобраться в сложной проблеме.


[Закрыть]:

– Я понимаю, что вы в плохом настроении, но есть другие способы успокоить ребенка. Совсем не обязательно его шлепать…

– Вас это не касается!

– Нет, меня это касается. Мне не нравится, когда дети плачут. Я полагаю, вас в детстве тоже били.

– Мне это только на пользу пошло!

Мы обменялись еще несколькими фразами, и я пыталась убедить маму мальчика, что в мои намерения не входит осуждать ее. Напрасный труд! Все мои слова разбивались о ее холодную враждебность. Я ушла, думая про себя: «О нет, на пользу вам это точно не пошло! Это нанесло вам глубокую психологическую травму. Свидетельство тому – напряженное выражение вашего лица и ваша нервная реакция на поведение ребенка, действительно непоседливого. Наверняка в детстве вам пришлось пережить грубое обращение. Вы старательно подавляли свои эмоции и предпочли очерстветь, чтобы не чувствовать боли».

Эта мама могла убедиться, что ее шлепки, крики и угрозы были абсолютно бесполезны. Чем больше она шлепала сына, тем громче он кричал и плакал и тем решительнее вырывался. Но она продолжала на него наседать, а в разговоре со мной настаивала на своей правоте, несмотря на явную бессмысленность ее «воспитательного метода».

Было бы гораздо эффективнее, если бы она спокойно поговорила с ребенком и переключила его внимание на что-нибудь интересное, но, судя по всему, она не признавала подобных приемов. В ее «воспитательном арсенале» было всего одно «оружие»: наказание. Очевидно, именно это она в детстве усвоила от собственных родителей.

Эта мама, копируя их, злоупотребляла своей родительской властью, чтобы компенсировать внутреннее чувство беспомощности. Когда проявление насилия носит одиночный, изолированный характер, мы говорим об импульсивном поведении. Но если родитель не может удержаться и бьет ребенка по поводу и без повода, перед нами – компульсивное поведение. Автоматизм телесных наказаний, переходящий у родителя в привычку, свидетельствует о том, что это компульсивная реакция.

Стремление унижать, оскорблять, осуждать и бить ребенка возникает как проекция нашего собственного гнева, подавленного в детстве. Если нас обижают, мы злимся. Но если нам запрещено выразить эту злость тем или иным образом, наш гнев многократно усиливается под влиянием фрустрации. Напоминание о том, как нас заставляли молча сносить обиды, может заставить этот гнев переродиться в ярость и ненависть. Агрессивная компульсивная реакция – это одновременно и месть, и попытка исцеления. Но об этом мы еще поговорим.

6. Когнитивный диссонанс

Давайте еще раз вернемся к эпизоду, описанному в начале этой книги. «А ну иди сюда немедленно! Считаю до трех! Иди сюда, а не то я тебе голову оторву!» Очевидно, что Сильви не обдумывала эти слова. Они вырвались у нее сами собой. И в самом деле: их произносила не она, а… ее мать, ее бабушка. Кстати, не далее как накануне вечером я слышала, как та же Сильви на родительском собрании в детском саду возмущалась воспитательницей, шлепнувшей ребенка. Из ее горячей речи было ясно, что она категорически не приемлет телесных наказаний ни в семье, ни в детском саду или школе. Почему же она грозила своему маленькому сыну «оторвать голову»? Потому что в эту минуту она не слушала голос разума, а воспроизводила привычную формулировку.

Меня заинтересовал этот разрыв между выступлением Сильви в детском саду и этой угрозой, и я решила немного поговорить с Эмелиной – младшей сестрой Гуго.

– А мама шлепает тебя по попке? Или она просто шутит?

– Шлепает, шлепает! – Затем, спохватившись, девочка попыталась оправдать маму: – Но я правда ничего не сделала! А Гуго меня толкнул, и я упала. Мне было больно!

Эмелина успела усвоить простую идею: если ты делаешь что-то нехорошее, тебя бьют и это нормально и справедливо. Гуго совершил нехороший поступок, и мама его отшлепала. Причины, по которым брат ее толкнул, судя по всему, ее совсем не интересовали.

