Текст книги "Шелковый билет"

Только сейчас я заметил рядом с Околом большой пакет. С многозначительным, торжественным видом, Олег начал выкладывать на стол содержимое пакета: шмат сала, черный хлеб, банка с солеными огурцами и помидорами и огромный термос.

Я хотел спросить, что в термосе, но Окол меня опередил:

– Анька борща наварила! Фирменного!

Я действительно был в восторге. Последними из пакета были извлечены бутылка водки и диск «Сибирский цирюльник»[17]17
  художественный фильм режиссёра Никиты Михалкова 1998 года. Слоган фильма – «Он русский. Это многое объясняет».


[Закрыть]. Диск! Я чуть с дивана не свалился.

– Давай тащи тарелки, ложки-вилки, нож и рюмки! – скомандовал Олег, – а я пока фильм поставлю. Руссня стартует! – объявил он патриотическим голосом.

– Олежа, – начал я осторожно, – ты ведь за рулем. Может без водки?

Олег нахмурился.

– Но ты-то не за рулем! Так что давай, не кочевряжься!

Я все принес и одну рюмку тоже захватил. Пить я, само собой не собирался. Мы накрыли «поляну», Окол открыл водку, наполнил рюмку и придвинул ее ко мне. Я незаметно отодвинул ее обратно в его сторону. Мы ели и молча смотрели фильм. Все было очень вкусно, и я действительно отвлекся и радовался приезду Олега. Неожиданно, Окол, будто на автомате, потянулся к рюмке и осушил ее. Я посмотрел в его сторону с недоумением, но говорить ничего не стал. Он внимательно смотрел фильм, а параллельно вновь наливал водку в рюмку. Так он скоро допил всю бутылку и захрапел.

Я грустно рассмеялся. Время было уже почти два. Накрыв Олега пледом, я выключил фильм, убрал со стола, сложил остатки еды обратно к Околу в пакет, вызвал такси на без десяти три и пошел в душ. Я тщательно побрился, надушился одним из своих подарков на день рождения, надел джинсы, белую футболку и серый свитер. Все новое. Даже носки. Положил документы во внутренний карман сумки, вынес чемодан в коридор, заправил постель, последний раз взглянул на рисунок и коробку и закрыл спальню на ключ.

Окол мирно спал на диване кверху брюхом, словно миролюбивый медведь. Я оставил на столе записку с благодарностью и парочкой инструкций о том, что сделать перед выходом из квартиры. Сверху записки я положил один из комплектов ключей, со стикером-просьбой потом завезти их маме.

Когда я все сделал, как раз подъехала машина. Я обулся, накинул новую парку и шарф, зашнуровал ботинки и мысленно попрощался. Пробок еще не было. Таксист ехал быстро, но осторожно.

Я думал про Окола, своего старого друга и алкоголика. Мне стало интересно: действительно ли он хотел со мной попрощаться или просто искал повод напиться? Наверное, и то и другое. Я вспомнил о том, как сегодня размышлял о нашей с ним дружбе. Мнения своего я не изменил, потому что Олег не удивил меня. То, что он напился и уснул на моем диване, ни в коем случае не оскорбило меня и не обидело. Он приехал. Он устроил руссню, хоть и неудачную и с нелепым исходом, но все же. Ему было не все равно. Он мой друг. Безответственный, инфантильный алкоголик и мой единственный друг.

В аэропорт мы добрались быстро. Я дождался, пока водитель достанет из багажника чемодан, оплатил поездку картой и вышел.

Я люблю аэропорты. В них всегда настолько много людей, что ты становишься невидимкой. Все запахи сливаются в один, что ты вовсе перестаешь их чувствовать. Единственное, что остается в воздухе – дух перемен. На аэровокзалах живет надежда. Судьбы переплетаются, люди улетают, люди прилетают, ничто не остается прежним.

* * *

В Москве у меня было три с половиной часа до рейса в Нью-Йорк. Я зачем-то купил «Преступление и наказание»[18]18
  социально-психологический и социально-философский роман Фёдора Михайловича Достоевского.


[Закрыть] на английском за неприлично большую, типично аэропортовскую, цену. Люди в зале ожидания сидели бесконечно разные. Пожилая супружеская пара азиатов дремала возле меня. Напротив меня сидел симпатичный молодой африканец в сером спортивном костюме и огромных наушниках. Он самозабвенно слушал музыку, с закрытыми глазами, и стучал пальцами по колену. Чуть подальше сидела девушка в синей толстовке и узких голубых джинсах. Крупная, с короткими светлыми волосами. Положив голову ей на колени, спал мальчонка. «Братик», – подумал я.

