Текст книги "Воспоминания века"

Дядя Моисей привез с собой большой мешок Мариупольской таранки и необыкновенно вкусной копченой рыбы, которая звалась «рыбец», это забыть было невозможно, и какое-то время эта рыба была для меня и для Лены лучшим лакомством.

Ося был нам с Леной очень близок, мы с ним особенно сдружились. Приведу два эпизода, связанные с ним:

Часть бумаги, выпускаемой на фабрике, изготовлялась из бумажной макулатуры. Мимо нашего садика частенько проходили обозы, с телегами груженными макулатурой, и хотя на отсутствие книг в доме нельзя было жаловаться, мне с Тамарой, Лене с Лелей и Осе очень нравилось копаться в старых газетах, журналах, книжках на фабричном дворе. Мы находили там такие интересные книги с картинками, цветными рисунками, а то, что они старые или порванные, нас не трогало. Около склада обычно стояли подводы или сани, запряженные лошадьми. Лошадей мы не боялись и проходили около них, а если они мешали входу в склад, могли и пролезть у них под брюхом или под головой. В одном из таких походов я шел первым, за мной Ося, и какая-то лошадь вдруг схватила меня сзади за свитер на шее зубами. Я не успел даже испугаться, боли тоже особой не было, а Ося схватил меня за свитер и оттащил от лошади. До этого случая родители не поощряли наши походы за книгами, боялись, что мы можем подхватить какую-нибудь заразу, а узнав, что со мной случилось, категорически запретили нам ходить на склад. Этот запрет мы не нарушали.

Среди обрывков книг я прочел как-то два рассказа, первый о зверьке и змеях. Змеи хотели убить людей, а зверек их спас. А второй о том, почему у слоненка появился хобот, его крокодил тянул за нос. Это было так интересно, что я запомнил эти два рассказа. А в Москве, уже будучи школьником, читая Киплинга, нашел рассказ «Рики-тики-тави» и сказку «Как у слоненка вырос хобот» и вспомнил, что читал их будучи маленьким в Сураже.

Второй эпизод, связанный с Осей – велосипед. Незадолго до отъезда в Москву Лене подарили настоящий женский велосипед. Лена и Ося быстро научились кататься и по очереди ездили в садике, в парке, по лугу, но всегда около дома. Осе показалось, что так уже кататься скучно, и он выехал на улицу и поехал по направлению к мельнице. Ехавшие навстречу лошади, что везли что-то на фабрику, никогда такого «зверя», как человека на велосипеде, не видели, испугались, начали биться в упряжке, какие-то повозки перевернулись. Ося тоже испугался, упал, очень сильно разбился, а велосипед починил потом вызванный папой фабричный умелец.

Вообще я не помню, чтобы в Сураже я видел у кого-то велосипед, а автомобиль мы видели всего два раза – власти губернские приезжали на фабрику.

Хочу вспомнить о самом для нас интересном, о наших детских играх. Сначала о зимних.

Зимой, конечно, у нас развлечений было куда меньше, чем летом. Коньков или лыж не было ни у нас, ни у других наших друзей. Остались в памяти прогулки пешком по замерзшей Ипути на маленькие островки, по заливчикам. Все было так красиво и всегда все казалось чем-то новым, неизвестным. Обычно ходили Лена, Леля и я с Тамарой. Летом взрослые изредка брали лодки и катались по реке, высаживая нас на островках. Мы всегда были рады таким прогулкам, но зимой эти же места казались нам совсем иными, новыми и более красивыми.

Но чаще всего в хорошую погоду Лена с Лелей, как старшие, брали санки, я с Тамарой или Ласей шли за ними. Катание проходило на длинном и достаточно крутом спуске около плотины. Санки были шикарные, железные, но легкие, полозья отличные, и сделаны наподобие взрослых саней, но не деревенских, а городских. На передней скамеечке (для кучера у взрослых) садились младшие, на задней – Лена с Лелей. Мчались с горки быстро, далеко, выезжая на самую речку. Домой возвращались только когда замерзали или хотели есть.

