Текст книги "Шелковый билет"

Глава 3

Когда теряешь близкого человека, ты теряешь часть себя. И с каждой такой потерей в нас остается все меньше человеческого. Будто бы внутри нас растет огромный красивый цветок с сотнями лепестков. И с уходом любимых, эти лепестки вянут и опадают в пустоту. В конце концов, остается лишь блеклая, сухая и твердая середина. Ничего не остается.

Я проснулся в машине. Пьяный. Со страшным кашлем. Уже четвертый раз на этой неделе. Похороны были позавчера. Я не был на похоронах. Никто меня в этом не упрекнул. Я просто не мог. Вообще, я считаю, что прощаться с ушедшими нужно где-то внутри себя, а не на переполненном кладбищенском участке. Что вообще за слово такое: кладбище? Отвратительно. Огромная свалка старых книг или еще чего. Вот что я назвал бы кладбищем. А эта мертвая серая земля, утыканная дорогими и не очень траурными камнями, это просто какая-то нелепая шутка. Там можно снимать кино, приносить в жертву кошек, но уж точно не прощаться с любимыми.

Да. Я не приехал на похороны. Чужие, специально обученные люди, должны это делать. Мы не должны видеть наших любимых мертвыми. Ничто не должно спутать и скомкать наши воспоминания. Мы должны помнить их только живыми, теплыми, настоящими. Мы не должны видеть кукол. Этот нелепый и болезненный спектакль способен сломать нас навсегда. Да, я не приехал. Я не мог.

Я хотел бы просто исчезнуть. Вместе со всеми своими кишками, костюмами, родинками и щетиной. И чтобы никто обо мне не помнил.

Кладбище нужно, чтобы приходить. Ты видишь камень. Может фото или крест. Ты не видишь того, что смерть сделала с твоим родным человеком. Ты видишь только верхушку этого айсберга. Это все похоже на походы в церковь. Ты приходишь туда. Ты не видишь там Бога. Но вроде как он там есть. И ты приходишь к нему в гости. Вот и на кладбище ты ходишь в гости. И, вроде как, должно становится легче. Я не хожу в гости к Богу. И к людям не хожу.

Я вышел из машины. Голова кружилась, ноги окаменели. Время было около десяти утра. Во дворе было пусто. Не успел я дойти до подъезда, как меня настиг рвотный позыв. Я как-то экономно и слабенько блеванул на снег. Кроме виски в желудке не было ничего. Живот скрутило. Когда я поднял лицо, которое я неуклюже протирал снегом, из подъезда как раз выходила соседка тетя Лена с маленьким внуком. Я замер. Внук очень серьезно посмотрел на меня и констатировал: по-моему, этому дяде плохо.

– Ну как ты? – осторожно спросила тетя Лена, – Держишься?

Я молчал. Она, легонько хлопнула меня по плечу, очень по-матерински.

– Иди домой.

Я кивнул, не поднимая глаз.

«По-моему, этому дяде плохо», – повторил я.

Я пошел домой. Когда-то ведь я должен был пойти домой.

Едва успев заползти в квартиру и разуться, я, собрав все резервные силы, добежал до кровати и, не раздеваясь, залез под одеяло и уснул. Без сновидений.

* * *

На следующий день приехала мама. Она держалась молодцом, в отличие от меня. Да у нее и выбора не было. На ней остались два маленьких внука, убитый горем зять и непутевый сын, ушедший в себя и саморазрушение. Тут либо быть молодцом, либо не быть вовсе.

Застала она меня в полном моем упадке. Вонял я так, что черные юмористы обязательно торжественно отметили бы, что я умер за компанию. Я да. А разве нет?

Я проснулся от того, что мама трогает мой лоб тыльной стороной ладони.

Температуры, на удивление, не было. Без слов, кивком и эмоциональным подъемом бровей, я был отправлен в душ. Зеркало в ванной я успешно миновал и сразу же встал под горячую, плотную струю воды. Встал и замер, словно статуя. Струи били по голове, плечам и лицу. Мне не было больно. Я ничего не чувствовал.

Минут через десять рука как-то машинально потянулась к гелю для душа. Гигиена торжествовала где-то внутри этого сгорбленного, еле живого человека. Разлагаешься изнутри, Вадим, так хотя бы снаружи не воняй, решил я. Мамы не любят неопрятных детей. Дети должны быть чистыми. Нельзя расстраивать маму.

