Текст книги "Шелковый билет"

Я взял по килограмму апельсинов, бананов и взвесил полкило зеленых крупных яблок для Егорки. У него была аллергия на цитрусовые и Ксюша, сама будучи аллергиком, тщательно контролировала все, что он ест. Но все же, иногда мы с ним втихаря позволяли себе напасть на пару мандаринок или апельсин. Я при нем гастрономических вольностей себе не позволял. Это было бы жестоко с моей стороны, а с Егоркой я бы никогда не смог поступить жестоко. После наших маленьких безпалевных преступлений, я давал ему половинку антигистаминной таблетки, чтобы Ксюша, чего доброго, не заподозрила, что я балую племянника. Хотя если бы она узнала про таблетки, она, бьюсь об заклад, сломала бы мне нос. «Они ведь садят надпочечники» и прочая материнская гипер-забота.

Я заскочил в отдел игрушек и взял для Егорки какой-то модный пластилин, полицейскую машинку для Толика и пухлого пупса в голубом чепчике для Лики. Расплачиваясь, я поймал на себе взгляд ананасовой брюнетки через три кассы от меня. Она опять смущенно улыбнулась и повернулась к подруге, что-то нашептывая. На мгновение мне захотелось подбежать к ней, отгрызть безымянный палец вместе с чертовым кольцом и сбежать с ней куда-нибудь, где нет работы, супермаркетов, ее мужа, а есть только мягкие шубы, застилающие пол нашей светлой спальни со стеклянными дверьми, и ароматные ананасы, ананасы…

* * *

В закрытом дворе машин было немыслимое количество. Я припарковался на Ксюшином месте. Сестра, видимо, оставила свою машину, в которой, последнее время, забарахлили тормоза, в гараже, и когда возникает необходимость, берет машину Игоря. Семья Арефьевых (а именно такую фамилию вместо Новиковой, получила Ксю, выйдя замуж), жила на одиннадцатом этаже высокого бежевого панельного дома. Я вышел из машины и, подняв глаза, даже на такой высоте чудом смог разглядеть маленький силуэт Егорки, ждущего меня на утепленной стеклянной лоджии. Я выгрузил пакеты, включил сигнализацию и направился к подъезду. В лифте я опять вспомнил леди из фруктового отдела. Двери открылись как раз в тот момент, когда я размышлял о том, что все красивые и приличные женщины, давно замужем, и, совсем-таки, не за мной. Не сказать, чтобы я горел желанием жениться и заводить детей. Одному мне спокойно, и за детей у меня племянники. Но вся жизнь моя проходит в фанатичном стремлении хоть как-то социализироваться. А семья это ведь показатель. Одинокий тридцатилетний мужик с моей внешностью не может не вызывать подозрений в его развязном образе жизни или гомосексуализме. Глядя на меня люди вряд ли думают: «О, наверное, много читает, слушает классическую музыку, готовит себе горячие вегетарианские ужины и проводит вечера в одиночестве»! Что угодно, только не правду.

Двери лифта распахнулись, и я сразу почувствовал на площадке пряный запах Ксюшиного яблочного пирога. Еще в детстве, когда мама уходила на работу, а нам не нужно было идти в школу, Ксю активно практиковалась в кулинарии. Я убегал гулять во двор, а когда возвращался, на столе меня ждал очередной салат, домашний свежий кекс или запеченная с чем-то ароматным, картошка. До двадцати пяти лет я был невозможным мясоедом, поэтому с радостью поедал неумело, но так вкусно приготовленные сестрой, гуляш или тефтели. Я бы и сейчас с удовольствием ел всю эту прелесть, если бы после университета меня не начало подводить пищеварение. В один прекрасный момент мое тело внезапно просто отказалось переваривать любое мясо, будь то птица, телятина, свинина. Иногда я, все же, позволяю себе есть рыбу, которая, на удивление, усваивается очень даже неплохо. Буквально пару месяцев назад в одной из статей вычитал, что такие едоки, как я, называются пескетарианцами. Ксюша долго смеялась надо мной и прозвала меня «писькатарианцем», сколько бы я не тыкал пальцем на статью в википедии, где четко было написано, что «Pesce» в итальянском языке называлась рыба.

