Текст книги "Раньше девочки носили платья в горошек"

Глава 2. Диагноз: дистрофия

Я появилась на свет в разгар демографического кризиса – в 92-м году. Моя мама лежала одна в шестиместной палате и готовилась к кесареву сечению. Как гласит семейная история, у меня была большая голова и я сидела ногами вниз, поэтому появление на свет естественным путем могло бы привести к врожденным травмам. Родители решили не идти на такой риск, поэтому в среду, в 9:30 утра по местному времени из мамы вытащили меня.

Когда меня поздравляют и говорят: «С днем рождения», я часто думаю, насколько эта формулировка подходит именно мне? Все же я не рождалась, а меня достали. Хотя и «достали» звучит как-то грубо: я же не бутылка пива в полиэтиленовом пакете. Думаю, логичнее было бы говорить «С днем появления на свет», но вряд ли кто-то пишет в приглашении на праздник: «И кстати, я не рождалась сама, моей маме сделали кесарево сечение, поэтому, пожалуйста, выражайтесь корректно. Поздравляйте меня не с днем рождения, а с днем появления на свет».

В общем, я появилась на свет, и жизнь пошла своим чередом до первого похода мамы к педиатру. Врач ахнула, развела руками и с ужасом спросила маму: «Вы что, ее совсем не кормите?» Мама опешила. Конечно, она меня кормила, но есть я особо не хотела, а в грудничка (наверное) насильно не впихнешь. Тем не менее маму мою слушать никто не стал, и в моей медицинской карточке написали размашистым неразборчивым почерком «Дистрофия».

Эта история из серии «Кому расскажешь – не поверят», потому что я точно не похожа на человека, страдающего подобным недугом. Тем не менее факт остается фактом, и моя семья после страшного вердикта начала меня кормить. Не знаю, каким образом, но на следующем приеме у врача не было вопросов к моему весу и физическому развитию.

Иногда мне кажется, что подобное насильное закармливание в младенчестве могло в будущем повлиять на расстройство пищевого поведения, с которым я, мне кажется, жила всю сознательную жизнь. Сразу оговорюсь: оно у меня не в самой запущенной форме, но неудобства определенные доставляет. До сложных отношений с едой мы еще дойдем.

Я не виню родителей, не виню и врача, откуда они все тогда могли знать, что ребенок должен есть ровно столько, сколько он хочет? Что первые годы жизни крайне важны в формировании пищевого поведения и маленький человек должен научиться слышать свое тело, его сигналы и удовлетворять их в том объеме, в котором требует организм: не больше и не меньше. Сейчас я понимаю, что в шумном многоголосии всевозможных экспертных мнений есть только один голос, который несет в себе истину. Твой собственный. Он негромкий, но спокойный и уверенный, идет откуда-то глубоко изнутри, и только он знает, что тебе надо делать, говорить, куда идти, с кем быть. А также, конечно, что есть, когда есть и в каких количествах.

Тогда же, на заре 92-го года, были еще советские стандарты (причем не только касательно роста и веса младенца), которым всем нужно было соответствовать любой ценой, иначе… Думаю, вы все и так понимаете, что «иначе». Не будем углубляться.

Безусловно, влияние той истории на мою дальнейшую жизнь и отношения с едой – лишь догадки, предположения, никто не может ничего сказать наверняка. Однако если я знаю об этой истории, то, значит, не просто так: что-то она в себе точно несет.