Но однажды, мне очень не повезло, сани налетели на водовозку, что шла поперек спуска на плотину, и при этом столкновении я сильно ушиб руку о деревянную бочку с водой. Кое-как добрались домой, потом доктор назначил компрессы с холодной водой и еще что-то. В ту зиму мне пришлось отказаться от санок.

Пожалуй, о зиме больше ничего не вспомню. Другое дело лето.

Наша троица – Тамара, Лася и я – могла часами бродить по лугу за домом, открывая что-то неизвестное, то собирая там желуди (на плане я даже показал одинокий огромный дуб IX при входе на луг), то какие-то палки для копий или луков, или красивые камешки, ловили в лужах после дождя лягушек, бегали, да нам все было интересно и весело. Бегали мы и по фабричному парку, и там нам было чем заняться, прятаться на сцене, в зарослях ельника на берегу реки, или бегая вперегонки по дорожкам. И луг, и фабричный парк нам казались огромными, мы всегда находили там что-то новое для игр. На плане, на ближайшем к дому углу парка, я показал под номером X дерево-крепость. Это было высокое, с большими частыми и раскидистыми ветками старое дерево, не то верба, не то каштан, не помню, и, главное, ветки начинались около самой земли. Влезать на дерево на самый верх было так удобно. Потом на некоторые ветки мы наложили доски, чтобы было удобно сидеть, можно было даже лечь. Часами мы сидели на дереве, воображая себя в крепости или прячась от «врагов» или грызя семечки. Семечки подсолнуха нам приносил Лася. Были у нас и белые семечки от тыкв со своего огорода. Я и сейчас мысленно вижу, как в хороший осенний день на крыше одного из сараев во дворе лежат и сохнут огромные желтые и желто-зеленые тыквы. Что с тыквами делали кроме извлечения семечек, я не знаю, может быть шли на корм коровам, может и на кухню.

Еще одно любимое место – крыша дома. Залезали туда по решетке для дикого винограда. (см. план, крыльцо 1 и решетка 2), что вызывало большое беспокойство взрослых, т. к. решетка была старая деревянная и иногда отдельные ее звенья ломались даже от нашего маленького веса. Окончательно нам запретили лазать на крышу после того, как мы с Тамарой затащили туда пришедших в гости Рому и Севу Кранфусов. Сева решил обследовать чердачное окно, оттуда вылетело несколько ос и так искусали его, что он чуть не упал с крыши. Руки и лицо у него распухли и болели, гости срочно отправились домой.

А на ледник мы любили забираться потому, что там было уединенно и уютно. Можно было придумывать какие-то истории. Мы разгребали солому, добирались до льда и сосали холодные отломленные кусочки, в жару это казалось нам вкусным и приятным.

На большой ровной площадке земли перед домом Лазаревых – Луговских (на плане прямоугольник III) было излюбленное место для игры в склеп (в Москве это называлось «Чижик»), в «классы» и, главное, в крокет. В крокет с нами играли иногда и более взрослые дети и даже взрослые. Еще играли часто в серсо. Больших мячей для футбола или волейбола не было, да мы не видели и не знали, что есть такие игры. Никто не знал и про городки.

Вероятно, наши дети, и уж внуки и правнуки наверняка не знают игру в серсо, а тем более в крокет.

Для игры в серсо имелись деревянные, легкие, красиво окрашенные колечки, диаметром, пожалуй, порядка 25—30 см, и палочки длинной 50—70 см с поперечной палочкой на одном из концов, который брался в руку, а поперечина ограничивала расположение колечка, одеваемого на палочку. Играющие становились на некотором расстоянии друг от друга, и взмахом руки с кольцом на полочке надо было это кольцо правильно послать в сторону другого играющего, а тот своей пустой палочкой поймать летящее колечко. Кто больше поймает колец, тот и выигрывает.

