Текст книги "Целиком и полностью"

– Вы действительно такой старый?

Старик снова усмехнулся.

– Да, я немало повидал, но сотни мне еще не исполнилось.

– Вы часто встречали таких… как мы?

– Случалось, – пожал он плечами. – Но, как я сказал, лучше друзей не заводить.

У Салли недоставало не только уха, но и большей части указательного пальца на левой руке. Он перехватил мой взгляд и вытянул руку, пошевелив пальцами, как девушка, хвастающаяся своим обручальным кольцом.

– Потерял в драке в баре. Тот чертов ублюдок взял и просто откусил его. И проглотил, прежде чем я успел вытащить его.

Он встал из-за стола и принялся открывать шкафы. Вскоре он нашел кастрюлю на длинной ручке.

– Проголодалась? Хочу приготовить нам ужин.

– Вы все еще голодны?

– Я всегда голоден.

Из миски на столе Салли взял несколько луковиц и картофелин и положил их на разделочную доску.

– Подойди-ка сюда, подсоби мне. Я покажу, как готовить бродяжью похлебку.

Я взяла нож и разрезала луковицу напополам.

– Что за бродяжья похлебка? Из бродяг, что ли? – я не смогла удержаться от вопроса.

Он рассмеялся, откинув голову и похлопав по колену.

– Нет-нет. Просто из всего, что найдется.

Открыв холодильник, он пошарил на одной из полок.

– Посмотрим, есть ли у нее тут говяжий фарш… ха! И морковка есть.

Салли включил духовку.

– На четыреста, – бросил он через плечо и руками вытащил мясо из упаковки.

По его пальцам потекла кровь. Я старалась не думать об этом.

Я наблюдала за тем, как он ходит по кухне, как вытаскивает две банки консервированной фасоли и возится с электрической открывашкой. Поставив кастрюлю с мясом и овощами на огонь, Салли приметил пирог в пластиковом контейнере, открыл крышку и, нагнувшись, принюхался.

– М-м, а это что такое?

– Думаю, морковный пирог.

– Она еще и крем сама сделала. Со сливочным сыром. Выглядит аппетитно.

Отложив крышку, он посмотрел на меня.

– А что ты вообще у нее делала?

– Ничего. Она попросила меня помочь донести покупки, а потом пригласила на завтрак.

– А потом устала и сказала, чтобы ты чувствовала себя как дома, так?

Я не знаю, почему меня вдруг охватило чувство вины, особенно после того, как я стала свидетелем его поступка.

– Она была добра ко мне. Я не сделала ничего плохого.

Мужчина окинул меня странным взглядом, смысла которого я не поняла.

– Я и не говорил этого.

Смешав ингредиенты в кастрюле, он посыпал их тертым сыром и поставил кастрюлю в духовку.

Часы на каминной полке пробили шесть, когда Салли принес в кухню из гостиной свой дорожный мешок, прислонил его к холодильнику и вытянул из него нечто вроде длинной веревки. Поначалу мне показалось, что это и есть обычная веревка, но тут он взял толстый серебристый локон из шиньона миссис Хармон, уложил его довольно почтительно на ситцевую салфетку, и тут я поняла, из чего же сделана эта «веревка». Она была сплетена из женских волос, рыжих и каштановых, черных и седых, кудрявых и прямых. Я не знала, что нечто может быть таким нелепо-гротескным и прекрасным одновременно.

Перекинув один конец веревки через колено, Салли аккуратно разделил локон волос миссис Хармон на две, а затем на четыре равных части.

– Работаю над этим уже много лет, – сказал он, посмотрев на меня, и начал вплетать первую прядь. – По твоему недоброму взгляду видно, что это дело тебе не по душе. Ну что ж, вот тебе первое, что нужно усвоить про старину Салли: я не собираюсь менять свои привычки, только чтобы тебя умаслить.

Он пожал плечами:

– Ну и еще это как бы поэтично, если подумать.

– В каком смысле?