Пожалуй, это первый доподлинно известный факт обо мне, моем теле и отношениях с едой. И если все началось с этого (а началось все с этого), то здесь есть много иронии и противоречия. Девочка, девушка и женщина, всю жизнь страдающая от нелюбви к себе из-за лишнего веса, начала свою жизнь с диагноза «Дистрофия». Возможно, опытный психоаналитик (или просто зазнайка) нарисует подробную карту, как я пришла из точки А в точку Б, я же считаю, что все это говорит лишь об одном. Наше тело удивительно и многогранно, оно меняется каждую секунду: обновляется, худеет, толстеет, стареет, а уж в женском теле каждый месяц происходят целые спецоперации. Сегодня мы уже не те люди, что были вчера. Очень важно принять и осознать это. Конечно, мы можем влиять на наше тело: от инъекций ботокса до подсчета калорий, но власть все равно не в наших руках. Я (как, уверена, и вы) знаю десятки историй, когда человек был безумным зожником, а в результате умер от рака в 40 лет. В такие моменты мне всегда интересно, как бы этот человек прожил жизнь, если бы знал, что его ждет такой конец? В конце концов, за каждой фанатичной приверженностью здоровому образу жизни кроется банальный страх смерти, но ни зожник, ни алкоголик, ни среднестатистический человек, чередующий смузи и обеды в «Макдоналдсе», не избежит логичного финала.

Я ни в коем случае не подстрекаю вас променять сельдерей на бургер, а субботние пробежки на возлежания в мягкой кроватке. Хочу лишь сказать, что не всё настолько в наших руках, как мы думаем, поэтому, пожалуй, главным своим ориентиром стоит сделать счастливую жизнь, а не борьбу то с дистрофией, то с ожирением. Уж я-то знаю, о чем говорю.

Глава 3. Со мной что-то все не так

Мне кажется, я никогда не любила свое тело. Если точнее: либо я о нем вообще не думала, либо думала, но только что-то плохое. Скорее у меня к нему были постоянные претензии. Например, в 13 я расстраивалась, что у меня до сих пор нет месячных, а у лучшей подруги они уже были. Помню, как я переживала из-за отсутствия лобковых волос: как так – мне 12, а я как 30-летняя женщина в первый день после глубокого бикини, только без соблазна почесаться, пока никто не видит. Подобные примеры могут показаться комичными, но в них очень много правды: у тела свой план и темп развития, а я постоянно пыталась в него вмешаться – то подогнать его, то замедлить.

Однако волосы на лобке и менструация – это еще цветочки, склонность к полноте – вот апогей всех моих мыслимых и немыслимых страданий. Полной я себя ощущала всегда. Помню, когда мне было б лет, мы гуляли летом во дворе с бабушкой и старшими братьями. Я садилась на качели в своих зеленых велосипедках с далматинами, видела, как расплющиваются мои ляжки, – и глубоко вздыхала. Уж про выпирающий живот под майкой, заправленной все в те же велосипедки, я молчу.

С самого детства о моей полноте говорили все. Прабабушка называла меня «шанежкой»[1]1
  Производное от слова «шаньга» – хлебобулочное изделие, характерное для регионов Урала.


[Закрыть], бабушка с дедом могли часами смотреть, как я уплетаю пирожки, и нахваливали меня, родители ругались на бабушку, что меня закармливают, а братья, как вы уже знаете, отпускали шутки, чтобы меня поддеть. Когда ты ребенок, то просто не в силах адекватно оценить все происходящее. Сейчас я понимаю, что во всем этом не было зла, были любовь, тревога, детская глупость, но тогда у меня была стойкая установка: «Со мной что-то не так», «Все говорят про мою полноту, значит, это плохо, значит, меня не любят». Изначально в этом не было боли, боль пришла позже, когда я стала подростком и столкнулась с буллингом.

Сейчас, когда все мои ресурсы направлены на работу с собой и разгребание ржавыми вилами всего накопившегося за 28 лет, я с печалью осознаю, что в мою голову слишком рано закрались сомнения. Как бы я ни училась любить себя (а я действительно делаю в этом успехи), мысль о том, что я какая-то не такая, не то что сидит глубоко, – кажется, я вся целиком создана из нее. Я иногда с жуткой завистью думаю о девушках, которые росли в семьях, где все ели что хотели, где и речи не шло о весе, где вообще была абсолютная пищевая и телесная свобода, не было страхов, тревог, переживаний о еде или внешности. Хочется хотя бы на один день в своей жизни почувствовать, каково это – даже не задумываться, толстая ты или нет, есть белый хлеб, потому что хочется есть белый хлеб, без страха, стыда, тревоги. Такое вообще возможно? Или это утопия? Мои фантазии? Иллюзии? Может, мы все жертвы маркетинга, пропаганды и все переживаем то из-за несовершенства своего тела, то из-за очередного съеденного куска шоколада? Часто, когда я думаю об этом, меня одолевает страшная злость на мир, на общество – на всех! Наш мозг настолько засорили страхами и тревогами касательно наших тел и всего, что мы в них кладем, что каждый хотя бы раз в жизни думал, что он толстый и ему не помешало бы скинуть пару кило. Это ли не безумие?

