Текст книги "Токсичные родители всех времен и народов"

Статус родителей в средневековой семье

Английские законы – Правда Этельберта (VI век), а также Правда Инэ (VII век), Правда Альфреда (IX век), Законы Кнута (XI век) – определяли патриархальный характер семьи, строящейся под управлением отца. Салическая правда (V–VI века н. э.) закрепляла власть отца над детьми до достижения ими 14 лет. Однако родительская власть перестала быть абсолютной и превратилась в своего рода опеку, сохранявшуюся вплоть до совершеннолетия детей, но не пожизненно.

И все же отец в средневековой семье обладал самыми широкими правами. На юге Франции он имел право просить у королевской администрации заключить непокорных детей в тюрьму. «Швабское зерцало» говорит, что отец во время нужды может по праву продать своих детей, но не в публичный дом и не для убийства. В саксонских городах закон тоже предоставлял отцу право во время голода продавать и закладывать детей, но так, чтобы не было при этом опасности для их жизни и притеснения религиозных верований.

В Великом княжестве Литовском были приняты три Статута (1529, 1566 и 1588 годов), которые регулировали взаимоотношения детей и родителей. Законы эти отражали реальные взаимоотношения в семьях. Из текста Статута 1529 года можно понять, что многие продолжали воспринимать детей как вид имущества, и бывали случаи, когда их продавали в рабство. На этот счет был особый закон: «Если бы кто-нибудь из-за голода продал в рабство… своего сына, то такой договор не должен иметь силы, и когда прекратится голод, тот человек, достав деньги, отдаст их кредитору, а сам снова станет свободным».

В том же Статуте говорится: «Если бы сын ударил отца или оскорбил, или как-либо притеснял и унижал, то отец может такого сына лишить наследства… Таким же образом поступает и мать». Раз подобные конфликты были отражены в законодательстве, значит, они имели место. Однако этот же закон оговаривал, что отец и мать «не могут сына или дочь лишить наследственного имения по завещанию», а обязаны, представ перед великим князем или уполномоченным лицом, «привести основательные доводы» дурных поступков сына или дочери.

Порой семейные конфликты доходили до крайности. Статут предусматривал смертную казнь и бесчестье за убийство отца или матери, но ничего не говорил об обратном – убийстве родителем своего ребенка.

В обычной жизни люди руководствовались не только законами, но и нравственными правилами – церковными наставлениями. Василий Великий – архиепископ Кесарии Каппадокийской, церковный писатель и богослов IV века – составил целый свод «Нравственных правил», в которых уделил внимание и детско-родительским отношениям. «Дети должны почитать родителей, – писал он в 76-м правиле – и быть им послушны во всем, что не препятствует исполнению заповеди Божией», ну а «родители должны воспитывать детей в учении и наставлении Господнем с кротостью и долготерпением и, сколько зависит от них, не подавать никакого повода к гневу и скорби». Обратите внимание: Василий Великий адресовал свои поучения не только детям, но и родителям, призывая их не давать детям повода для обид. Он объяснял: «…отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем».

Средневековые авторы о своем детстве

В житиях святых часто встречаются описания, как строго их воспитывали родители и как сурово наказывали. Богослов и мыслитель Аврелий Августин (354–430) сравнивает страх наказания ребенка перед розгой учителя со страхом преступника перед дыбой и плетьми. В своей «Исповеди» он вспоминает о своем детстве, и воспоминания эти вовсе не счастливые: «Маленький, но с жаром немалым молился я, чтобы меня не били в школе. И так как Ты не услышал меня – что было не во вред мне, – то взрослые, включая родителей моих, которые ни за что не хотели, чтобы со мной приключалось хоть что-нибудь плохое, продолжали смеяться над этими побоями, великим и тяжким тогдашним моим несчастьем». В другом труде – «О граде Божием» – он пишет, что согласился бы лучше умереть, чем вернуться в школу.