Для игры в крокет имелся покупной набор деревянных полированных и раскрашенных молотков, крепких проволочных дужек. Собственно, молоток был цилиндрическим, диаметром, наверное, 8—10 см, длиной 18—20 см и круглой тонкой ручкой длиной что-то порядка метра. Его нужно было держать двумя руками в вертикальном положении перпендикулярно земле. Дужки П—образные, высотой 25 см и шириной 20 см.

Для игры очерчивалась определенных размеров площадка, обязательно очень ровная, чтобы шары сами не катились и не перемещались по ней. На нужном расстоянии размещались дужки, которые частично забивались в землю, играющие разбивались на команды, ходили по очереди. По определенным правилам надо было пройти постепенно, т. е. провести свой шар, ударяя в него молотком, через все дужки и закончить ударом о фок, который тоже был вбит в землю.

Схема площадки для игры в крокет

Так, доведя свой шар от фока А до фока Б, и пройдя через дужки-ворота и трудную, поставленную в центре «мышеловку» из 2-х перекрещивающихся ворот, надо было вернуться обратно, частично через те же дужки, но уже по другому краю площадки по стрелке (1). Ход – это удар по шару.

Иногда, чтобы занять правильную позицию перед нужными воротами, приходилось использовать несколько ходов-ударов, также можно было бить по шару противника и ударом от этого столкновения согнать его шар с выгодной позиции и тем самым помешать пройти очередные ворота, словом в игре было много правил, тонкостей и вариантов действий. Я пишу так подробно о крокете потому, чтобы показать, насколько сильно игра врезалась в детскую память. После Суража мы нигде больше крокета не видели, ни летом, когда жили на дачах, ни уже в послевоенные годы в домах отдыха или пансионатах.

Ну, а «склёп» или «чижик» – игра простейшая, хотя оказалось, что наши правнуки Ваня и Саша ее не знают. Для игры нужна только удобная палка и сам «склёп» – с двух сторон заостренный кусок ветки, длиной сантиметров 20 и диаметром 2—3 см. Палкой ударяют по кончику лежащего на земле «склёпа», он подлетает вверх и надо суметь вторично ударить по нему палкой, чтобы отбить как можно дальше. По определенным правилам, одни игроки отбивают «склёп» от начального, очерченного на земле квадрата, а тот, кто ведет, должен с места падения «склёпа» кинуть его и попасть в квадрат.

Наверное, за год или два до отъезда из Суража, мы много времени проводили в нашем садике. Старшие дети построили из досок, жердей и веток шалаш, что-то было настелено на землю. Все забирались в шалаш и дружно пели революционные песни. Откуда мы их узнавали, слова и мотив? Радио не было, от взрослых? Но пели долго, с упоением, не важно есть ли голос или слух. Главное – нам нравилось. Вот некоторые отрывки из песен:

 
Бедняк и рабочий
Вставай, поднимайся.
Бросай свое дело
В поход собирайся.
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.
 

Еще одна любимая песня о гибели отряда за революцию. Это уже тема гражданской войны:

 
Под тяжким разрывом гремучих гранат
Отряд коммунаров сражался.
Под натиском белых наемных солдат
В засаду жестоко попался.
 

Далее пленных красных заставляют перейти на сторону белых, те отказываются, их заставляют рыть для себя же яму – братскую могилу. Навстречу им вышел старик генерал:

 
Спасибо за вашу работу.
Вы землю просили, я землю вам дал,
А волю на небе найдете
 

Последний куплет звучал примерно так:

 
Мы сами копали могилу свою
Готова глубокая яма.
Пред нею стоим мы на самом краю,
Стреляйте смелее и прямо.
 