Манящий запах пирога становился все сильнее, по мере моего приближения к двери квартиры. Я переложил пакеты с гостинцами в левую руку и простучал ненарочитый ритм по металлической поверхности в районе замочной скважины. Замок сразу же щелкнул. Егорка дежурил у двери, как только увидел, что я зашел в подъезд.

– Дядя Вадик! – Егорка бросился мне на шею, – А я уже все уроки сделал, не надо мне помогать.

Я крепко обнял его, поставил на пол в прихожей и потрепал по волосам.

– Ну, значит сейчас будем есть, а потом ты мне покажешь, что нового ты научился лепить из пластилина, идет?

Егорка вздохнул:

– Я весь пластилин в школе оставил. Не получится.

– А вот и нет, – сказал я, доставая коробку из пакета.

Егор радостно выхватил коробку у меня из рук и побежал показывать маме, с криками: «Мама, смотри, что дядя Вадик принес»!

Я был очень рад. Я знал, как Егорка любит лепить. На него вечно пластилина не напасешься. Он лепил целые города, с машинами, школами, магазинами, людьми, детскими площадками, домашними животными. Больше всего он, почему то, любил лепить врачей, больницы и машины скорой помощи. Он говорил, что чем больше больниц и врачей, тем чаще люди будут выздоравливать, и тем больше веселых людей будет на улице, а значит, и весна наступит скорее, потому что земля прогреется от их улыбок. Вот такая вот логическая цепочка.

Ксюша вышла в прихожую с Ликой на руках. Они были такими красивыми, что я опять на долю секунду пожалел, что не женат. Следом вышел Игорь, а за ним и маленький Толик. Егорки и след простыл, видимо, убежал лепить. Мы все тепло поздоровались. Игорь взял пакеты и понес их на кухню, в которую меня уже скорее подгоняла Ксю.

Запах на кухне был невероятный. Ксюша приготовила стейки форели с картофельным пюре, мой любимый салат с фетой и сварила компот из сухофруктов. Первым же делом я залпом осушил два стакана ледяного компота. Первый раз за день я чувствовал себя максимально спокойно и комфортно.

– Ну, давай, садись уже скорее! Сейчас буду тост говорить, – торопила меня Ксю.

Я удивился:

– Тост? А что у нас за повод сегодня? – я понятия не имел, о чем она говорит, но покорно уселся на угловой диванчик перед столом с яствами.

Ксюша нахмурилась:

– Братец, ты хорош придуриваться то, а! Маразм что ли измучил? Тебе тридцать один, а не восемьдесят один!

Я на секунду залип в недоумении.

Ксюша продолжала пристально на меня смотреть.

Прищурившись, я вопросительно закивал головой глядя на нее, мол, ты о чем вообще?

Ксю удивленно раскрыла глаза:

– Вадик, какой сегодня день!

Я не понимал, к чему она клонит, но решил подыграть ей:

– Ну, пятница, – сказал я.

– И? – Ксюша с вызовом смотрела на меня.

Я продублировал ее «и».

Она чуть не взорвалась:

– Число какое, олень лесной? – сестра за словом в карман не лезла.

Я на секунду всерьез задумался. А вправду, какое число? Я полез в карман за телефоном, чтобы посмотреть дату, но Ксю схватила меня за руку:

– Ей богу, ты что, сорокалетняя девственница, что так упорно не хочешь признавать, что состарился еще один год?

И тут до меня дошло. Одиннадцатое января. День, когда моя мама освободилась от четырехкилограммового живота, а папа до дна осушил бутылку коллекционного коньяка, несколько лет ждавшего особого случая. День, когда на свет пришел урожденный Вадим Николаевич Новиков, ныне отшельник-неудачник с крутой должностью и новой пафосной фамилией «Но».

Я рассеяно улыбнулся.

– Нет, ну ты ей богу меня поражаешь периодически, – будто пропела Ксюша.

Она взяла в руку бокал шампанского, которое Игорь как раз открыл на словах «ей богу меня поражаешь» и начала говорить свой тост. Сейчас подробностей не помню, но он, как всегда, был в ее стиле, с кучей теплых братских обзывательств и шуток. Под конец она разрыдалась, перейдя на сентиментальности, а потом и на упреки мне за то, что я моложе ее на два с половиной года, а она – старая мать троих детей. Я про себя подумал, что обычно она так себя ведет во время очередной беременности, но вслух говорить не стал, чтобы не перебивать ее во время душевной речи.

