Текст книги "Шелковый билет"

Я стоял на пороге и смотрел, как она ждет лифт. Двери лифта открылись, и свет упал на ее лицо. Было в этом нечто волшебное, как в кино. Колечко в носу блеснуло. Она вошла в лифт, но не нажала кнопку. Я стоял на месте.

– Хм, – услышал я, – «Шелковый билет». «Silk ticket». Отличное название для песни.

Двери захлопнулись, и лифт медленно стал опускаться вниз, навсегда забирая у меня мою случайную любовь.

«Прощай», – сказал я тихо.

* * *

«Ты должен ехать». Эти слова стояли у меня в голове. Засели крепко. «Беги, беги, что есть силы».

А что еще мне оставалось? Я ничего не хотел. Не хотел жить. Я ничего не видел, не слышал и не чувствовал. «Ты должен ехать», стучало в голове.

Еще раз посмотрев на билеты и паспорта, я подумал, что все это – пустая затея. Но, затем, взгляд мой упал на коробочку. Сердце у меня сжалось. А может она права?

Я пошел в ванную. Не знаю, зачем. Будто что-то почувствовал. В душ мне не хотелось. Хотелось лишь как можно дольше сохранить ее запах на теле. На раковине стояла ее помада. В углу зеркала был нарисован маленький самолетик. А посередине, огромные красные буквы гласили: «Fly away»[11]11
  (англ) – улетай.


[Закрыть]. Я улыбнулся, спрятал ее помаду в карман своих спортивных штанов, погасил свет, ушел в спальню и крепко уснул.

* * *

Я проснулся около девяти оттого, что во дворе истошно орала чья-то омерзительная сигнализация. Ненавижу звук сигнализации, даже не знаю, существует ли звук хуже. Да и очень сомневаюсь, что кто-то может любить эту симфонию ужаса. Разве только создатель сигнализации, возможно, питает к ней какую-то нездоровую, странную любовь. Доктор Франкенштейн ведь как-то болезненно любил свое чудовище.

Когда просыпаешься, тяжелые мысли, терзавшие накануне, возвращаются не сразу. Пару минут ты еще можешь прибывать, будто в каком-то магическом оцепенении, когда ты уже проснулся, но все же еще где-то там, за семью горами от тягучей, некрасивой реальности.

Так вышло и со мной в это утро. Несколько минут я просто лежал с открытыми глазами, пару раз сладко зевнул и потянулся. И вот, когда я потянулся, на самом пике предполагаемого удовольствия, мышцы мои вдруг предательски окаменели. Глаза дико и отчаянно открылись. Их больше нет. Его нет. А я опять проснулся. Такой слабый, глупый и бесполезный. Беспомощный, отчаявшийся мешок с дерьмом.

Мне страшно захотелось курить. Депрессия частенько приносит с собой никотин. На кухне ничем не пахло. Мне показалось, что у меня пропало обоняние. Я не чувствовал ничего. Даже боль в мышцах и позвоночнике будто исчезла. Меня охватила паника, я кинулся к окну, раскрыл его настежь и начал жадно, взахлеб дышать. Голова моя закружилась и я, не осознанно, перегнулся через подоконник. Внизу мои глаза встретили такую высоту, что меня затошнило. На долю секунду промелькнула мысль. «А что если? Всего один шаг и все закончится». «Ты должен ехать. Ты должен». Я, обессиленный, рухнул на пол, прямо на задницу, и беззвучно заревел. Очнулся я от холода. Яйца уже готовы были зазвенеть. Я резко встал и захлопнул окно. Курить я передумал.

В холодильнике я обнаружил банан и какой-то фруктовый йогурт. Заставив себя проглотить свой скудный завтрак, я погнал свое ноющее тело в душ. Ныло оно после общения с моей волшебной гостьей. Только сейчас я осознал, что так и не узнал ее имени. «А поехали к тебе, Вадим». Она знала мое имя. Она все знала обо мне. Я о ней – ничего, но она приводила меня в безумный, почти религиозный, трепет. Возможно, она была богиней. Я допускал эту мысль. Я бы уже ничему не удивился. Если тот, кто следит за нашим миром, позволяет умирать детям, матерям, юношам, у которых впереди вся жизнь, возможно, что он и за своими маленькими богинями-дочерями совсем не следит. И они шастают по земле, поют и трахаются с обезумевшими от горя одинокими мужиками. Все возможно.