Я росла, зная, что я полная девочка, хотя, как вы помните, мои детские фото говорили об обратном, но, чтобы прийти к этому осознанию, впереди у меня будет еще 21 год, а тогда я была семилетним ребенком, собирающимся идти в школу.

Школа меня поломала. «Сломала» – будет громко сказано, но «поломала» – в самую точку.

Иногда мне кажется, что я только сейчас, к своим 28 годам, почувствовала себя по-настоящему свободным человеком. Увы, школа и внутренняя свобода – точно антонимы, в частности в России.

Я училась в престижной гимназии города Челябинска с углубленным изучением английского языка. В старших классах мы занимались по учебникам для студентов пятых курсов, многие наши ребята ездили по программе обмена в Америку (я однажды прошла тестирование, но завалила собеседование), мы даже отмечали День Мартина Лютера Кинга, слушая его речь «I have a dream». Сейчас в мою голову закрадываются мысли, что, возможно, это была часть пропаганды, хотя бы только потому, что десятки выпускников моей школы уехали учиться и жить за границу, в том числе мой старший брат, который сейчас резидент Канады.

Несмотря на, казалось бы, полное внешнее благополучие, внутри школы было много всякого дерьма. Во-первых, там училось немало богатых ребят, а вместе с ними каждый день на уроки приходили пафос и понты. Я сама была далеко не из бедной семьи, но мои родители, как и бабушки с дедушками, которые в советское время занимали высокие посты, никогда не были заносчивыми и высокомерными. Во-вторых, мне достался, откровенно говоря, дебильный класс. Мне думается, что это была суперконцентрация всевозможных детских комплексов, страхов, которые в дальнейшем выливались в такую же детскую агрессию. Находиться в такой атмосфере даже день сложно, а как чувствует себя человек, который провел так десять лет?

Первую боль, которая меня посетила в школе, принесло осознание, что меня не любят. В целом проживать эту боль – нормальный этап, через который должен пройти каждый человек, и, пожалуй, счастье, если ты с этим столкнулся не в семье, а вне ее. Я не ходила в детский садик, моим первым и главным социумом была семья, в которой я была обожаемой всеми «шанежкой», а уже после – школа. Но так или иначе нужно принять мысль, что тебя могут и не любить, не всем ты будешь нравиться и не все тебя будут принимать таким, какой ты есть. Я не нравилась кому-то из одноклассников, часто не нравилась учителям, в частности своей классной руководительнице, которая любую потасовку вешала на меня.

Вторая боль, с которой я столкнулась, – это явное физическое отличие от всех одноклассников. Я была выше и крупнее всех девочек и некоторых мальчиков. Не так, что я Чудовище, а они все Красавицы и Красавцы, но я почти всем могла дать фору на полголовы, а кому-то – и на целую голову. Чувство, что я самая большая женщина из всех возможных, у меня осталось до сих пор, особенно когда смотрю на совместные фотографии с подругами или когда мы снимаем сториз: я больше их всех в полтора раза. И дело не только в полноте, а в росте и комплекции.

