Текст книги "Рассказы северных ветров, или По пабам и паркам"

Снова в Швеции

…ческой, монументальной и подчас почти нереальной природы. Однако мы уже пересекли в туннеле государственную границу и очутились в Швеции. Прежде здесь была пограничная станция, но ее пришлось перевести отсюда: уж слишком тут суровый климат; заставу отодвинули чуть дальше в глубь Швеции, к Вассияуре, где климат не такой высокогорный, так как это место на целых семь метров ниже. Разница сразу заметна: здесь уже с успехом существуют валуны, и черные болотца, и стальные озера. Собственно, это громадная терраса из валунов, насыпанная среди гор и круто спускающаяся к морю. Среди древних камней кое-где торчат пучки тростника, рассеяны клочки лишайника, несколько карликовых березок – и больше ничего нет. Потом дорога спускается к Абиско, тундра захватывает все большую территорию, перевалы гор уже кудрявятся березовым кустарником, и в эту зелень врезается длинное, усеянное зелеными островками озеро Турне-Треск. Мы – в самом сердце Лапландии. Я, правда, не рассчитывал увидеть из окна вагона становища лопарей с оленями и разными туземными аксессуарами; но когда вместо этого встречаешь лопаря (в национальном костюме) в роли продавца сувениров для туристов, а лопарок (в национальных костюмах), прислуживающих обитателям чистеньких красных шведских домиков, то, пожалуй, опешишь и подумаешь: да, плохо обстоит дело с живописной самобытностью одежды, если почти всюду, где бы ты ее ни встретил, она оказывается либо рекламой для туристов, либо признаком наемного положения человека по отношению к людям, гораздо менее живописным, но более богатым. Похоже, что в наше время национальные костюмы и другие этнографические особенности сохранились только у тех, кто с их помощью добывает себе пропитание. Так, конечно, ничего не сохранишь, и я заранее оплакиваю исчезновение той частицы земной красоты и самобытности, которая называется «народные художественные изделия».

Зато природа, надеюсь, дольше сохранит здесь, в горах, своеобразный лапландский характер. Во-первых, потому, что окрестности Абиско объявлены заповедником (видимо, из опасения, что кому-нибудь вздумается разбить там плантации кофе или сахарного тростника), а во-вторых, отчасти и потому, что здесь никогда ничего не вырастет, кроме тундровой ивы и карликовой березы, не считая мелких сорняков, которых я не разглядел из поезда. Что же касается гор, то их положение далеко не столь прочно. Если только в них найдут хоть что-нибудь пригодное для производства пушек или подобных вещей, то всю гору погрузят в вагоны и отвезут через Нарвик к герру Круппу или мистеру Армстронгу, как это уже случилось с горой по имени Кирунавара: теперь это уже не гора, а попросту семьсот миллионов тонн первосортной железной руды. Я рисовал ее вместе с озером Люоссаярви, в котором она отражается; но город Кируна с его стандартными красными домиками рабочих и всеми социальными, благотворительными и прочими достижениями современного индустриального центра, расположенного посреди трагической зеленой пустыни-тундры, у меня не поместился.