Ужин был дивный. Я весь день ничего не ел, кроме круассана в кинотеатре, и теперь мой желудок торжествовал, а тело налилось приятным теплом от вкусной еды, компота и шампанского. Приехала мама с бутылкой вина и подарком. Мама всегда умела дарить что-то по-настоящему нужное. В этот раз это был стильный дополнительный аккумулятор для телефона в виде съемного чехла цвета металлик. Я и вправду давно собирался таким обзавестись, но мама меня опередила. Егорка все это время не появлялся. Я немного забеспокоился, но тут он сам пришел на кухню и робко направился ко мне.

– Я попрошу минутку тишины, – тихонько, но очень торжественно провозгласил он и встал в стойку. Ксюша с Игорем еле слышно хихикнули. Мама гордо смотрела на него. Я вышел из-за стола, встал напротив него и замер в ожидании.

– Дорогой дядя Вадик, – дрожащим голоском начал он, – Я очень хочу поздравить тебя с днем твоего рождения. Ты мой самый лучший друг и всегда им будешь. Я хочу, чтобы ты был самым счастливым дядей на Земле. Потому что ты этого заслуживаешь, – я стоял с широко открытыми глазами, он остановился, мама легонько похлопала его по маленькому плечу, – И я хочу, чтобы, где бы ты ни был, ты всегда помнил обо мне.

Я замер как истукан. Егорка убрал руки из-за спины и протянул мне маленькую коробку. Я молча взял ее.

– Откроешь, когда я уйду, – сказал он и крепко обнял меня. Я прижал его со всей силы, с которой только можно прижать к себе ребенка, не травмировав его. Мы все дружно ему похлопали и продолжили ужин.

В десять вечера Ксюша ушла укладывать Толика спать. Пока они еще малыши, Толик с Ликой спали в одной комнате. У Егорки же, как у серьезного десятилетнего мужика, уже была своя комната. Она была обставлена очень по-взрослому. Он сам так захотел, когда они переезжали в новую квартиру в прошлом году. Стены украшали фотообои с видами Нью-Йорка. Большой письменный стол с компьютером и высокое кресло. На столе царил идеальный порядок: все учебники лежали в ящиках, карандаши стояли в стаканчиках по цветам. Для игрушек же существовал шкаф, которые он доставал во время игр, а после аккуратно складывал обратно. Вот такой вот маленький педантичный мужчина. Ксюша всегда говорила, что это у него от меня. Вообще она часто шутила, что какая-то очередная женщина, которую я разочаровал, забеременела и силой мысли переместила плод в Ксю, так что, по сути, она родила моего сына. Звучало, с одной стороны, немного гадко, но мне эта мысль нравилась. Егорка, и правда, был мне настоящим сыном. С Игорем у них не было таких доверительных отношений, но он и не расстраивался. Да и у него было еще двое детей. Почему бы одним не поделиться?

Я сидел на ковре возле Егоркиной кровати и рассказывал ему, как я провел свой день. Когда я упомянул девушку из лифта, он поднялся на кровати и пристально посмотрел на меня:

– Пообещай мне, что ты подойдешь к ней в понедельник! – очень серьезно сказал он и прошептал: – Может она – твоя женщина. А ты – как всегда.

Я кивнул. Егорка удобно улегся в постели и сразу уснул. Я сказал, что люблю его, поцеловал в макушку и, выключив светильник, вышел, оставив дверь чуть приоткрытой. Он всегда просил так делать, чтобы из прихожей было слышно, как тихо шепчет радио на кухне.

Я вернулся к столу и обсудил с Игорем все оставшиеся вопросы по поездке в штаты. Вылет был через две недели. Мы условились в среду вечером вместе пройтись по магазинам и купить Егору новые зимние ботинки. Ребята еще раз поздравили меня на прощание. Я поцеловал маму, обнял Ксюшу и Игоря, заглянул в детскую и пошел обуваться.

Мама с Ксюшей накинулись на меня:

– Ты что, пьяный за руль собрался? – с негодованием забормотали они, как две курицы-наседки.

Арефьев-старший встал на мою защиту, напомнив им, что я и второй бокал шампанского не допил, а с того момента прошло уже четыре часа. Женщины отпустили меня, наказав написать Ксюше смс, как буду дома.