Много пели мы и о каком-то защитнике бедняков атамане Чуркине, но, кроме последнего куплета, ничего больше не помню, хотя песня была трогательная и длинная:

 
Носилки не простые
Из ружей сложены,
А поперек стальные
Мечи положены.
На них лежит сам Чуркин,
Сам Чуркин атаман…
 

Сейчас, когда так много и молодых, и старых людей обращаются к Богу, к старым традициям и обрядам, я абсолютно не готов к тому, чтобы верить в приметы, загробную жизнь, гадания и т. п. Не верю и в существование некоей высшей силы или в Бога. Уж так повелось у нас в доме, до самых последних лет жизни родителей. По-моему, покойная Лена в этом отношении полностью походила на меня. Правда, когда я был достаточно маленьким, ну около 5-ти лет, Мария Ивановна пыталась меня учить молиться вечером перед сном. Я становился в своей кроватке, в ночной рубашке на коленки, как-то складывал руки и говорил что-то о здоровье для мамы, папы, Лены, родных и мог обращаться к Богу со своими пожеланиями. Например, так: «Пошли мне Боже…» А что мне было желать? Вроде все уже было и так, а не хватало одного – вожжей, как у кучера Ивана, чтобы играть в лошадки по настоящему, а не с веревочкой. Какое-то время утром я просыпался с надеждой, что обнаружу на кровати вожделенные вожжи, а их все не было и не было. И я перестал молиться, а Мария Ивановна перестала заставлять меня молиться, может, родители ей что-нибудь сказали, но эти слабые попытки религиозного воспитания больше не повторялись.

Оглядываясь на прошлые годы в Сураже, я задаю себе вопрос, который остается и теперь без ясного ответа. Почему мы с Леной, живя в такой близости с природой – река, луг, сад, парк, огород и домашняя живность, так были, в тоже время, далеки от всего этого. Рыбу не ловили, плавать не умели, грибы и ягоды в лесу не собирали, цветы не выращивали, своих грядочек не имели. Даже кошки в доме не было. Одно время кто-то подарил нам маленького хорошенького фокстерьера Тобика, и то он быстро куда-то исчез (мы о нем очень горевали). Получилось, что живем как в деревне, а по духу и образу жизни истинные горожане.

Суражский период жизни подходит к концу. Но еще несколько эпизодов того времени, не обязательно в соответствии с хронологией, я напишу.

Крайне редко, для меня и Тамары как огромный праздник, отец Тамары Юлий Григорьевич доставал из шкафа маленький паровоз, несколько вагончиков, собирал рельсы. В топку паровоза клались палочки, щепки и поджигались, а в котел заливалась вода, и пар приводил в движение состав. Для нас это было чудом и праздником.

В городе исчезла соль. Дядю Давида с группой рабочих фабрика направляет в Крым за солью для работников фабрики. Дяди не было две или три недели, все мы в беспокойстве спрашивали у взрослых, где же дядя. Наконец, вместе с вагоном соли все благополучно возвратились.

На главной улице городка, примерно в полукилометре от церкви, находилось большое нежилое здание местного Совета депутатов – народный дом или как все его называют Нардом. Власти устраивают лотерею с платными билетами и большим количеством каких-то выигрышей. А главный выигрыш – очаровательный жеребенок. Нам с Леной купили много билетов, мы даже что-то выиграли. Но главный приз не получили. Недовольные ушли домой. Уже в Москве дядя Давид, член комиссии по проведению лотереи, сказал, что билета, на который можно было выиграть жеребенка, и не было! Это была приманка, но с благородной целью собрать больше денег, которые потом были переданы в фонд помощи голодающему населению.

Около Нардома, рядом на поперечной улице было расположено здание бывшей гимназии, теперь городской школы. На большом дворе дети могли попробовать свои силы на так называемых «гигантских шагах». Если кто не знает, что это такое, так это некоторое подобие карусели, надо было одну ногу продеть в петлю каната, прикрепленного к столбу. Столб вращается, если начать бежать на некотором расстоянии от него. После хорошего разгона, бежавший подпрыгивал кверху, повисал на канате и совершал плавный полет-прыжок. Я просил, чтобы мне дали попробовать прокатиться на этих шагах, но безуспешно, не позволяли. Так «гигантские шаги» остались навсегда только мечтой.

Мама мне когда-то говорила, что одно из моих самых первых слов в детстве было «блебабо», что означало, что я прошу кусочек селедки.