Все они чего-то ждали. Не только рейса. Они ждали перемен, новых впечатлений, решений. Это было словно написано у них на лицах.

Сидеть было неудобно. Я взял книгу, сумку, и направился к ресторанному дворику. Сев в какое-то вегетарианское кафе, я заказал салат с сыром и рукколой, кофе и фалафель. Ксюша как-то мне сказала, что русское название рукколы – гусенечник посевной. Я невольно улыбнулся. Есть не хотелось. Достоевский на английском читался даже проще, чем на русском, но совсем не трогал. Тяжелое, мрачное произведение заходило ровно и неосязаемо. Это немного тревожило. Я отложил книгу и взял журнальчик со стола. Дерьмо. Такое же дерьмо, как и, без сожалений покинутый мной, «Караул». Качественное, яркое, но бесполезное и бездушное дерьмо.

Я все-таки пролистал журнал до конца. Без интереса и удовольствия. Наконец, объявили начало регистрации. Я расплатился по счету, взял рюкзак и парку, и, пройдя зону контроля, пошел к выходу тридцать четыре А. Достоевского я оставил на столе.

Самолет со стороны казался каким-то ужасающе громадным. Гигантское металлическое чудище, что вот-вот должно было унести меня навстречу неизведанному, внушало мне странный восхищенный страх. Когда я поднимался по трапу, меня внезапно охватила паника. Я вдруг остро почувствовал, что мне пришел конец. И теперь есть лишь два исхода: переродиться в новое существо или погибнуть. Мне предстояло узнать, под силу ли моей жалкой заднице жесткие необратимые метаморфозы, или же мой хрупкий скелет просто исчезнет с лица земли, растворится в новой реальности, как в кислоте. Семь тысяч пятьсот двадцать два километра. Десять часов сорок пять минут. Скоро я узнаю свою цену. Скоро я пойму, смогу ли я справиться.

Пугающе красивая темноволосая стюардесса, прошу прощения, бортпроводница, отправила меня на место двенадцать B. Странно, но сегодня не так уж много людей летело в Нью-Йорк. Хотя я не в курсе, сколько их обычно, но мне казалось, что гораздо больше. Два места рядом со мной были свободны. Так никто и не сел. Я одновременно и обрадовался, и расстроился. С одной стороны, я любил одиночество. С другой стороны, мне мог попасться по-настоящему интересный, стоящий собеседник. Конечно, шанс не велик, но все же. Вдруг сердце у меня остановилось. Мураками! Я ведь положил его в чемодан! Идиот.

Взлетели мы быстро. В самолете пахло чьими-то легкими, ненавязчивыми духами и, что неожиданно, свежей выпечкой. После ужина, я достал телефон, включил Menuetto (Moderato Grazio) Бетховена, и откинулся назад, закрыв глаза.

Я думал о Егоре, о Ксюше, Околе, маме. Думал о своей богине и мерзком Отрыжкине. С грустью вспомнил, что не успел попрощаться с Вольтером, моим любимым добрым псом. Мысли путались в голове и вновь вставали на свои места.

Через несколько часов я прилечу в город, который обещал показать моему самому дорогому человеку. Его больше нет. Я прилечу совсем один и мой долг – увидеть все, что не увидит он, почувствовать, попробовать. Я должен.

Любая боль делает человека хоть в чем-то сильнее. Жизнь – это изначально одна нескончаемая череда трагедий. Сухим из воды не выйдет никто. Наша задача выжить, продолжать жить и бороться до самой последней секунды. Опустить руки и отчаяться – самый страшный грех.

Глава 4

 
«Настанет день, и тебе придется решать, куда идти.
И сразу надо идти туда, куда ты решил.
Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты.
Тебе этого нельзя».
 

Мистер Антолини[19]19
  персонаж романа «Над пропастью во ржи»


[Закрыть]

Сколько себя помню, я никогда не сплю в поездах и самолетах. Не могу. На втором курсе мы с Околом летали в Турцию и умудрились так сильно напиться еще в аэропорту перед вылетом, что я готов был уснуть стоя в автобусе, подвозящем нас к самолету. Всю дорогу мы с Олегом проспали как убитые. Я проснулся у него на плече от того, что стюардесса трясла меня за руку, чтобы сообщить о посадке. Это был единственный раз, когда я спал в самолете. Хотя после этого я пьяным больше не летал.