Я вышел из душа, наспех оделся и спустился вниз к машине. Нужно было ехать к Игорю и детям. Это единственное, что могло сейчас хоть немного мне помочь. Потому что пить я уже не мог, а богиня второй раз точно меня не посетит. Такое бывает только раз в жизни, не иначе.

* * *

Я провел с ними два дня. Лика, беззаботная кроха, совсем еще ничего не понимала и даже не звала маму. Ей достаточно было, чтобы ее кормили, купали и брали на ручки. С Толиком было уже сложнее. Он постоянно спрашивал, когда мама с «Еголой» вернутся домой.

Как и все делают в таких случаях, мама сказала ему, что Ксюша и Егор уехали очень далеко, в очень хорошее и теплое место, и никогда больше не вернутся.

Счастливое дитя. Он еще не понимал, что такое никогда. «Ни-ког-да». Постичь это слово под силу лишь человеку, который потерял что-то, что давало ему стимул жить. Нечто, которое словно постоянно заряжало его внутренний аккумулятор, не давая остановиться ни на секунду. «Никогда» можно понять только тогда, когда заряд иссяк, ноги остановились, и глаза заволокла густая, холодная темнота. Обездвиживающая и безысходная. Такая темнота фактически бессмертна. Она умирает вместе с человеком, который ее носит. Ни минутой раньше. Иногда светлеет, прячется, маскируется. Но не умирает, нет.

Мама до сих пор держалась молодцом. У нее не было другого пути. Теперь она должна быть сильной всегда. Я не был похож на нее. Я не мог.

В тот момент, когда я вышел из больницы, я ощутил то, чего я больше никогда не смогу почувствовать.

Все это время, когда Егор и Ксюша были живы, я будто бы жил в уютной маленькой комнатке из прочного, разноцветного, непрозрачного стекла. Когда я узнал, что их больше нет, это стекло разлетелось на мелкие осколки, и я увидел, что комнатка моя стояла на узкой, квадратной колонне, не больше пары метров площадью. Я стоял на этом пятачке, и знал: у колонны этой не было конца. Я был очень высоко. А она уходила очень глубоко. В самую бесконечность. Я стоял на самой вершине, а вокруг была лишь черная, безветренная пустота. Ничего не было.

Я не знал, испытали ли мама и Игорь то же самое. Наверное, да. Просто немного по-другому. У чего-чего, а у боли индивидуальности не отнять. Отчаяние неповторимо, как отпечатки пальцев. Не бывает одинаковых отчаяний у разных людей. Именно потому, что все они, люди, бесконечно разные.

С Игорем я не говорил. Слова нам были не нужны. Мы общались на каком-то особом уровне, на котором могут понимать друг друга только мужики, объединенные общим горем. Взгляды, кивки. Универсальный, незаменимый язык, когда использование другого языка абсолютно невозможно.

Я обнял маму, в очередной раз кивнул Игорю, попрощался с детьми и вышел прочь. Я больше не мог там находиться. В комнату Егора я так и не осмелился заглянуть.

По дороге домой я включил Бетховена. Allegro ma non troppo[12]12
  Симфония № 9 Ре минор, Op. 125 – последняя симфония Людвига ван Бетховена (1824).


[Закрыть]. Тревога куда-то ушла. Стало легче дышать.

Зайдя в квартиру, я сразу пошел в спальню. Даже не помыв руки. Я должен был поехать. Я должен. Я решил собрать вещи. Достав со шкафа свой большой, коричневый кожаный чемодан на колесиках, я приступил. Режим педанта включился сам собой, бессознательно. Я начал аккуратно складывать самое необходимое: пару любимых футболок, пару рубашек, зачем-то черный, строгий костюм, две пары носков «Дэнс, Дэнс, Дэнс»[13]13
  «Танцуй, танцуй, танцуй» – шестой роман японского писателя Харуки Мураками, «мистический детектив».


[Закрыть] Мураками – неизменный спутник каждой из моих депрессий. До конца я никогда не дочитывал. Уже где-то на двести пятидесятой или трехсотой странице мне обычно становилось лучше. Сейчас же был абсолютно другой случай. Я залпом выпью его в самолете. А потом начну снова. И буду читать, пока мне не станет хоть немного легче.