С кем-то бегаем по фабричному парку. В ельнике густом и колючем на берегу реки залезаем под маленькие елочки и находим 5—6 грибов. Оказывается, это боровики, суражское название белых. Единственный случай сбора грибов, и то случайный.

Мы с Леной приходим в конюшню, и нам говорят, что вот та маленькая лошадка наша. Будем ли мы сами ее запрягать и ездить в коляске или верхом, сейчас сказать не могу, но помню, что такому царскому подарку мы были безумно рады. Через некоторое время папа говорит нам, что лошадки больше нет, она заболела самой опасной болезнью – сапом.

Каждое воскресенье, в случае хорошей летней погоды, в фабричном парке на сцене бывают танцы, и играет духовой оркестр. Мы с Леной уже в постели, но окна раскрыты, музыка хорошо слышна, под нее хорошо засыпается. Наверное, поэтому на всю жизнь полюбил духовые оркестры.

Может быть, в последнее суражское лето 1922 года впервые привозят кинофильм о Спартаке. Лена с родителями уходят, меня оставляют под чьим-то присмотром дома. Я лежу в кроватке и от обиды долго не засыпаю и плачу.

Первый раз попадаю в кино только в Москве. Недалеко от нас на углу Б. Никитской небольшой кинотеатр «Унион». С папой или с дядей Давидом я смотрю американский фильм с Гарри Пилем (потом узнал, что это знаменитый актер) «Всадник без головы». Это, наверное, уже весна 1923 года, к тому времени эту книгу я уже прочел. Оказалось, что только название соответствует знаменитому роману Майна Рида. Какие-то таинственные действия и приключения происходят в цирке. Все равно впечатление и удовольствие огромное, хотя содержание фильма в целом в полном тумане.

Сураж весьма еврейский городок по количеству жителей евреев. Кажется, где-то была помимо церкви и синагога.

Воспоминание, связанное с Ласей Роднянским. Мы сидим на широком подоконнике в его доме, окно выходит на базарную площадь. Нам купили стакан семечек. Сначала мы долго делим семечки на две равные части, не только по количеству, но и по качеству и даже внешнему виду. Это нудное занятие, тем не менее, нам нравится и не тяготит нас. Потом щелкаем семечки, шелуху выбрасываем на улицу, но так, чтобы не попасть в прохожих. Лася разучил песню, научил и меня, и вот мы поем «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Потом начинаем несколько раз скандировать на всю жизнь запомнившийся перл:

 
Барышня, позвольте
Вас побеспокоить —
Один поцелуйчик
Сколько будет стоить?
 

Живя рядом с фабрикой нас, конечно, водили несколько раз по цехам. Я смутно помню, что мы видели огромные котлы с горячей водой, в которых варилась целлюлоза, и длинную-длинную бумагоделательную машину с множеством крутящихся валиков и валов. С одного конца на эти валы поступала уже сгущенная масса, и на другом конце выползал бесконечно длинный бумажный лист, наматывающийся на огромный рулон.

В однотомном Советском энциклопедическом словаре 1988 года выпуска вчера прочел: «Сураж, город (с 1781 года) в Брянской области, на реке Ипуть. Железнодорожная станция. Фабрика технического картона, пищевые предприятия». Значит и к Суражу подвели железную дорогу, а фабрика, хотя и поменяла профиль с бумаги на картон, но существует и до сих пор. Сохранился ли наш дом?

Последние впечатления о Сураже. Мама со мной и Эсфирь Лазаревна с Ласей провели август 1929 года в Сураже. Один, а может быть с Ласей, я пару раз ходил посмотреть места моего детства. Все сохранилось без изменений, и наш дом тоже. Внутрь я не заходил. Побывал на лугу за домом, прошел по площадке, где мы так много играли, зашел в фабричный парк, обойдя наш сад, подошел к фабрике. Но все, что казалось большим, огромным, загадочным в детстве, в мои 15 лет показалось как бы в несколько раз меньше, «съеженным». Это было прямо потрясение, какое-то удивительное чувство чего-то необычного и странного – дом не такой уж высокий и громадный, парк, луг, все расстояния – все казалось меньше.