Этот полет был вторым, во время которого мне удалось поспать. Я не помню, как уснул. За девять часов я даже ни разу не проснулся, чтобы сходить в туалет или выпить воды. Я будто бы провалился. Меня разбудил голос капитана. Я услышал его объявление словно сквозь подушку. Так странно. «Местное время: двадцать часов десять минут». Наш самолет покинул аэропорт столицы в восемнадцать часов по московскому времени. В Москве сейчас уже четыре утра. Такое себе путешествие в стиле «назад в будущее».

Та самая бортпроводница, что встречала нас на входе в самолет, прошла мимо и очень мило мне улыбнулась. Я вернулся в вертикальное положение и пристегнул ремень. Только сейчас я заметил, что наушники все еще торчат у меня в ушах, но уже одни, без Бетховена, а батарея телефона полностью разрядилась. Я свернул их и положил во внутренний карман парки, лежащей на соседнем кресле. Туда же собрался было отправить свой мертвый телефон, но вспомнил о мамином подарке на день рождения – чехле с дополнительным аккумулятором. Благо, его я додумался зарядить накануне. Я выудил чехол из рюкзака и вставил в него свой голодный девайс.

Капитан объявил посадку. Самолет начал ощутимо терять высоту. Я вдруг представил себе, что он падает и удивился тому, насколько мне было наплевать. Это какое-то даже беспардонное спокойствие меня восхитило. Такое холодное безразличие к собственному будущему сейчас явило собой синоним абсолютной свободы. Пофигизм это редкий и бесценный дар, сродни суперсиле. Пофиг. «Whatever». Мой не успевший еще толком проснуться мозг мысленно стал рисовать комикс. Пофиг-мен. Whatever-man. На нем был серый длинный плащ и такого же цвета обтягивающая экипировка с огромной белой с черным контуром буквой W на груди. Меня забавлял этот нелепый творческий процесс в моей голове. Так, у каждого супергероя должен быть антагонист. Чрезмерная озабоченность – главный враг пофигизма. Черно-фиолетовый человечек в маске, из которой виднелись лишь огромные, безумные глаза. Супер-Ворри[20]20
  (англ) worry – волноваться.


[Закрыть]. Буквы SW беспокойно мигали на его плоской, слабой груди. Супер-Ворри был тощим, маленьким и нервным. Супер-Ворри всегда проигрывал. Он прилетал прямо под окна Пофиг-Мена, он кричал, бил себя кулаками в грудь так, что лампочки в логотипе начинали мигать еще беспокойнее, он сеял панику, хватался за голову, барабанил в двери Пофиг-Мена, слал тревожные сообщения и письма. Пофиг-мен не реагировал. Он смотрел кино, жевал салат, спал. Он был сильнее. Ему ведь было пофиг.

Я так увлекся, что не заметил, как выдвинулось шасси. Самолет слегка тряхнуло, и мы осторожно опустились на взлетную полосу. Легкий толчок вытащил меня из моей фантазирующей головы.

Вот и все. Я на месте. Кое-что от Супер-Ворри все же во мне осталось. Волнение пробежало едва ощутимым холодком по спине и чуть прикоснулось к сердцу. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

«Джон Кеннеди»[21]21
  международный аэропорт имени Джона Кеннеди в США, расположенный в районе Куинс в юго-восточной части города Нью-Йорка.


[Закрыть] встретил меня снегом. Я на удивление быстро забрал багаж и вышел из здания аэропорта. Холодный вечерний воздух прикоснулся к моему лицу, будто бы знакомясь. Я прикрыл глаза и замер, глубоко дыша. С каждым вдохом ко мне приходило осознание того, что я очутился в абсолютно другом мире. Я еще ничего не видел, но знал: здесь все другое. Здесь нет ничего из того, что я знаю. Сопротивление бесполезно. Сделав свой первый вдох на выходе из самолета, я подключился к здешней сети. Я влип, маленькая мушка Вадим влипла. Венерина ловушка захлопнулась. И я уже знал: я не выберусь отсюда. Отсюда выберется кто угодно, но не прежний я.

Я опустил чемодан и пошел к ближайшему такси. Водитель в цветной полосатой шапке – бородатый афроамериканец лет сорока, помог мне с чемоданом. Я сел на заднее сидение и еще раз уточнил ему адрес гостиницы. Он завел мотор и с улыбкой подмигнул мне в зеркало заднего вида: «Welcome to New York City, sir»[22]22
  (англ) Добро пожаловать в город Нью-Йорк, сэр.