Я мыслил странными, механическими командами. Как робот, какими-то четкими, повторяющимися комбинациями цифр.

Спустя минут, наверное, сорок, я выключил воду. На выходе из душа меня встретило запотевшее зеркало. Поверхность уже начинали разрезать длинные острые капли. Плакучее зеркало.

Как-то на автомате я начал протирать зеркало маленьким зеленым полотенцем. Закончив протирать его, я поднял и опустил глаза. И снова поднял. Я вгляделся в блестящую зеркальную гладь. Человечек всматривался в меня. Кто этот человечек с пустыми ввалившимися глазами и потрескавшимися губами? Я увидел призрака. Теперь это был я. Моя серая, безжизненная середина. Облетевшие, сухие лепестки вокруг уже начинали превращаться в прах. Мне стало жалко этого человечка. Я решил больше никогда на него не смотреть.

Мама на кухне варила кофе. Я небрежно вытерся и накинул первую попавшуюся футболку и серые спортивные штаны.

На столе стояла тарелка овсяной каши и стакан апельсинового сока. Каша дымилась. В середине нее было маленькое озеро растаявшего сливочного масла. Мама с вызовом на меня посмотрела. Я слабо улыбнулся и сел за стол. Откуда не возьмись появился слабый аппетит, и я быстро расправился с кашей и соком. Безвкусное месиво камнем упало в пустой желудок. Все было таким пресным, что неожиданно тот страшный сухой ком как тогда, в больнице, начал вновь подступать к горлу. Губы задрожали. Мама не заметила, она стояла спиной ко мне. Пронесло. Я, что есть силы, ущипнул себя за ляжку под столом. Ком начал отступать. Губы успокоились.

– Надо Волю покормить, – сказала мама, – а мне надо к Игорю ехать. Заскочишь ко мне?

Я кивнул. Воля – это мой пес. Вольтер. Я отдал его маме, потому что у Оксаны, единственной женщины, которая какое-то время жила со мной в моей квартире, была аллергия на шерсть. Лучше бы я отдал ей Оксану.

Я на автомате залез в теплую мягкую серую толстовку. Штаны спортивные так и остались на мне. Я натянул теплые носки и замотался красным клетчатым шарфом. В таком виде, со своей уже почти недельной щетиной, я был похож, наверное, на лондонского доброго бомжа, который слегка того.

В лифте мама меня обняла. А я ее. Все это время мы молчали. На снегу возле подъезда уже не было моей блевотины. Я отвез маму к Игорю. Выходить из машины и заходить в квартиру я не стал. Я выехал из двора, проехал пару километров, внезапно для себя остановился у обочины, включил радио на всю катушку и заорал. Я не плакал. Я орал. Орал, будто мне руку оторвало снарядом. Играла какая-то нелепая попса на русском языке. А я все орал. И будто слышал этот ор со стороны. Я орал и бил себя кулаками по коленям. В голове у меня была лишь одна картина.

Когда мама скрылась в подъезде, я по старой привычке поднял глаза на окна Ксюшиной квартиры. На лоджии не было никого. Она была пустая. Он больше не ждет меня там в своей серой пижаме с цветными самолетиками. Улетели самолетики. Все.

Я не знаю, как долго я орал. Не знаю, пялился ли кто-нибудь на небритого мужика, бьющегося в конвульсиях под похабную радиоволну. Когда я внезапно пришел в себя, вроде бы играла уже другая песня. Может, их прошло уже и несколько. Я не говорил ни слова, но чувствовал, что охрип. Я отключил радио. Ожесточенно потер глаза обеими руками, выдохнул и поехал дальше.

* * *

У мамы в квартире пахло хлебом и какими-то цветами. Стол на кухне был заставлен контейнерами с едой. Вольтер встретил меня очень спокойно. Он очень серьезный взрослый пес.

Когда я вошел, он сидел на пороге. Я опустился на пол рядом с ним. Он быстро лизнул меня в щеку и смиренно положил голову мне на колени.

Настоящие друзья ведут себя в таких ситуациях именно так. Они не говорят. Они не знают, что говорить, но это абсолютно нормально, потому что им больно вместе с тобой. Они просто молча наливают тебе чай или виски. Молча обнимают тебя, молча кивают, молча держат за руку. Может, очень многие вещи стали бы по-настоящему сокровенными и исцеляющими, если бы делались молча.