Бережно положив книгу слева, к футболкам, я открыл один из ящиков шкафа. Мне приспичило взять с собой запонки. Золотые запонки с черными камнями. Подарок отца сыну на школьный выпускной. Что самое удивительное, они смотрелись очень здорово. Никакой пошлости и безвкусицы. Папа по-настоящему умел выбирать подарки. Безуспешно пошарив в ящике, запонки я не нашел. Уже было, собираясь захлопнуть ящик, я нащупал какой-то лист бумаги. Достав его, я чуть не подавился воздухом.

На рисунке были я и он. У меня, почему-то, были темно-синие волосы. Видимо малыш не нашел другого карандаша. Оба мы улыбались беззубыми красными улыбками и глядели на меня с листа разными, круглыми глазками.

 
Это я и дядя Вадик.
Он – мой самый лучший друг.
Он меня отвозит садик.
Он добрее всех вокруг.
 
 
Жизнь вдвойне приятней, если
Дядя есть у малыша.
В нем веселья фунтов двести
И огромная душа.
 

Я невольно улыбнулся. Вместо слез пришла эта неожиданная улыбка. Стало очень тепло. Этот рисунок Егор нарисовал, когда ему было лет шесть, на занятиях в садике, а этот забавный стишок, конечно же, придумала Ксюша. Но Егорка сам его написал под рисунком, своим смешным детским почерком.

Этой ночью я так и не смог уснуть. Чтобы как-то убить бессонное время, я, наконец, начал смотреть фильмы из своего дурацкого списка. Голова будто набилась ватой. Я отупел на эти часы, онемел и мумифицировался. Это было лучшим из вариантов. Мне повезло.

Спустя четыре фильма, две чашки хлопьев и бутылки колы, стоявшей в холодильнике со времен охоты на ведьм, я встал и пошел собираться. Нужно было ехать в офис. В офис. «Ты должен уехать, ты должен».

* * *

Мороз сегодня не свирепствовал. Тускло, словно старая, ослабевшая кварцевая лампа, светило зимнее солнце. По дороге я снова слушал Мусоргского. Чистые, звенящие, как дорогой хрусталь, ноты, разгоняли мысли в голове и собирали их в единое, спокойное стадо. Сознание человека, переживающего страшные времена, похоже на морг. Когда страсти и буйное, кровавое отчаяние, слегка усмирились, голову наполняет стабильный, размеренный холод. В этом бесконечном, безликом и сером стеллаже, каждая мысль, каждое воспоминание, запрятаны в своем выдвижном ящике с белой биркой. Там они сохранятся надолго, не испортятся и не исчезнут. Они уже мертвы, выпотрошены и изучены на сто рядов. Похоронить их слишком скоро не получится, а иногда и вовсе не удается. Но запереть их можно там надолго, не дергая без надобности за темную металлическую ручку. Оставляя эти ячейки памяти в тишине и стерильности, можно продолжать существовать. Так я и сделал. Точнее, пытался убедить себя в этом.

Когда я подъехал к зданию редакции, было уже около десяти утра. Парковка была частично забита сонными, еще теплыми машинами. Я заглушил мотор и решил немного посидеть. Мне нужно было подготовиться. От одной только мысли, что сейчас меня встретит с десяток «скорбящих» и «соболезнующих» рож, меня передергивало и мутило. Я просидел с закрытыми глазами минут пять, посмотрел на свою физиономию, натянул «живое» лицо, сделал глубокий вдох и вышел из машины.

В лифте я ехал один. Блондинки не было и это к лучшему. Чего-чего, а знакомиться с женщинами мне сейчас совсем не хотелось. Хоть я и обещал Егору, что подойду к ней, сейчас я точно знал, что ни она, ни брюнетка с ананасом, ни какая-либо другая, не является «моей женщиной». Моей женщиной сейчас была только надежда на то, что я когда-нибудь смогу выплыть на поверхность.

Я вышел из лифта и уверенными шагами направился в свой кабинет. Секретарша Софья неизменно сидела за своим космическим столом. Услышав шаги, она нехотя подняла глаза, но увидев меня, она будто вспыхнула изнутри.

– Вадим Николаевич, я… – начала она.

Боже, ну почему? Почему люди, от которых меньше всего ждешь понимания и поддержки, могут так сильно нас поразить? Глаза ее были полны такого неподдельного, искреннего сочувствия, что мне даже стало не по себе.

Я кивнул ей. Просто кивнул. Она все понимала и ничего большего не ждала. Ей, правда, было жаль. Она проводила меня взглядом.