[Закрыть].

Я наблюдал, как стремительно уменьшается и отдаляется аэропорт, казавшийся вблизи таким гигантским и сильным. В такси пел Боб Марли. Мне было очень хорошо и спокойно. Я знал, что приехал умирать.

* * *

В десять тридцать я и мой чемодан были высажены возле гостиницы. Я расплатился со своим раста-таксистом.

«Good luck, sir! Take care»[23]23
  (англ) Удачи, сэр! Берегите себя!


[Закрыть]! – сказал он, улыбнувшись крупными белоснежными зубами, и показал знак мира.

Я поблагодарил его и проводил взглядом старую желтую, но такую симпатичную колымагу, удаляющуюся под обещание Уильяма Белла, что каждый день будет как праздник, когда его детка вернется домой[24]24
  перевод цитаты из песни Уильяма Белла «Everyday will be like a holiday».


[Закрыть]. Я взял чемодан и пошел к центральному входу в мой приют.

Гостиница оказалась маленьким трехэтажным зданием какого-то бледно-розового цвета с серой крышей, большой деревянной дверью, симпатичными окошками и балкончиками. Расположилась она между достаточно высоким жилым домом и каким-то мрачным административным зданием, над входом которого торчал незнакомый мне флаг. «Посольство», подумал я. Со стороны три этих строения выглядели очень странно, будто бы они сами не понимали, как здесь очутились. Словно красивый европейский домик вырос между хрущевской пятиэтажкой и паспортным столом. Эта ассоциация меня позабавила, и я невольно улыбнулся.

Над дверью был серый, в тон крыше, козырек из темного металла и черепицы. Цветовая гамма домика очень напоминала «Ковчег». Ксюше бы здесь понравилось.

Я поднялся по обитым серым ковриком ступенькам. Дверь была закрыта, и я не сразу заметил маленький белый звонок. Нажав на кнопку, я услышал переливчатую мелодию, словно кто-то стучал серебристым молоточком по клавишам маленького детского металлофона. Я уже было ждал, что сейчас выйдет какая-нибудь добродушная старушка в розовом платье с передником, но вместо этого услышал, как запищала дверь, и щелкнул замок. «Прогресс добрался до пряничного домика», – подумал я, открыл дверь и вошел.

Внутри было гораздо просторнее, чем казалось снаружи. Большое светлое фойе с резными скамейками и широкая бежевая стойка под дерево. На стойке регистрации работали сразу две девушки: мулатка с аккуратной укладкой и светлокожая, с легким розовым румянцем, словно фарфоровая, шатенка с каре. Обе были очень симпатичные, в розовой форме с белыми воротничками.

Не успел я подойти, как к стойке мулатки, откуда не возьмись, подлетел маленький пожилой мужичек в синем свитере. Я подошел к шатенке.

– Добрый вечер, сэр, – с вежливой улыбкой начала она свое дежурное приветствие, – добро пожаловать в Лайк-Эт-Хоум Хотел[25]25
  Like At Home Hotel – отель «Как дома».


[Закрыть]. Гостиница, в которой Вы будете чувствовать себя как дома! Чем я могу Вам помочь?

Меньше всего мне сейчас хотелось чувствовать себя как дома, из которого я сбежал без оглядки.

Я поздоровался, скопировав ее вежливую улыбку, и протянул ей паспорт.

– Мы рады приветствовать Вас, мистер Ноа, – сказала она. Видимо еще давно, когда я получал загранпаспорт, кто-то из сотрудников накосячил, и в английской транслитерации мое имя стало выглядеть как «Vadim Noah». Так, сам того не планируя, я превратился в Ноя.

– Мистер Арефьев с Вами? – все тем же вежливым тоном спросила она.

Сердце пропустило удар.

– Нет, мистер Арефьев не приедет, – сказал я.

– Сегодня? – уточнила она, все с той же улыбкой.

– Never[26]26
  (англ) – никогда.


[Закрыть], – отрезал я.

Казалось, что по моей интонации она все поняла. На долю секунды ее улыбка дрогнула. Но лишь на миг. Я собрался силами, улыбнулся и перевел тему.

– Все нормально. Не требуется никакая отмена брони или возврат средств. Но могу ли я попросить Вас заселить меня в номер с одной кроватью? – спросил я.

– Соу, уилл си,[27]27
  So, will see (англ) – так, посмотрим.