Я, вроде бы, любил Оксану. Во время секса Оксана говорила, как сильно любит меня, как я вкусно пахну, какой ужин она сейчас приготовит после того, как мы кончим. Однажды утром я собрал Оксанины вещи и поставил их у порога. Я закрылся за ней. Молча. Заткнись, Оксана. Ну что ты, в самом деле.

Лабрадоры – большие и сильные собаки. Кремовые лабрадоры выглядят величественно и по-королевски. Вот он я, одинокий, глупый король моего ничтожного, навек опустевшего королевства. И мой единственный верный друг с блестящими темными глазами и веселыми ушами. Я положил руки Вольтеру на голову и сам опустил свою ближе к нему. Мы просидели так минут двадцать. Он даже не пошевелился. Он все знал.

Ноги у меня затекли в такой позе. Когда я направился на кухню, по икрам забегали назойливые мурашки. Я достал баночку с кормом для пса. Кольцо на крышке оторвалось и пришлось открывать ее ножом. Нож соскользнул и полоснул меня вдоль указательного пальца левой руки. Не успев дать проступить крови, я присосался к пальцу губами, как голодный вампир. Рот наполнила соленая теплая жижа. Мне стало дурно, но я все проглотил.

Я нашел бинт в верхнем ящике кухонного шкафчика и туго замотал палец.

Корм из банки вывалился в миску с характерным шлепком. Воля не сразу кинулся к еде. Он посмотрел на меня, будто бы ожидая разрешения, многозначительно гавкнул и приступил трапезе. Вольтер осторожно чавкал. Я закурил. За окном пошел снег. Я, неожиданно, снова вспомнил ту дамочку из фруктового отдела. Вот сидит она сейчас где-то в своем кольце и шубе, со своим мужем и жует свои ананасы. А я сижу здесь и под невинное чавканье моего пса, пережевываю самого себя, жесткого и безвкусного, как подметка.

* * *

Вечер уже близился. Сумерки медленно, но верно, опускались на обледенелые улицы. Я затушил последнюю сигарету, вытряхнул пепельницу и завязал пакет для мусора прочным узлом. Воля с интересом его понюхал и, с отвращением, отвернулся. «Дурная привычка, друг. Согласен», – тихо сказал я и потрепал пса за левым ухом. Воля фыркнул и лизнул мою руку. Я как-то очень тяжело вздохнул и выпрямился в полный рост. Спина жутко болела, но это было даже хорошо. Тот факт, что какая-то чувствительность у меня сохранилась, вселял надежду, что когда-нибудь я еще смогу ощутить что-то другое. Более глубокое, но менее болезненное.

Я накинул старую папину куртку, висевшую в коридоре. Так странно. Она до сих пор им пахла. Хотя прошло уже столько лет. Может это всего лишь ментальные штучки и игры памяти, но мне стало как-то спокойно. Я надел на Вольтера поводок, натянул шапку на глаза, прихватил пакет с мусором и вышел в подъезд. В лифте Воля вдруг вспомнил, что ему действительно пора в туалет и начал забавно нервно озираться вокруг себя. Я слабо рассмеялся. Точнее, будто хмыкнул, что ли. Но, опять же, этот хмык тоже слегка обнадежил меня.

Мороз ударил в лицо колючим, тяжелым воздухом. Мы, на секунду остановившись у мусорных баков, перешли через дорогу и детскую площадку. Я отцепил поводок, чтобы позволить Воле побегать. Бегать он не хотел. Он быстро, словно механически, сделал свои дела и подошел ко мне. Надо же. Собачья депрессия. Я поднял толстую палку и отряхнул ее от снега. Она была похожа на суслика. Я дал Вольтеру ее понюхать. Его палка не заинтересовала, и когда я ее бросил, он лишь проследил за траекторией ее полета, убедился, что она точно упала, и вновь повернулся ко мне. Проклятый ком вновь прорывался к горлу. Я собрал остатки воли в кулак, пристегнул Волю поводком и пошел к подъезду.

Дома я налил псу чистой воды в миску, окинул взглядом старые фотографии на стене в прихожей, погасил свет и вышел.

Куда угодно, но домой мне точно не хотелось. Я вызвал такси к моему подъезду, сам припарковался на своем месте, заглушил мотор и стал ждать.

