Текст книги "Седой Кавказ. Книга 1"

С замирающим сердцем вошел Докуев в роскошный кабинет, он ждал чего угодно. Шаранов держался как всегда – надменно, с отеческой строгостью. После общих вопросов он скоро перешел к делу.

– Так, Докуев, я тебя ни о чем никогда не просил, но теперь есть необходимость.

Домба понял одно, что приезжает какая-то женщина и ее надо устроить на работу на комбинат, помочь с жильем и опекать первое время, а потом пусть сама живет как знает.

– Только одно, последнее, – провожал Шаранов успокоившегося Докуева, – она, говорят, смазливая, но шельма великая, будь осторожен. Из-за нее мой близкий товарищ погорел.

На вокзале Домба обомлел. Он встретил высокую (выше, чем он), стройную блондинку, с изящными столичными манерами и врожденным кокетством. Одета она была просто, со вкусом, с ненавязчивой демонстрацией женских прелестей. Она излучала такое восхитительное обаяние, что провинциалы откровенно ее рассматривали, изучали. От нее веяло вечным праздником, раздольем, и только где-то в глубине по-кошачьи раскосых нежно-голубых глаз затаились каторжная тоска и страх.

Покоренный Докуев разместил гостью в заранее арендованную однокомнатную квартиру, на следующий день, выполняя наказ Шаранова, стал устраивать ее на работу в свой цех.

– Вы можете не ходить на работу, только изредка появляться, – с подобострастной покорностью и с нескрываемой похотью в глазах ласково гнусавил он.

– Нет, я не могу жить в заточении, – печально отвечала Маргарита Михайловна.

Правда, работать она тоже не могла. Домба все удивлялся: даже авторучку она неумело держала в руках, не для этого были созданы эти уже не юные пальчики сорокалетней красавицы.

Весь комбинат рвался в цех посмотреть на приезжую красавицу. Домба ревновал, сердился. В первый раз за всю карьеру повысил голос, даже стал ругаться.

Управлять машиной Докуев не умел, его возил неофициально нанятый шофер, с виду тупой, с бычьей шеей и глазами, вечно угрюмый – Султан. Каждое утро шофер привозил на работу и отвозил домой Семенову. Попозже, когда темнело, появлялся, как бы просто проведать, Докуев с полными кульками яств и напитков. Через неделю в квартире появился телевизор, а потом проигрыватель. Домба поставил модную пластинку и пригласил даму на танец. Только так он представлял себе возможность прикоснуться к телу желанной женщины, на большее он не решался, да и Маргарита Михайловна сохраняла холодность и неприступность. Между танцами пили сухое вино, дама курила, задумчиво молчала, изучая степень покорности опекуна, а косноязычный Домба нес всякую ересь, хвастался богатством и властью и подробно, с гордостью рассказывал, как он ворует и даже сколько. Это длилось еще две недели, и примерно через месяц после приезда Семеновой в Грозный она, отстраненным взглядом глядя сквозь Докуева, твердо сказала:

– Домба Межидович, вы хотите, чтобы я стала вашей?

– Да! – крикнул он.

– Так неужели вы думаете, что я могу жить на вашу зарплату и в этой лачуге?

– Что вы хотите? – взмолился Докуев.

– Все! – она пренебрежительно улыбалась. – Не волнуйтесь, милый Домбик, это «все» для меня, а для вас мелочь.

– Что надо, сколько? – чуть ли не на колени бросился изнемогающий страстью Докуев.

– Чтобы вы не волновались и знали, за что благодарите меня, вначале испробуйте… Если понравится, сами решите, сколько… Я не продаюсь, а нуждаюсь… Отпустите машину, примите ванну, я буду ваша до утра.

До утра Домба не хотел, он боялся жены, да и привык к мгновенным удовольствиям. Шоферу он сказал, чтобы приехал через пару часов и ждал у подъезда.

…Перед рассветом Маргарита Михайловна легонько выталкивала опротивевшего за ночь гостя из маленького коридора в подъезд. Он все еще со страстью и благодарностью целовал ее руки, лицо.