Я зашел к себе в кабинет, закрыл дверь и облокотился на нее спиной. Открыв глаза, я увидел весь свой скромный теплый интерьер и понял, что абсолютно ничего не испытываю к этому месту. Почему-то эта мысль очень меня обрадовала и успокоила. Я сел в свое кресло, откинулся назад и уставился в потолок.

Через пару минут в дверь постучали. Это была Софьюшка. Она принесла кофе. Не знаю почему, но я встал, когда она вошла. Будто почувствовал, что это необходимо. Она, ни слова не говоря, подошла к столу, поставила кофе, и вдруг крепко меня обняла. Я опешил. Она прижалась ко мне так сильно, что я чувствовал, как расширяются ее легкие на вдохах. Я погладил ее рукой по спине. Она оторвалась от меня, положила руку мне на плечо, и, поджав губы, покачала головой, глядя мне прямо в глаза. Я кивнул ей в ответ. Она слабо улыбнулась и быстро вышла.

Так странно. Годами мы находимся в одном помещении с людьми, не зная, какие чувства мы испытываем друг к другу. Нам просто нет до этого дела. Но горе, как и война, все ставит с ног на голову, отсекая лишнее, показывает самое важное и позволяет людям действовать по наитию, без страхов и предрассудков.

Я выпил свой кофе. Вылет был завтра, и сегодня официально начинался мой отпуск. Вчера вечером я позвонил в офис и попросил принести мне в кабинет пару прочных, глубоких коробок.

Я собрал все. Рамки с фотографиями, ручки, блокноты, запасные очки, даже корпоративную кружку, из которой я ни разу не пил.

Через полчаса в кабинет без стука зашел Вахрушев. Он начал рассыпаться соболезнованиями, словами поддержки и рассказывать, как похоронил тещу два года назад. Я молча встал со стула.

– Коля, – начал я тихо. Он не затыкался. Я сам не заметил, как влепил ему смачную, звонкую пощечину.

– Коля, – еще тише продолжил я, – мне плевать.

Он молчал. Я думал, что он сейчас ударит меня в ответ. Я тяжело вздохнул.

– Прости меня, – сказал он и неожиданно очень по-мужски обнял меня. Крепко и очень правильно. Не знаю, как объяснить, что я имею ввиду под «правильно». Просто такие объятия действительно очень неравнодушные. Я неловко похлопал его по спине.

Коля отошел от меня, оглядел кабинет. Он все понял.

– Если вдруг ты когда-нибудь захочешь вернуться – я всегда тебя приму. Не важно, через месяц, год или десять лет. Ты сделал для этой унылой конторы гораздо больше, чем я.

Он, по сути, был прав.

– Ну что ж, – Коля рассеянно развел руками и потупил взгляд, – видимо, прощай, – сказал он.

Он очень грустно посмотрел на меня.

– Береги себя, Новиков.

Я кивнул.

– И ты себя.

Коля вышел. Мне стало, почему-то, очень смешно. Настолько грустно, что до смешного. Я, напоследок, оглядел свой кабинет, взял коробки и вышел. Когда я подошел к столу Софьи, чтобы сдать ключ, я невольно повернулся и увидел ее. Ту самую блондинку. Она шла прямо в мою сторону и лучезарно улыбалась. Внутри у меня все перевернулось. Возможно, я поспешил с выводами о том, что она – не «моя женщина». Я приготовился было уже открыть рот, чтобы поздороваться, но, впереди меня, откуда не возьмись, выскочил Отрыжкин.

Отрыжкин. Чертов Отрыжкин выбежал к ней навстречу, и она бросилась ему на шею. Он поцеловал ее и, нежно приобняв за плечи, провел мимо меня в сторону своего кабинета.

Конечно же, он был просто Рыжкин. Но мы ведь работали в офисе. Любой офис может взорваться от перенапряжения, если убрать из него тупой туалетный юмор, дебильные прозвища и служебные интрижки. Поэтому Рыжкин был «Отрыжкин», Вахрушев – «Ватрушка», а я, как вы уже могли предположить, Вадим «Гов-Но».

Рыжкин был отвратительным типом. Небольшого роста, пухлощекий, непозволительно розовенький и здоровый мужичек. Голос у него был мерзкий и приторный, как сахарный сироп. Он устроился к нам лет пять назад бухгалтером, по сути, по блату. Его тетя владеет массажным салоном, в который по выходным ездят Коля и Оля. Отрыжкин был эдаким холеным, избалованным сынком. Из тех, кто полностью уверен, что хлеб, колбаса и мамина зарплата растут на специальных деревьях.

