Текст книги "Шелковый билет"

Сверху я надел черное шерстяное пальто с короткими рукавами и замотался тем же шарфом, все еще немного влажным после вчерашнего снегопада и воспоминаний. Стиляга. Я снова собрал все вещи в чемодан. Привычка. Постоянно мне кажется, что внезапно придется куда-то сорваться, сбежать. И все должно быть наготове. «Здравствуйте, меня зовут Вадим и я – жалкий неврастеник». «Привет, Вадим».

На ресепшне сегодня стояли другие девушки. Я не хотел ни с кем здороваться и незаметно проскользнул к выходу. Погода на улице была такая же, какая и вчера. На асфальте таяли остатки недавнего снегопада. Я был не в настроении сегодня гулять по слякоти и поймал такси до Пятой авеню. Выйдя из машины, я сразу, словно лицом к лицу, столкнулся с музеем. Зрелище меня восхитило. Казалось, что передо мной возникла огромная космическая лаборатория. Дух захватывало. Я медленно пошел к входу. Почему-то меня совсем не смутило отсутствие возле музея людей. Возле входа стоял паренек с рюкзаком. Прыщеватый большеглазый подросток в зеленой стеганной куртке.

– Прошу прощения, не подскажете, как войти в музей? – спрашиваю я.

Уже второй день подряд угрюмый человек смотрит на меня, как на дебила.

– Мистер, Вы время видели?

Я подумал, что он спрашивает у меня время и взглянул на наручные часы.

– Шесть тридцать пять, – говорю.

– Ну, – буркнул подросток, – музей работает до пяти тридцати, – сказал он ехидно и воткнул в уши наушники.

Да. Хороший из меня турист. Проспать весь день, вырядиться и попереться в один из самых крутых музеев современного искусства в мире, не посмотрев часы его работы. Да и кто вообще идет в музей вечером? «Здравствуйте, меня зовут Вадим и я – нелепый». Дальше схему Вы знаете.

Не скажу, что я расстроился. Скорее разозлился на себя. Не продумать все заранее. Это на меня не похоже.

Я стоял возле музея и пытался придумать, что мне делать дальше. Вместе с Егором во мне умерла жажда приключений. Все мои планы на Нью-Йорк развалились в тот самый день, еще на родине. Я уже был готов впасть в хандру, как вдруг в кармане завибрировал телефон. Звонила Лида Миллер.

– Ну что ты, дружочек? Как долетел? – спросила она участливо. Я был рад ее слышать. Переписка это все-таки только пародия на общение. Слышать человека гораздо приятнее. Последний раз я слышал голос Лиды еще на пьянке после вручения дипломов. Почти десять лет прошло.

Я вкратце рассказал ей о том, как провожу время. О том, что я должен был приехать не один, она не знала. В переписке я об этом не упоминал. Да она и вряд ли вообще знала о Егоре. Уехала в Америку она сразу после университета. Мы учились на одном факультете, только я на отделении журналистики, а Лида – филолог. Ее дипломная работа была на тему преподавания родного языка детишкам из русских семей, иммигрировавших заграницу. Не успела она устроиться на работу в нашем городе, как на нее вышел какой-то старый знакомый ее отца, давненько уехавший в Нью-Йорк и пару лет назад открывший частную школу для русских детей. Отец ничего ей об этом не говорил. Но она, само собой, понимала, что именно папа ее порекомендовал. Когда она пришла к нему с благодарностью, он молчал. Один шанс на миллион. Она приняла предложение без раздумий. Папа знал, что она уедет навсегда. Ему было тяжело. Какие уж тут благодарности.

Она спросила, где я территориально. Я рассказал ей о своем дурацком походе в музей.

– Слушай, если у тебя нет никаких планов – приезжай к нам! – оживилась она.

Оказалось, что она и некий Фимс живут в маленькой квартирке где-то на Черч-стрит, на нижнем Манхэттене. Относительно недалеко. Я отметил про себя, что Лида неплохо устроилась.

Я принял приглашение, и она выслала мне адрес сообщением, чтобы я не забыл его и не потерялся. Добираться я решил на метро. Мне нужно было на станцию Ректор-Стрит. Я спустился в подземку на Брайант-парке. Карта метро, которую мне любезно положили на столик в моем номере в пресловутом Лайк-Эт-Хоум Хотел вместе с парочкой дурацких журнальчиков и рекламными проспектами, была при мне.