Я вышел из подъезда. Пакет с подарками помогал держать равновесие во время скользкого пути до машины.

Даже за сорок секунд я успел не хило замерзнуть. Я закинул пакет на заднее сидение, включил печку и осторожно поехал домой.

Через полчаса я уже был дома. Я отправил сообщение Ксю, принял душ, тщательно почистил зубы и загрузил белье в стиральную машину. На работу завтра идти не нужно. Я решил поваляться дома и пересмотреть пару фильмов из своего с каждым месяцем растущего списка, до которого все никак не доходили руки.

Выключив свет, я улегся в свою постель. «Ну вот, Вадик. Никакого дерьма не произошло, а ты боялся! – Ну да, кроме того, что мне тридцать один».

Подумав пару минут об ананасовой брюнетке, я отключился.

Глава 2

Сигнал будильника, который я не додумался с вечера отключить, ударил по левому виску агрессивной звуковой волной. Меня нельзя назвать соней, но утро всегда было и остается для меня самой тяжелой частью суток. В хрупкие предрассветные часы, единственное, на что способен человеческий мозг, это активировать части, ответственные за раздражительность и жалость к себе. Если возможно когда-либо чувствовать себя большим говном, так это в пробке или после тяжелого наркоза. Хотя и эти моменты иногда можно чем-то скрасить: подглядыванием за привлекательной особой, сосредоточенно подкрашивающейся в соседней машине, или счастливыми глазами на взволнованном лице близкого человека, сидящего на краю твоей больничной койки.

Я вспомнил, как сломал оба запястья, когда мне было восемь. Тогда у меня и моего лучшего друга Вовки появилось новое любимое занятие: прыгать с раскаченной до предела качели и соревноваться, кто дальше допрыгнет. Я, само собой, всегда побеждал. Самый мой дальний прыжок, на котором наша практика в сем «виде спорта» навсегда прекратилась, обернулся мне двумя открытыми переломами, парочкой операций и кучей дружеских пожеланий одноклассников, зафиксированных на гипсе. После падения я ненадолго потерял сознание. Открыв глаза, я увидел лицо Вовки, попытался пошевелить рукой и истошно заорал на весь двор. Наша семья тогда жила на первом этаже и Ксюша, болтавшая с подругой на кухне, молниеносно среагировала на отчаянный крик своего младшего братца, который невозможно было ни с чем спутать: травмировался в детстве я часто, так что ор у меня был персональный и давно отработанный.

Не помню, как мы добрались до больницы, не помню подготовку к наркозу. Все, что я помню, это глаза отца. Первое, что я увидел, придя в себя: два встревоженных голубых глаза. Папа преподавал в университете психологию и антропологию. Когда Ксюша позвонила на кафедру, у него как раз шла пара со студентами выпускного курса. Серьезная лекция перед тяжелыми государственными экзаменами. Отец был самым ответственным человеком из тех, кого я знал. Но забота о его студентах не шла ни в какое сравнение с его перманентной заботой о его семье. Узнав о том, что сын в очередной раз попал в беду, он, не раздумывая, собрал все материалы в чемоданчик и помчался в больницу.

Когда его не стало, у меня будто почва из-под ног ушла. Я осознал, что теперь я абсолютно одинок. Во всей вселенной. Мне было девятнадцать. Да, у меня были мама, Ксю, друзья. Но уход отца открыл для меня простую истину: мы приходим в этот мир и уходим из него одинаково: совсем одни. Но пока был жив отец, я всегда знал, что у моего маленького королевства есть сильная и надежная армия, которая никому не позволит его разрушить. А теперь у ворот никто не стоял.

Я жил с этим страшным ощущением тотального одиночества и уязвимости до той минуты, пока я первый раз не увидел Егорку. Его рождение вернуло мне ощущение земной тверди под ногами. И не потому, что малыш стал тем, кто защитит меня. Теперь я стал той самой маленькой армией для его царства. И я был готов на все, чтобы оно крепко стояло, процветало, и было основательно защищено со всех сторон самыми сильными солдатами и самыми прочными стенами. Это мой долг, дело моей жизни, мое предназначение.