– Когда делаешь что-то полезное и красивое из того, что было и чего больше нет. Ты знала, что сотню лет назад из волос покойников делали браслеты?

Я покачала головой.

– Вдова до конца жизни носила при себе локоны своего покойного супруга.

Веревка дернулась, когда Салли начал вплетать в нее пряди.

– Такое милое напоминание об усопшем, – пробормотал он как бы себе под нос.

Руки у него были грубыми, с узловатыми пальцами, но с локонами он управлялся на удивление ловко.

– Надо же чем-то занимать руки, – сказал он. – Праздные руки служат дьяволу. Так нам говорил проповедник в воскресной школе, когда я был ребенком. Все лучше, чем елозить туда-сюда этими чертовыми шахматами, как поступают некоторые.

– Было бы неплохо, если бы вы играли в шахматы, – рискнула заметить я.

Он презрительно фыркнул.

– И с кем мне играть? Против себя самого?

Минуту-другую я наблюдала за тем, как он вплетает серебристые локоны к остальным волосам.

– И что вы будете делать с этим, когда закончите работу?

– А кто сказал, что я ее когда-нибудь закончу? – пожал он плечами.

– Но какой смысл что-то делать, если не доводить дело до конца.

– И про жизнь ты тоже так скажешь? Жизнь же тянется без всякого смысла.

С этим я не могла поспорить. Иногда я задумывалась о протянувшихся в будущее днях, неделях и месяцах, и они казались мне даже бледнее вчерашнего или позавчерашнего дня.

– Вот, попробуй, – сказал Салли, вытягивая свою веревку из рюкзака еще на пару футов. – Потяни. Достаточно крепкая, чтобы выдержать человека.

Я помедлила, отчасти потому что мне не хотелось прикасаться к веревке, а отчасти потому что боялась, что порву ее и он на меня разозлится.

– Давай, не порвется.

Я ухватилась за нее обеими руками и потянула, но она действительно не порвалась. Пожалуй, я могла бы взобраться по ней до самого потолка, как на уроке физкультуры в школе.

– А как вы научились так плести?

– Папаша мой делал веревки. – Он помолчал и тихо добавил: – Помимо всего прочего.

Он дернул запястьем, и веревка подпрыгнула и изогнулась, как змея. Я вздрогнула, а он рассмеялся.

– А теперь расскажи мне о своем первом случае.

Я погладила пальцем ситцевую салфетку миссис Хармон.

– Это была моя няня.

– Ты помнишь?

Я покачала головой.

Он вытащил фляжку и сделал еще один глоток.

– Тебя застала мама?

Я кивнула.

– А у вас как это было?

Салли усмехнулся себе под нос.

– Слопал своего дедулю, пока дожидались гробовщика.

Он облизал губы и бросил на меня взгляд, заворачивая крышку.

– Сэкономил папаше сотни три долларов.

Через мгновение он спросил:

– А ты чего одна? Тебя мать бросила?

– Как вы узнали?

Он пожал плечами:

– Так ты поэтому здесь?

Я кивнула.

– Дай-ка догадаюсь, – вздохнул он. – Ты подумала, что сможешь провернуть своего рода сделку. Потом приехала сюда и поняла, что не можешь даже позвонить в дверь.

Я ненавидела этого человека, незнакомца, который так легко прочитал мои мысли. Было легче думать, будто я еще вернусь к дому бабушки и дедушки, но он был прав. Я не могла вернуться. Никакого прощения за содеянное мне не получить.

– Послушай, – продолжил Салли, – ты не испытываешь ничего такого, что не переживали бы другие миллион раз до тебя.

Он нахмурился, что-то вспоминая.

– Я тоже хотел попрощаться с мамашей. Много недель ночевал в лесу, дожидаясь случая.

Я глубоко вздохнула и попыталась прогнать из головы все мысли о матери.

– А это было трудно? Ночевать под открытым небом, находить себе еду и все такое?

– Не-а. Вовсе не трудно, если тебя учили, как стрелять, как делать припасы и как разводить огонь. У меня был лук со стрелами, и я сам ловил добычу на обед. Кроликов, белок. Меня всему научил дедуля.