Очень странно ждать такси еще не зная, куда ты поедешь. Вообще по телефону я сказал название улицы и номер какого-то дома в центре города. Когда таксист подъехал, я так и решил отправиться по этому адресу.

Ехать было от силы минут пятнадцать. Я решил немного подремать в дороге.

– Вы как там? – внезапно поинтересовался таксист.

Я встрепенулся. Сидел я сзади. Видок у меня был далеко не самый презентабельный. Да и не самый здоровый.

Я сказал, что все в порядке.

Через пару минут он вдруг спросил: «Вы случайно не знаете, в этом году сколько дней в феврале будет»?

Я сначала не понял, что значит «в этом году», но тут же вспомнил.

«Двадцать девять», – говорю я.

Он вздохнул и снова замолчал.

Когда мы подъехали, он вдруг повернулся ко мне и говорит:

– Знаете, знакомо мне Ваше лицо.

«Не думаю, что мы встречались», – буркнул я.

– Нет, – ответил он, – я не это имею ввиду. Мне знакомо ТАКОЕ лицо. Такое лицо приходит только тогда, когда случается большое горе. У меня жена в прошлом году умерла. Всего сорок семь лет было. Обнаружили рак, и она растаяла и исчезла спустя пару месяцев.

Я молча слушал его. Он продолжал:

– Так вот. Я долго в зеркало не смотрелся и вот как-то однажды искал чью-то визитку в машине и лицом к лицу столкнулся в маленьком зеркальце с самим собой. Вот увидел я это лицо, и так страшно мне стало. Мороз по спине пробежал, до того оно было жутким и безжизненным, словно кусок обветренного сала. И вот тогда я представил, что бы сказала моя жена, если бы увидела меня с таким лицом. А она бы ахнула, заплакала. И вот тогда я пообещал себе, что ради нее сниму эту уродливую маску, выброшу ее и никогда больше не надену. Потому что все, что внутри, не должно сказываться на лице. Иначе эта боль никогда не пройдет. Эта жуткая гримаса выжжет всю душу изнутри. Нужно заставлять себя улыбаться. Иначе все.

Я молчал. Мы так молча просидели еще пару минут. Я что есть мочи потер лицо руками, куснул себя за губу и тряхнул головой. Мы улыбнулись друг другу в зеркало заднего вида. Я потянулся было за деньгами, но он очень уверенно отрицательно мотнул головой, прикрыл глаза и кивнул с полуулыбкой. Я благодарно кивнул ему в ответ. Все молча. Все правильно. Вот так и надо, Оксана. Учись.

Я вышел из машины, еще раз кивнул таксисту и захлопнул дверь.

Посмотрев немного ему вслед, я поймал себя на мысли, что до сих пор немного улыбаюсь.

Вот тебе и случайный психотерапевт на стареньком Вольво, с проседью и парой золотых зубов.

Наконец до меня дошло, что неплохо было бы понять, где я нахожусь. Очень тихо. Машин почти не было. Я был возле какого-то многоэтажного бизнес-центра. Вверх по улице виднелась горящая вывеска и отдаленно слышалась музыка. Я решил пройтись и посмотреть. Спустя две минуты я уже был возле входа в наше провинциальное подобие ирландского паба. А что? Почему бы и не зайти. Я никуда не спешил. Я уехал в никуда. Впереди была целая ничтожная пустая жизнь. Так почему бы не шлифануть ее парой пинт крепкого сладкого эля.

В дверях я столкнулся с компанией молодых ребят. Они ржали, как кони и шутливо дрались. Две девушки и три парня. Веселые, беззаботные хипстеры в до смешного похожих шапках. Мне стало грустно. Будто бы поверх всей этой кошмарной мглы, кипевшей внутри меня, появилась тонкая корочка голубого, сверхъестественно холодного льда. Эта грусть закупорила ледяной пробкой, трясущийся внутри меня ящик Пандоры, в обличии бутылки с черной, ядовитой водой. Я отошел в сторону, чтобы все вышли, выдохнул и вошел внутрь.

Здесь пахло древесиной и жареной картошкой. Очень приятно и по-домашнему. Народу почти не было. Всего два столика. За одним – два толстых мужика примерно моего возраста. За другим – две молодые девушки лет девятнадцати и симпатичный юный гей с кольцом в носу. Очень гармоничная троица приятной наружности, словно сошедшая со страниц одного из молодежных журналов, которые мне по работе периодически приходится пролистывать. Один из барменов залипал в телефон, второй через стойку хихикал с официанткой, явно ему не безразличной. Очень занятное местечко со своей особой атмосферой.