Его современник поэт и ритор Децим Магн Авсоний тоже описывает страх ребенка перед тростью, розгами и ремнем, и называет такой страх «пустым», добавляя: «твои отец и мать прошли через все это».

Ныне популярно выражение «невинны как дети». Но в Средние века детей невинными вовсе не считали: ведь все люди рождены во грехе и наследуют первородный грех. «Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей», – писал Августин, имея в виду, что младенец не грешит лишь потому, что лишен такой возможности, а не потому, что не хочет грешить. «Я видел и наблюдал ревновавшего малютку: он еще не говорил, но бледный, с горечью смотрел на своего молочного брата, – продолжал Аврелий Августин. – Кто не знает таких примеров? Матери и кормилицы говорят, что они искупают это, не знаю какими средствами. Может быть, и это невинность, при источнике молока, щедро изливающемся и преизбыточном, не выносить товарища, совершенно беспомощного, живущего одной только этой пищей? Все эти явления кротко терпят не потому, чтобы они были ничтожны или маловажны, а потому, что с годами это пройдет. И Ты подтверждаешь это тем, что то же самое нельзя видеть спокойно в возрасте более старшем».

Из этого наблюдения – что младенцы по природе грешны – следовал вывод, что грех этот из них следует вывести строгим воспитанием. А проще говоря – выбить.

Беноцо Гоццоли. Школа в Тагасте. Фреска. XV век

Средневековые люди о своем детстве рассказывали мало и неохотно. Но те писатели, которые все же решались приоткрыть завесу молчания, окутывавшую их детские годы, вспоминали о тяготах, сопутствовавших учебе, о жестокостях и несправедливостях.

«Боже мой, боже, – сокрушался святой Августин, – какие несчастья и издевательства испытал я тогда. Мне, мальчику, предлагалось вести себя как следует: слушаться тех, кто убеждал меня искать в этом мире успеха и совершенствоваться в краснобайстве, которым выслуживают людской почет и обманчивое богатство. Меня и отдали в школу учиться грамоте. На беду свою, я не понимал, какая в ней польза, но если был ленив к учению, то меня били; старшие одобряли этот обычай. Много людей, живших до нас, проложили эти скорбные пути, по которым нас заставляли проходить; умножены были труд и печаль для сыновей Адама».

Побои эти были действительно тяжкими, напоминавшими пытки: Августин упоминает дыбу и кошки. Однако если мальчики пытались жаловаться родителям, то они лишь «смеялись… над мучениями, которым нас, мальчиков, подвергали наши учителя». Сейчас бы сказали, что эти смешки наносили мальчику серьезную моральную травму. Августин очень рано осознал несправедливость мира, в котором дети бесправны: «…я любил играть, и за это меня наказывали те, кто сами занимались, разумеется, тем же самым. Забавы взрослых называются делом, у детей они тоже дело, но взрослые за них наказывают, и никто не жалеет ни детей, ни взрослых. Одобрит ли справедливый судья побои, которые я терпел за то, что играл в мяч и за этой игрой забывал учить буквы, которыми я, взрослый, играл в игру более безобразную?» «Более безобразной игрой» Августин называет упражнения в словесной казуистике, модные на богословских спорах.

Прославленный теолог XII века, архиепископ Ансельм Кентерберийский, причисленный к лику святых, тоже протестовал против излишне строгих и жестоких школьных наказаний. Одному аббату он писал, требуя, чтобы тот не так сильно бил детей, напоминая тому, что дети – тоже из плоти и крови. «Разве они не люди?!» – вопрошал святой Ансельм.

О жестоких школьных наказаниях сообщал нам и французский хронист, монах-бенедиктинец Гвиберт Ножанский (1055–1124). Он родился в знатной семье, но рано лишился отца. Мать отдала его на обучение к бенедиктинцам. Впоследствии в своем труде «Монодии» Гвиберт описывал, что учитель «осыпал меня почти каждый день градом пощечин и пинков, чтобы заставить силою понять то, что он никак не мог растолковать сам».