Я чуть не взорвался от смеха. Я был настолько разочарован в ней и вообще во всем этом месте, что барометр моего настроения подскочил до высшей точки. Я рассмеялся, чмокнул Софью в щеку, сказал «прощай» и, чуть ли не вприпрыжку, направился к лифту.

Перед тем, как пойти к машине, я обошел здание, подошел к двум огромным мусорным бакам и поставил рядом с ними свои коробки. Постояв немного, будто бы прощаясь, я поднял голову, посмотрел в седое, тяжелое небо, и ушел прочь. Когда я дошел до стоянки, пошел снег.

* * *

Когда я вышел из офиса, время было чуть больше полудня. Домой ехать пока не хотелось. Я точно знал, куда мне сейчас необходимо попасть. Я выехал с парковки и направился в центр. Ксюшино кафе называлось «Кавай[14]14
  японское слово, означающее «милый», «прелестный», «хорошенький».


[Закрыть] Ковчег». Вот так. Такая у меня была сестра. Стильная, смешливая и смелая выдумщица. Абсолютно вся кафешка была розовая: от входной двери до держателей туалетной бумаги. Но это был не кричащий, раздражающий розовый. Пастельные красивые оттенки сменяли друг друга от немного «пыльного» матового серо-розового до цвета теплого, майского заката. Во всем был баланс. Опасная грань с безвкусицей не была пересечена нигде. Все было розовым, но все было в меру.

Когда она придумала название и концепцию, Ксюша, возбужденная и тараторящая без умолку, с круглыми блестящими глазами, ураганом ворвалась ко мне в кабинет. Даже не поздоровавшись, она подлетела к столу и бросила мне на стол папку толщиной как минимум с ладонь. «Вот», – выдохнула она. Я смотрел на нее вопросительно, переведя взгляд с папки. Я понятия не имел, что там было и почему этого «что-то» было так много. Она с грохотом пододвинула кресло к столу и плюхнулась на него. Она тогда была беременна Ликой, вроде месяце на четвертом. Усевшись, она уставилась на меня в упор. Я покорно взял папку и стал внимательно читать. Прочитав первую страницу, я осторожно спросил:

– Ксюша, а почему ковчег?

Видели бы вы ее глаза. Она закатила их так, что я невольно почувствовал себя идиотом.

– Мудачек, – пропела она, – ну ковчег! Врубаешься? Каждой твари по паре! Кафе для влюбленных парочек, которые любят стильно отдохнуть в уютной обстановке.

Я уж было хотел спросить, почему «Кавай», но решил не рисковать и стал читать дальше. Она смотрела на меня с ожиданием, слегка постукивая пальцами по деревянным подлокотникам кресла.

Она торопила меня, как нетерпеливый ребенок. Вот уж непоседа была. Я прочел все до последней страницы, поднял глаза и сказал: «я горжусь тобой».

– Уффф, – выдохнула она, – это все, что я хотела от тебя услышать. Значит, завтра приступаю к реализации.

Она потрепала меня за щеку и убежала. И знаете, на следующий день она нашла помещение, и уже вечером притащила туда знакомого дизайнера. Через два месяца уже привезли столы и диваны, еще через месяц появилась реклама, а через два вся богема нашего городишки уже швыркала чаем на розовых диванах, позировала фотографам и жевала чизкейки и маффины с безумными ксюшиными названиями. И я там сидел, пил кофе с пирожным «Пуссипай»[15]15
  (англ) pussy – киска; pie – пирог.


[Закрыть] и гордился. Восхищался своей сумасшедшей, талантливой сестрой. Самым оптимистичным и целеустремленным человеком на планете.

Я припарковался и вышел из машины. Возле кафе курили две молодые девчонки лет по восемнадцать. Они, почему то, хихикнули, когда я проходил мимо. Может чем-то я был смешон для них. Может просто дуры. Мне было все равно.

Хостесс Вика искренне обрадовалась, увидев меня. Я тоже был рад. Ребята здесь действительно по-настоящему хорошие. Сестра очень трепетно относилась к подбору персонала. Будто бы самозабвенно играла в компьютерный симулятор, цель которого – создать идеальную семью. С этой задачей она справилась на отлично. Здесь все друг друга действительно очень любили. Редко можно встретить в заведении такой гармоничный и сплоченный коллектив.