– Вы моя? Вы моя, Маргарита Михайловна?

– Да, да, – шептала нежно она, гладя его лицо, волосы. – Уходите, пожалуйста, я устала.

Дверь затворилась, она в изнеможении упала в постель. Объездившая полмира профессиональная танцовщица, акробатка, чувственная телом и душой, Семенова, на закате увядания молодости, в столице решила одним махом, обманом и воровством, обеспечить свое будущее. Где-то произошла осечка, и, спасая агента от суда, ее выслали до усадки шума в провинцию. На счастье судьба послала ей этого олуха. «Лишь бы не надоесть», – была ее последняя мысль перед глубоким, долгим сном.

Только раз в неделю позволено Домбе встречаться с красавицей. Теперь у нее двухкомнатная, обставленная дорогой мебелью квартира. Особенно шикарна спальня. Вскоре из Ленинграда объявляются мать Маргариты Михайловны и восемнадцатилетняя большеглазая дочь Леночка. Погостив с недельку, мать уехала, пополнев денежным корсетом, обремененная многочисленным багажом. Из-за неожиданно объявившейся дочери встречи перенесли на день, и буквально с первого раза дневной свет угасил страсть Докуева, улетучился необыкновенный романтизм при виде поблекшей, морщинистой кожи Маргариты Михайловны. Но дело было не только в этом. Перед дневными встречами Домба давал Леночке деньги на кино, мороженое и остальное, и при этом он видел презрительно-понимающий взгляд юной особы, ее алые губки и молочную розовость лица. Контраст остудил его рвение к матери. Прожженная Маргарита Михайловна все видела и чувствовала, она ревновала дочь, хотя очень любила и без нее страдала. Нередко, увидев себя и дочь в широком зеркале комнаты, она устраивала беспричинный скандал.

Не знавшая отца (этого, кстати, точно не знала и сама Маргарита Михайловна), редко видевшая колесившую по всему миру мать, Леночка рано приобщилась к столичным компаниям, в то же время потеряла невинность и приобрела тягу к спиртному и табаку. Мать не могла больше видеть этого падения и решила держать дочь возле себя, под опекой. В захолустном Грозном, без друзей и подруг, без ночного веселья, Леночка тосковала, в душе ненавидела далекую с детства мамашу, злилась на нее и весь этот захолустный мир.

Домба появлялся все реже и реже, для обслуги Маргариты Михайловны присылал шофера. Не по годам ушлая, страдавшая бездельем, Леночка заметила, как стали меняться взаимоотношения между матерью и Султаном: от презрительно-командных, со стороны матери, вначале они переросли в заговорщически-внимательные и даже скрыто подобострастные со временем.

Леночка стала следить, и однажды с помощью своего ключа она тихонько пробралась в квартиру, резко открыла дверь в кухню. Удивить юную Леночку было нечем, но от увиденного она вскрикнула, в ужасе закрыла лицо и бежала.

Вернулась она домой поздно: надутая, молчаливая. Мать виновато раболепствовала перед ней.

– Поешь, доченька, – ласкалась она.

На что дочь ответила, что брезгует посудой и всем остальным. Разъяренная Маргарита Михайловна избила ее.

Леночка решила отомстить, и за фирменные джинсы продала информацию Докуеву. К ее удивлению, попечитель семьи реагировал более чем спокойно, ей даже показалось, что с облегчением. Однако джинсы обещал, и не только джинсы, а в руку девушки, поглаживая ее, сунул крупную купюру. Домбе давно надоели заученные ласки Маргариты Михайловны; теперь он страстно сам мечтал ласкать, и не кого-нибудь, а юную гладко-розовую Леночку.

По договоренности, во время следующей встречи Докуев сказал Леночке, что его статус не позволяет ему болтаться на барахолке, саму ее на рынке могут попросту обмануть и даже обокрасть. Поэтому он несколько пар самых лучших джинсов доставит для отбора в надежное место.