[Закрыть] – кивнула шатенка и заглянула в компьютер.

Она подняла глаза, полные какого-то машинального, отрепетированного сочувствия:

– Сожалею, но свободных номеров с одной кроватью не осталось.

– Хреново, – тихо сказал я.

– Excuse me[28]28
  (англ) прошу прощения.


[Закрыть]? – переспросила фарфоровая куколка.

– Нет-нет, все в порядке, – заверил я.

Поблагодарив ее, я взял карточку от своей комнаты и пошел к лестнице. Меня охватила паника. Страх перед пустой кроватью. Заныли виски. Только сейчас я осознал, как смертельно устал.

С трудом я поднялся на второй этаж и нашел свой номер. Поставив чемодан рядом, я сделал глубокий вдох и аккуратно провел карточкой по замку. Раздался щелчок. Я еще раз выдохнул и открыл дверь.

Номер оказался очень уютным. Большой светлый шкаф, кремовый ковер с коротким ворсом, журнальный столик на колесиках. Один из тех симпатичных балкончиков, что я видел снаружи, оказался моим.

В нише стояли две кровати, разделенные между собой большой двухместной тумбой.

Я бросил чемодан, быстрыми шагами подошел к тумбе, оттащил ее по ковру к середине комнаты и сдвинул кровати. Так-то лучше. Я снял ботинки и, не расправляя кровати, рухнул прямо на место стыковки и уснул мертвым сном.

* * *

Я проснулся от того, что дико хотел пить. На часах, которые я успел перевести на местное время пока ехал в такси, было шесть тридцать три утра. Я присел на кровати. Спина жутко болела. Я встал и, нетипичным для меня образом, снял с себя всю одежду и неряшливо бросил на пол. Плотные светлые шторы были задернуты, и рассветное солнце не могло пробиться в мою келью. Ну и темень! Я наощупь нашел дверь в ванную и выключатель возле нее. Включив свет, я потянул стеклянную дверь, пулей забежал в душевую кабинку, открыл кран и начал жадно глотать холодную воду, бьющую мне в лицо. Легкие, шокированные ледяным душем, отказывались работать. Я выключил воду и отдышался. Отрегулировав душ, я настроил подачу горячей воды, оперся руками на стенку кабинки и подставил ноющую спину под согревающие струи. Боль постепенно отступала.

Я помылся и, не вытираясь, облачился в висящий на крючке огромный махровый халат. Из душа я будто выполз и рухнул обратно на кровать, на этот раз уже сняв покрывала и перестелив простынь, перетянув одну на обе части своего ложа. Я решил поспать еще пару часов.

Собственно, как раз ровно пару часов и получилось поспать. На этот раз меня разбудил уже голод. Я встал и поднял тяжелые шторы. В лицо ударил неожиданно яркий утренний свет. Я слегка приоткрыл балконную дверцу. Комната быстро наполнилась прохладным свежим воздухом. Жутко хотелось есть. Тело начинало присоединяться к сознанию. Я постепенно начинал его чувствовать. Его желания и потребности становились моими.

Решив не заказывать завтрак в номер, а наоборот поскорее из него слинять, я начал собираться.

Разбросанные на полу вещи я собрал и аккуратно сложил в чемодан, достал оттуда чистую черную футболку и свитер с изображенной на нем картиной «Сахарный сфинкс»[29]29
  Картина «Сахарный Сфинкс», написанная Сальвадором Дали в 1933-ем году, ныне принадлежит музею Дали в Сент-Питерсберге (штат Флорида, США).


[Закрыть]. Ни разу его не надевал. Ярко и броско. Казалось, что это как-то несерьезно для меня. Идеально. Сейчас несерьезность была как раз той самой необходимой мне вещью. По привычке надушившись одеколоном, я натянул футболку и джинсы, обулся и подошел к зеркалу. «Бледный, как мертвая задница», окрестил я цвет своего лица в сравнении с ярко-оранжевым свитером. Причесавшись, пошлепал себя по щекам. Румянец очень нехотя пришел и исчез. Я решительно направился в ванную, засунул лицо под холодную струю, а после яростно вытер лицо полотенцем. Способ оказался действенным, и человек в зеркале стал заметно свежее и здоровее.

Я замотался клетчатым шарфом, проверил, не забыл ли наушники, положил в рюкзак зарядку для телефона и освобожденного из чемодана Мураками.