С картой я разобрался быстро. В метро пахло как-то резиново и сыро. И немного пахло хомячками. В детстве у меня был хомяк и почему-то аромат подземки всколыхнул воспоминания о моем безвременно ушедшем пушистом друге Санчесе. Санчес он был, потому что постоянно писал и провонял всю мою комнату. Когда он почил, я даже немного подозревал маму в том, что это она с ним расправилась. Потому что запах Санчеса уже начинал пробиваться через дверь моей комнаты в прихожую.

На Таймс-Сквер я сменил линию и пересел в другой поезд. Не знаю, правильно ли я посчитал, но ехать мне нужно было тринадцать станций. Может я и ошибся в подсчетах, но если так, то число тринадцать – это сильно, особенно для первой поездки в Нью-Йоркском метрополитене.

Всю дорогу я смотрел на свои ботинки. Меня охватил какой-то резкий приступ социофобии. В вагоне было так много людей, что мне стало чертовски одиноко. До самой Ректор-Стрит я смотрел на черную отполированную кожу, с подсохшими следами сопливого февраля.

Лида встретила меня возле метро. Я крепко обнял ее и даже немного приподнял. Я действительно был очень рад ее видеть. Еще бы! Столько лет. За эти десять лет она ничуть не изменилась, не постарела ни на год. Видимо, работа с детьми каким-то магическим образом омолаживает. Она была все той же маленькой, хипповатой девчонкой, с длинными русыми волосами и веснушками. Если бы я не знал, ни за что бы не поверил, что ей тридцать. На ней были узкие джинсы, коричневая кожаная куртка с меховым воротником и мощные ботинки с высокой шнуровкой на маленьких ножках. Я растрогался. Мимолетно нахлынула ностальгия по студенчеству. Мы ведь с Миллер даже как-то целовались на одной из студенческих вечеринок на втором или третьем курсе. По дороге я рассказал ей про Окола и Аню, про неудачную руссню перед моим отъездом. Она держала меня под руку и смеялась. И все рассказывала о том, как со мной хочет познакомиться ее парень. Этот Фимс. Я представил себе бородатого толстого мужика с татуировками и бутылкой пива, американца из какой-нибудь Миннесоты.

Жили они в старом четырехэтажном доме. В подъезде вкусно пахло китайской едой, совсем не отвратно, а наоборот. Квартирка располагалась на втором этаже. Дверь цвета яичной скорлупы была открыта.

– Дорогой, мы пришли! – пропела Лида.

Так, выходит, что Фимс – русский. Я разулся и встал на пороге. Квартира оказалась совсем не такой, какой я себе ее представлял. А в моей голове она выглядела так же, как в ней изначально выглядел и спутник Лиды. На деле квартира была такая: одна большая комната, разделенная тонкой перегородкой. Очень чисто, до неприличия. Светлый паркет, старинная вешалка в прихожей. Слева была небольшая кухня, а перед ней – дверь, видимо, в уборную. Пахло какими-то ароматическими палочками. Очень приятно. Из второй части комнаты негромко играла музыка. Какой-то легкий инди-рок.

– Ну что ты стоишь, проходи скорее! – скомандовала Лида, – Фимс, это Вадик!

Я прошел в комнату. На подоконнике сидел парень с гитарой. Худенький, в черной футболке и рваных джинсовых шортах. Босые ноги не касались пола. Видимо, парень был чуть пониже меня ростом. Волосы его были резинкой собраны сверху в маленький хвост. Вокруг хвоста же был короткий темный ежик. Он сидел с закрытыми глазами и едва касался струн пальцами. Услышав, что мы вошли, он спрыгнул с подоконника и положил на свое место гитару.

– Привет, – сказал я каким-то острожным голосом.

И тут он повернулся, и я посмотрел ему в глаза. Голубые, холодные. Я увидел в них свое отражение. Фимс меня не видел. Фимс был слепым.

Я на секунду совсем опешил. Такого Фимса я совсем не ожидал. Слепой худенький парень с гитарой и очень приятным лицом. Густые темные брови, тонкие губы и немного курносый нос. Лет ему на вид было, как и Лиде, то есть не больше двадцати пяти. Но что-то мне подсказывало, что мы с ним одного возраста.