Чуть глубже, в конце зала, была маленькая освещенная сцена. Бородатый пианист в черном котелке склонился над потертым, но будто живым роялем и с чувством касался потрепанных клавиш. Слева от него стоял контрабасист. Тоже в шляпе, но, скорее, как у Робина Гуда. Он играл с закрытыми глазами и улыбался. Мне показалось, что он стопроцентно накурен. Мне нравился этот чувак. Вайбовый. Всем своим видом он источал ровный, теплый свет.

Но самое важное было между ними. На маленькой табуретке, раскинув ноги в стороны, сидела девочка. Между ногами у нее стоял высокий деревянный барабан. Наверное, какой-то африканский. Я в этом плохо разбирался. Короткие платиновые волосы закручивались в блестящие, непослушные пружинки. Слегка проглядывались темные корни, но это не выглядело неопрятно. Как и у того женственного юноши, в носу у нее блестело колечко, но в левом крыле. Стройная, но не тощая. Она была одета в широкий красный мешковатый свитер со снеговиком. Он слегка спадал и обнажал правое плечо. На шее у нее была татуировка. Очень маленькая, еле заметная. Какая-то надпись. Штанов на ней не было. Какие-то плотные черные колготы с белыми снежинками и высокие вязаные красные носки, выглядывающие из валенкоподобных, черных сапожек.

Глаза ее были закрыты, как и у коллег. Она еле слышно отбивала ломаный, завораживающий ритм.

Я заставил себя оторваться, чтобы найти себе место. Сел я прямо напротив сцены. Та самая официантка, которую пытался склеить хихикающий бармен, подошла ко мне и с вежливой улыбкой предложила меню. Я улыбнулся ей в ответ. Меню смотреть я не стал. В таких местах оно почти везде одинаковое. Я заказал большой стакан кирша, картофель по-деревенски и какие-то рыбные палочки. Есть я, вообще-то, не хотел. Я вообще ничего не хотел, но монолог таксиста про скорбную маску чудовища, действительно на меня подействовал. В продолжение его мысли, я решил добавить к принципу «улыбайся» еще и «жри», «пей» и «разговаривай». Думаю, он бы оценил.

Официантку звали Катя. У нее был кубанский говор и забавное рыжее каре. Мне нравилась Катя.

Она принесла мне мое пиво. Я глотнул и холодная, горько-сладкая жижа проскользнула в желудок, заставив немного встрепенуться. Ком опять стучался в двери. Я замер, голова опустела. И тут я услышал голос. Пела она.

Я не могу толком объяснить, что это была за песня. Какой-то не то блюз, не то соул, с периодическими джазовыми мелизмами[7]7
  различные мелодические украшения звука, не меняющие темпа и ритмического рисунка мелодии.


[Закрыть]. Только через минуту я понял, что пела она на русском. Все это время казалось, что поет она на каком-то выдуманном волшебном языке, созданном специально, чтобы открывать другие измерения и заглядывать за завесу, чуть высунув нос из окошка в мироздании.

Ресницы ее дрожали. Губы иногда едва касались микрофона, торчащего из низко поставленной стойки. Казалось, будто она легонько, еле заметно, целует кого-то. Такого голоса я никогда прежде не слышал. Он был похож на мамин кисель. Мамин кисель это не какой-то там вам пресный, противный кисель из пакетика. Это обволакивающий, теплый, сладкий ягодный ручей. Еще голос был похож на секс. На очень такой слоу[8]8
  (англ) slow – медленный.


[Закрыть]-секс. Осторожный, чувственный, местами вдруг дерзкий и снова нежный. Таким сексом можно заниматься, только если ты влюблен и слегка под кайфом. На марихуану голос тоже был похож. Ароматный, он проникал в тебя и словно обнимал изнутри.

Я растворился в этом голосе. Таком простом, тихом, но сильном и умном. Я не вникал в текст песен. С русского она плавно переходила на английский, потом возвращалась обратно, словно миксовала две культуры в высоком стеклянном стакане с молоком, двумя сладкими розоватыми сиропами.