В специально для связи с Леночкой арендованной квартире шла примерка. Леночка в легкой кофточке и белоснежных трусиках, не стесняясь Докуева, примеряет одни за другими многочисленные джинсы. Взволнованный, в состоянии перевозбуждения, Докуев сидит в двух шагах от девушки и, мучаясь, глазами пожирает этот стриптиз. Он еще сдерживает себя, ему еще совестно, и он себя еще пугает мыслью – вдруг Леночка девственница, а он коммунист, и такая работа, где каждый день ждут от него недруги неверного шага. И в это время чуточку вспотевшая, учащенно дышащая Леночка стала натягивать, именно натягивать, а не надевать, узенькие джинсы. Она измучилась. Сострадательный Домба не мог терпеть этих терзаний девушки, он бросился на помощь… Докуев обалдел: передались гены матери, да плюс, конечно, не юность, но зато молодость.

Он желал встречаться с Леночкой каждый день, и она была не против, но всякие занудные дела и проблемы не позволяли Домбе уединиться с юной обольстительницей чаще одного раза в неделю, а бывало, что проходило и больше времени.

Все равно Леночка скучала от безделья, и она решила попробовать «ужас» Султана. Тупой (вердикт Леночки) шофер долго не понимал намеков. Наконец, он сдался, и они поехали за город. Ей не понравилось: грубый, вонючий, скупой. А главное, с ним больно, а не приятно. Другое дело Докуев. В уютной обстановке, с обилием разнообразнейших яств и напитков, с заморскими сигаретами и чешским пивом. А как он ласков и нежен! Он, действительно, влюблен, и как это приятно! А как щедр! Обещает деньги на поездку в родной город. «Найти бы такого в Ленинграде – и жизнь малина!», – думала Леночка.

А ее опытная мать не могла не видеть происходящих рядом перемен, особенно в одежде дочери. Маргарита Михайловна без труда выследила Леночку. Женским чутьем она подозревала Докуева, и когда их застала, взбесилась.

Был воскресный осенний вечер. Многочисленные жильцы видели, как вылетел из подъезда, застегиваясь на ходу, бледный Докуев. В провинциальном городе кое-кто, конечно, узнал знаменитого винодела. На крик и ругань женщин соседи вызвали милицию. Молва, разрастаясь небылицами, облетела город. На следующий день говорили, что Домба был только в трусах. А к вечеру его и вовсе раздели.

Жизнь Докуева превратилась в сплошной кошмар. Жена при детях называет его проституткой, старший сын, Албаст, кричит, что он поломал его партийную карьеру, дочери презрительно избегают. Он не кормлен, не обстиран, не ухожен. Из щедрого кормильца превратился в изгоя.

Еще хуже было на работе. Над ним открыто подшучивали, за спиной смеялись. Он висел на волоске. Секретарь парткома комбината – член КПСС со стажем Шевцов – требовал очистить предприятие от аморального элемента, лжекоммуниста. Генеральный директор был рад этому, зная, что будет новый торг освободившегося теплого местечка. Все претенденты (а их было очень много – от кладовщиков до замдиректора по экономике, не считая людей со стороны) с волчьей яростью бросились терзать «поскользнувшегося на ровном месте» Докуева. Вчерашние друзья из ОБХСС, КРУ и народного контроля, почуяв дичь, наперегонки ринулись в цех. Неделю они грызлись за первоочередное право внеплановой ревизии. Наконец, из кабинета министров поступило официальное распоряжение «о создании совместной комиссии по проверке деятельности цеха готовой продукции Грозненского винно-коньячного комбината». Цех опечатали, изъяли всю документацию, начались беседы в виде допросов со всеми работниками – от уборщицы и экспедиторов до председателя профкома и главного бухгалтера. Короче говоря, судьба Докуева была предопределена, оставалось неясным, сколько с него можно урвать отступного и вообще не получит ли он срок. Только по материалам первичной проверки его отстранили «временно» от должности и назначили исполняющим обязанности начальника цеха главного технолога комбината – одного из основных претендентов.