Мать Гвиберта, заботясь об образовании сына, наняла ему персонального учителя, мечтая, чтобы мальчик стал клириком. Учитель занимался с ребенком в одной из комнат их большого дома.

Гвиберт Ножанский вспоминал: «…прекратив на несколько часов вечером мои занятия, я сел на колени своей матери, жестоко избитый и, наверное, более, чем заслуживал. На обычный вопрос своей матери, били ли меня в этот день, я, не желая выдать учителя, утверждал, что нет. Но она, заворотив против моей воли ту часть одежды, которую называют рубашкой, увидела, что мои ручонки все почернели и кожа на плечах вздулась и распухла от розог». Женщине даже не пришло в голову сделать учителю, которого она держала на жалованье, выговор за жестокое обращение. Она лишь воскликнула «со слезами, в смущении и вне себя:

– Я не хочу больше, чтобы ты был клириком и чтобы для знакомства с науками тебе приходилось испытывать подобное обращение!»

Но Гвиберт уже определился в выборе жизненного пути и возразил:

«– Если бы мне пришлось умереть, то я не перестану учиться, чтобы сделаться клириком».

Видя упорство сына в желании стать священнослужителем, мать передала его ответ наставнику и «оба они пришли в восторг, что я обнаружил столь пламенную преданность званию, которому посвятил меня мой отец».

Гиральд Камбрийский (ок. 1146 – ок. 1223) прославился не как церковный деятель, а как историк. Его учителя были изобретательнее в плане наказаний. Они пороли ученика розгами, но умеренно, а если это не помогало, принимались в насмешку декламировать степени сравнения латинских прилагательных: durus, durior, durissimus – неотесанный, еще более неотесанный, самый неотесанный или же: stultus, stultior, stultissimus – глупый, глупее, самый глупый… Таким образом мальчик «начал преуспевать больше благодаря совести, чем розгам, и больше благодаря стыдливости, чем страху какого-либо наставника».

Наказание ученика. Миниатюра кон. XV века

Жуткие воспоминания о детстве и о школьном обучении оставил гуманист Джованни Конверсини да Равенна (1343–1408), сам впоследствии ставший педагогом. Он учился у некоего Филиппино да Луго. Возможно, это имя вымышленное, так как lugo означает «оплакивать, скорбеть». Учителя своего он называет палачом учеников. И действительно, учитель этот применял к несчастным детям настоящие пытки, которые заставляют заподозрить в этом «учителе» сексуального садиста. Так, при наказаниях он всегда раздевал учеников догола и сек их до полусмерти.

Один крестьянин отдал ему в ученики своего восьмилетнего сына.

Однажды тот не сумел ответить урок, Филиппино «высек его так, что потекла кровь», а затем опустил в колодец и так подвесил.

После того как мальчик был извлечен из колодца, полуживой от ран и холода, его с трудом вернули к жизни с помощью грелок.

Жестокие сцены школьных наказаний и избиений детей описали многие средневековые авторы. Закон вмешивался лишь в случае смерти ребенка, а то, что детям причиняли физические и нравственные страдания, воспринималось как должное.

Только в эпоху Возрождения стали всерьез поговаривать, что детей не следует бить так жестоко, и то люди, говорившие это, обычно соглашались с необходимостью битья в разумных пределах. Разумные пределы – это безопасные для жизни. Педагоги рекомендовали сечь детей розгами – от этого они точно не умрут.

Видный гуманист Пьер Паоло Верджерио (1370–1444) писал, что наказывать нужно далеко не всех учеников: «…как считают лучшими в беге тех лошадей, которые по сигналу пускаются вскачь и не нуждаются в пришпоривании или ударах бича, так следует считать прекрасно расположенными к добродетельным делам юношей, которые в назначенное время с готовностью возвращаются без указаний наставника к постоянным и ненадолго прерванным занятиям и упражнениям».