Вдруг она резко открыла глаза, перешла в верхний регистр и взяла несколько сильных и мощных нот. Глаза у нее были огромные, какого-то янтарного цвета. Пухлые губы подрагивали на протяжных нотах. Жилы на шее играли. Она была музыкой.

Иногда, когда она вновь открывала глаза, она смотрела словно насквозь. Будто всматриваясь в самую глубину чего-то, что никогда не станет мне доступным.

Та корочка грустного льда внутри меня начала подтаивать и вдруг с треском вылетела, как пробка. У меня перехватило дыхание. Я испугался, что сейчас эта черная вода полезет из бутылки мерзкими слизняками. Но этого не случилось. Я почти визуализировал это все бессознательно в своей голове. Голос был мягким розовым дымом. Он приблизился к горлышку бутылки и осторожно проник в нее. И, среди всего этого вонючего гудрона, начали появляться розовые пушистые бутоны, матовые, полупрозрачные. Эта эссенция вливалась в меня и облизывала раны, настраивая их на то, чтобы вскоре начать затягиваться. Я резко подскочил с места, забежал в кабинку туалета и только через пару минут пришел в сознание и обнаружил себя плачущим, уткнувшись лбом в деревянную дверцу.

Я пописал. Помыл руки, сполоснул ледяной водой лицо и пару раз шлепнул себя по щекам. Лицо в зеркале было бледным, но живым. Я вернулся за свой стол и продолжил следовать за голосом, игнорируя остывающую картошку.

Через какое-то время она вдруг исчезла со сцены. Я как-то пропустил этот момент.

Катя принесла музыкантам по стакану Лонг-Айленда. Они продолжали играть, изредка делая большие глотки. Я снова задремал с открытыми глазами.

Очнулся я только тогда, когда чья-то рука вдруг промелькнула возле моего лица. Я повернулся и столкнулся с ней глазами. В этом свете они уже были не янтарные, а, скорее, какие-то каштановые. Они смеялись изнутри и пристально смотрели в мои глаза. Она жевала мою картошку, иногда облизывая губы, все также продолжая смотреть мне в глаза. Я тоже взял картошку, чтобы поддержать наш безмолвный диалог. Там мы все и съели, не отводя друг от друга глаз. Она сделала глоток моего кирша, промокнула губы салфеткой и почесала нос указательным пальцем левой руки.

– Как тебя зовут?

– Вадим.

– А поехали к тебе, Вадим.

Я расплатился по счету и помог ей надеть ее серую, мохнатую шубу. Она быстро поймала машину и уже через двадцать минут мы были в моей постели.

* * *

– У тебя есть футболка для меня? – спросила она.

Это была первая фраза после «а поехали к тебе, Вадим». Все это время мы и словом не обмолвились.

В такси она взяла меня за руку.

В лифте очень крепко обняла, отпустила и отвернулась.

Потом, дома, она сняла верхнюю одежду, нашла ванную и помыла руки. Потом подошла ко мне и поцеловала.

– Есть. Сейчас принесу, – сказал я.

Она остановила меня, вцепившись в руку.

– Не сейчас. Сейчас она нам не нужна.

Она лежала рядом абсолютно голая на этих дурацких шелковых простынях. Подарок Ксюши.

Я провел рукой по ее щеке. Она прикрыла глаза и вскользь поцеловала мою руку. Волосы у нее совсем растрепались. Как будто сотни серебристых протуберанцев[9]9
  плотные конденсации относительно холодного вещества, которые поднимаются и удерживаются над поверхностью Солнца магнитным полем.


[Закрыть] на солнечном круге маленькой, аккуратной головки. Она придвинулась ко мне. Поцеловала меня в кадык и уткнулась лицом мне в грудь.

Сердце у меня билось спокойно и тихо. Не потому, что мне было все равно. Совсем наоборот. Все было так, как должно было быть.

– Почему я?

– Ты ведь сам знаешь, – ровным тоном сказала она.

– Не знаю, – сказал я.

– Потому что я была нужна тебе.

Я не мог этого отрицать. Да и зачем спрашивать. В нас не было ничего от Оксаны. Сейчас в нас были только мы.

– Расскажешь? – спросила она, – я люблю слушать. Попробуй, правда. Я знаю, что и так хорошо. Но ты попробуй, если хочешь. Это хорошая идея.