Итак, Сильви прекрасно понимает, что шлепки как метод воспитания не только бесполезны, но и вредны. Тем не менее она угрожала сыну физическим насилием; кроме того, я узнала, что она позволяет себе раздавать детям шлепки. Как ее поведение согласуется с ценностями, которые она исповедует?

Противоречие между убеждениями («Бить детей нельзя») и поведением («Когда ребенок плохо себя ведет, я ему наподдаю») создает напряжение. Это напряжение должно толкать нас к изменению своего поведения, чтобы оно соответствовало нашим ценностям. К сожалению, намного легче поменять образ мыслей, чем образ действий, особенно если мотивация последних уходит корнями в давние детские травмы. Тогда мы переформатируем свои убеждения таким образом, чтобы они поддерживали наши действия, например заявляем, что «от хорошего подзатыльника еще никто не умер».

Американский ученый Леон Фестингер (р.1957), анализируя процессы, происходящие в психике человека в момент расхождения между убеждениями и поведением, ввел понятие когнитивного диссонанса. Он определяет когнитивный диссонанс как «состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений: идей, верований, ценностей или эмоциональных реакций». Иными словами, когнитивный диссонанс проявляется в чувстве дискомфорта, которое охватывает человека, когда его мысли расходятся с его поступками. Если нам случается делать что-то, что противоречит нашим ценностям, у нас возникает сильнейшее желание сменить образ мыслей, чтобы оправдать свои действия. Можно было бы поступить ровно наоборот, но нам мешает зависимость от автоматизмов. Нам проще убедить себя думать иначе, чем изменить свое поведение. Сознание того, что мы поступаем вопреки своим убеждениям, вызывает в нас чувство вины и тревоги. От него совсем недалеко до признания: «Я – нехороший человек». Уж лучше заставить себя вовремя «передумать». Разумеется, это бессознательный процесс и он протекает не без нашего сопротивления.

Пример Сильви позволяет нам понять, в какой степени наше поведение продиктовано не работой сознания, а механизмами подсознания.

Кто из нас не сталкивался с подобными противоречиями? Мы можем, как Сильви, либо отрицать, что сами прибегаем к телесным наказаниям, либо преуменьшать их вред, либо утверждать, что иначе невозможно «удержать в узде» сына или дочь.

Наши объяснения зачастую служат лишь для самооправдания и позволяют нам избежать дискомфорта, проистекающего от расхождения наших слов с нашими делами. По этой же причине мы так любим вступать в жаркие споры. Под тем предлогом, что мы заботимся о будущем детей, мы на самом деле бежим от собственного прошлого. Родитель не столько боится почувствовать себя виноватым, сколько не хочет снова страдать, как страдал в детстве.

Значит ли это, что все мы – отъявленные лицемеры? Ни в коей мере. Во всех этих случаях мы абсолютно искренни. Наш мозг приспосабливается к любой ситуации, чтобы снизить ощущение дискомфорта и не позволить тревожности овладеть нами. Только если найдется кто-то, кто выслушает нас и при этом не осудит – например психолог, – мы наконец почувствуем себя в относительной безопасности и сможем встретить эту тревожность лицом к лицу, взглянуть на нее трезво и осмысленно и признать, что в нас дремлют подавленные эмоции. Как только в нас просыпается способность признать в себе этот разлад и испытать некоторое чувство вины, это означает, что мы на правильном пути.

7. Оскорбления и унижение

«Как дела, толстушка?», «Ну и придурок!», «Эй, бегемот, чего копаешься?», «Что ты прешь, как танк?», «Опять двойка по математике? Ты что, дебил?», «С твоей внешностью только о мальчиках и думать! Да кто на тебя посмотрит?», «За кого ты себя принимаешь? За королеву английскую?».

Вы шокированы этими репликами? Увы, я их не выдумала. На свете не так много детей, которым никогда не приходилось выслушивать от родителей обидные замечания. Эти оскорбления можно назвать эмоциональными подзатыльниками. Они ранят ребенка, они наносят вред произносящему их взрослому и разрушают отношения. Пережитый в детстве опыт внушает нам, что словесное насилие – вещь безобидная. В школах дети с легкостью награждают друг друга оскорбительными прозвищами. Тем не менее подростки обычно говорят: «Он меня обозвал», но никогда не уточняют, как именно. Если взрослые начинают возмущаться, подростки пытаются их успокоить: «Вы ничего не понимаете. У нас всех обзывают. Это ерунда, мы давно привыкли».