Вика повесила мое пальто и усадила меня за мой любимый стол с краю, возле окна. Потолки здесь были не высокие, свет мягкий. Я всегда чувствовал себя тут в безопасности, что ли. Ксюши больше нет. Но в этой маленькой, теплой кафешке, везде царил ее дух.

Мне принесли кофе и поздний завтрак: омлет с зеленью, ароматную булочку, тарелку с мягкими сырами и брусничный джем. Я медленно и с аппетитом поел.

Вскоре ко мне подсела Тома, управляющая. Глаза у нее были красные, с припухшими веками.

– Как ты держишься? – спросила она.

– А ты? – бросил я в ответ.

Мы поняли друг друга.

Знаю, она бы и сейчас плакала, но слезы уже кончились. Будто исчерпался весь запас.

Ей нужно было получить некоторые мои указания на ближайшее время. Работало все ладно, но кризис был неминуем. Сердце заведения, творец и мать погибла. Что делать дальше, никто не знал.

Тома с Ксюшей за эти пару лет успели стать настоящими друзьями. Ксю ей абсолютно доверяла и бесстрашно отдала в полное распоряжение свое детище.

Бизнес был оформлен на Ксюшу и Игоря, соответственно, теперь Игорь был полным владельцем кафе. Но сейчас ему было, мягко говоря, совсем не до этого. Вдовец с двумя детьми, потерявший жену и старшего сына. Какие к черту пирожные?

Я был в курсе почти всех дел, касаемо работы заведения. Ксюша меня во все посвящала. Боюсь, знай она, что с ней произойдет такая трагедия, Ксю непременно бы захотела, чтобы я занимался «Ковчегом». Я понимал это, но я не мог. Все, что я сейчас мог, это собрать остатки сил, сесть в самолет и сбежать навстречу неизвестности.

Я обсудил с Томой волнующие ее вопросы, допил кофе и собрался, уже было, идти, как взгляд мой упал на стену. Прямо над диваном, на котором я сидел, нарочито косо висела небольшая деревянная рамка. На фото был Игорь с маленьким Толиком на руках. Он смотрел налево, где был я, улыбающийся, с закатывающимся от смеха, Егором на плечах. Помню этот день. Это был День защиты детей, и мы всей семьей поехали в парк. Очень хороший, теплый день. Фото сделала Ксюша как раз в тот момент, когда неожиданно для всех посетителей парка, пошел дождь, и мы побежали к ближайшему навесу. Такие веселые и счастливые. В тот день мы с Егором так объелись мороженого в кафешке под навесом, что к вечеру у нас обоих заболело горло. Ксюша ругала нас, а мы смеялись и переглядывались.

Тома поймала мой взгляд.

– Возьмешь? – спросила она, и уже было хотела снять рамку, но я остановил ее.

– Пусть останется. Это ее место.

Она понимающе кивнула. Я еще раз посмотрел на фото, мягко похлопал Тому по плечу и вышел на улицу.

Я не заметил, как почти весь день просидел в «Ковчеге», разглядывая гостей кафе. У меня действительно было ощущение, что я в гостях у Ксюши. Я почти физически ощутил ее присутствие. В тот момент я пообещал себе, что не пойду на ее могилу никогда. Сейчас мне оставалось найти место, где я смогу ощутить присутствие моего лучшего друга. Умного и доброго малыша, смысла моей бесполезной жизни.

Проезжая по центральной улице, я увидел тот самый паб, в котором встретил Ее. Уже стемнело, все же зима, и на входе уже горели те же красные лампочки. Я еле сдержал охвативший меня безрассудный порыв остановиться и войти. Это была плохая идея. Мой мозг осознавал это. Я слегка сбавил скорость, но проехал мимо. Здравый смысл торжествовал. Та ночь была самой магией. И убив эту магию, я стал бы самым жалким и подлым преступником от начала времен. Есть такие вещи, которые прекрасны лишь потому, что они никогда больше не повторятся. То, что зовется волшебством момента.