Фимс улыбнулся и протянул мне руку.

– Серафим!

– Вадим, – я пожал ему руку. Голос у него был какой-то благозвучный, очень спокойный и будто привычный. Словно голос старого друга.

Тут подбежала Лида и повисла у него на шее. Он обнял ее за плечи и нежно поцеловал в щеку. Лед внутри меня мгновенно растаял. Вот где было по-настоящему Лайк-Эт-Хоум. Здесь, в маленькой квартирке на Черч-Стрит. Квартирке, где жили вечно молодая веснушка с русалочьими волосами и слепой курносый парень. Парочка русскоговорящих ребят, невозможно влюбленных друг в друга.

Во всей квартирке стены были кирпичные. На стенах висели замысловатые, абстрактные картинки в деревянных рамках. Будто детские рисунки. Я решил, что это творчество учеников Лиды. Мебели было по минимуму, поэтому, по сути, небольшая комнатка казалась очень просторной. Широкая низкая кровать-матрац под ярким балдахином, с кучей цветных подушек. Настоящий спальный шатер. Пара коричневых кресел-мешков, большое кресло-подушка в форме лупоглазой золотой рыбки и маленький деревянный столик с китайской чайной церемонией и пузатым Буддой посередине. Лида посадила меня на «рыбу» и ушла в кухонную часть квартиры ставить чайник. Я остался наедине с Серафимом. Он улыбнулся и попросил меня принести гитару. Я снял инструмент с подоконника и поднес ему. Он все тем же спокойным тоном поблагодарил меня, выключил музыку и начал играть. Такой способ общения меня полностью устраивал. Он играл и смотрел куда-то вдаль. Я слушал и смотрел на него. В его маленьком хвостике я разглядел пару тонких седых прядей. На плите засвистел чайник. Лида что-то тихонько напевала на кухне.

Она заглянула в комнату и довольно улыбнулась с какой-то трепетной радостью в глазах.

– Я спущусь в ресторанчик вниз, принесу нам еды, – оповестила она, – Вадик, ты острое ешь?

– Я ем все, – заверил я ее.

Теперь я ем даже мясо. Все ем. На моей внутренней войне любые средства хороши.

– Окей, – снова пропела Лида и исчезла за дверью.

Фимс продолжал играть. С какой-то неизвестной мне красивой мелодии, он вдруг перешел на «Lady Jane»[36]36
  песня группы Rolling Stones, повествует о третьей жене Генриха VIII Тюдора – Джейн Сеймур, и основана на письмах короля.


[Закрыть]. Вступление настолько зацепило, будто разбудив во мне старого доброго меня, что я не сдержался и запел первый куплет. Запел, как умел. Все тело будто заполнилось каким-то необъяснимым светом. Я пел. Незнакомый мне человек играл на гитаре. И в этот момент он был мне ближе самого близкого родственника. Теплая, исцеляющая музыка, словно знакомила нас. Когда я начал петь, Фимс закрыл глаза, и губы его растянулись в блаженной улыбке. Я забылся и тоже закрыл глаза. «My dear Lady Ann, I’ve done what I can. I must take my leave for promised I am. This plat is run, my love. Your time has come, my love. I’ve pledged my troth to Lady Jane».

Я допел песню до конца. Фимс продолжил играть какую-то мелодию, но уже тише.

– Она ведь все знает, – внезапно сказал он, – Просто боится говорить с тобой об этом. Не знает, как. Да и, думаю, это к лучшему. Тебе это сейчас ненужно. Не за этим ты сюда приехал.

Пальцы аккуратно перебирали струны.

Я молчал, но он знал, что я слушаю.

– Она очень переживает за тебя, – сказал Фимс.

Он перешел на Уоррена Зивона[37]37
  американский рок-музыкант, знаменитый необычным саркастичным видением жизни, отражённом в текстах песен, которые зачастую содержали политические и социальные темы.


[Закрыть]. Keep me in your heart. У меня задрожали веки. Я стиснул в пальцах хвост подушки.

– Когда ты теряешь близких людей, ты становишься сильнее и бесстрашнее, потому что все уже случилось. Ты больше не боишься их потерять. Боль, отчаяние, но никакого страха. Нет больше страха, понимаешь? – струны тихонько звенели, – победы над страхами – путь к смирению и духовному бессмертию. Когда пропадает страх смерти, приходит осознание того, что ее и вовсе нет. Все иллюзия, кроме сознания. Оно не исчезает бесследно. Просто постоянно трансформируется. Сознание – это бессмертный дух. Из таких духов и состоит вселенная. Именно поэтому она бесконечна. Потому что у сознания нет пределов.