Мой первый день в Нью-Йорке. То, чего я так долго и трепетно ждал сейчас не вызывало у меня даже тени восторга. Но, все же, я хотел есть. А значит, у моей прогулки был смысл. Это уже хорошо.

Спустившись по лестнице, я опять попал в светлый зал и наткнулся на ту самую фарфоровую девушку с ресепшена.

– Доброе утро, мистер Ноа, – лучезарно улыбаясь, сказала она, – как Ваша первая ночь в Лайк-Эт-Хоум Хотел?

Почему-то она меня жутко раздражала. Вся эта наигранная вежливость не для меня. Но все же, как-то на автомате на моем лице высветилась такая же противная рекламная улыбка. Я будто даже видел свое лицо со стороны в этот момент. Годы работы в журнале не прошли даром. Улыбаться, как на плакатах, я умел. Еще как.

– О, доброе утро, мисс, – я бросил взгляд на бэйджик, – мисс Администратор? – изрек я не без насмешки, не сумев найти ее имени на белом прямоугольнике.

Она рассмеялась.

– Стейси, – представилась она.

Найс ту мит ю,[30]30
  (англ) Nice to meet you – Рад знакомству.


[Закрыть] Стейси.

Я еще раз плакатно улыбнулся и вышел вон.

– На улице сегодня холодно! – услышал я ее голос уже спиной.

Холодно? Минус один по Цельсию. На моей малой родине, минус один – опознавательный знак конца марта. На улице и вправду было свежо. Но воздух был здесь совершенно другой. Он немного тревожил меня. Все здесь было другое. Запахи, солнце, даже цвет асфальта. Мне казалось, что я попал в американскую романтическую комедию, снятую в Голливуде, где Нью-Йорк был не настоящим. Съемочная площадка, огромный, реалистичный, отлично построенный павильон. И фактурные, яркие актеры массовых сцен вокруг. Вот две молодые девушки, высокие, стройные, в длинных пальто. У одной в руках поводок, на конце которого семенит маленькая, невнятная собачонка. Вот бородатый киношный бомж, выглядящий именно так, как, судя по фильмам, и положено типичному бомжу в Нью-Йорк Сити. А тем временем, я иду, замотанный своим клетчатым шарфом, а камера направлена на меня, профиль. А я иду, такой себе романтик, голодный, задумчивый. Попса.

Я свернул за угол и увидел маленькую кофейню. Точнее, сначала я почувствовал запах кофе, не резкий, а какой-то обволакивающий, горячий, вкусный. Не успел я сообразить, ноги уже сами принесли меня к входу.

На стеклянной двери был нарисован медвежонок, выглядывающий из большой кофейной кружки. Мило. Надпись под медвежонком гласила: «Seven Minutes & Meal». Я открыл дверь и меня поглотил запах завтрака. Именно завтрака. Его парфюмерная композиция: кофе, круассаны, яичница с беконом, зелень, свежий хлеб. Очень уютный запах. Если бы такой аромат продавался в бутылочках, пожалуй, я купил бы себе один и распылял на кухне, на которой почти никогда не пахнет завтраком. Тем более, таким. Желудок незамедлительно исполнил короткую, жалостливую арию. Едва я успел окинуть кафе взглядом в поисках свободного столика, как прямо перед глазами у меня возник маленький кучерявый парнишка с веснушчатым носом.

– Доброе утро, сэр! Завтрак? – глаза у него были очень веселые, любопытные. На вид ему было лет шестнадцать. На деле, наверное, около двадцати пяти. Я улыбнулся, уже по-настоящему.

Парнишка проводил меня к маленькому круглому столику возле окна и сразу вместе с меню завтраков принес огромный френч-пресс ароматного кофе, сливочник и маленькую печенюшку на тарелке. Завтрак был обещан мне через семь минут. Так вот что означала надпись на двери. Интереса ради я и вправду засек время.

Мальчишка сверкнул белобрысыми кудряшками и вприпрыжку побежал к кассе.

Печенюшка пахла какими-то травами и корицей. Вкусная печенюшка, и кофе тоже весьма. Желудок благодарно заурчал. Я добавил в кофе немного сливок и уставился в окно. Я не могу описать то, что я видел. Да и сами виды были абсолютно не важны. Все дело было в ритме, движении. Из окошка маленькой кофейни город предстал передо мной так, словно я гляжу на него через калейдоскоп. Люди всех национальностей, в одежде разных цветов, с разными мыслями на лицах, бежали по своим делам, ветер шевелил листья на тощеньком деревце, томившемся в горшке снаружи, прямо за моим окном, рыжий толстый кот, вальяжно шествующий по улице, девушка в красном плаще, тщетно пытающаяся поймать такси. Ожившая картина. Я так залюбовался, что не заметил, как кудрявый принес мой завтрак. Я глянул на часы. Ну, надо же! И правда: ровно семь минут и не минутой позже! Мальчонка все так же весело улыбался. Только в юности можно так светло улыбаться с самого утра. С возрастом человек чаще всего безвозвратно теряет способность искренне и тепло улыбаться до наступления полудня.