В конце лета, может быть в сентябре 1922 года, мы уже были в Москве в Камергерском переулке у Этингеров. С Суражом было закончено.

И все-таки, все-таки. Перед смертью дядя Давид сказал мне: «Больше всего мне теперь хотелось бы увидеть Кременчуг, там, где я был ребенком». Теперь я его очень хорошо понимаю…

Глава II. 1922—1929 гг. Москва, школа

В августе или в сентябре 1922 года мы, включая Марию Ивановну, перебрались из Суража в Москву, через короткое время приехали все Луговские (дядя Давид, дядя Моисей с четырьмя сыновьями) и Роднянские, и Пальчики. Как проходили сборы, как ехали – никаких воспоминаний. Мне это кажется странным, я ведь уже не был малышом – 8 лет.

Очень радушно нас разместили в своей большой квартире Этингеры на пятом этаже дома, расположенного рядом с Художественным театром. Глава семьи Этингер Моисей Альбертович, его тетя Фаня, сестра жены тетя Маня, сын дяди Моисея Сима, ему тогда было лет 11—12, маленькая дочка Инночка и две дочери тети Мани – Женя лет 11 и Эся лет 8—9. В доме был газ, вода, нормальный туалет, ванная комната. Впервые узнал, что такое душ и купание в ванне.

Могу предположить, что квартиру в Брюсовском переулке нам как-то (купили?) оформил дядя Моисей, может быть там шел ремонт, но в свою квартиру мы перебрались через 1,5—2 месяца. К тому времени папа съездил в Ленинград и оттуда привез, роскошную по тем временам, мебель в виде комплектов спальни и столовой, остальное необходимое приобрели в Москве, что-то привезли из Суража. А кухонная длинная скамейка, преодолев огромный временной отрезок, превратности переездов и войны, до сих пор стоит в Кратово на даче.

Вот цифры, что врезались в память навсегда: Брюсовский переулок, д.4, кв.43 телефон первых лет Д1—81—41, ближе к сороковым годам К3—45—70.

Дом был старой постройки, двухэтажный, с жилым полуподвалом, благодаря которому первый этаж был фактически на уровне второго этажа, расположен фасадом с одним подъездом вдоль переулка. Через ворота можно было попасть в покрытый булыжником двор, где находились еще несколько небольших флигелей и сараи, где жильцы держали дрова. Отопление было печное, для кухни использовались примуса и керосинки, но холодная вода была подведена к дому. Поднимаясь по лестнице на наш этаж, попадаем на площадку, откуда вел налево длиннющий коридор с комнатами по обе стороны коридора, направо так же шел коридор, но покороче. Окна квартир выходили на переулок, как у нас, или во двор.

Из коридора дверь вела в переднюю, дальше прямо на кухню, из передней вправо – в большую комнату, влево – в две смежные комнаты столовую и нашу с Леной детскую комнату, правая комната с паркетным полом была спальней родителей. Там же находилась печка и в одном из углов раковина с краном для умывания. В других комнатах полы были крашенные, дощатые. Напротив входной двери в коридоре была еще одна комната, которую предполагали оборудовать под ванную и туалет, но что-то у папы не получилось, и ее быстро заняли под жилье для тети Марфуши с сыном. Марфуша на ночь запирала дверь входа в дом и ночевала обычно в каморке под лестницей, открывая дверь по звонку припозднившихся обитателей дома. К сожалению, такие «удобства» как туалеты, были в начале коридора при выходе через черный ход во двор, три кабинки на 10—12 семей. Кабинки запирались ключами, которые были розданы каждой семье.