Он взял баре. Я оцепенел.

– Ты сильнее, чем тебе кажется. У тебя впереди целая неизведанная планета прямо по курсу. И ты увидишь каждый ее уголок. И будешь счастлив. В память о них.

Хлопнула дверь, и квартира заполнилась тем же пряным ароматом, что стоял в подъезде, когда мы пришли.

– Спасибо, – тихо шепнул я.

Фимс еле заметно кивнул. В этих кирпичных стенах, сидя на плюшевой рыбине, я только что неожиданно обрел настоящего друга.

Ужин был очень вкусным. Я, почему-то, ни разу не ел лапшу в коробочках, даже когда мы с Оксаной были в Китае. Мы неделю торчали в отеле, ели фрукты и трахались. В том, что касается бесполезных путешествий, Оксана – настоящий специалист.

За ужином я слушал факты из жизни своего нового друга. Фимс родом из Минска. Он учитель истории в школе для слепых детей. Это их рисунки висят на стенах в маленьких деревянных рамочках. Квартиру Фимсу подарила школа, как знак почета за его труд. Иммигранты таких почестей удостаиваются крайне редко. Скорее даже никогда. Фимс слепой не от рождения. Когда ему было девять лет, он упал с велосипеда и ударился головой. Очнувшись в больнице, он открыл глаза и не увидел ничего. Врачи сказали, что он больше никогда не сможет видеть. К вечеру у маленького Серафима поседели волосы на затылке.

Мы ели палочками лапшу. Лида разливала чай в маленькие глиняные плошки. На виниле играл «Вечер трудного дня»[38]38
  третий студийный альбом группы The Beatles.


[Закрыть].

– Я вижу то, чего не видят другие, потому что отвлекаются на то, что абсолютно не важно, – прожевав, продолжил Фимс, – А я вижу только самое главное. Мне не нужно копаться в мишуре. И еще я научился видеть во всем положительные стороны. Например, я никогда не увижу, как постарели мои родители. Для меня они навсегда останутся той молодой жизнерадостной парой, какими я их помню с детства. А я буду все тем же симпатичным девятилетним мальчишкой с блестящими глазами, которого я видел в зеркале заднего вида на руле своего красного «Аиста».

Я внимательно его слушал. И не мог оторвать от него глаз. Когда человек тебя не видит, можно пялиться во все глаза, не ощущая никакой неловкости.

– Вот, например, я знаю, что Лида внешне очень красивая девушка, – продолжил он, – знаю, но не вижу. У меня в голове другая Лида. Не такая Лида, какая у других. Самая особенная Лида на свете. И потому я люблю ее гораздо больше, чем любил бы ее, будучи зрячим.

Они познакомились в подземке. Лида так торопилась на работу, что споткнулась и здорово упала.

«Он подал мне руку, и я поняла, что никогда не смогу ее отпустить».

Обычно, услышав такую чересчур сопливую фразу, я бы, наверное, опустил глаза, еле сдерживая саркастичный взгляд и внутреннее «фи». Но они были настолько прекрасны, что у меня кольнуло в сердце.

Мы прикончили наш вкусный ужин, и я собрался вернуться в гостиницу. Ребята попытались было уговорить меня остаться, но Лида знает меня. Я любитель ночевать в своем доме в своей кровати. Даже если она временная.

Фимс надел теплое пальто и черную фетровую шляпу. Я был только рад, что они с Лидой хотят прогуляться и проводить меня до метро. На часах было около одиннадцати. На улице стемнело и заметно похолодало. Лужицы на асфальте подмерзли. Мы не спеша шли по пустой дороге. У Фимса была просто завораживающая трость. Черная трость с серебряным набалдашником в виде глобуса. Он был сделан так, что планета внутри вращалась каждый раз, когда трость касалась земли. Великолепная ювелирная работа. С ней Фимс был похож не то на молодого волшебника, не то на философа. Хотя он и был философом. С этим не поспоришь. Обычно меня такое бесит. Но не в случае с Фимсом. До метро мы дошли быстро. Я тепло обнял обоих, и собрался, уже было спускаться в подземку, но увидел, как Фимс незаметно купил у проходящей мимо старушки белую розу на длинной ножке. Как? Как слепой парень вообще сумел выцепить старушку-цветочницу? Лида ничего не заметила. Цветок медленно оказался возле ее лица. Она взяла его и горячо поцеловала руку Фимса, в которой только что была роза. Все без слов.