Завтрак был очень вкусным. Мне принесли глазунью с беконом и зеленью, хрустящий теплый хлеб и огромный шоколадный круассан. Решив, что терять мне нечего и возможные пищеварительные последствия меня не волнуют, я съел даже бекон, который я не ел уже лет пять, не меньше. В животе стало тепло и спокойно. Я заказал вторую порцию кофе и решил еще немного попялиться в окно.

– Простите, сэр, – веснушчатый официант и его улыбка снова оказались у моего стола, – Вы из Европы? Вы похожи на художника. Я немного художник. Из Вейк-Ан-Зее[31]31
  город в Нидерландах. Расположен в муниципалитете Бевервейк провинции Северная Голландия, в 20 километрах к северу от Амстердама, на берегу Северного моря.


[Закрыть]!

Вот же Мальчик-Почемучка! Любопытный, добрый паренек. Егорка в его возрасте, наверняка был бы серьезным мальчиком, не таким улыбчивым.

Приятно, когда тебе говорят, что ты похож на художника. Хороший комплимент. Настоящие художники – мастера созерцания и созидания. Я улыбнулся:

– Я из России и, к сожалению, не художник. А Вейк-Ан-Зее это интересно. Видимо, поэтому ты такой улыбчивый.

Он рассмеялся. Голос у него был немного детский, задорный и говорил он с каким-то скорее немецким, нежели с голландским акцентом.

– Нет, не поэтому. Просто настроение хорошее. У нас немного не так, как в Амстердаме. У нас больше в шахматы играют, чем… Ю ноу[32]32
  (англ) you know – вы знаете


[Закрыть]… – теперь уже как-то мечтательно улыбнулся, – Давно Вы тут? Я вот уже четыре года.

Я задумался.

– Около девятнадцати часов, – говорю.

– Значит, Вам только предстоит полюбить Нью-Йорк! Думаю, пары часов Вам хватит, – заверил он меня.

Я попросил счет. Наел я всего долларов на восемнадцать. Так позабавил меня голландский паренек, что я оставил ему щедрые десять баксов на чай.

Я хотел попрощаться с ним, но он куда-то убежал по своим делам. Я вышел из кофейни и свернул за угол на широкую светлую улицу. С торца здания, в котором расположилась кофейня, я заметил знакомые кудри. Официант стоял и курил с очень грустным лицом. Я немного опешил. Как же так? Неужели он мог сыграть все то, что так подняло мне настроение? Нет, этого не может быть. Он увидел меня и помахал мне рукой, с той самой улыбкой. Я махнул в ответ. Нет, он не играл. Просто внутри каждого из нас всегда живет какая-то грусть. От нее никуда не денешься. Но она не в силах помешать по-настоящему хорошему человеку, излучать добро.

До самого вечера я бродил по городу. Я не думал о нем, не изучал, не анализировал. Я просто дышал и смотрел, не задавая вопросов ни ему, ни себе.

Наконец, я, человек без карты, сам того не ожидая, увидел ЕГО. Центральный парк появился из ниоткуда и будто посмотрел на меня. Наконец. «Ты на месте, – будто говорил он мне, – я ждал тебя».

Солнце, готовящееся ко сну, нежилось в верхушках деревьев. Те, в свою очередь, замерли под тонким слоем пушистого, словно белый мох, чистого снега. У меня было ощущение, что я ехал в автобусе без окон и тут меня внезапно высадили и я оказался внутри пейзажа на подарочной открытке.

Я, завороженный, словно мальчишка в конфетной лавке, не глядя под ноги, прошел насквозь и спустился к воде.

На удивление, в парке будто не было ни души. По крайней мере, мне так казалось. Где-то вдалеке слышался детский смех. На противоположной стороне я заметил лишь парочку стариков, словно дремлющих на одной из небольших скамеек. Возле воды же не было никого. На воде не было льда. Уток тоже.