– А не тяжело было спать на улице?

– Твоя мать, как я понимаю, не учила тебя жизни в дикой природе, – он рассмеялся. – Зачем спать под крышей, если у тебя над головой небо, полное звезд?

Он кивком указал на окно кухни.

– Вы всегда спите снаружи?

– Ну, не в таких людных местах, как это. Здесь тебя могут заграбастать копы и обвинить в бродяжничестве. И неважно, что ты ничего не крал и расположился на общественной земле. В лесу я бы приготовил похлебку на костре.

Он вздохнул.

– На свете нет ничего лучше запаха дыма от костра. В лесу я нашел бы полянку и показал бы, какие картинки можно составить из звезд.

Я вспомнила про Джейми Гэша и поморщилась.

– Но ты сбила меня с темы, мисси. Так вот, о чем это я? Думал – вернусь и посмотрю на мамашу через окно кухни. Все собирался с духом. Хотел подгадать, когда папаша мой будет в отъезде.

– И что, посмотрели?

Он покачал головой:

– У меня были возможности, но я все их упустил. Я знал, что при виде меня она вскочит, как перепуганный кролик, и знал, что чем больше времени пройдет, тем больше она испугается.

Он не сводил глаз с салфетки, но я понимала, что сейчас перед его мысленным взором предстало лицо матери, выглядывающей из окна кухни.

– Это хуже всего, – подытожил он, – когда тебя боятся свои же.

Он склонил голову набок и секунды две рассматривал меня.

– А сколько тебе, мисси, – шестнадцать, семнадцать?

– Шестнадцать.

– Молодая совсем. Но никогда не рано жить самостоятельно. Я ушел из дома в четырнадцать.

– В четырнадцать!

Салли пожал плечами:

– А что мне оставалось делать? Папаша не хотел больше видеть меня дома.

– Это потому что…

– Не-а. Папаша постоянно повторял, что я веду себя плохо, но не уточнял, что именно я делаю не так. Если не считать дедули, в доме я этим не занимался.

– И они так и не узнали, что это были вы?

Он покачал головой:

– Меня оставили присматривать за телом. Так раньше делали в сельской местности: никогда не оставляли покойника одного в комнате. Но я сказал, что вышел отлить, а когда вернулся, тела уже не было. Все ужасно расстроились, но меня никто не винил. Мне же было лет десять, какой с меня спрос? Тетка вбила себе в голову, что дедуля встал и вышел из дома.

Он принялся хохотать, сначала сдержанно булькая, потом в полный голос.

– Обошла все дома на несколько миль в округе – стучалась в двери и спрашивала, не видел ли кто ее покойного папашу.

Его смех как-то странно приободрил меня, заставил забыть о том, кто мы и над чем смеемся. Я тоже засмеялась. Он смеялся, пока у него на глазах не выступили слезы, а потом мы несколько минут сидели в уютной тишине. Салли вытер глаза кулаком.

Мне кое-что пришло на ум.

– А вы не встречали другую девушку, которая?..

Старик погладил рукой заросшие щетиной щеки. Раздалось тихое шуршание, похожее на звук трения наждачной бумаги о дерево.

– Знавал парочку женщин. Давно, правда.

– И как вы с ними встретились?

Он пожал плечами:

– Да так же, как с тобой.

– И кого они… ели?

– Чего? – Салли склонил голову набок, вопросительно глядя на меня.

– Они ели людей, которые были добры к ним, или злы, или…

– И то и то, пожалуй.

Я попыталась еще раз:

– Вы знаете, что с ними случилось?

Он снова пожал плечами:

– Я же сказал, мисси, у меня была своя дорога, у них своя.

В кухню забрел белый кот. Я и забыла про него; я понадеялась, что он находился не в гостиной, когда миссис Хармон поедали. Заметив веревку из волос, кот сел рядом с ней и принялся бить по ней лапой.

– Кыш! – махнул рукой Салли. – А ну прочь! Пошел!