– Откуда в вас столько любви? – уже удаляясь, вдруг спросил я каким-то отчаянным голосом.

– Сама не знаю, – призналась Лида, – но, если бы знала – взяла бы еще больше и раздавала нуждающимся на углу Мэдисон и Двадцать Третьей.

* * *

Я поднялся на поверхность около полуночи. На Пятой авеню, где даже воздух, казалось, светился каждой молекулой, было полно народу. Я заметил, что с наступлением темноты Манхэттен открывается с новой стороны, перевоплощается в другой мир, полный всего неизведанного, многообещающего и волнующего. Я решил пойти на тот самый угол, про который философски пошутила Лида. Мне необходимо было взглянуть на таких же существ, как и я. А их, предполагаю, было не мало. Планета переполнена печальными эмоциональными дистрофиками, страдающими от острого дефицита витамина любовь.

Прибывая в своих невнятных мыслях, я не заметил, как оказался на пересечении Пятой авеню и Мэдисон, очнувшись прямо возле зеленого указателя. Я немного постоял и решительно направился в сторону двадцать третьей улицы. К моему разочарованию, на пути мне встречались одни парочки. Будто бы угол знал, что я приду, и решил добить меня полным отсутствием на нем одиночек. На переходе я заметил афроамериканскую бабушку в ветхом искусственном полушубке с капюшоном и грязных дутых сапогах. Скорее всего, одна из многочисленных нью-йоркских бездомных. Она испуганно смотрела на противоположную сторону улицы и не решалась сделать шаг, чтобы перейти дорогу.

Мне вдруг ужасно захотелось ей помочь. Необъяснимо сильно. Словно от этого зависела моя жизнь. Я решительно направился в ее сторону. Уже на расстоянии двух шагов от нее в нос мне ударил резкий неприятный запах. Теперь сомнений в том, что женщина была бездомной, у меня не оставалась. Я вообще очень брезгливый человек, как вы уже догадались. Но какой-то посланник кармы в моей голове настаивал на том, чтобы я помог бабушке перейти улицу. Я пересилил себя и подошел к ней.

– Мадам, держитесь за меня, – говорю, – я переведу Вас через дорогу.

Она посмотрела на меня и улыбнулась дрожащими губами, обнажив неожиданно идеально белые крепкие зубы.

– Спасибо Господу, – запричитала она, – услышал мои молитвы и прислал мне тебя, сынок! Я уже думала, что простою тут до второго пришествия, – хрипло рассмеялась она и взяла меня под руку.

Я не дышал. Маленькими шагами я перевел женщину через дорогу.

– Благослови тебя господь, мой светлый ангел, – сказала она.

Мне стало как-то неловко и неуютно. Я кивнул ей и поспешил перейти обратно на противоположную сторону. Пока я шел, внутри меня возникло какое-то странное ощущение, что чего-то не хватает. Будто я что-то потерял. Я снял перчатку с правой руки, выудил из кармана антисептический гель и, выдавив чуть ли не полную ладонь проспиртованной жижи, тщательно протер руки, перчатки и даже рукава пальто. Когда я обрабатывал левый рукав, я вдруг с ужасом осознал, откуда пришло ощущение того, что чего-то не хватает. Запонки не было. Вот же сука! Я был на сто процентов уверен, что это работа моей бездомной. Что называется, благими намерениями вымощена дорога сами знаете куда. Я резко обернулся и вгляделся в ту сторону, где я оставил ее. Бомжихи и след простыл. Я снял вторую запонку и бережно положил ее в маленький кармашек моего портмоне.