Помню однажды на первом курсе, после очередной студенческой вечеринки, я вышел из бара, невозможно пьяный и веселый, а возле входа стояла второкурсница Женя Кулагина, на которую я пускал слюни с самого первого сентября, но даже ни разу с ней не говорил. И вот она стоит и плачет. Я подошел к ней. Чего плачешь ты, прекрасная Евгения, говорю я ей, или другую какую-то убогую фразу. Уже толком и не помню. Бросил меня, мол, Паша, отвечает мне она, всхлипывая. Мой внутренний рыцарь вызвался ее проводить. И вот шли мы с ней, я рассказывал ей нелепые истории про своих одногруппников, среди которых была парочка и про Окола с Аней, она смеялась. Было холодно, я отдал ей свой шарф. Когда мы подошли к ее подъезду, она поцеловала меня. А потом мы поднялись к ней в квартиру и незаметно проскользнули в комнату. Тихо, шепчет она, бабушка спит в соседней комнате. Мое угловатое восемнадцатилетнее тело звенело тестостероном, и фраза про бабушку еще только сильнее его раззадорила. Так мы с ней и любили друг друга около получаса в полной тишине, боясь даже громко вздохнуть. Потом я так же беззвучно оделся, поцеловал ее и выскользнул из квартиры. По дороге домой я чувствовал себя самым счастливым человеком на планете. Я бежал вприпрыжку и пел. Я был влюблен. Все воскресенье я думал о ней. В понедельник я подошел к ней в буфете и позвал ее выпить кофе после пар. Глупый, глупый убийца волшебства! Мы сидели в кафе возле универа и я не знал, что сказать. Женя оказалась настолько пустой, тупой и бесполезной девочкой, что я готов был расплакаться прямо перед ней. Я соврал ей, что мне нужно бежать в библиотеку готовиться к семинару, расплатился за кофе и слинял. После этого я дал себе обещание, что больше никогда не убью волшебство. Правда, по сути, на этом волшебные моменты и прекратились. На пару лет точно. Я стал действительно ценить такие случаи и научился их сохранять.

Миновав паб, я заехал в супермаркет, купил сыра, галетов, попкорна и красного вина. С таким нелепым набором продуктов, я направился на кассу. Расплачиваясь, я поднял глаза и мой взгляд уперся в нее. Ту самую ананасовую брюнетку. Она узнала меня и смущенно улыбнулась. Я кивнул ей. Рядом с ней, ерзал в поисках кошелька, ее лысый, высокий и пузатый муж. Я рассмеялся, попросил кассиршу пробить мне шоколадку и мармеладных медведей, расплатился и, проходя мимо, с улыбкой ей помахал.

Господи, я так переживал, что со мной что-то не так, раз у меня нет семьи. Нет жены. Что в моем возрасте это ненормально. И вдруг все прояснилось. Я – счастливчик. Одинокий, ненормальный счастливчик со свободой выбора. У меня не было жены, не было пуза. А теперь мне нечего было терять. Я был несчастным, убитым горем, но счастливчиком. Безгранично свободным, безработным, безумным счастливчиком, не имевшим ничего, кроме остатка собственной жизни, с которым я могу сделать все, что угодно.

* * *

Телефон мой все это время валялся дома. Я даже не заметил, что весь день провел без него. На экране высветилось семь пропущенных. Шесть от мамы и один с незнакомого номера. Шоколадку я съел по дороге, сейчас же очередь дошла до медведей. Первым делом я, само собой, набрал маму. Голос у нее был тихим, но уже гораздо более живым, чем, например, вчера. Дети были у нее. Игорь улетел в командировку куда-то в Казахстан. Работа не щадила никого и не давала никаких поблажек. Я мысленно на минутку обрадовался, что уволился. «Добби[16]16
  Добби – домовой эльф из книг и кинофильмов о Гарри Поттере.


[Закрыть] свободен», прошептал я.

– Что говоришь, сынок? – не поняла мама.

– Нет-нет, – тихо рассмеялся я, – ничего.

Я жевал мармелад.

– Мне нравится твой голос, – сказала мама, – Мне сегодня звонил Олег Колецких, – начала она, – тебя искал. Дала ему твой номер. Он дозвонился до тебя?

«Вот и хозяин незнакомого номера», – подумал я.

– Вадик, – сказала мама тихо, – ты завтра поезжай обязательно. О нас не беспокойся. Мы справимся. А тебе это необходимо.

– Хорошо, – сказал я, – люблю тебя. Завтра позвоню.

Я повесил трубку. Решив не перезванивать Околу, я отключил телефон и пошел на кухню.