Но Котика это не смущало, пока мужчина не вытянул ногу и не ткнул его ботинком.

– У тебя была когда-нибудь кошка?

– Мама говорила, что мы не можем позволить себе домашних животных. Мы часто переезжали.

– Никогда не любил кошек, – фыркнул Салли. – Кошки всегда сами по себе.

– Как и большинство людей, наверное, – улыбнулась я.

Салли не ответил. Котик утратил интерес к веревке, но не собирался оставлять нас в покое. Он сидел на линолеуме, виляя хвостом и переводя взгляд с меня на Салли, словно тоже участвовал в беседе.

– Глупый котяра, – пробормотал Салли. – Кыш!

– Наверное, он проголодался.

Я встала и открыла банку с кошачьей едой. Пока я накладывала еду в миску, Котик терся о мою ногу.

– Вот видишь. Кошки всегда сами по себе.

Наевшись, Котик вышел, а Салли некоторое время сидел и плел веревку. Для восьмидесятивосьмилетней женщины у миссис Хармон было на удивление много волос.

– Значит, вы едите только тех, кто уже умер?

Салли кивнул.

– Я научился определять по запаху, когда кто-то собирается умереть. Или по выражению лица. Только не спрашивай, как это у меня получается, все равно я не смогу описать этот запах или этот вид. Просто знаю.

Положив веревку на колени, он взял яблоко из чашки с фруктами, вытащил из нагрудного кармана своей красной рубахи армейский нож, открыл его и принялся чистить яблоко. Из-под ножа выходила длинная, извивающаяся лента кожуры.

– Бывало, расхаживал между домами, словно стервятник, в поисках трупа, но теперь я так не делаю.

Он ткнул ножом в моем направлении, словно подтверждая свои слова.

– От себя не убежишь, мисси. Это правило номер два.

Отрезав ломтик яблока, он протянул его мне на кончике ножа. Мне до сих пор было неприятно думать о том, что его руки касались миссис Хармон, не говоря уже о волосах бог знает какого количества мертвецов, – но мне не хотелось обижать его, поэтому я взяла ломтик.

– Слыхала про острова в Тихом океане?

Я кивнула.

– Тамошние племена едят своих покойников, и это как бы священное дело. Устраивают настоящий праздник.

Он отрезал еще один ломтик, закинул его себе в рот и продолжил говорить, жуя.

– Мертвец и сам когда-то съел печень своего дедули, прямо на похоронах, вяленый язык папаши, сердце мамаши в похлебке, а теперь настал его черед, и если бы его останки за пиршеством могли говорить, он бы сказал, что иначе и быть не может. Он многому научился в своей долгой жизни, и его дети думают, что тоже многое узнают, разрезав его на куски и съев.

– Бессмыслица какая-то, – сказала я. – Почему бы ему не научить детей всему, что он знает, еще при жизни?

Салли рассмеялся.

– Мудрости не научишь, девчушка.

– Вы тоже так думаете? Поедаете людей в надежде чему-то научиться?

– Не-а. – Он шмыгнул носом. – Просто ем.

Когда прозвенел таймер, Салли встал, уложил веревку аккуратной спиралью на линолеуме и вынул из духовки кастрюлю, пока я расставляла на столе тарелки. Дымящееся блюдо он поставил в центр стола и начал раскладывать его по тарелкам. Сыр был идеальным – хрустящая корочка сверху и тягучая мякоть внутри. Салли набросился на похлебку так, будто у него весь день во рту не было ни крошки. Я тоже положила добавки, потом еще. Блюдо походило на смесь тушеных овощей с размятым чизбургером.

– Ах, – вздохнул он. – Вкус божественный. И всякий раз разный.

Насытившись, я откинулась на спинку стула.

– Наелась?

Я кивнула, а он продолжил есть, под конец соскребая остатки сырной корочки на стенках кастрюли. Я никогда не видела, чтобы у кого-то был такой зверский аппетит, к тому же по его впавшим щекам можно было подумать, что он всю жизнь питался только хлебом и водой.