Брюсовский переулок был очень тихим, если не считать колокольного звона от церкви, расположенной почти напротив дома. Звонили довольно рано по утрам, и сначала это будило нас. Мостовая, как и почти всюду в Москве, была покрыта булыжником. Первые годы мы с Осей катались в переулке с горки, что вела к Тверской улице на саночках, а по неочищенным от снега и льда тротуарам на коньках «Снегурочка». Автомобилей и повозок было мало. Совсем рядом с домом находился Чернышевский переулок с дровяным складом, и мужской и женской баней. Это все справа от дома, если стоять к нему спиной. Слева же от дома был огромный, с несколькими дворами и сквериком, дом, многоэтажный, с лифтами, который почему-то назывался «дом Правды». Там жили мой товарищ по классу Яша Мезивецкий и наша же одноклассница Наташа Васнецова. Против «дома Правды» расположены были одноэтажные длинные семейные бани, где в одном помещении могла мыться целая семья. В конце переулка находился шести или семиэтажный дом, в котором проживал еще один мальчик из моего класса Сережа Кабанов. А в Леоньевском переулке жил Витя Цейтлин, еще один одноклассник. В школу меня определили только осенью 1923 года, видимо время переезда в Москву и первая неустроенность повлияли на то, что был пропущен почти год. Наверное, тоже было и с Леной, но учиться мы стали в разных школах. Лена в девятилетке, а я в семилетке. После семи лет можно было продолжать образование еще два года, которые давали некоторые профессиональные навыки.

В доме №2 нашлась старенькая учительница, настоящая француженка, мы с Леной стали брать у нее уроки. В последствии Лене это пригодилось, к тому же два или три года летом с нами выезжала на дачу пожилая, очень приятная женщина Марья Михайловна, бывшая дворянка, генеральская дочь, прекрасно знавшая французский язык, и Лена могла продолжать занятия. А я французский бросил, т. к. в школе изучали немецкий язык. Но и теперь, спустя столько лет, я помню, наверное, с полусотни слов, два отрывка в стихах из басни Лафонтена «Стрекоза и муравей» и маленькое стихотворение Альфреда Мюссе, начинающееся в переводе словами: «Мой милый друг, когда я умру…»

Что касается Марии Ивановны, то она была с нами только первую зиму, потом она уехала вроде на родину в Белоруссию, вышла замуж, через несколько лет оказалась проездом в Москве, заходила к нам, кажется, жаловалась на не сложившуюся жизнь.

Дядя Давид первые годы жил у нас, он спал на диване в столовой. Луговские – в довольно жалких двух комнатах в бывшей церкви в Трехсвятском переулке в районе Покровских ворот.

Так как девочки Этингер были мне неинтересны, а Сима был все-таки старше и был занят в школе, то фактически единственным другом у меня был Лася. Роднянские жили на Сретенке, в Колокольном переулке, и мы часто встречались, конечно, возили нас на извозчике или на трамвае «А» (Аннушка, что упомянута Булгаковым в «Мастере и Маргарите»). Вместе с Ласей в первый раз ходили в цирк на Цветном бульваре, тогда единственном в Москве, впечатления были потрясающие.

Но прежде, чем писать о школе, несколько событий первого московского года.

Запомнилось удивление – как много мужчин и женщин стоят в больших окнах за стеклом на улицах, где меня и Лену выводят на первые прогулки по городу, и нам объясняют, что такое витрины и манекены.

Однажды во время прогулки – мама, Мария Ивановна и мы с Леной идем по Тверской вниз (к теперешнему Охотному ряду). Около забора, закрывающего стройку нынешнего Центрального телеграфа, толпа торговок семечками, все останавливаются для покупки, и я один иду дальше и когда обнаруживаю, что остался один, начинаю плакать и кричать, потому что дорогу домой, как следует, еще не помню. Какие-то женщины меня окружают и расспрашивают в чем дело, и тут появляются встревоженные моим исчезновением наши, и кончается все благополучно.

К этому можно добавить, что еще может быть несколько лет в самом центре Москвы на Тверском бульваре и других местах тротуары и дорожки были буквально усыпаны шелухой семечек, чистота и урны появились не сразу.