В принципе, уже этих двух факторов достаточно, чтобы скатиться в бездну ненависти к себе: тебя не любят, да ты еще и отличаешься от большинства других людей. К сожалению, в этом нет ничего удивительного: непохожих никто нигде никогда, ни в какие времена не любил и вряд ли полюбит. Недавно я сидела с подругой в баре и рассказывала про мальчика Рената, которого родители забрали из нашей школы в 1-м классе. Ходили слухи, что его отдали в спецшколу, но я точно не помню. На одном из первых уроков его посадили со мной за одну парту. Он меня очень раздражал и вообще казался каким-то придурком. Я вопрошала ко Вселенной: почему? Почему всех посадили с классными ребятами, а меня с каким-то чудаком? Но тогда я еще не знала, на какие чудачества он способен.

Как-то к нам в первые классы пришли психологи проводить тест – совершенно не помню, какова была цель тестирования, но сейчас кажется, будто нас проверяли на вменяемость. До сих пор помню пару вопросов: «Место, где в доме готовят, парят и варят?», «Каким средством гигиены может пользоваться вся семья: зубная паста, полотенце и так далее». Конечно же, я ответила «зубная паста», но с тревогой вспомнила полотенце, которое висело на двери и которым вытирала руки вся семья. Как, впрочем, и все мои одноклассники, потому что большинство ответили именно «полотенце», я же оказалась сообразительнее. Последнее задание было творческим: нарисовать мужчину и женщину. Уж не помню, что нарисовала я, но рисунок Рената обсуждали еще несколько дней. Он сидел и скрупулезно вырисовывал пенис у мужчины и молочные железы у женщины, а когда закончил, с ехидной ухмылкой показал мне. Меня почему-то обуял ужас, и даже не из-за нарисованного им: я четко понимала, что, если это увидят, ему влетит. Не успела я его предостеречь, как у нас забрали работы. В этот же день спустя пару уроков Рената позвал к себе школьный психолог, а на следующий день он утром пришел с родителями.

Незадолго до того как Ренат раз и навсегда покинул наш класс и нашу школу, произошел еще один инцидент, который стал заключительным аккордом в череде всех его попыток самовыразиться. Это был первый урок, я видела его утром, мы поздоровались. Прошло полчаса от начала занятия, и все обнаружили, что Ренат куда-то пропал. Я сидела ближе к доске, поэтому тоже не обратила внимания, что его нет рядом. Все начали его искать, я же думала: «Ну что за придурок!» Учительница, одноклассники оббегали всю школу – благо в нашем случае она была небольшая, так как начальные классы тогда учились в здании детского сада. Все неоднократно заходили в игровую комнату, около которой была наша с Ренатом парта, в туалет, который тоже был отдельный у нашего класса. В какой-то момент уже отчаявшаяся учительница пошла по шестому кругу обходить все комнаты, а мы, встревоженные, ходили следом за ней. Она заходит в большую игровую комнату, включает свет – и ахает. «Ну что за придурок!» – подумала я, когда увидела то же, что и учительница. Ренат стоял у белой двери, справа от входа (когда до этого заходили в комнату, либо не обращали на него внимания, либо не включали свет), и черным фломастером рисовал на ней пенисы.

После этого инцидента я больше никогда не видела Рената – родители забрали его из школы. Долгие годы в моей голове был сформированный паттерн, что такие, как Ренат, – чудаки и придурки. Так считали не только дети, но и учителя, и, полагаю, школьные психологи. Я же сейчас считаю, что у них всех просто не было чувства юмора. Ренат же был лучшим! Мало того что из всех нас он отобразил реальное отличие мужчин от женщин, так еще выбрал жутко ироничный способ выразить свой протест: рисунками пенисов на стене. Арт-группа «Война» только через десять лет нарисует пенис на Литейном мосту как акт протеста, а Ренат делал это уже в 1999 году в одной из челябинских гимназий.

История Рената – про непохожих. Я очень жалею, что не понимала тогда всю его крутость и самобытность. Мне, как и многим, хотелось быть своей, в стае. И, увы, будет хотеться еще много лет, пока я не пойму, что сила в том, чтобы быть собой: девочкой, которая выше всех на голову; мальчиком, который рисует пенисы на двери игровой комнаты. Тогда же с нами все было не так, только Ренат протестовал, а я продолжала себя ломать.