Салли встал и отнес тарелки в раковину. Я смотрела, как он их моет.

– Не удивляйся, мисси. Я всегда оставляю все в том же виде, в каком застал, даже если никто не заметит разницы.

Покончив с тарелками, Салли достал из шкафа банку с грушами в виноградном соке и минуту-другую сражался с электрической открывашкой. Рябыми узловатыми пальцами он выуживал бледные мягкие половинки груш и раскладывал их на маленьком противне для запекания.

– А что вы сейчас готовите? – спросила я, когда он снова включил духовку и конфорку.

– Карамельные груши.

Положив кусок масла на сковородку, он дождался, пока оно растает, и насыпал несколько ложек коричневого сахара.

– Зачем готовить одну сладость, когда можно сделать две?

Когда смесь дошла до нужной консистенции, он полил ей груши, посыпал их корицей и гвоздикой и поставил в духовку. Потом поставил на стол морковный пирог и отрезал от него кусок размером с голову.

– Хочешь?

Я покачала головой. Я хотела попробовать пирог, но мне показалось неправильным есть его сейчас, ведь мы собирались отведать его вместе с миссис Хармон. Салли проглотил свой кусок, запил его простоквашей прямо из пакета и вернулся к своей веревке, пока в духовке тихо шкварчали груши.

Я вытащила из рюкзака клубок пряжи миссис Хармон и иголки. На дне корзины я нашла небольшую брошюрку о детском кардигане, на оборотной стороне которой были иллюстрации с инструкциями. Некоторое время я, нахмурившись, рассматривала их, а потом стала наблюдать за тем, как Салли переплетает между собой серебристые локоны.

– А вы помните, кому принадлежали разные волосы?

Он приподнял кусок веревки и показал на него скрюченным мизинцем.

– Видишь вот эти, пушистые? Сейчас дети такое называют «дредами». Нелегко пришлось, но все-таки получилось вплести.

Он покачал головой:

– Нашел этого парня в луже его собственной блевотины.

Я поморщилась.

– Пришлось как следует почистить его, прежде чем съесть. Все же желудок повкуснее, когда в нем ничего нет.

Вряд ли я это узнаю. На глаза мне попался золотистый локон в нескольких дюймах от дредов – самого чудесного цвета, какой я только видела.

– А этот?

– Этот… – он помолчал. – Она этого хотела.

Тут до меня дошла разница между нами. У меня были жертвы. У него не было.

Я отнесла свою тарелку в раковину и сполоснула ее.

– Значит, вам было лет десять, когда ваш дедушка умер?

Он кивнул.

– А что?

– Кажется, поздновато для первого случая.

– Трупы не так уж легко раздобыть, – заметил он. – Папаша у меня не был гробовщиком.

– Но он, как вы сказали, на что-то жаловался.

– Я ел всякое. Сжирал пряжу из корзины мамаши быстрее, чем она успевала вязать. Она понимала, что отец как следует всыплет мне, так что скрывала от него. Так продолжалось годами. Я отдирал подошвы от старых башмаков и долго жевал их, пока не получалось проглотить. Только мягкие части. Однажды я сожрал целое лоскутное одеяло, которое моя бабуля сшила в девяносто втором. Не ел ничего такого, что могло бы выдать меня отцу.

Рассказывая, он продолжал плести, но у него был такой странный взгляд, как будто за моими плечами он видел окутанное дымкой прошлое.

– Когда мамаша подстригла сестренку, я проглотил обрезки волос прямо с пола, точно устрицы. Сожрал ее тряпичную куклу, а она все рыдала и рыдала. Слишком боялась меня, чтобы пожаловаться отцу.

Он сделал паузу.

– Сейчас я жалею об этом.

Он посмотрел на меня.

– А ты ела что-нибудь неподходящее для еды?

Я посмотрела на него в ответ.

– Кроме этого, – добавил он.

Я покачала головой.