Я услышал негромкий кашель где-то за спиной. Пожилой мужчина в коричневой куртке и черной шапке расчищал снег на дорожке большой плоской лопатой. Я подошел к нему.

– Простите, сэр, – он словно не услышал меня, – Сэр. Извините, – еще раз повторил я, – не подскажете ли Вы мне, где утки?

Ну я и идиот. Но ведь мне обязательно нужно знать. А лучший способ узнать – просто спросить.

Он поднял глаза, посмотрел на меня угрюмо и пробурчал:

– Сраные комики. Как вам не надоело еще. Лучше бы голосовать ходили и поменьше всякого дерьма читали.

Я не нашелся, что сказать. Такой реакции я точно не ожидал. Насколько же, должно быть, его достали поклонники Холдена Колфилда[33]33
  главное действующее лицо романа Джерома Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи», ставшее символом юношеского бунта, характерного для молодёжного авангарда, и нонконформизма.


[Закрыть] со всех концов света.

– Это мистер Патриксон, – услышал я тоненький голосок позади меня. Я обернулся.

– Мистер Патриксон хороший, но очень усталый всегда, – со мной говорила белая шапочка с огромным меховым помпоном, шмыгая маленьким невидимым носиком, – Вы уток ищете, да?

Малюсенькая девочка. Лет пять, от силы семь.

– Так вот они, – она ткнула пальцем в сторону мостика.

Я глянул. И правда, утки медленно плавали на темной спокойной поверхности.

Я повернулся, чтобы сказать спасибо, но шапочка уже убежала к маме в сторону входа в парк, только помпончик было видно на фоне черных деревьев. Угрюмый мужчина с лопатой, мистер Патриксон, тоже куда-то исчез. Вдруг показалось мне, будто я совсем один. На всей планете.

Достав из рюкзака купленный мною днем в маленькой пекарне уже немного окаменевший багет, я пошел на мостик. Утки сверху казались какими-то деревянными, словно сувенирными. Я отломил кусочек багета и бросил в воду. Поверхность чуть пошла рябью. Только что бездвижные птицы вдруг ожили и поплыли в сторону хлеба. Я отламывал маленькие кусочки, кидал и наблюдал за неспешным птичьим ужином. Когда багет кончился, утки моментально опять впали в зимнюю нирвану.

Шел снег. На мостике в центральном парке стоял одинокий русский мужик, смотрел в вечернее небо и ронял слезы на клетчатый шарф.

* * *

Вечер после парка как-то скомкался и потерялся. Я даже не помню, как добрался до гостиницы. Помню, как снял одежду, побросал на пол, так же, как и утром. И отключился. Проснувшись около пяти вечера, я решил на этот раз заказать еду в номер. Чувствовал себя таким разбитым, будто вовсе не спал, хотя проспал почти сутки мертвым сном. Смена часовых поясов все же сказывалась. Я нехотя встал и собрал разбросанные вещи. День сурка. После контрастного душа стало как-то полегче. Через двадцать минут в дверь постучали. На пороге я обнаружил милую латиноамериканскую тетеньку в розовой форме, маленькую и пухленькую, как медвежонок. Настроение сразу заметно улучшилось. Она с доброй улыбкой и сильным испанским акцентом поинтересовалась как у меня дела, закатывая в номер поднос с моим поздним обедом. «Диос Мио! Сач э скинни бой»[34]34
  (исп) Боже мой, (англ) какой тощий мальчик!


[Закрыть]! – негодуя, сказала она, – «Ю хэв ту ит бэттер, сан»[35]35
  (англ) Тебе нужно лучше есть, сынок!


[Закрыть]!

Я рассмеялся, согласился с ней и пообещал хорошо кушать.

Все-таки добрые пухленькие тетечки, наверное, во всех странах одинаковые, неважно на каком языке они говорят. У доброты нет национальности. Я искренне поблагодарил ее и дал немного на чай.

Еда на подносе выглядела аппетитно, но есть как-то совсем не хотелось. Тем не менее, нужно подпитывать свой организм. Иначе можно совсем скукситься. Я проглотил грибной суп и сэндвич с лососем. Сегодня я планировал сходить в музей Гуггенхайма. Музей все же место культурное, поэтому я решил надеть костюм. Я достал из чемодана маленькую коробочку с папиными запонками. Костюм, рубашка и запонки. Вот уж дэнди! Только вот уверенности и харизмы в моем лице теперь днем с огнем не сыскать. Я выцветал, как бесхозная старая книга, брошенная под палящим солнцем.