Но если тот же самый подросток придет на консультацию к психологу или окажется в группе, где ему не страшно сказать правду, мы услышим от него совсем другие речи. Оскорбления больно ранят и ведут к нарушению отношений с окружающими. Бранные словечки отравляют атмосферу. Если в классе бросаются оскорблениями – ученики или учитель – и это считается допустимым, значит, никто не может чувствовать себя в безопасности. Никто – ни жертва, ни пассивные свидетели, ни сам агрессор. Внутренние изменения происходят незаметно и по большей части действуют в области подсознания, но в результате никто в группе уже не рискует свободно высказывать свою точку зрения и каждый играет отведенную ему роль.

То же самое происходит и дома, когда каждый из членов семьи надевает «сценический костюм» и исполняет свою «партию». Некоторые люди так вживаются в роль, что искренне верят: эта маска и есть их подлинное «я».

Презрение и насмешка со стороны сверстников задевают ребенка, но еще больнее они ранят его, если исходят от собственных родителей. Можно сколько угодно твердить себе, что ты привык выслушивать оскорбительные замечания, это ничего не меняет: они травмируют нашу душу, пусть мы об этом и не догадываемся.

На теннисном корте проходит соревнование. Дети играют, родители болеют. Я слышу восклицания одного папы: «Да шевелись же ты, корова толстая!» Дебора нервничает. Каждый раз, когда ей не удается отбить мяч, раздается новый комментарий: «Вот бестолочь! Ничего не умеет!» Я решаюсь обратиться к папе с вопросом, и он тут же принимается оправдываться: «У меня и в мыслях не было ее обидеть! Наоборот, я хочу ее подбодрить! Я же знаю, что она может хорошо играть, но ей нужен стимул. Иначе я бы молчал!» Интересно, этот папа сам верит в то, что говорит? На самом деле он борется с когнитивным диссонансом, даже если ради этого ему приходится закрывать глаза на реальность. Что до его дочери, то она уже успела соорудить себе панцирь бесчувствия. Она отдалилась от самой себя, окружила себя толстым слоем ваты в надежде защититься от болезненных уколов отцовского сарказма. Разумеется, спустя короткое время она бросила теннис. При этом она обожает своего отца и нисколько на него не сердится, предпочитая разрушить собственную личность. Ей не хватает веры в себя, хотя она не связывает это обстоятельство с влиянием отца – человека, сделавшего блестящую карьеру, всего добившегося в жизни и такого доброго по отношению к окружающим.

Он полностью подчинил ее своей воле. Он терпеть не может психологов и не желает признавать, что на нем тоже лежит ответственность за серьезные проблемы его дочери с внутренним ощущением безопасности. «Такая уж она уродилась», – отмахивается он. Но в чем его выгода, если его дочь страдает? В сохранении власти. В подавлении эмоций. В детстве его постоянно унижал отец, и он перенял его язвительную манеру насмехаться над своим ребенком. Он не просто подавляет свою дочь, он жестко контролирует собственные эмоции, не давая им вырваться наружу.

Иногда последствия молча сносимых оскорблений проявляются со значительной задержкой. Марион пришла ко мне на консультацию и пожаловалась, что не испытывает влечения к мужу и не получает удовольствия от секса. Мы стали разбираться, что такого могло произойти в ее прошлом, что негативно сказалось на ее сексуальности. Она призналась, что часто вспоминает один эпизод. Ей было четырнадцать лет, и она впервые «посмела» пойти в кино с мальчиком. Мать назвала ее потаскухой. Как могла мать так оскорбить родную дочь? Увы, многие матери и отцы с легкостью награждают своих дочерей этим отвратительным эпитетом. В случае Марион травма оказалась очень серьезной. Шокированная агрессивной грубостью, она поверила матери и сделала вывод: «Если я буду встречаться с мальчиками, значит, и правда стану потаскухой». Она подавила в себе сексуальность в подсознательном стремлении сохранить таким образом любовь и уважение матери. Послушная дочь, она до сих пор запрещает себе испытывать удовольствие от секса, тем самым ставя под угрозу свои супружеские отношения. На самом деле оскорбление адресовалось совсем не ей, но откуда ей было это знать? Дети привыкли верить родителям. А мать ни разу перед ней не извинилась.