Но это было не главное. Главным было то, что Елена Семенова подала заявление в милицию об изнасиловании. Не появляющуюся на работе Маргариту Михайловну (разумеется, коммунистку, иначе она не могла бы совершать заграничные гастроли) вызвал к себе секретарь парткома и в течение двух часов о чем-то беседовал. До Докуева дошел слух, что на короткое время к ним присоединялся и сам генеральный директор. Через день после этого вывесили объявление об открытом партийном собрании, где планировалось обсудить «персональное дело коммуниста Докуева Д. М.».

Круг замкнулся. Домбу обложили со всех сторон. Он был в смятении. И нигде нет поддержки, даже дома. И тогда в горе, за долгое время впервые, он вспомнил единственного верного человека – Самбиева Денсухара. «Но чем он может сейчас помочь? Ведь даже просто говорить с ним опасно – тяжело болен открытой формой туберкулеза. Надо немного денег послать… Какие деньги? Кто бы обо мне подумал. Дело идет к аресту, с конфискацией всего имущества», – от этих неотступных мыслей он задрожал, заплакал.

Уже более двадцати дней длился этот кошмар. Вначале Домба еще как-то пытался бороться, дважды по ночам он ездил домой к гендиректору, но его даже не впустили, сказав, что отсутствует. То же самое было с председателем Кабинета Министров, которому он каждый месяц лично вручал мзду. Обращаться в обком было бессмысленно, даже опасно, он не только не выполнил единственное поручение Шаранова, но поступил недостойно, низменно. Более всего Докуев боялся обвинения в изнасиловании. Несмотря на брезгливость общения с Самбиевым, он решил лучше переболеть туберкулезом на воле, чем страдать здоровым в тюрьме. В Ники-Хита он Денсухара не нашел, оказывается, односельчанин лечился в городской туберкулезной больнице. Докуев подробно рассказал о своем горе. В тот же вечер переодетый больной и Домба на такси въехали во двор, где жили Семеновы. Худющий и почерневший от болезни Денсухар кривой походкой засеменил в подъезд. Отсутствовал он ровно четверть часа. Вернувшись, молча сел в машину, и только когда выехали со двора, Докуев в свете уличных фонарей увидел на его мертвенно-бледном лице застывшую омерзительно-устрашающую ухмылку.

– Завтра заявление заберут обратно, – не глядя на Докуева, твердо сказал Денсухар.

– А если не заберут? – жалобно прогнусавил Домба.

Ухмылка Самбиева превратилась в злую усмешку, он легонько хлопнул по коленке соседа. – Вообще-то сука ты, Домба, и надо было тебя упечь в тюрьму, но как односельчанина жалко… А в целом я тебе не завидую, плохо ты кончишь.

После этого в ожидании неотступной кары, скорого ареста, вслушиваясь в каждый шорох у ворот, скрывался Докуев от глаз людских, заливая горе коньяком, как однажды поздно ночью у их дома вспыхнул и погас свет фар.

– Все! – екнуло сердце Домбы.

Оказалось, приехал его ставленник. Докуев знал, что и этот обязанный ему по гроб жизни родственник теперь с удовольствием бы его продал и предал, однако был во многом с ним повязан и по общему горю вынужден был изредка, и только ночью, крадучись, посещать опального начальника.

– Слушай, Домба, – чуть ли не шепотом вымолвил гость, – что-то непонятное происходит. Говорят, Семенова забрала трудовую книжку и уехала из города. И еще, партийное собрание перенесли, по крайней мере все объявления сняли, а что самое главное – ревизоры уже два дня не появляются.

Докуев понял, что развязка близка. Вновь он всю ночь не спал, но не пил, и впервые за много дней задумался. Нюх трусливого вора ему подсказывал, что что-то произошло. Почему нарушена, приостановлена или просто перенесена обычная процедура съедения пострадавшего?

Утром Докуева вызвали на комбинат. Прямо у проходной, как бы случайно, суетился секретарь парткома, он радушно приветствовал ощетинившегося Докуева и, панибратски обнимая, провел в свой кабинет.