Папин подарок утерян. Мне стало невероятно горько. Ну почему так? Почему именно в те моменты, когда мне становится хоть немного лучше, сразу происходит подобное дерьмо? Будто кто-то тщательно следит за тем, чтобы я не расслаблялся, был начеку и обязательно продолжал страдать. Мысль об этом еще сильнее меня ударила. Я был вне себя. Тяжелые раздумья, от которых я все это время отчаянно пытался сбежать, разом напали на меня, словно ведро ледяной воды какие-то невидимые уроды мне вылили прямо на голову. Я пытался держать себя в руках. В паре десятков метров от места, где я стоял, я увидел горящую вывеску ночного магазинчика. Быстро преодолев это расстояние, я зашел внутрь и купил у усатого араба пачку Кэмэл Блу. Серебряная зажигалка с гравировкой VN, подарок Оксаны, привезенный ею из Парижа, лежала в кармане пиджака. Чтобы ее достать, мне пришлось расстегнуть пальто. Холодный воздух, словно дикий голодный пес, агрессивно вцепился в ребра. Поспешив застегнуться, я огляделся вокруг и заметил широкое крыльцо жилого дома.

Я присел на это крыльцо, вытащил сигарету из наспех разорванной пачки, и закурил. Я сделал пару глубоких затяжек. Заднице было жутко холодно на бетонной ступеньке, но мне было все равно. Мне казалось, будто я самый большой неудачник во вселенной. Захотелось к маме и уснуть. Вонючий дым обжигал замерзшие легкие.

– Сэр, здесь нельзя курить, – услышал я голос откуда-то сверху.

Подняв глаза, я увидел на маленьком балкончике второго этажа темнокожего глазастого мальчишку лет двенадцати, в большой серой ушанке. Слева от него как раз торчал фонарь, поэтому я мог видеть его очень хорошо, в холодном, блеклом свете.

Мне стало стыдно. Я затушил сигарету о ступеньку и спрятал окурок в карман пальто.

– Спасибо, – сказал он, будто похвалил, – Вы какой-то грустный, – отметил мальчик, – У Вас что-то стряслось?

Почему-то мне захотелось с ним поделиться, и я рассказал ему про запонку. Он молча задумался, вздохнул. Я наблюдал за его лицом в тусклом свете фонаря.

И тут он посмотрел на меня сверху вниз своими большими глазами и очень серьезно сказал:

– Нью-Йорк – это не деревня Санты, сэр. Конечно, сладостей здесь хоть отбавляй. Но за каждую конфетку придется заплатить сполна.

Он еще раз посмотрел на меня и скрылся, беззвучно закрыв балконную дверцу.

Вот так да. Вот так философское умозаключение от незнакомого пацаненка, откуда не возьмись появившегося на маленьком сером балконе. Посланник черного Иисуса.

Сколько бы моя раненная душа не сопротивлялась этому городу своим стремлением замерзнуть и ничего не чувствовать, все равно, мудрый, безжалостный Нью-Йорк всеми способами не переставал меня удивлять.

Мне дико захотелось надраться в стельку. Не самое разумное решение, знаю. Но нельзя было сопротивляться этому желанию. Нельзя. Я дал себе обещание, что буду делать все, что мне захочется. Это мой единственный шанс на спасение. Я встал с крыльца, отряхнул пальто, спустился по ступенькам и пошел вниз по улице, куда глаза глядят. Как тогда, когда я случайно наткнулся на паб, в котором встретил свою мимолетную странную любовь, убедившую меня в том, что я непременно должен ехать.

Я шел около часа, наверное, и прибывал в мыслях о той ведьме-певице, которой я отдал свою любимую футболку и целую ночь своей жизни. Декорации будто совсем не менялись. Все тот же бесконечный съемочный павильон. Среди низких домов вдруг выросло высоченное здание. Я поднял голову и на самой крыше заметил яркий свет. На углу здания висела деревянная вывеска, гласившая: поднимись наверх. Я почувствовал себя Алисой и последовал подсказке. Дернув за ручку тяжелой двери, я оказался на небольшом светлом пятачке. Прямо передо мной был лифт. Больше здесь ничего не было. Я вызвал лифт, и двери его тут же открылись. Словно он стоял и ждал меня. В лифте была всего одна кнопка, большая, со стрелочкой, смотревшей вверх. Я решительно нажал на нее, и лифт медленно тронулся, поднимая меня в неизвестность. Секунд через сорок пять двери открылись, и мне в лицо ударил запах дерева и джаз. Я оказался в баре, расположившемся на самой крыше здания. Вот так сюрприз. И тут я почувствовал, что именно здесь и сейчас со мной должно приключиться нечто судьбоносное. Чушь какая-то. Но это странное, необъяснимое чувство будто пронзило меня, дерзко куснуло за позвоночник и острым соусом растеклось по венам. Немного постояв на входе, я выдохнул и сделал шаг.