Запланированный просмотр фильмов, которые я, видимо, никогда и не посмотрю, я решил отложить до вечера. Нужно было навести порядок в квартире и разобраться с документами. Предстоящая поездка целиком занимала все мои мысли. Я решил порыскать в гугле, чтобы заранее расписать нашу с Егоркой культурную программу в Нью-Йорке. Его кроме Центрального парка, похоже, ничего не волновало. А вот меня влекло в музей Гуггенхайма[5]5
  музей искусства в США, созданный меценатом и коллекционером Соломоном Гуггенхаймом. Одно из старейших и самых посещаемых собраний современного искусства в мире.


[Закрыть], в Бруклин, на Стэйтон Айленд. Я хотел побывать везде. Моя давняя детская мечта вот-вот должна была сбыться, и я загадочно улыбался в монитор, внимательно рассматривая фотографии и читая короткие ознакомительные статьи о достопримечательностях Большого Яблока.

День в интернете пролетел ужасающе быстро. Очнулся я около четырех часов дня, сидя за столом, заставленным чашками из-под кофе. Я даже не помнил, как варил себе этот самый кофе.

Нужно было срочно что-нибудь съесть. Лень сегодня торжествовала. Я нашел в быстром наборе номер любимой пиццерии. Вежливая девушка на том конце провода назвала меня по имени отчеству. Я даже слегка смутился. Вроде бы не так уж и часто я позволяю себе заказывать еду на дом. Я заказал маргариту на тонком тесте, кальмаров в кляре, какой-то салат по акции и светлое пиво. Повторив мой заказ, девушка вновь назвала меня по имени. Я поблагодарил ее, сбросил звонок и заметил, что смущенно улыбаюсь, как пацаненок. Да, Вадик. Кому-то тут срочно нужна женщина. Я снял халат, громко включил «роллингов» и пошел в душ. Да-да, бабушки! Негодуйте! В этой квартире есть молодость и жизнь, так и знайте!

Удивительно приподнятое настроение мое граничило с безумием. Но, не могу сказать, что это меня не радовало. Лучше уж так, чем мой бесконечный несвоевременный экзистенциальный кризис и «скажите, что я здесь забыл».

Я еще не разбирал пакеты с подарками. Помимо маленьких ценных презентов, имелся еще огромный коричневый бумажный пакет со всякими полезными штуковинами типа гелей для душа, шампуней и нового постельного белья. Кстати, о нем: сестра-демонесса, видимо, решила меня грязно подколоть, и подарила мне комплект черного шелкового постельного белья с красными наволочками. Когда я открыл коробку, сверху лежала маленькая нейтральная открыточка, внутри которой огромными красными буквами было написано ксюшиным подчерком: «устрой уже свою личную жизнь, мудачек». Я невольно рассмеялся. Да и стоило заметить, что, при всей своей чрезмерной пафосности, качество у белья было отменное.

Я прихватил новые туалетные принадлежности и пошел в душ где-то на середине «She’s a rainbow»[6]6
  (англ) – «Она – радуга» – песня из альбома Their Satanic Majesties Request британской группы The Rolling Stones. Написана Миком Джаггером и Китом Ричардсом.


[Закрыть].

Решив уже было немного пофантазировать об ананасовой брюнетке, я зачем-то немедленно убедил себя, что мне уже далеко не четырнадцать. Вместо этого я начал старательно продумывать наш с Егором маршрут на первые пару дней. Моя подруга по университету, Лида Миллер, обещала показать кучу интересных мест, о которых мало чего написано в интернете. Как она сказала «чисто Нью-Йорк для своих». Меня сообщение на фейсбуке с таким содержанием хоть и рассмешило, но и обнадежило. Не хотелось мне, чтобы наша поездка была заурядной. Хотелось чего-то особенного. В глубине моей души жил довольно жалкий тип. Ему не терпелось хоть немного восторжествовать в стиле: «ну нет у меня жены и детей, дурачье, зато у меня есть чудесный племянник, и мы здорово отдохнули в Нью-Йорке и видели такое, о чем вы даже и не слышали».

В душе я провел минут эдак сорок. Чистюля чертов. Как раз должны были привезти еду.

Когда я зашел в гостиную, звонил телефон. Будучи в полной уверенности, что звонит курьер с моей «маргаритой», я взял трубку. Звонил Игорь. Ксюша с Егором ехали из контактного зоопарка. Отказали тормоза.