– Для этого есть мудреное название. Чудное слово, когда не можешь сдержаться, чтобы не сожрать то, что не предназначено для еды. Газеты, грязь, стекло. Черт, да даже дерьмо. Забавно, правда? Что есть слово?

Он откинулся на спинку стула и положил руки на живот.

Его слова заставили меня задуматься.

– А вы обращались к врачу?

Салли приподнял бровь.

– А ты была на Луне?

Я улыбнулась и закатила глаза.

– Ну, я хочу сказать… может, это наследственное?

Его губы скривились в насмешливой ухмылке, от которой у меня по спине побежали мурашки.

– Что? – спросила я.

Он поерзал на стуле и почесал затылок, улыбка его погасла.

– Не могу утверждать наверняка, что мой дедуля был едоком, но есть причины полагать, что так и было.

Несмотря на напряжение, меня разбирало любопытство.

– Какие причины?

– Сейчас, когда я вспоминаю, как мы вместе бродили по лесу… охотились, рыбачили, он учил меня выживать… некоторые воспоминания четкие, а некоторые как бы в тумане. Думаю, в тумане они не просто так.

Мне показалось, что я понимаю. Примерно так я знала, что у Пенни Уилсон были настолько светлые волосы, что они казались почти белыми. Что у нее был длинный острый нос на вытянутом лице и голубые глаза, слегка выпученные, чтобы казаться хорошенькой.

– Как будто вот-вот вспомнишь, а потом кажется, что все это фантазия?

– Не-а, – сказал он. – Я ничего не выдумываю.

– А что насчет отца?

Салли строго посмотрел на меня.

– Что насчет него?

Я пожала плечами:

– Если ваш дедушка был едоком, то, может…

– Может, и ничего, – возразил Салли. – У меня никогда не было ничего общего с папашей, и это факт.

Он поднялся, вынул груши из духовки, переложил их в вазочки для десерта и полил карамельным соусом прямо из сковородки.

Когда он поставил вазочку передо мной, я поблагодарила его, съела кусочек груши и вздохнула. Вкус гвоздики и карамели идеально сочетался с грушами. Я подумала, что хватит говорить о мертвецах.

– Очень вкусно. Правда.

– Конечно, вкусно, – произнес он между глотками.

Свою порцию он умял за две-три секунды.

– Никогда не ем один десерт зараз. Жизнь слишком коротка.

Когда мы покончили с грушами, Салли сказал:

– Сейчас бы музыку послушать.

Он прошел в гостиную, наклонился и принялся перебирать коллекцию пластинок в шкафу со стеклянными дверцами у окна.

– А у тебя вкус гораздо лучше, чем я ожидал, – сказал Салли, обращаясь к портрету Дугласа Хармона на каминной полке. – У него тут Бобби Джонсон. Один из лучших гитаристов всех времен.

Он вынул пластинку из обложки и поставил ее в проигрыватель.

– Говорят, однажды ночью на дороге где-то в Алабаме Бобби Джонсону повстречался дьявол. Дьявол сказал: «Я научу тебя играть блюз лучше всех на свете, но ты расплатишься своей душой». И Бобби согласился на сделку.

Когда заиграла музыка, я уселась в кресло у камина. Запись была с царапинами; перебирая струны гитары, певец тихо мычал, а когда запел, я услышала нечто свободное, богатое, неукротимое. «А ту, что любил, отбил я у друга, засранцу везло, вернулась подруга…»

Салли вытащил трубку и кисет с табаком, насыпал табак в трубку, зажег спичку и затянулся.

«Когда женщина в беде, никто ей не поможет, друзей нет нигде, тоска сердце гложет…»

– Нет никакого дьявола, вы же знаете, – сказала я.

– По-твоему, это всего лишь выдумка? – Салли откинулся и рассмеялся. – Вот что я тебе скажу. Порой я захожу в бары, чтобы малость развлечься, покупаю всем выпивку и рассказываю все про себя, – он приложил согнутую ладонь ко рту, как будто шептал со сцены, – только они не знают, что это про меня. И все, что мне говорят – будто у меня богатое воображение. Я советую им почаще оглядываться, когда они будут ночью возвращаться домой, запереть дверь и посмотреть под кровать, а они все хохочут.