* * *

«Way out», гласила табличка на входе. Выход. Хорошенькое название для бара. Конечно, каждое слово можно воспринимать по-разному, в зависимости от того, в каком состоянии ты прибываешь. Учитывая мое настроение, мой мозг воспринял название заведения, как сигнал к тому, чтобы безбожно напиться. Может быть, это выход?

Помещение было большое, а вот столов не было совсем. Весь бар выглядел как один огромный лабиринт, стенами которому служила бесконечно длинная барная стойка. Бармены обслуживали, как я понял, с обеих ее сторон. Я окинул взглядом пространство и так и не смог понять, где начало этой алкогольной змейки, а где конец. В сознание закралось стойкое чувство, что где-то там, в глубине, определенно сидит минотавр. Мой личный. И на одной из станций-стаканов этой горизонтальной лестницы, я обязательно столкнусь с моим чудищем лицом к лицу. «Тесею нужно отдохнуть», прочел я надпись на черной футболке одного из барменов. Ну что ж, мне тоже нужно отдохнуть, перед грядущей встречей с моим внутренним минотавром.

При всем антураже и довольно эпатажной задумке, лабиринт смотрелся не жутко, а совсем наоборот. Стойка темного дерева, какая-то очень домашняя. На каждом ее участке стоял бармен в кожаном фартуке. Пахло древесиной и едой. Разноцветные бутылки со всевозможным алкоголем стояли на встроенных в потолок полках, повторяющих изгибы лабиринта. Из невидимых глазу динамиков плавно и ненавязчиво лился джаз.

Я подошел к стойке и присел на высокий деревянный стул со спинкой. Только сейчас я понял, что здесь нет ни одного официанта. Только повелители алкоголя. Бармен, работающий на моей части стойки, выглядел очень брутально: густая темная борода, плотно татуированная шея и руки, и блестящая лысая голова. Когда он повернулся ко мне спиной, чтобы достать бутылку с полки, на его затылке обнаружилась жуткая бычья морда с красными глазами. Мне стало как-то не по себе, когда я представил, что этот человек сейчас будет мне наливать. Меню здесь не было. Видимо, тут было все, а цена озвучивалась уже напоследок.

Я глянул на большие старинные часы под потолком: полвторого ночи. Прекрасное время, чтобы забыться. На смену бычьей голове вновь пришла борода.

– Добрый вечер, сэр! Я Стэн, Ваш новый друг! Что пьем сегодня?

Вот так вот. Мой новый друг Стэн. У моего нового друга Стэна оказался на удивление мягкий голос и большая сережка в языке, поблескивающая, когда он открывал рот. Неожиданно выяснилось, что Стэн никакой не жуткий брутальный тип, а добрый татуированный парень из Чехии, бывший байкер. В глубине души, я вздохнул с облегчением.

Я заказал виски со льдом. Стэн рассказал мне о механизме работы бара. Оказалось, что здесь на каждом участке стойки можно заказать лишь один напиток. Чтобы заказать еще один, нужно переходить к следующему бармену. Я спросил его, в чем смысл. Он ответил мне сразу, не задумываясь и с большим воодушевлением:

– Ну, смотрите, – говорит, – в наш бар приходят напиваться лишь одиночки. Если человек пришел в бар один, значит ему, скорее всего, плохо. И вот здесь у него появляется шанс не столько залить свои переживания, сколько с каждым новым напитком перекинуться парой слов с новым человеком. И таким образом человеку становится легче, ступенька за ступенькой. Словно вы последовательно идете по лабиринту Вашего сознания, и в конце что-то в голове обязательно прояснится. Психологический прием. Клиент неосознанно настраивается на то, что ему предстоит пройти по лабиринту. А значит, найти из него выход. И все это в уютной обстановке.

Я задумался.

– Да, задумка хорошая, – говорю, – но действует ли?

Стэн улыбнулся.

– А это Вы сейчас сами и выясните!

Я допил виски, поставил стакан и, пожав руку Стэну, двинулся дальше по лабиринту.