Глава 4. Буллинг

О буллинге (травле) начали открыто говорить только в последние годы. Раньше это называлось «приколами» или «детскими разборками», а если ты становился жертвой этих «приколов», то был автоматически лузером и неудачником, да и «сам виноват», потому что ведешь себя как-то так, что агрессору промолчать или держать себя в руках невозможно.

Не могу себя назвать жертвой буллинга в классическом ее виде, но, к сожалению, в школьные годы мне пришлось с ним столкнуться. Основной темой издевок и шуток был, конечно же, мой лишний вес.

Все началось в пубертат. Конфликты, как у всех детей, случались и раньше. Почему-то я всегда дралась с мальчиками. Во втором классе со всей силы отпихнула Леню, он отлетел к стене игровой комнаты, а на следующей перемене пришел разбираться со своей мамой, которая работала учительницей. Я испугалась и спряталась в туалете, но, когда прозвенел звонок, пришлось возвращаться в класс. Мамы Лени уже не было, моя учительница бросила на меня гневный взгляд, а Леня сидел на своем месте и обиженно смотрел в пустоту.

Моя первая учительница была так себе. Милая обаяшка при родителях и несдержанная невротичка с детьми. Вспоминая ее, я искренне поражаюсь тому, как дети быстро адаптируются к окружающей обстановке. Они не задаются вопросом: «Со мной хорошо поступили или плохо?» Отношение к ним взрослых – данность, которую они принимают и под которую подстраиваются. Так же и я быстро привыкла к своей учительнице, посчитав за норму ее отношение ко мне.

Она могла во время урока подойти к моей парте и сказать на весь класс: «Вы только посмотрите, как сидит эта девочка», – а я всего-то подложила ногу под зад. Выдели бы вы, Зинаида Константиновна, как я сейчас сижу и пишу этот текст: с обеими ногами под жопой! Как вам такое?!

Однажды на родительском собрании она сказала (когда из моей семьи никто не пришел, конечно же), что «Катя перессорит весь класс», и, как мне рассказала подружка (а ей мама), кто-то даже предлагал написать официальное обращение, чтобы меня отчислили или перевели в другой класс. Но, видимо, брать на себя ответственность за принятое решение никто не хотел, поэтому дело замяли.

Не знаю, как так получалось, но я всегда оказывалась в эпицентре всех ссор и конфликтов, о чем Зинаида Константиновна не уставала повторять. Возможно, всему виной моя неосознанная тяга к привлечению внимания. Не отрицаю, что где-то я могла сама быть провокатором, потому что в детстве я была очень общительной, и мой напор не всегда расценивали правильно. Однако мне это повторяли настолько часто, что однажды, когда случилась какая-то драка, а я шла из столовой с самодельным бутербродом из сосиски и хлеба и оказалась рядом, то убежала и спряталась между фикусом и пианино, держа дрожащими рукам сосиску. Мне было страшно, что во всем опять обвинят меня. Я вышла спустя минут 15 после того, как прозвенел звонок. За это время я успела доесть свой обед и успокоиться. Когда я пришла в класс с опозданием, Зинаида Константиновна спросила, где я была. Я ответила: «Плохо себя чувствовала». Она ничего не сказала, и я села за парту.

Пожалуй, самой травматичной ситуацией стал случай, когда одноклассник запульнул мне ледышкой под глаз, пошла кровь и остался синяк. На что Зинаида Константиновна сказала, когда увидела меня зареванную с фингалом: «И что ты на меня так смотришь? Сама во всем виновата». «Да, наверное, сама», – подумала я. Потом в школу приходила разбираться моя бабушка, но, если честно, я уже не помню, чем закончилась история. Помню лишь, как впервые почувствовала себя виноватой в том, что мне сейчас больно и обидно. Большего дерьма придумать нельзя, но это то, с чем сталкивалась почти каждая женщина.