– Понимаете, Домба Межидович, – лидер парторганизации стоял перед бережно усаженным членом КПСС, – мы чуть не совершили ошибку. Это просто наваждение, чистейшей воды фальсификация, я бы даже сказал, диверсионная утка с целью разложения нашего комбината, очернения всей нашей деятельности. И какой выверенный, коварный удар нанесли: прямо скажем, в сердце партактива. И выбрали не кого-нибудь, а самого достойного, честнейшего работника. Я честно скажу, и это факт, с вашим отстранением мы почти завалили план реализации, и дело не в том, что все опечатано, просто у коллектива опустились руки… Но, к счастью, есть компетентные органы… Вчера, с директором, вызывали в обком… Я, честно говоря, от души рад, да я знал, я был уверен, что член партактива нашего комбината не мог… – здесь оратор запнулся, его лицо стало еще милее. – Ну, я счастлив. Ведь сколько лет вместе… А кое-кто высветил себя, ох, как ринулись они на «свято место». Ну, ничего, мы с ними разберемся.

Генеральный директор был менее радушным, но внимательно-повинным. Всего за сутки вектор судьбы Докуева и отношения к нему людей изменился на диаметрально противоположный и даже стал зашкаливать, столь велика была радость его друзей торжеству справедливости. Когда Домба с приказом о восстановлении появился в цехе, раздались аплодисменты. А по городу и республике пополз слух, что недруги специально «подставили» Семеновых Докуеву, чтобы «засадить» за изнасилование, но Домба поднял все свои связи в Москве, чуть ли не на уровне ЦК обсуждался этот вопрос, и его отстояли. И тогда он стал не просто Зубр, а непобедимый Зубр.

Позиции Докуева стали столь несокрушимыми, что он потребовал уволить главного технолога комбината, открыто позарившегося на его место. Остальных изменников и предателей он трогать не стал, знал, что в этой воровской системе мстить, увольнять бесполезно. На место одного вора придет другой вор. Порядочный человек здесь не уживется: или станет вором или посадят. А зачем кого-то увольнять, теперь любого попрекнуть можно. Ходят теперь все на цыпочках – твари.

Только одного не смог простить Домба – шофера. Два-три месяца не платил ему, ссылаясь на безденежье, а потом предложил взамен продукцию по номиналу дважды превышающую долг. Султан охотно согласился. Прямо за воротами комбината шофера задержали. Никаких сопроводительных документов на зелье не оказалось, вскоре был суд, и за пять ящиков спиртного он получил пять лет тюрьмы.

А что дома?.. А дома вновь любящие и заботящиеся о нем, кормильце, сородичи. Только одно плохо. Весь семейный архив, где лежали кое-какие важные бумаги, в том числе и расписки Самбиева, перешел под контроль Алпату. То же самое произошло с семейной кассой и распределением бюджета. Домба попытался восстановить патриархат или хотя бы паритет, но получил яростный отпор жены, повзрослевших дочерей и старшего сына… Защеголяли дочки в новых нарядах. На дом стали приезжать торговки золотом, бриллиантами, тряпьем. Для дочерей Докуева привозили спекулянты якобы единичные экземпляры из Парижа, Лондона, Москвы. Правда, через неделю полгорода ходило в таком же барахле. А дочки возмущались.

– Просто ужас, все под нас подстраиваются.

И вдруг хранительницу очага осенило. Она догадалась, что может выделить невест на обыденном фоне.

– Мы купим «Волгу», – раскрыла Алпату оружие привлекательности дочек на выданье.

– Меня посадят, – взмолился отец.

– Если за блядство не посадили, то за покупку машины тем более не посадят, – логически рассуждала жена. – Ради детей трудимся.

– Ты-то где трудишься, дура? – вскричал Домба.

– Ах ты, старый развратник! Тебе все мало? От зари до зари бегаю: то базары, то магазины, то…

– Правильно, все деньги мои проедаешь, – перебил ее муж.

– Где я проедаю, что я ем? Посмотри! – с рождения костлявая Алпату развела руками. – Всю жизнь не ела, тебе берегла, а теперь ты хочешь моей смерти. На молодой хочешь жениться! – воплем запричитала она, но слез еще не было. – На сучек деньги бросаешь, а на своих детей жалко?! Мне-то что?! Я все терпела. Ты сгубил меня. Пожалей хоть детей, – теперь она действительно стонала, слезы покатились ручьями.