Лена, я и Мария Ивановна ходили к храму Христа Спасителя, внутрь, кажется, не заходили, но нас поразили огромные каменные ступени и площадки возле храма.

Запомнились игры дома у Ласи Роднянского. Квартира у них была из двух комнат – столовой и спальни, и кухни с подсобной комнатой – кладовкой и умывальником. Отопление, как в большинстве московских домов – печное. Из длинного коридора был вход в большую прихожую. Туалеты, как и у нас, находились в одной из комнат коридора. Всего вдоль коридора располагалось, наверное, 5 или 6 квартир. У Ласи был довольно большой для нас трехколесный велосипед. Мы очень любили по очереди или вместе (один стоит на поперечной рамке крепления задних колес) кататься и делать разные пируэты в прихожей. Но еще лучше было, конечно, катание в коридоре, больший простор, можно дать скорость. Еще мы выбегали в коридор для игры с мячиком или попрыгать в классики, которые рисовали мелом, а домработница Катя потом нас за это ругала и смывала наши художества. Впрочем, игры в коридоре закончились, вероятно, довольно скоро и довольно плачевно. Один из жильцов, рассерженный нашим шумом и топотом, выскочил из своих дверей и т. к. Лася оказался ближе к нему, слегка надавил ему на щеки, Лася ревел, родители категорически запретили нам пользоваться коридором, как местом для игр.

Когда мы немного подросли, и уже ходили в одну школу, несколько лет наша семья и семья Роднянских снимали близкие дачи на лето, так что с Ласей мы были все время вместе. Эта крепкая дружба продолжалась до конца 1929 года, когда я в начале сентября пошел работать, а Лася еще один год учился в школе.

Продолжу коротко о Ласе. После семилетки был авиационный техникум, потом МАИ, работа у Туполева, перед Отечественной войной. Планер «Орел», сконструированный им и еще двумя молодыми конструкторами, запускается было в производство, но с началом войны быстро снимается. Ласю с частью коллектива Туполева эвакуируют в Козловку (Чувашская АССР). Там его назначают главным инженером небольшого авиазавода. После долгого перерыва я встретился с ним в Козловке, но об этом позже. Возвращение к Туполеву, в первые послевоенные годы переход к Главному конструктору Владимиру Михайловичу Мясищеву (ОКБ в Филях. Около двух лет, до его ухода от Мясищева, мы снова встречается с ним, работая в одном почтовом ящике, как тогда назывались все закрытые организации и заводы). Он уже в должности заместителя Главного по вопросам шасси и, кажется, управления самолетом. После передачи ОКБ Генеральному Конструктору академику Владимиру Николаевичу Челомею и изменению тематики на ракеты, Лася снова вернулся к Туполеву, кажется, опять на должность зам. Генерального. У Мясищева получает Ленинскую премию. Женат, сын Андрей и младшая дочка, жену Иру знаю только по нескольким телефонным переговорам после ранней смерти Ласи примерно в 1970 году. Похоронен после кремации на кладбище Донского монастыря, могила с красивым памятником из черного гранита. Я был на прощании с Ласей, которое проходило в одном из залов на втором этаже музея Жуковского на ул. Радио, подходил со словами соболезнования к Ласиной маме, она плакала и меня не узнала. Было много народу, у нас с работы был большой автобус, выделенный для желающих проститься, кортеж машин, направляющийся с ул. Радио в крематорий, растянулся, наверное, на 200—300 метров, дорогу очищала милицейская машина. Видно Лася оставил о себе в тех коллективах, где работал, самую добрую память о себе. Его семья и теперь живет в высотном доме на площади Восстания. К этому добавлю, что когда я осенью 1960 года получал с большими трудностями квартиру на Кастанаевской, Лася как мог, помогал мне советами и хлопотал в мою пользу. А недавно, Сережа, который сталкивался с Ласей по работе в Жуковском, сказал, что сын Ласи Андрей, инженер на фирме Туполева в Москве, большой пьяница и ничем не похож на своего отца…