Я положил попкорн в микроволновку, нарезал кубиками сыр, высыпал готовый попкорн в глубокую миску и перетащил все это добро в спальню. Я сходил в душ, надел чистую пижаму, открыл вино и включил очередной фильм из моего списка.

Сейчас даже не помню, что это был за фильм. Я пил вино прямо из бутылки, хрустел галетами и попкорном, жевал сыр и смотрел в экран пустыми глазами. Тело будто бы жило отдельно от меня. А я был для него хорошим, а скорее, единственным другом. Как хороший друг, я решил: хочет жрать и пить вино – пожалуйста. Заслужило. Носить такую тяжелую, темную и раненую душонку – труд из разряда титанических.

Фильм закончился. Я оглядел комнату. Чемодан был собран. Запонки я, все же нашел. Билет и паспорт лежали на чемодане рядом с рюкзаком. Ты готов. Ты должен ехать.

Я отряхнул постель от крошек, отнес все на кухню, допил вино, вымыл посуду и даже вынес мусор.

Я был готов.

Я заглянул в заветную коробочку, грустно улыбнулся, погасил свет и уснул.

* * *

Вылет в столицу был в шестнадцать пятьдесят. Я проснулся за двадцать минут до будильника, около одиннадцати утра, от того, что кто-то громко барабанил в дверь. Я даже немного испугался спросонья, но лишь на долю секунды. Потом пришла легкая, противная злость. Я нехотя влез в тапочки и пошел к двери. В глазок смотреть не стал, решил сразу открыть. Бояться мне было нечего. Смерти теперь я уж точно не боялся. В дверях стоял Окол, с красной от мороза улыбчивой физиономией и большим стаканом с кофе.

Он хотел было меня обнять, но передумал. Я стоял сонный в одних трусах. Я сам это заметил и удивился. Мне казалось, что заснул я в пижаме. Впустив Окола, я посадил его в гостиной на диван, а сам вернулся в спальню, умылся, почистил зубы и натянул домашнюю одежду.

Окол сидел и играл на планшете в какую-то глупую игру. Может и не глупую, конечно, но я в этих играх вообще ничего не понимал, придерживаясь мнения, что играть в них простительно, если ты ребенок или блондинка. Окол не был ни блондинкой, ни ребенком, но играл страстно и увлеченно, сперва даже не заметив моего возвращения.

– Какими судьбами? – спросил я его, когда он, наконец, оторвался от планшета.

Окол возмутился.

– Как это, «какими судьбами»? – начал он, – мама твоя сказала, что ты сегодня в штаты улетаешь. И что прикажешь мне, отпустить тебя не попрощавшись, еще и позволив тебе пилить в аэропорт на такси? Еще чего! – объяснил свое присутствие Олег.

«А ведь, получается, что Окол – мой единственный настоящий друг», поймал себя на мысли я и улыбнулся. Да, мы видимся с ним раз в тысячу лет, да, наши жизни кардинально отличаются друг от друга, но разве это что-то меняет? Нас связывает спокойная, нетленная дружба, которая посыпается как раз в такие моменты. В тяжелые и болезненные.

Когда у Олега умер старший брат, я приехал к нему и самоотверженно пил с ним четыре дня и три ночи. Меня тошнило, у меня болела голова, мне не нравился запах в его квартире и русский рок. Но я пил и был рядом. Потому что я его друг.

– Я же знаю, что ты не вернешься, – сказал он уверенно и грустно.

Я не стал спорить.

Поблагодарив его, я задал единственный мучавший меня вопрос: почему, почему в одиннадцать утра? Самолет почти в пять.

Олег фыркнул.

– Дорогой ты мой человек, – сказал он, – ты думал, что я позволю тебе нарушить традицию?

– Да ладно, – удивился я, – ты действительно хочешь…

– Именно! – прервал меня Окол, – ты мыслишь в верном направлении, засранец!

Дело в том, что со времен университета у нас появилась традиция: каждый раз, когда кто-то из нас собирался ехать заграницу, мы собирались и смотрели какой-нибудь русский фильм с патриотическими настроениями. Просмотр обязательно сопровождался водкой и славянской едой. Мы называли это мероприятие «Руссня». Такая себе русская тусня. Организовывалась руссня в целях профилактики, чтобы за бугром никто не забывал свои корни. Хотя на самом деле мы собирались, чтобы напиться и вкусно поесть домашней снеди.