Я прижал ее к себе, чуть приподнял и бросил на спину. Она изогнулась. Продолжая пристально смотреть мне в глаза, она притянула меня к себе за шею и укусила за губу. Я вошел в нее и начал рассказывать.

Я рассказал ей все. С самого начала. С того самого момента, как я встретил Окола у себя во дворе. Про предчувствие. Про девушку из фруктового отдела. Рассказал все до мельчайших подробностей. Без слов.

Я задыхался. К тому моменту, как я начал описывать подарок Егора, ее бедра напряглись и стиснули мою спину. Она закричала и задрожала всем телом. Мы будто бы прошли сквозь матрац и вернулись обратно через временную петлю. Мы замерли. Ей было тяжело, я лежал на ней всем своим весом, сжимая пальцами простыню под ее спиной. Она бережно держала мою голову в руках. Мои немые слезы стекали с ее груди по ребрам мне на руки. Она редко и глубоко дышала. Она плакала.

* * *

Первый раз за неделю я проснулся трезвым, в собственной постели. Пару секунд я не помнил прошедшую ночь, но картины и звуки медленно возвращались яркими, пульсирующими вспышками.

В постели я был один. Я потер лицо и медленно встал с кровати. Где-то в другой части квартиры негромко слышалась музыка. На кухне была она. Источником мелодии был ее телефон. Она стояла у окна. На ней была моя черная футболка с логотипом, которую я покупал на концерте роллингов в Амстердаме несколько лет назад.

Она будто почувствовала мое присутствие и медленно повернулась. Волосы у нее были немного влажными. Видимо, она приняла душ, пока я спал. В руках у нее была большая кружка. Кухню заполнял аромат кофе.

– Налить тебе? – по-домашнему спросила она, – я много сварила.

Я кивнул и сел на стул возле стола. «Такая маленькая», – подумал я.

Нельзя было точно определить, сколько ей лет. От восемнадцати до тридцати. Восемнадцать в улыбке, плавных движениях, голосе. Тридцать в глазах.

Она поставила кружку с кофе возле меня и села напротив, подперев подбородок правой рукой, и с интересом смотрела на меня, будто изучала.

Мне было очень уютно с ней. Как будто я знал ее тысячу лет. Добрый, теплый друг.

– Слышал? – спросила она, кивнув в сторону телефона, из которого все еще лилась музыка.

Я отрицательно покачал головой.

– Это Юхан Тании[10]10
  вымышленная певица из вселенной книги. Вдохновением для ее создания послужила американская певица Эрика Баду.


[Закрыть], – сказала она, – очень крутая. Просто космос.

– Ты интереснее, – сказал я и посмотрел на нее с вызовом.

Она усмехнулась.

– Что ж, – сказала она, – приму это за комплимент.

Она поставила кружку в раковину и, стоя спиной ко мне сделала несколько плавных движений, вроде растяжки. Мышцы на ее упругих бедрах слегка напряглись. Из-под футболки выглядывали смешные, будто детские трусики, голубые, с маленькими жирафиками.

У меня защемило сердце. Я был настолько преисполнен настоящей, неподдельной любовью к этому созданию, что на секунду мне показалось, что это чувство меня убьет. Серьезно. Это была любовь. Простая, живая и честная. Пусть может и на одну ночь, но она была крепче и искреннее чьего-нибудь двадцатилетнего брака.

Она танцевала, не поворачиваясь. Я был уверен, что глаза ее закрыты. Руки ее порхали в воздухе. Казалось, моя кухня превратилась в мистический сад с летящими на теплом, спокойном ветру, лепестками сакуры.

Певица в динамике очень чувственно пела без слов. Я был уверен, что она африканка, почти видел где-то в глубине сознания ее пухлые, четко очерченные губы.

Песня закончилась. Она потянулась и повернулась ко мне. Посмотрев мне прямо в глаза, она медленно подошла ко мне и опустилась на колени. Я запустил пальцы в ее волнистые, мягкие волосы, закрыл глаза и весь мир исчез для меня.

Когда все было кончено, она поднялась, нежно прикоснулась к моей щеке и поцеловала в лоб. Очень тепло поцеловала, по-матерински.

– Мне пора собираться, – сказала она и вышла из кухни.

Я не мог пошевелиться. Казалось, что мое тело больше мне не принадлежит. Сердце с трудом входило в прежний, обычный ритм.