Откуда в нашей памяти всплывают подобные оскорбления? Зачастую мы действительно слышали их в детстве, но постарались затушевать их агрессивный аспект и загнали их поглубже, чтобы избежать страдания. Это своего рода защитная реакция. Оскорбление – это проекция нашей внутренней боли на другого человека с целью заглушить ее. За каждым оскорблением, которое мы наносим другим, стоит наше прошлое, наша собственная рана, которая по-прежнему саднит.

Оскорбления совсем не так безобидны, как может показаться. Они направлены на наших детей, но на самом деле обращены не к ним, а к нам самим и к нашим застарелым травмам. Натали родила Марион в двадцать лет, без мужа. Ей пришлось испытать презрение знакомых, одиночество, разрыв с родителями. Она пережила глубочайшее отчаяние. Когда она узнала, что ее дочь встречается с мальчиком, все эти чувства всколыхнулись в ней с новой силой. Но она не желала их повторения и перешла в наступление: «Ты потаскуха!» Она бросила в лицо дочери эти ужасные слова, лишь бы не заглядывать себе в душу, на дне которой затаилась горькая обида.

Оскорбления, унижение, брань и ругань – это не воспитательные методы, а насилие, особенно когда они исходят от родителей. Жесткостью оценок мы пытаемся подчинить себе детей, чтоб только не заглядывать в себя. Не зря у детей есть присказка «Кто так обзывается, сам так называется!».

Я пыталась объяснить все это одному папе, который пришел жаловаться на своего сына. Он страшно возмутился: «Но он на самом деле полный балбес! Я вам правду говорю! Вот, посмотрите его дневник! Гений, не иначе!»

Я терпеливо растолковывала ему, что следует различать констатацию факта и его интерпретацию. Когда он саркастически называет своего сына гением, это не объективная констатация, а оценка. Если бы он сказал: «Его успеваемость ниже средней», это было бы замечание, отражающее объективную реальность. Но когда он говорит про сына «балбес», это обобщающая интерпретация, это суждение, причем относящееся не к отметкам в дневнике, а к самому ученику. Но любая интерпретация всегда субъективна, поскольку зависит от нашего опыта, наших убеждений и взглядов, а не от реальности. Довольно часто мы затрудняемся провести грань между тем и другим, потому что наша интерпретация кажется нам единственно возможной. Тем более что ребенок, во‑первых, привык нас слушаться, а во‑вторых, нуждается в непротиворечивой картине мира, следовательно, готов принимать наши слова за чистую монету. Этот эффект был предметом научного исследования и получил название «самосбывающийся прогноз».[5]5
   Robert A. Rosenthal et Lenore Jacobson. Pygmalion à l’école: l’attente du maître et le développement intellectuel des élèves, Casterman, 1996.


[Закрыть] Мы считаем ребенка глупым, и он начинает автоматически реализовывать стратегию проигрыша: я пустое место, зачем мне стараться, все равно ничего у меня не выйдет… Он примеряет на себя образ неудачника и ведет себя в соответствии с ним. И в результате все больше становится похож на модель, предложенную отцом.

Мы склонны забывать, что дети обычно стараются все делать как можно лучше. Если они обманывают наши ожидания, это означает, что либо мы требуем от них того, чего они не в состоянии нам дать, либо требования, которые мы предъявляем им вслух, противоречат нашим подсознательным устремлениям.