Он приподнял соскользнувшую иглу и перевернул пластинку на другую сторону.

– Вот так и появляются разные байки. Мы рассказываем им о себе, как будто это неправда, потому что это единственный способ, чтобы хоть кто-то нам поверил.

В моей голове всплыли воспоминания о том случае, когда кто-то украл радио из нашего фургона и мы с мамой поехали в полицейский участок сообщить об этом. Тогда мне было лет двенадцать – список имен в моем сердце был еще не таким длинным, – но я ужасно боялась, что полицейские посмотрят на меня и поймут, что я сделала. Над дверью висела табличка с вышитой надписью «Правда освобождает», и я помню, как дежурный за стойкой заметил, что я смотрю на нее, и иронично усмехнулся.

Я все еще размышляла об этой вышивке, когда зазвонил телефон. Салли не отреагировал, и на кухне включился автоответчик. Пока мы слушали сообщение, он попыхивал трубкой.

– Привет, тетя Лидди, это Кэрол. Просто позвонила поболтать. Я тут подумала, не заехать ли мне в Эдгартаун завтра за покупками, и тогда мы могли бы съездить куда-нибудь пообедать. Перезвони и скажи, как тебе такое предложение, хорошо? Ладно, целую, скоро увидимся, пока.

Механизм щелкнул. Салли прочистил горло и вынул трубку изо рта.

– Ты куда после этого?

– В Миннесоту.

Его густая бровь снова поползла вверх.

– Зачем тебе в Миннесоту?

– Оттуда мой отец. И я не знаю… Может, он до сих пор там.

– Ты что, не слушала меня, мисси? Я же сказал, что от прошлого одни беды.

– А разве не лучше узнать?

Я взяла клубок из корзины и погладила пальцами мягкую шерсть.

– Вы сказали, что ваш дед, возможно, был едоком. Думаю, и мой отец тоже.

Я не только впервые сознательно подумала об этом, я впервые сказала это вслух и содрогнулась от реальности своих слов.

– Хочу узнать, откуда он и почему нас бросил.

Салли покачал головой:

– Неважно почему, бросил и все.

У меня на глазах выступили слезы. Я не могла сдержаться.

– Мне больше некуда идти.

– Ну, тут такое дело, – добродушно произнес он, – я-то постоянно в дороге, сегодня в одном месте, завтра в другом, но пока я еще не отдал концы, можешь считать, что твой дом рядом со мной.

– Вы же вроде говорили, что лучше не заводить друзей.

– Да бывает, что я и передумываю.

Салли выпустил клуб дыма и понаблюдал за тем, как он тает в воздухе.

– Так что скажешь?

– Спасибо, – я вынула бумажную салфетку из ящика столика и промокнула глаза. – Я подумаю об этом.

В тишине снова отчетливо раздалось тиканье часов, а Салли развернул газету. Наконец он сказал:

– Лучше бы тебе лечь поспать. Завтра нужно встать пораньше, чтобы нас не застала ее племянница.

Я встала, положила клубок шерсти обратно в корзину и взяла рюкзак.

– Ну ладно, спокойной ночи, Салли.

Он продолжал попыхивать трубкой, перелистывая страницы и просматривая заголовки.

– Крепкого сна, мисси.

Я переоделась в пижаму, почистила зубы и пошла в Гостевуюк Омнату. Не успела я закрыть дверь, как из спальни миссис Хармон выскочил белый кот, пробежал по коридору, просунул лапу между дверью и косяком и замяукал, словно уговаривая, чтобы его впустили.

– Извини, Котик.

Я присела и легонько оттолкнула его в коридор. Я никогда не спала с животными и боялась, что он не даст мне заснуть.

Что-то заставило меня запереть дверь на ключ. Если Салли честен, он никогда об этом не узнает.