Сегодня я понимаю, что в моей первой учительнице все было не так (хотя бы только потому, что она была взрослым человеком, а я ребенком). Опуская бордовый ансамбль из плиссированных блузки и юбки, дополненный открытыми босоножками на высокой танкетке, в которых она любила ходить, заострю внимание на ключевом: непрофессионализме, предвзятости и нелюбви к детям. Занижать оценки семилетке, унижать при всем классе, говорить «сама виновата», когда ей больно, – ну такое… Да, первый урок нелюбви был таким. Следующие ждали впереди.

Вернемся к пубертату. Наши тела стали меняться. Из детей мы превратились в разнополых существ, которые начали проявлять друг к другу интерес. Лет в 13 я впервые услышала в свой адрес «жирная» – это было на перемене перед уроком математики. Мой одноклассник взял пакет, в котором лежала моя форма по физкультуре, натянул на себя мою майку, которая мне была в обтяжку, а на нем болталась, и вынес вердикт: «Ну ты и жирная».

Если бы я сейчас училась в школе, то смогла бы найти поддержку, к примеру, в блогах про бодипозитив (одна из причин, почему я сама часто пишу на эту тему в «Инстаграме»). В 2005 году, когда в моду только входила кокаиновая худоба и в магазинах невозможно было найти джинсы с нормальной талией – все держалось на лобке, девочке-подростку поддержку искать было негде. Помню, как-то у доски отвечала моя одноклассница, а из-под линии брюк торчали лобковые волосы. Я это заметила, шепнула своей соседке, она вся покраснела и пискнула: «Ее же парни засмеют». Мне это тоже казалось самым страшным – быть осмеянной парнями из класса; сейчас я понимаю, как же в этой фразе много тревоги и сексизма: как будто единственная важная оценка в жизни – мужская.

Как вы уже поняли, тогда шел 2005 год – ни у меня, ни у любой другой моей девочки-сверстницы не было ни одного «якорька», за который можно было бы зацепиться. Какой бодипозитив? Какой феминизм? Я вас умоляю.

После первого раза – и во все последующие, когда мне обозначили позицию насчет моего тела, – я чувствовала себя не то что ужасно, мне жить не хотелось. Такого стыда, унижения, страха, тревоги, которые ты испытываешь в подростковые годы, пожалуй, не переживаешь больше никогда. Возможно, все дело в остроте восприятия или в действительно дерьмовых ситуациях. Хотя скорее и то и то.

«Жирной» не ограничивалось. «О, Катюха опять жрет». «Катюха-жируха». «Катюха-свинюха». «Че, Катюх, поесть пошла?»

Вмешивались ли как-то учителя? Нет. Иногда даже смеялись вместе с «шутниками», ну действительно ведь жирная? Чего на правду обижаться?

У нас в классе образовалась компания парней, от которых не исходило ничего, кроме оскорбления, подколов, «приколов» и «шуток», конечно же. По иронии судьбы, один из них познакомит меня с будущим мужем, а с другим, тем, что натягивал на себя мою футболку, у меня случится первый петтинг, но об этом позже. Странная и неприятная история.

Сейчас в моей голове все разложено по полочкам: кто мудак, а кто нет. Тогда же это было какое-то невнятное месиво из токсичных отношений, желания быть в стае, получить внимание и просто необходимости выжить. Вроде бы мы ненавидели друг друга, а вроде бы вместе курили за школой, потому что моя подруга дружила с ними – классными парнями (сейчас, кстати, едва ли язык повернется назвать кого-то из них классным). Да и тогда работали совсем другие законы: если тебя называют жирной и ты жирная, то вина в этом только твоя. Мне понадобилось десять лет, чтобы наконец-то понять: нет! Нет в этом никакой твоей вины, хоть будь ты трижды жирная. Огромное счастье, что я к этому пришла, вспахала гектары полей ржавым комбайном, прошла через десятки болезненных событий, боль, ненависть и полное отсутствие уважения и любви к себе. Я смогла, а одна моя одноклассница – нет.