* * *

Я не помню, как я доехал до больницы. По телефону Игорь толком ничего мне не объяснил. Сам он был в ступоре. Бормотал что-то несвязное.

В приемном отделении не было никого, кроме Игоря. Я подошел к нему и сел рядом на жесткую металлическую скамейку. Он даже не поднял глаз. Так и сидел бездвижно, уставившись в стертые и поблекшие от времени тусклые ромбы плитки на полу.

Молчание было нарушено только через сорок минут. Я знал это с точностью, потому что мне не оставалось ничего, кроме как пялиться в круглые черные часы на грязно-белой стене.

Слова пронзили спертый воздух, пахнущий хлоркой и нашатырем. Словно лед дал трещину и пошел по швам на замершей спящей реке.

– Она в реанимации, – сказал Игорь бесцветным голосом, – прогноз неутешительный, но надежда есть. Ребра все переломаны. Органы повреждены. Крови много потеряла. Мама в палате отдыхает после переливания.

– Ага.

Все что я смог сказать. Игорь не отреагировал. Игорь не вспылил. Игорь не ударил меня. Не закричал. Ему было плевать. Плевать, что я скажу. Плевать, есть ли вообще кто-то в этой гребанной больнице.

Молчание снова повисло в отделении влажной и тяжелой простыней.

Мне было страшно. Меня тошнило. Наконец я все же собрал все свои возможные силы и задал этот страшный вопрос.

– Что с Егором?

Игорь молчал. После долгой паузы он замотал головой из стороны в сторону и со всей силы топнул ногой. Так, что лопнули бахилы и треснула старая коричневая плитка. Этот большой человек стиснул руки в замке под коленями, уткнулся в них и начал беззвучно качаться. Спустя минуту он замер, словно памятник. Он рыдал. То были самые страшные и безутешные рыдания, которые не под силу было бы изобразить ни одному актеру. Беззвучные, бездвижные, завораживающие мужские рыдания. Слезы отца, потерявшего своего сына.

Так ведь не бывает. Я пока еще ничего не понимал.

Прошло одиннадцать минут. Игорь поднял голову. Глаза его словно ослепли. Он уставился в пустоту.

– Я не дал ей машину, понимаешь, – все тем же неживым голосом сказал он, – сказал ей: езжайте на такси. А сам уехал в магазин снастей для рыбалки, понимаешь. Понимаешь, – еще раз повторил он.

– Она пообещала не брать свою машину, которую у меня все руки не доходили отогнать в сервис. Пообещала, а я, идиот, поверил, понимаешь?

Я не понимал. Ничего не понимал. Я будто окаменел изнутри. Я не мог пошевелиться, особенно пошевелить языком. Все внутри меня будто бы начинало индеветь на молекулярном уровне, от пальцев ног до кончиков волос.

Через полчаса меня пустили к маме. Она не могла говорить. Может от бессилия после переливания крови. Может от того, что слова заставили бы ее почувствовать, что все это происходит на самом деле, и разорвали бы ее на части. Она будто постарела лет на десять лет за эти несколько часов. Бескровные губы застыли, словно нарисованные. Она подвинулась и освободила место на кушетке для меня. Я лег рядом с ней, уткнувшись лицом ей в плечо и задремал.

Я не плакал. Я все еще ничего не понимал.

К вечеру врачи отметили в состоянии Ксюши положительную динамику. Около десяти она пришла в себя и позвала меня. Игорь не пошел. Он сидел. В той же позе, что и несколько часов назад. С открытыми пустыми глазами.

Она лежала на кушетке и была такой маленькой и бледной, что у меня перехватило дыхание.

На лице ее не было ни царапины. Только нижняя губа слева чуть треснула и припухла. Но я чувствовал, что там, под этим тонким белым больничным пододеяльником, моя сестра была похожа на Ленинград в сорок третьем. Ноги подкосились, закружилась голова, и в горле встал огромный, сухой ком.

Я подошел к кушетке и посмотрел на нее. Волосы, раскиданные по тонкой подушке, стали какими-то очень темными.

Я легонько прикоснулся к одной из прядей. Ксюша медленно открыла глаза, посмотрела на меня и грустно улыбнулась.

– Нравится, мудачек, – хрипло и тихо, но так нежно прошептала она, – это я сегодня утром в салоне была. Решила сменить имидж.

Она тихонько, слабо рассмеялась и закашлялась.