Выключив свет, я легла в кровать. Лунный свет отражался от сфинкса на ночном столике и от резных херувимчиков в изголовье кровати – их глаза блестели, будто они смотрели на меня. Наблюдали за мной. Я скучала по миссис Хармон и размышляла о том, сколько времени пройдет, прежде чем в этой гостевой комнате будет спать кто-то еще. Возможно, этого не произойдет никогда.

Из-за того, что я долго спала днем, сон не шел. Темнота давила на меня, а тишина обволакивала, словно одеяло, которое не было мне нужно. Наконец я задремала, и мне приснился человек-невидимка с невидимым ножом; сквозь пелену тумана я ощущала проникающую в ухо боль. Удар ножом, поворот. Удар ножом, поворот. Он прижал нож к моим губам.

Утром на столе в кухне я нашла еще одну записку, но на этот раз она заставила меня улыбнуться.

МИССИ!

Я так думаю, ты не примешь всерьез мой совет не искать своего папашу. Но если передумаешь, возвращайся, поболтайся здесь в городке, и я тебя найду. Со стариной Салли скучно не бывает.

САЛЛИВАН

P. S. Подобрал эту штуковину во время странствий. Думаю, тебе понравится.

Рядом с запиской лежала книга в мягкой обложке, размером с мою ладонь и напечатанная по меньшей мере пятьдесят лет назад. На малиновой обложке серебряными буквами было напечатано: БРАТЬЯ РИНГЛИНГ. КНИГА-СУВЕНИР. Я открыла ее наугад и увидела, что там совсем нет текста, только красно-белые картинки с акробатами: двумя мужчинами с большими завитыми усами и женщиной в обтягивающих сапожках со шнуровкой до колен. Я пролистала дальше. Ага! Книжка-листалка! Прижав страницы большим пальцем, я быстро пролистала их. Джентльмены на трапециях перебрасывали даму-акробатку туда-сюда. Может, это и неплохо, когда незнакомый человек знает тебя лучше, чем кажется.

Быстро позавтракав, я попрощалась с приятелями, которых завела за последние сутки, – с бронзовым сфинксом, белым котом, миссис Хармон и с ее свадебной фотографией в Изумрудном городе. Я погладила пальцем украшения на каминной полке и взяла медальон с кремово-розовой эмалью. Я нажала крошечную кнопку, крышка открылась, и передо мной снова предстал мистер Хармон, улыбающийся и глядящий куда-то в сторону. Я закрыла медальон, расстегнула цепочку и повесила его себе на шею. Я понимала, что не следует его забирать – все украшения, в том числе и он, по праву принадлежали племяннице старушки, – но мне так хотелось взять что-нибудь на память о ней.

Через несколько минут я села на автобус, который, как я теперь знала, шел в противоположном направлении от дома Шилдсов. Никогда больше я не увижу свою маму, даже через окно-картину.

Ничего интересного в Эдгартауне больше не было, поэтому, вместо того чтобы смотреть в окно, я поиграла с книжкой-листалкой про циркачей. Потом закрыла глаза и попробовала представить – каково это, парить в воздухе в ожидании, что в следующую секунду кто-то схватит тебя за лодыжки.

Было уже почти десять часов, когда я вышла на вокзале «Грейхаунд». За кассой сидела женщина с сильно накрашенными губами и подравнивала пилочкой ногти.

– Когда следующий автобус до Миннесоты? – спросила я. – Мне нужно в Сэндхорн.

– Это возле Сент-Пола?

– Не думаю.

– Если ты сама не знаешь, куда едешь, как, по-твоему, я могу тебе помочь?

Мне захотелось вырвать у нее пилочку и воткнуть ей в нос.

– Я думала, вы подскажете мне, какая там ближайшая станция.

– Послушай, деточка: можешь раздобыть себе карту или можешь сесть на автобус до Сент-Луиса, который отправляется через полторы минуты. На твоем месте я бы поторопилась. Следующий автобус в том направлении только в восемь вечера.

Несмотря на грубость, кассирша была права. Я купила билет до Сент-Луиса.