– Не смей издеваться над матерью, – вступились дочери.

– С моей солидностью только в «Волгу» я смогу сесть, – примирял родителей Албаст.

– Что я ем, что? – ободрилась поддержкой Алпату. – Куском хлеба попрекает… Да если бы не я, сидел бы ты в своем Ники-Хита вонючем, баранов пас.

– Ты мою родину не трожь!

– Ну и поезжай в свой навозный аул.

– Так ты тогда с голоду помрешь.

– Не волнуйся – жить хуже не будем, – подбоченилась Алпату.

– Дура, – в сердцах вымолвил Домба и отступил, но все-таки дорогую машину купить не позволил.

Еще несколько месяцев он сдерживал яростный натиск, предлагая купить что-нибудь поскромнее, как вдруг узнал, что завскладом «какого-то паршивого мясокомбината, какой-то «колбасник» купил «Волгу». Этот прецедент стал решающим – Домба скрытно от всех знакомых в Назрани через подставных лиц купил машину, спрятал ее под замком в гараже. Это произошло в воскресенье, а через день, во вторник, его вспомнили хранители «огонька». После обеда он, ссутулившись, сидел в кабинете помощника Шаранова (дальше уже не впускали). Пожилой сухопарый служащий, с пожелтевшими от никотина пальцами, в сером, как и лицо, поношенном костюме испепеляющим взглядом так впился в Докуева, что аж в жар бросило.

– Как же вы, Домба Межидович, на свою скромную зарплату купили «Волгу» по базарной цене?

– Я не купил, – поднял взгляд «непобедимый Зубр», но под встречным сокрушительным натиском сник и едва слышно прогнусавил последнее оправдание: – Я ее по госцене взял.

– Мы знаем, по какой цене, где и у кого вы ее взяли.

– Я ее верну.

Помощник закурил, долго, молча глядел в окно на площадь Ленина.

– Ладно. Что сделано, то сделано. Только особо на ней не шикуйте.

У помилованного Домбы глаза увлажнились, с рабским повиновением он смотрел в глаза спасителя, и теперь он окончательно понял, что этот взгляд не сжигающий, а просто согревающий.

Однако лицо помощника было еще хмурым.

– Вы, наверное, забыли? – как показалось Докуеву, более мягким голосом, продолжал служащий. – Заявление Елены Семеновой об изнасиловании, справка судебно-медицинской экспертизы, показания свидетелей и очевидцев, а также акт проверки совместной ревизии лежат у нас.

– Нет, не забыл, я все знаю, – вскочил Домба.

– Сидите, сидите. Если бы не он, – указал в сторону кабинета секретаря обкома, – лет пятнадцать схлопотали бы… Нянчится он с вами, – помощник достал последнюю папиросу, скомкал пачку и, прицелившись, бросил в урну. Не долетела. Докуев вскочил, прилежно ликвидировал неряшливость.

– Ему-то что? – закурил помощник. – А тут и папирос купить не на что… А у жены день рождения в субботу.

– Разрешите вечером к вам приехать.

Многозначительная пауза. Тишина.

– Ну, если только по работе, по службе, то конечно. А так… Я очень поздно возвращаюсь с работы.

Еще один замок повесил Домба на гараж с «Волгой», запретил открывать. Однако изредка Албаст с матерью и дочерьми выезжал вечерами «в свет». Отец семейства злился, ругался, но запретить пользоваться роскошью не смог. Сам он никогда в «Волгу» не садился и только отправляясь в родное Ники-Хита, на поминки Самбиева, впервые позволил себе покрасоваться перед односельчанами.

…Перед городом, на посту ГАИ, машина сбавила ход. Домба очнулся от дремоты. Почему-то на сердце было тревожно, печально. Он вновь со скорбью вспоминал Самбиева.

– Так где расписки? – тихо спросил он.

– Дались тебе эти бумажки! Откуда я помню? – огрызнулась Алпату.

– Отвези меня к Эдишеву, – это был приятель Домбы, известный городской повеса.

– Опять до утра шляться будешь?