И все же порки продолжались. От физических наказаний детей не спасало ничто – ни статус, ни богатство… Секли даже королевских детей! До нас дошел дневник доктора Жана Эроара (1551–1628). Это был французский врач, ветеринар и анатом, придворный медик, наблюдавший за состоянием здоровья дофина – Людовика XIII. Он ежедневно фиксировал все события, могущие повлиять на здоровье маленького пациента, в том числе и наказания.

Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года. Он был способным и смышленым мальчиком: уже в полтора года ему в качестве игрушки давали простенькую деревенскую скрипочку, и он с удовольствием на ней пиликал. Выбивал на барабане марши. Едва начав ходить, он уже мог играть в шары – что-то вроде крикета. В два года его начали учить танцевать. Примерно в это же время он начал говорить.

Счастливое детство! Увы – нет! В то же время месье Эроар скрупулезно записывал, как наказывали младенца – дофина беспощадно секли за каждую провинность. И постоянно напоминали о близости наказания: держать розги рядом, на виду было в обычае того времени. Дофин уже в полтора года прекрасно знал, что, если ему показали розгу, надо замолкнуть.

После двух лет мальчика пороли регулярно, за малейшие провинности. Месье Эроар подробно описал, как двухлетний малыш раскапризничался, отказываясь есть. Никому и в голову не пришло проверить, хорошо ли он себя чувствует: может, у него что-то болит. Эроар пишет: «…кричит, был выпорот; успокаивается, потом снова кричит, потом ест». «С громкими криками ушел в комнату. Высечен. Секли долго». Заметьте: ребенку два года! То есть по современным понятиям, он еще слишком мал, чтобы понять связь между проступком и поркой. Однако для людей XVII столетия эти наказания были чем-то совершенно естественным и привычным. О них говорили без всякого стеснения и даже шутили на эту тему. В ответ на какие-то слова трехлетнего ребенка, показавшиеся его отцу дерзкими, король указал на розги и спросил:

– Сын мой, для кого это?

– Для Вас! – насупившись, ответил Людовик.

Король рассмеялся, словно услышал веселую шутку.

Даже в день коронации Людовика XIII – ему тогда было восемь лет – снова высекли.

– Лучше я обойдусь без всех этих почестей, лишь бы меня не секли, – проговорил расстроенный мальчик.

Как мало средневековые родители ценили жизнь и счастье своих детей, свидетельствует и распространение моды на певцов-кастратов в середине XVI века. Они пели в католических церквях, где запрещалось пение женщин, и в оперных театрах. Композиторы специально сочиняли оперные партии для их необычных высоких голосов. Знаменитыми кастратами были Сенезино, Фаринелли, Джамбаттиста Веллути, Каффарелли, Джироламо Крешентини… За свои выступления они получали огромные деньги.

В погоне за возможной прибылью бедняки массово отводили своих малолетних сыновей на кастрацию, которую производили цирюльники, то есть те же люди, которые стригли и брили. Однако не было никакой гарантии, что ожидания оправдаются: голос мог хоть и остаться высоким, но не стать ни гибким, ни сильным.

Понятие детства

Сейчас подобное отношение к маленьким детям ужасает, но в Средние века оно было совершенно обычным. Дело в том, что тогда еще не было самого понятия «детства», то есть детей не выделяли в особую социальную категорию, требующую специфического доброго отношения. Дети не вызывали умиления, они считались скорее «недовзрослыми», и первые годы жизни человека не рассматривались как время жизни, качественно отличное от взрослости. Художники, изображая ребенка, рисовали его уменьшенной копией взрослых персонажей, не учитывая анатомических особенностей малолетних.

Такое отношение было связано с тем, что в Средние века рождаемость была огромной, но столь же велика была и детская смертность. Поэтому родители, стараясь смягчить травму от возможной потери детей, к ним не привязывались.