О смерти Лены я узнала, находясь в московской районной больнице. Если точнее: стоя у койки, на которой лежал муж с переломом шеи. Его положили в одну палату с бомжами – и дело не в их социальном статусе, а в запахе, который заполнял все пространство комнаты и был, мягко говоря, невыносимым. Когда я думала, что это дно, то снизу постучались: мне пришло сообщение от подруги, что Лена умерла. Мое состояние даже шоком нельзя было назвать, я как будто на несколько секунд выпала из реальности. Я была единственная из класса, кто продолжил с ней общаться после выпуска. Она, как и я, уехала учиться в другой город, и мы навещали друг Друга.

Если я не была жертвой буллинга в классическом понимании – мне лишь время от времени прилетало, и я сразу же отвечала: «Пошел в жопу», «На себя посмотри, чмо» и молчаливым жестом (средний палец), то Лену травили по-настоящему.

Она была полная, небольшого роста, с заливистым смехом – вся какая-то громкая, нелепая, несуразная. Пару лет назад я обсуждала Лену с подругой (пожалуй, единственной оставшейся с тех времен). Она сказала интересную мысль: «В основном стебали нас троих из-за полноты, но я смогла с ними договориться и подружиться, ты их сразу посылала – Ленка же была ни туда ни сюда. Пыталась отшучиваться – не получалось, агрессивно реагировать она не умела, поэтому все проглатывала, держала в себе».

К сожалению, так оно и было. Честно признаться, все подшучивали над Леной, даже те, кто с ней дружил, – и я не исключение. Хотя, безусловно, есть разница между дружескими приколами и унижением. Это снова история про непохожих: Лена отличалась от других, и никто не хотел этого принимать.

Мы дружили с младших классов, ходили друг к другу на дни рождения, когда подросли, часто гуляли после школы, говорили о будущем, ходили в кино, иногда на один и тот же фильм по несколько раз. Когда были деньги, покупали роллы с огурцом и колу в кофейне недалеко от ее дома. Иногда она меня сильно раздражала. Лена могла ляпнуть какую-нибудь несусветную херню, да еще громко, в конце сдобрив реплику своим раскатистым смехом. Она называла меня Майором из-за моей фамилии. Иногда это было даже мило, но когда за день ты слышишь «Майор» 18 раз, то начинаешь беситься. Лена относилась к очень странному и довольно нелепому типу людей, которые напрочь не чувствуют никаких социальных норм. Однако в них нет агрессии, в отличие от тех, кто тоже эти нормы не чувствует, отчего творит не пойми что; скорее они просто безобидные чудаки, которыми либо умиляешься, либо испытываешь по отношению к ним раздражение.

Стычки Лены с одноклассниками были малоприятными: один одноклассник ударил ее в живот, потому что она громко смеялась; другой постоянно гнобил за вес; третий зло пародировал ее смех. Чаще она просто старалась не обращать внимания и дальше шла по своим делам. По иронии судьбы она дружила с очень высокой и худой девочкой, что только подчеркивало ее низкорослость и полноту и создавало еще больше поводов для насмешек.

Как-то учительница химии заступилась за Лену на уроке, сказав главному мудаку, который больше всех травил ее: «Если бы вы над моей дочерью так издевались, я бы пришла и просто вас убила». Парни сразу начали что-то говорить из серии «Да она сама виновата», учительница же не стала их слушать и выгнала из класса. После урока преподаватель вызвала Лену к себе в кабинет, они долго говорили, в частности о том, почему ее родители не вмешиваются, на что она ответила: «Они мне говорят, что я должна учиться сама решать свои проблемы». Только сейчас я понимаю, насколько это неправильно.

Ребенок, даже если речь о подростке, должен получать помощь взрослых, если она ему нужна. Так закрывается базовая потребность в безопасности. Да, нужно уметь решать свои проблемы самостоятельно, никто и не спорит, но, если ты не можешь этого сделать (Лена, очевидно, не могла), надо просить помощи.