Я просидел так еще минуту, выдохнул и поднялся со стула. Голова слегка кружилась.

Я направился в спальню и обнаружил там ее. На ней все еще была лишь моя футболка. Она держала в руках коробочку с егоркиным подарком и заворожено смотрела на ее содержимое. В глазах ее стояли слезы. Заметив, что я вошел, она аккуратно закрыла коробочку и поставила ее на место, на прикроватную тумбочку. Там же лежали паспорта и билеты. Она, еле касаясь, провела рукой по гладкой, светлой поверхности тумбы. Ее пальцы остановились на документах. Она подняла глаза и вопросительно на меня посмотрела, будто спрашивая разрешения. Я кивнул. Она села на кровать и начала разглядывать билеты. Когда в ее руки попал билет Егора, она замерла и вновь подняла на меня взгляд.

– Сын? – тихонько спросила она. Голос ее был слегка охрипшим.

– Племянник.

Она не дышала.

– Давно?

Я покачал головой.

– Меньше недели.

Она закусила губу и прикрыла глаза. Я вдруг почувствовал, что хочу прикоснуться к ней прямо сейчас, во что бы то ни стало. Я резко бросился к ней, подхватил на руки и осторожно положил на кровать. Двумя пальцами правой руки я аккуратно стянул с нее «жирафиков». Она так и осталась в моей футболке с логотипом The Rolling Stones. Я был сверху. Мы двигались в такт и смотрели друг другу в глаза. Не моргая. Еще ни одной женщине я не смотрел во время секса в глаза. С ней же это было легко и превозносило ощущения просто на небывалую высоту. Я понял, что она сейчас закричит, и прикрыл ее рот ладонью. Она выгнулась, впилась зубами в мою руку, закатила глаза, даже немного жутковато, и задрожала.

Мы лежали рядом, держась за руки, и смотрели в потолок.

– Теперь тебе придется мне ее подарить, – вдруг сказала она.

– Кого? – я не понял, о чем она.

– Футболку, – рассмеялась она, – мне нужна будет частичка тебя, чтобы тебя оберегать и помнить.

«Ведьма», – подумал я, но вслух лишь вздохнул.

– Ради бога, забирай, – сказал я.

– Бога? – с интересом переспросила она, – думаешь, ему нужна твоя футболка?

Я улыбнулся. Я не видел ее лица, но знал, что она тоже улыбается. Все той же своей детской, магической улыбкой.

Вдруг она заерзала на простыне, будто что-то ей мешало.

– Вот оно что, – прошептала она задумчиво.

В руке у нее был мой билет. Она с интересом его разглядывала, потом зажала его между ладонями, прикрыла глаза и загадочно улыбнулась.

– Ты должен ехать, – сказала она, – даже не думай оставаться! Беги, беги! Что есть силы. Не от себя. А во что-то новое, неизведанное. Тебе будет очень хорошо.

Я молчал. Она повернулась на бок и уставилась на меня.

– Потрогай! – приказала она, – Он будто шелковый на ощупь. Нет ничего нежнее шелка. Он волнует и обнадеживает. Потрогай, – еще раз повторила она и протянула мне билет.

Я послушно потрогал. Билет себе как билет. Она заметила, что мне билет кажется совсем обычным, по-детски насупилась и игриво ущипнула меня за бок.

– Ты должен поехать, – еще раз сказала она, – ты должен.

Мы молча пролежали так еще около часа. Потом она встала, натянула свои леггинсы, носки и забавный красный свитер. Футболку мою она бережно свернула и положила к себе в сумку. Я наблюдал за ее сборами и думал о том, кто же все-таки она. И существует ли вовсе. Экстрасенс она, хорошая актриса или сумасшедшая? Мне было наплевать. Я ее любил.

Она обулась, накинула свою серую смешную шубку и выпрямилась. Снова наши глаза проникли друг в друга. Она смотрела на меня, словно стараясь запомнить каждую щетинку на моем подбородке, каждую клеточку кожи. Она подошла ко мне вплотную и, без объятий, нежно и горячо поцеловала. Я ответил на ее поцелуй. Мы целовались, будто целую вечность. Она оторвалась от моих губ и, с какой-то смущенной улыбкой, еще раз заглянула мне в глаза, дружески потрепала по щеке и открыла дверь. Я знал, что больше никогда не увижу ее.