Что заставляет нас, несмотря ни на что, продолжать выдавать детям субъективные оценки? Ведь мы сами были детьми и должны помнить, как неприятно нам было выслушивать от родителей негативные суждения. Но мы этого не помним! Мы чувствовали себя виноватыми, согласились с негативной оценкой и запрятали эмоции в дальний уголок своей души. Мы отлично знаем, что делать ребенку оскорбительные замечания непедагогично – доказательством тому служит наш личный опыт. Эти замечания причинили нам боль и нисколько не помогли развить наши способности, но, став родителями, мы сами щедро раздаем их своим детям. Почему? Потому что родительские оценки внушили нам чувство вины и ощущение своей неполноценности, но мы сочли их справедливыми и постарались в себе заглушить. Многие и многие взрослые люди, вспоминая себя в детстве, говорят: «Я рос ужасным ребенком. Я был жуткий лодырь и хулиган». При этом они забывают, что подобное поведение было следствием совершенно других факторов и имело определенные причины.

Проблема не в симптоматике. Проблема в поиске выхода из каждой конкретной ситуации.

Если ребенок своим поведением не бередит наши застарелые раны, мы в большинстве случаев вполне способны согласиться, что у того, что он делает, есть свои причины, часто глубоко запрятанные. Мы способны проанализировать эти причины, чтобы затем перейти к поиску решения проблемы, не обвиняя ребенка во всех смертных грехах. Например, сын принес из школы дневник с двойками. Мы первым делом зададимся вопросом: что происходит? Мы выслушаем ребенка и мысленно переберем возможные причины его плохой учебы: он мало занимается, он невнимателен на уроках, он не понимает материал, у него личные трудности, он отстает в умственном развитии, у него неприязнь к предмету или конфликт с учителем… Мы постараемся выяснить, как складываются отношения нашего сына с учителем. Иначе говоря, мы поместим его двойки в конкретный контекст, помня о том, что школьные отметки – это не более чем симптом, а нам надо отыскать корень зла и понять, что мешает нашему ребенку хорошо успевать в школе.

Если мы меряем ему температуру и градусник показывает 39,5 °C, нам ведь не придет в голову требовать от ребенка, чтобы он немедленно выздоровел. Мы понимаем, что высокая температура – это симптом, и наша задача – поставить правильный диагноз и начать лечение. Точно так же, если ребенок получает плохие отметки, это означает, что с ним что-то не в порядке и что-то мешает ему учиться. Если мы не установим точную причину отставания, у нас мало шансов изменить ситуацию к лучшему.

Но нас ослепляет злость. Мы забываем все доводы разума и орем на ребенка. На самом деле наш гнев направлен не на двойки сына, а на застрявшую в подсознании память о собственном детстве и пережитых травмах. Злобная реакция не только больно ранит ребенка, она к тому же абсолютно неэффективна. Мы оскорбляем ребенка, чтобы не дать нашим собственным эмоциям вырваться на волю. Истина заключается в том, что в эти минуты мы думаем не о ребенке, а о себе. Мы словно бы говорим себе:

«Когда ты приносишь из школы двойку, мне плохо, как будто двойку поставили мне».

Или:

«Я злюсь потому, что другие люди скажут, будто я плохо тебя воспитываю, а мне это неприятно».

«Я сам без конца получал в школе двойки. На меня кричали, меня унижали, и я не хочу, чтобы из-за тебя весь этот кошмар снова повторился».

«Когда я школьником получал двойку, меня лупили. Зачем ты мне об этом напоминаешь?»

«Я всегда учился только на четыре и пять, но если бы ты знал, чего мне это стоило! Я зубрил с утра до ночи. А ты хочешь жить в свое удовольствие, и это для меня невыносимо!»

«Я столько работаю, так устаю… От тебя требуется не так уж много – просто хорошо учиться. Почему я выполняю свою часть обязанностей, а ты нет? Это несправедливо».

Давая другому негативные оценки, мы пытаемся подчинить его своей власти, но одновременно еще и стремимся взять под контроль свои прошлые обиды. Это наш способ – очень неуклюжий – вывести своего внутреннего ребенка из состояния несправедливой обиды. Тем не менее каждый раз, когда мы унижаем других, мы не только не освобождаем его из темницы, но поворачиваем ключ в замке еще на пару оборотов.

Если мы ловим себя на том, что произносим в адрес ребенка оскорбительные, унизительные слова, не надо рвать на себе волосы. Лучше просто остановиться, извиниться перед ребенком, а потом прислушаться к себе: почему я назвал его именно этим словом? Ответ на этот вопрос позволит открыть дверь в собственное детство.