Несоблюдение элементарных с современной точки зрения гигиенических норм, большая скученность городского населения, отсутствие профилактических прививок – все это приводило к тому, что эпидемии уносили больше половины, а то и двух третей всех младенцев. Блестящий исследователь феномена детства Филипп Арьес приводит слова одной повитухи из XVII столетия, обращенные к страдающей роженице: «Прежде чем они станут способны доставить тебе немало настоящих хлопот, ты потеряешь половину из них, если не всех!»

И такая ситуация была характерна не только для семей бедняков. К примеру, королева Фредегонда, жившая в VI веке, родила шестерых детей. Выжили сын и дочь. С этой дочерью по имени Ригунта у Фредегонды были отвратительные, токсичные отношения, о которых еще будет сказано.

У королевы Франции Анны Бретонской (1477–1514) за семь лет ее второго брака[23]23
  Первый брак с герцогом Максимилианом был заочным. Он не был консумирован.


[Закрыть] было семь беременностей, но живыми родились только пятеро детей – и все они тоже умерли во младенчестве. Дольше всего – три года – прожил дофин Карл Орланд, но и он умер от кори. В третьем браке с королем Людовиком королева родила пятерых детей – выжили две дочери.

Из пяти беременностей Екатерины Арагонской (1485–1536) лишь две закончились рождением здоровых младенцев, из которых выжила лишь одна девочка, будущая королева Мария Тюдор.

Вполне понятно, что в этой череде рождений и смертей родители старались не слишком прикипать сердцем даже к желанным младенцам, помня, что всегда могут их потерять. Детские смерти воспринимались более или менее равнодушно. Даже философ Мишель Монтень (XVI век) признавался, что не он не то что бы вовсе не сожалел о смерти своих детей, но не роптал.

К тому же в детях долгое время не видели самостоятельных личностей. Ведь и в наши дни кое-кому случается обмолвиться, произнеся: «столько-то человек и столько-то детей». Ну а для Средних веков это было почти правилом: детей считали милыми и забавными существами, но не вполне людьми. «Дети живут без мысли и без забот. Их легко рассердить и легко порадовать, и они легко прощают… Дети часто имеют дурные привычки и думают только о настоящем, пренебрегая будущим. Они любят игры и пустые занятия, не обращая внимания на то, что выгодно и полезно. Они считают важными дела, которые не имеют значения, и неважными важные дела. Они больше плачут и рыдают от потери яблока, нежели от потери наследства. Они забывают о милостях, оказанных им.

Они любят разговаривать с другими детьми и избегают общества стариков. Они не держат секретов, но повторяют все, что видят и слышат. Они то плачут, то хохочут, постоянно вопят, болтают и смеются. Вымытые, они снова пачкаются. Когда их матери моют их и расчесывают им волосы, они брыкаются, колотят руками и ногами и сопротивляются изо всей силы. Они думают только о своих животах, всегда желая есть и пить. Едва встав с постели, они уже жаждут пищи», – такими словами выразил средневековое восприятие детей францисканский монах XIII века, известный как Бартоломей Английский, в своей энциклопедии «О свойствах вещей».

Ситуация начинает постепенно меняться лишь в XIV веке. Тогда в искусстве становится популярной тема «возрастов жизни». Самый младший – возраст игрушек: дети на фресках играют с деревянной лошадкой или с волчком. Второй – школьный возраст: мальчиков изображают с книгами, девочек – с прялкой. Его сменяет возраст любви: молодежь танцует вокруг майского дерева. За ним следует возраст войны и рыцарства, а самый последний – возраст добрососедства: бородатый старик греется у огня.

Примерно тогда же на фресках изображают путти – очаровательных ангелочков. В это же время в европейских языках начинают появляться новые слова, обозначающие различные возрасты детства – малыш, карапуз, отрок…

Начиная с XV века появляется такой феномен как детский портрет.