Докуев промолчал. Он решил сегодня отвлечься от горестных мыслей, а утром вытребовать расписки Денсухара и сжечь их. В честь траура по другу он в этот вечер не поехал в пригородный пансионат, где намечался кутеж с приезжими артистками, не стал пить, а сел за карты. Ему на редкость везло в эту ночь. Под утро сонный, но довольный явился домой, и чтобы не портить победного настроения, не стал общаться с женой по поводу расписок. До обеда работа, масса проблем, в полдень – сытная еда и два-три часа сна у новой, тихой дежурной любовницы. К вечеру опять на комбинате, за ним заезжают друзья, вновь куда-то едут гулять – и так каждый день, и он забыл о расписках, да и кому они теперь были нужны?.. Самбиев свой долг исполнил.

Так и позабыли Докуевы о Самбиеве и его расписках, пока через год их не обнаружил случайно Албаст.

* * *

Как ни странно, в семье Докуевых мальчики были значительно симпатичнее девочек. Особенно хорош был старший сын – Албаст. В отличие от смуглых и невзрачных родителей – светлый, высокий, блондин. Окружающие иногда подшучивали, что он от соседа, на что Домба без обиды отвечал:

– Да кто мог позариться на такую ешап99
  ¹ Ешап (чеч.) – Баба-Яга


[Закрыть], кроме меня, дурака слепого.

Любили родители Албаста больше других детей, гордились им, в душе и вслух, наедине, восторгались им.

– Ну прямо весь в меня, – говорила как-то Алпату, выглядывая из окна во время завтрака на моющего во дворе машину сына. – Особенно эта походка, эта осанка!

– Какая походка, какая осанка – передразнил ее муж. – Посмотри на себя в зеркало – аппетит на день потеряешь.

– Ой, да что ты говоришь? Это ты меня такой сделал. На тебя всю жизнь горбатила, четверых детей родила, тебя, бестолочь, в люди вывела, а ты вместо благодарности и любви, меня в грязь втолочь готов, я чистая и честная женщина, а ты беспутный разгильдяй.

Этот диалог мог быстро перейти в очередной скандал, но в столовой появился кто-то из детей, и родители сдержали себя от очередных откровений. Чтобы не смотреть друг на друга, оба, попивая чай, вновь обратили взоры во двор и, любуясь сыном, заулыбались.

– Ой, ну просто копия моего отца – такой же важный, благородный, степенный! А манеры, манеры! – сказала Алпату, довольно покачивая головой. – Ну прямо смотрю – и отец перед глазами!

– Да что ты говоришь? Нашла с кем сравнивать! Я помню, как твой отец на ишаке мимо наших ворот каждый день стадо гусей пасти гнал.

– А-а-у-у-у! – завизжала Алпату. – Сам ты ишак старый, и все твои предки ослы. Лучше своего отца вспомни!

– Мой отец был известным купцом на всю округу, – вскочил Домба.

– Да, известным прислужником грозненской охранки был, как и ты – отродье пришлых холуев.

– Замолчи, – вскричал муж.

– Да ты и женился на мне, опасаясь возмездия аульчан.

– Замолчи – дрянь! – полетела в стенку кружка с чаем.

– Сам ты дрянь продажная.

На крик прибежали дети. Скандал прекратился. Разъяренный, злой Домба убежал на работу. Алпату с больной головой уединилась в спальне. Дети успокоились, зная, что в обед или вечером, пересчитывая за день прикарманенные деньги, родители примирятся, как будто ничего и не было. А Албаст, пользуясь неразберихой и временной бесконтрольностью, достает из «тайника» родителей ключ от ворот и уезжает на надраенной до блеска машине в город.

В то время Албаст был знаменитым повесой в городе Грозном. Так как после возвращения из Казахстана в Ники-Хита не было школы, он учился несколько лет в интернате селения Автуры. Там без надзора родителей он рано приобщился к вольной жизни. Уже переехав в Грозный, Албаст закончил центральную городскую школу. Когда встал вопрос о поступлении в вуз, отец после долгих исследований понял, что самая доходная специальность из имеющихся в городе – строительная, и естественно, Албаст стал студентом этого факультета в Грозненском нефтяном институте.