– Не говори ничего, не надо, – осторожно сказал я, так и не отведя руки от ее волос, – ты должна беречь силы, чтобы скорее поправиться.

Она горько усмехнулась.

– Ты знаешь, его ведь больше нет, – каким-то чужим голосом сказала она, – и меня нет.

Я стиснул ее руку. Дышать становилось все сложнее.

– Он любил тебя даже больше, чем меня и Игоря. Ты для него ближе всех.

Ксюша замолчала. Я стиснул ее руку сильнее и опустился на колени перед кушеткой.

– Ты открыл его подарок?

Я опустил глаза.

– Эх ты… Обязательно открой. Он так старался тебе угодить. Утром мне сегодня все уши прожужжал: а Вадик посмотрел подарок?

Ксюша снова замолчала.

У меня загудело в голове. К телу я не прислушивался. Сейчас у меня его не было.

– Уходи, пожалуйста, прошу тебя, – тихо и очень ласково сказала Ксюша, – не хочу, чтобы ты все это видел. С тебя хватит.

Я попытался было возразить, но она как-то неожиданно высвободила слабую ручку из моих тисков и нажала на кнопку вызова медсестры. Потом вернула руку обратно.

– Смерть – дерьмо, – с каким-то странным удовлетворением выдала она, – причем настоящее дерьмо, не собачье, а твое собственное. Умирая, мы снова становимся детьми. Есть в этом какая-то особая поэзия.

– Ты не умрешь, – сказал я и еще сильнее сжал ее руку.

– А ты оторвешь мне руку, – сказала она, улыбаясь.

– Я умру. Все умрут. Иначе бы мир превратился в китайский рынок.

Она закрыла глаза. Я увидел, как из-под коротких темных ресниц потекли два тонких, прозрачных ручейка. Она улыбалась.

– Мне пора к нему.

Я протестовал, я убеждал. А она сопротивлялась в своем непоколебимом холодном смирении.

– Прощай, мудачек. Береги себя. Я знаю, что ты будешь счастлив. Без вариантов – вдруг очень бодро сказала она. Я не хотел уходить. И ни в коем случае не хотел прощаться.

Пришел врач. Я поцеловал сестру в холодную щеку и пообещал прийти утром.

– Подарок, – прошептала она. Белая дверь захлопнулась у меня под носом.

Арефьев так и сидел в коридоре в неизменной позе.

Я подошел к нему. Он резко встал и неожиданно очень крепко обнял меня. Я похлопал его по спине два раза. Он так и не посмотрел на меня. Вышла мама, взяла Игоря за руку и повела его к Ксюше в палату.

Я вышел на улицу без куртки. Мороз свирепствовал, но мне было наплевать.

Я с трудом нашел свою машину на маленькой пустой парковке. В салоне было промозгло и темно. Я включил печку и пошарил в бардачке. Неизменная пачка сигарет лежала на том же месте, где была оставлена, словно дожидаясь своего звездного часа. В ней не хватало двух сигарет. Со времен расставания с одной из моих неудачных женщин. Точнее, неудачным для всех них был я.

Я выкурил две сигареты, стряхивая пепел себе на ботинки.

Неожиданно я вдруг интуитивно начал шарить на заднем сидении машины. На ощупь, в темноте. Да. Он был здесь. Я так боялся, что потерял подарок Егора, не найдя его в том бумажном пакете. Я знал, что при встрече он обязательно спросит меня. И что бы я тогда ответил? Я не мог обидеть самого важного для меня человека. «Откроешь его, когда я уйду».

Маленькая коробочка цвета темного шоколада открывалась не как обычно, а сбоку. Я потянул за выглядывающую наружу тесемку. Навстречу мне выбился на удивление яркий свет от маленьких фонарей. А внутри были мы.

Он вылепил из застывающего пластилина центральный парк и озеро. А рядом стояли мы. Егор в своей красной шапчонке с помпоном. Одной рукой в варежке фигурка указывала на озеро, другая рука, будто призывая посмотреть, тянула меня за рукав. Я был без шапки. Я чуть согнул колени и смотрел в сторону указывающей руки красного шапчонка. Мы были вместе. Мы были счастливы.

Ксюша умерла в три двадцать два. Я умер десять часов назад. Я потерял смысл жизни на заднем сидении голубого кроссовера.