Неизвестный художник. Дофин Карл-Орландо. 1494

Наверное, наиболее ранний его образец – это портрет двухлетнего дофина Карла-Орландо, первенца Анны Бретонской. Портрет был предназначен для отправки отцу ребенка Карлу VIII во время его итальянской кампании. Видимо, отец скучал по наследнику.

Необычайно трогателен и одухотворен посмертный портрет Биа де Медичи, написанный в 1542 году Аньоло Бронзино. Портрет был заказан великим герцогом Тосканским Козимо I, тосковавшим по дочери: он успел привязаться к малышке, прожившей всего шесть лет.

Дети и взрослый мир

Раз не было понятия детства – то не было и представления о том, что детей следует ограждать от некоторых слишком жестоких или непристойных сторон жизни. Такой подход сохранился с древних времен. В Древнем Риме дети становились свидетелями пыток и казней, а также гладиаторских боев. Как сообщает римский автор «Истории августов» (IV век н. э.), император Каракалла в детстве плакал или отворачивался, когда на арене цирка людей бросали диким животным. Децим Магн Авсоний повествует о том, как ребенок был свидетелем публичного бичевания и пыток преступника. И никто не считал, что дитя нужно оградить от подобных зрелищ!

Да и детство была много короче, нежели в наши дни. Лет с семи, а то и раньше дети принимали участие во взрослом труде и досуге, носили ту же одежду, что и взрослые, ели такую же пищу. В 12 лет наступал брачный возраст. Девочек могли выдать замуж и раньше: так, в XII веке Констанс Антиохийскую выдали за взрослого Раймунда Пуатевинского, когда малышке было всего девять лет. Хронист Ламберт Ардрский рассказывает о том, что молодая графиня Гвинесс, вышедшая замуж в 14 лет, в первый год брака еще играла в куклы. Семилетний ребенок уже отвечал перед законом. В случае совершения убийства его ожидала смертная казнь, не распространявшаяся на детей более младшего возраста.

От детей у взрослых того времени не было секретов. Не скрывалась от них и такая сторона жизни, как секс. Мы не будем сейчас разбирать специфические особенности античной культуры, а обратимся сразу к христианской Европе. Оказывается, в те века ребенок мог вполне произнести то, что ныне бы шокировало всех. Вот в исландской саге о Ньяле, описывающей события рубежа Х и ХI веков, есть место, когда у огня играют два мальчика и девочка, которые много болтают, «потому что еще неразумны». Один из них громко восклицает: «Я буду Мёрд и вызову тебя на суд, потому что ты не жил со своей женой», – так в переводе, а в оригинале малыш употребил куда более грубое выражение. Речь шла о бракоразводном процессе, возникшем из-за полового бессилия супруга. В наши дни детей бы постарались оградить от подобной информации, но в X веке это детское замечание вызвало лишь веселый хохот.

Одна из колыбельных, которую няньки пели маленькому Людовику XIII, звучала так: «Кто хочет слушать песнь? / Дочь короля Луи/ Бурбон так полюбил/ Что даже обрюхатил…» В наши дни такую песенку сочли бы по меньшей мере непристойной.

И уж совсем диким на современный взгляд кажется то, как кардинал Мазарини и другие придворные в 1656 году разыграли некую шестилетнюю (!) девочку. Началось все с того, что кардинал однажды посмеялся над малышкой за то, что она сказала, что у нее кавалер, и в конце концов заявил девочке, что она беременна. Шутку подхватили придворные. Они принялись убеждать девочку в ее беременности и даже время от времени расширяли или делали вид, что расширяют ей платье. А однажды утром малышка нашла у себя в постели новорожденного младенца. «Вы представить себе не можете ее удивление и горе при виде ребенка, – сообщает нам хронист придворной жизни Брантом. – “Такое, – сказала она, – пока не случалось ни с кем, только с Девой Марией и со мной, ведь я не почувствовала никакой боли”. Ее приходила утешать королева и предлагала быть крестной, многие приходили поболтать с ней как с роженицей, только что разрешившейся от бремени».