Я тоже не рассказывала дома о тех проблемах, которые у меня были в школе. Мне было страшно об этом сказать родителям. Боялась я много чего: оказаться слабой в их глазах, не получить поддержки, услышать осуждение. В конце концов, дома тоже поднималась тема моего веса, конечно, не так радикально, как в школе, но я была уверена, что мои родители думают так же, как одноклассники. Я делилась с бабушкой, и она рекомендовала сразу бить в нос. Если в младших классах это работало, то в старших как-то уже слабо: ломать носы никому не хотелось, да и было страшно, что в ответ тебе снесут челюсть.

Если углубляться в тему буллинга, то стоит отметить, что агрессоры тоже своего рода жертвы. Как правило, внутри своей семьи. Тот парень, который больше всех унижал Лену, как-то отличился на уроке изо. Что самое ужасное, его рисунок возмутил только меня, учительница сказала: «Хорошая работа» – и поставила пятерку. В тот день у нас была свободная тема: рисуй что хочешь. Я написала на листке строчки из песен The Beatles и добавила к ним иллюстрации: получился коллаж. Мой одноклассник (тот самый) изобразил голую женщину со следом удара на заднице, рядом кнут и надпись «Бьет – значит любит». Через пару лет его мама придет в школу с синяком под глазом. Вопросов, конечно, никто задавать не будет. Еще через год этот парень ударит Лену в живот, будет называть ее жирной, тупой и постоянно передразнивать. Думается мне, во всех этих процессах есть болезненная, травмирующая закономерность, о которой можно лишь многозначительно молчать, ведь у нас не принято «выносить сор из избы».

После школы Лена уехала в другой город, где училась на врача. Последние годы она работала в реанимации – там же и умерла. По официальной версии, у нее была опухоль мозга, которая привела к отеку мозга и кончине. На самом же деле к смерти причастен ее парень, с которым она встречалась последние несколько лет. Как рассказывала мне универская подруга Лены, она часто приходила с синяками на пары, а когда ее спрашивали, в чем дело, она отвечала, что у них с бойфрендом жесткий секс. Насколько мне известно, в той истории еще много подобных деталей, приводящих к одному печальному выводу, что парень был абьюзером, время от времени бил Лену и в один день убил. Следствие до сих пор ведут: парень то в бегах, то притворяется невменяемым.

Я очень долго не могла принять ее смерть. Однажды я приехала домой после вечеринки, на которой много выпила, легла спать на диван и, не выдержав, начала страшно рыдать: в голос, с криками. Проснулся муж, подошел ко мне, на нем был фиксирующий шею воротник – после травмы прошла пара месяцев, и долго меня успокаивал. Я этого уже не помню, но, по рассказам Димы, я сотню раз повторила: «Почему она умерла, а я живу?» Парадоксально то, что мы не были близки с Леной, последний раз общались за полгода до ее смерти. Это не стало для меня потерей, скорее страшным шоком. Ведь у нас было, по сути, одно детство на двоих: одна школа, одни комплексы, одни придурки-одноклассники, и вот я продолжаю жить, а она нет. Головой ты все понимаешь: такова жизнь, у каждого своя судьба, если с ней это случилось, то не факт, что случится с тобой. Психика же отказывается верить и принимать это.

Я не знаю, в курсе ли парни, которые травили Лену, о ее смерти. Но лично я после ее ухода окончательно расставила все точки над i. Конечно, их прямой вины нет, но они однозначно внесли свой вклад в это. Они много лет давали Лене понять, что такое отношение к ней – вариант нормы. Молчавшие или хихикавшие учителя – тоже. Подобные установки были и у меня: если тебя обзывают жирной и глупой, то всему виной твой лишний вес и тупость. Как я уже писала выше, у меня были возможность и внутренние ресурсы трансформировать свое представление о том, какое отношение ко мне – норма, а какое нет. У Лены, к сожалению, такой возможности не было. И все закончилось трагично.