Второго бармена звали Боб. Боб налил мне еще виски и рассказал о своей восьмилетней дочке, у которой вчера был первый театральный дебют в школьной постановке. У Боба были маленькие глаза, словно он слегка щурился. Он был какой-то очень расслабленный, позитивный. Мне понравилась история про его дочку. Хороший Боб.

Дальше были Джейсон, Хавьер, скуластая улыбчивая лесбиянка Зара. Они рассказывали мне анекдоты, забавные истории. А потом был Мистер. Просто Мистер. Темноволосый тощий парень, довольно-таки мрачный, с тонкими усами. Под глазом у него был небольшой шрам. Он налил мой шестой виски и рассказал историю. Когда он был маленьким, он жил на ферме со своим отцом. И у него была лошадь по кличке Мистер. Однажды жеребец заболел, и мальчик пошел в стойло проведать его. Заметив мальчишку, больной конь взбунтовался и начал бить копытами воздух. Мальчик постарался успокоить лошадь, но конь взбесился еще сильнее и случайно ударил его в левый глаз. Мальчишка отлетел на стену, ударился головой и потерял сознание. Очнулся он от того, что услышал выстрел. Отец застрелил взбесившегося коня, чтобы защитить сына. Мальчик очень долго плакал, ведь Мистер не был виноват, он просто был болен. Он неделю не разговаривал с отцом, но постепенно простил его и постарался забыть об этой истории. На самом деле паренька звали Закари. И вот, когда Закари было восемнадцать лет, он решил уехать в Нью-Йорк и попробовать найти работу в театре вместо того, чтобы остаться на ферме. Отец взбесился. Началась страшная ссора. Закари случайно толкнул отца в порыве разговора. Отец замолчал, а потом ушел с ледяным лицом. Вернулся он с тем самым ружьем, из которого когда-то убил Мистера и выстрелил Закари в ногу. Видимо, хотел защитить его от самого себя. Закари уехал в Нью-Йорк в тот же день. Сразу после того, как извлекли заряд, он сбежал из больницы и прыгнул в автобус. Он стал называть себя Мистер. Просто Мистер. Прошло двенадцать лет. Отца он больше не видел. Актером он так и не стал.

Я не знаю, зачем Мистер рассказал мне эту историю. Она совсем не подходила под формат позитивного разговора, который должен был по идее стать еще одной ступенью, приближающей меня к выходу из грусти. Похоже, что Мистеру пришла пора увольняться отсюда и самому побыть клиентом. Простая истина: у каждого психиатра есть свой психиатр.

После разговора с Мистером пить следующий виски мне как-то расхотелось. Наконец, я решил выйти на крышу. Встав со стула, я осознал, что уже порядком напился. Голова закружилась. Я накинул пальто и шарф, все это время путешествовавшие по лабиринту вместе со мной. Медленно продвигаясь вдоль стойки в сторону выхода на крышу, я смотрел на гостей заведения. Только сейчас я заметил, что был здесь не один. Напротив Зары сидела заплаканная женщина лет сорока, блондинка в черном платье, пьяная, с растекшейся тушью. Боб обслуживал лысого мужика в сером костюме, бледного, с куцей седой бородкой. Господи, какая все-таки интересная задумка и какое бесполезное заведение. Просто курам на смех. Пошатываясь, я подошел к стеклянной двери и вдруг столкнулся лицом к лицу со своим минотавром. Та самая маска чудовища, о которой мне когда-то рассказал таксист, страшная маска скорби, в упор уставилась на меня безжизненными глазами. На секунду я испугался, замер и скорее толкнул дверь от себя. Поток холодного тяжелого воздуха ударил в грудь. Изо рта клубами валил пар. У меня было такое ощущение, что я оказался на вершине горы. Неожиданно резко защемило сердце. Вот она, та самая обещанная ясность сознания, о которой говорил мой новый друг Стэн? Да неужели? Ко мне пришло лишь ясное осознание того, что у меня ничего больше нет. Я пустой. Я черный. Я пропитан ядом. Никакому Нью-Йорку эту пустоту не заполнить. Все это время я убеждал себя в том, что я смогу справиться со своим горем. Смогу смириться с тем, что я безвозвратно потерял самого дорогого человека в своей жизни, наполнявшего эту самую жизнь смыслом. Кого я пытался обмануть? Ни черта я не могу! Все. Опустился занавес. Мой спектакль провалился, зрители ушли, а все актеры передохли.