И поступление в вуз и обучение в нем дались избалованному сыну Докуевых нелегко. Если в школе к учителям бегала мать, то в институте эту роль пришлось выполнять отцу. Много спиртного, да и не только, регулярными рейсами отправлялось с Грозненского винно-коньячного комбината в Грозненский нефтяной институт или на квартиры сотрудников института. Последнее происходило только во время сессии, но в больших объемах.

Короче говоря, Албаст успешно получил через пять лет диплом, но не квалификацию. Это быстро выяснилось на производстве. Он был никудышным мастером строительства. Однако, благодаря связям отца, назначается прорабом и достигает самой главной цели любого мечтающего о карьере и нормальной жизни гражданина СССР – был принят кандидатом в члены КПСС.

Подходит сдача в эксплуатацию первого объекта – и полный провал, плюс недостача и хищение стройматериалов в крупных размерах. Вновь засуетился Домба, и сынок «сухим» выходит из этой передряги, с переводом в другое строительное управление. Снова халатность и расхитительство. Албаст наконец выясняет, что он не выносит пыли и грязи, а на цемент у него аллергия, ему по душе работа в органах контроля, типа ОБХСС, или, в крайнем случае, в партийных, то есть, учитывая возраст, в комсомольских. Тогда Домба впервые назвал сына олухом, а мать мгновенно заявила, что их сын не такой, как все, что в современной жизни другие идеалы, «и вообще, негоже нашему сыну в спецовке ходить» да с «мастерком и лопатой упражняться».

Призадумался Домба, серьезно стал взвешивать все. Он знал, что от действий старшего сына зависит многое, на него будут ориентироваться младшие, более того, знал, что Албаст – ближайшая опора и надежда и его, и всей семьи.

Послать сына в контролирующие органы отец сразу отказался. Конечно, это быстро приобретенные деньги. Но деньги у семьи есть. Другое дело, что в эти органы идет только одно отродье (если, конечно, может), а в их кругу изнеженному Албасту будет нелегко. Здесь тоже надо знать специальность и суметь выжить в жесточайшей, волчьей среде. А главное – нет перспективы, нет должностного роста; только русские могут быть на главных постах в этих органах, а чеченцы – на ролях загоняющих зверя собак. Да к тому же, на этот период главное в стране – идеология.

Докуев приводит в движение все свои связи, даже подумывает обратиться к Шаранову, но после долгих колебаний решает приберечь эту связь для решающего удара, когда встанет вопрос о высокой должности в партийных структурах.

Так молодой Албаст Домбаевич «в целях укрепления идеологического фронта производственными молодыми кадрами» переводится с практики к теории социалистического строительства. Цементная пыль заменяется на бумажную, материальное созидание (с браком) перерастает в духовное воспитание (с восторгом).

С первых же дней новый инструктор Ленинского райкома комсомола города Грозного понимает, что это его стихия, его стезя жизни. Чистый кабинет, рабочий стол, телефон, тишина, сплетни, создание видимости загруженности и озабоченности, а в сущности лишь брехня и пустословие. А как ему нравится говорить, как он любит различные сборища и заседания: от бюро и секретариата до пленумов и съездов. Оказывается, у Албаста природный ораторский дар: он уверенно, зажигательно и нагло может говорить о чем угодно очень долго и красиво. А как он изящен, даже артистичен на сцене! И фигура – фигура атлета!

Вскоре выяснилось, что Албаст не только активный комсомолец, кандидат в члены партии, высоко-квалифицированный инженер-строитель, но и классный спортсмен. По крайней мере, на лацкане его дорогого пиджака заблестел давно выданный значок кандидата в мастера спорта по боксу, и в подтверждение этого, в кармане лежало подлинное удостоверение.

Следует вспомнить, что по переезде в Грозный из дремучего аула резко разбогатевшую Алпату одолела тяга к интеллигентности и высокой культуре. Поняв, что она и тем более ее муж никогда не смогут смыть с себя клеймо «колхозников», Алпату решила хотя бы детей вырастить всесторонне развитыми горожанами.