За окном вагона – бесконечная арктическая тундра, медленно, но верно переходящая в северный лес: сначала только камни и стелющийся кустарник, кое-где карликовые березки и сушняк, местами золотится калган или что-то похожее на него (может быть, Sibbaldia procumbens), потом кусты становятся выше и гуще; куда ни глянь, всюду мелькают призрачно-белые огоньки березовых стволов вперемешку с тонкой трепетной осиной, темными кустиками ольхи и серебристой ивой. И всюду под ивами, под кальцифрагой, под березами поблескивает мокрый черный торфяник. Потом над волнистым кустарником начинают появляться кривые высохшие стволы, мелькнет изъеденная ветрами редкая крона, затемнеет густая хвоя узловатых сосен. Как ни странно, здесь нет, как в наших горах, ползучей поросли. Рослая сосна упорно борется здесь за жизнь. И вот она уже победила: еще кривая, изуродованная ветрами и снегом, она своим длинным стволом и тяжелой хвоей сообщает краю строгий и торжественный вид. Березовая поросль редеет, сосна становится властительницей леса, над темно-зелеными зарослями черники и стелющегося можжевельника стройными мачтами торчат первые стволы елей, которым ветры придали самые диковинные формы – метелок, щеток, косматых голов, развевающихся флагов, раскинутых рук… Но это еще не настоящий лес, не коллектив растений. Каждое дерево на свой страх и риск единоборствует с почвой и стихиями, каждое выросло и сформировалось на свой манер, каждое отмечено собственной судьбой. Это не лес, а великое поле битвы, стан воинов, сражающихся в одиночку. Что поделаешь, там, где борьба за существование тяжелее всего, каждый из нас может рассчитывать только на себя: покажи, на что ты способен, что можешь выдержать! Трудная жизнь, верно, но зато сколько в ней приключений! Какие только не встречаются тут деревья! Вот обстрелянный казак, старый, испытанный боец; вон долговязый Дон Кихот, а рядом приземистый японский борец; вот жилистый верзила, одни шрамы да суставы, вот иссеченный в боях инвалид, поднявший к небу страшные обрубки, а там – заносчивый губастый бахвал, а вот и голодный, много раз битый бедняк – вечно ему не везет, но он хоть с грехом пополам, а перебивается; суковатые, костлявые дядьки, все на них висит, а видишь, они не сдаются! И кто бы подумал, что они такие двужильные, эти бирюки! Привет вам, бравым войском встали вы против Севера!

А под ногами у них кишат драчливые подростки – елочки-здоровячки, крепкие ребята. Этакий колючий парнишка, лоб его уже рассечен жестоким ударом, долговязый молокосос, а глядит дичком, исподлобья, навесил патлы, корчит из себя взрослого. Говорю вам, не наглядишься досыта на дикорастущий северный лес; и нигде не найдете вы столько своеобразных и замечательных индивидуальностей – разве что среди гор и скал норвежских фьордов.

Да, светел и редок лес на своей северной границе, но что за молодцы деревья, какие крепыши, какие усачи, увешанные куделью мха! Всюду поблескивают черные лесные омуты, всюду навален черный камень, всюду торчит щетина жесткой травы и густое руно черники, ясными огоньками вспыхивает светло-зеленый папоротник. Понемногу, исподволь тундра сменяется редким лесом из елей, подобных корабельным мачтам, и сосен, величественных, как купол храма. Есть деревья, которые запоминаются на всю жизнь, как иное человеческое лицо. Есть деревья – почти подвижники. Но вот мелькнули широкие вырубки, на свежей просеке белеют срубленные стволы, все чаще рдеет среди них ивняк и колышется рыжая трава. Где северный лес, там добыча древесины: широкие, здесь уже медлительные «эльвы» неторопливо и неустанно уносят из леса немые стволы.

Собственно говоря, от Полярного круга до самого Стокгольма мы ехали через леса. Двадцать, тридцать часов мчится на юг экспресс, и все лесом, лесом. Да еще какой экспресс, друзья мои, – нигде не путешествуют так быстро и комфортабельно, как в Швеции. Иногда, правда, лес ненадолго уступает место пастбищам и лугам, как, например, в Норботтенслене, где люди строят сеновалы в виде красивых и забавных деревянных домиков, словно бы пришлепнутых сверху, – они, как сжатая гармоника, шире в середине, чем внизу и вверху.

Чем дальше на юг, тем обширнее крестьянские усадьбы, они похожи на нахохленных наседок. Но даже южнее, в Онгерманланде и Емт-ланде, дома построены из прочных золотисто-коричневых балок и стоят на деревянных столбах, как и полагается в горном краю. Только уже в Хельсингланде начинается красная с белой каемкой Швеция.

И потом реки: бесконечные чащобы то и дело прорезают «эльвы» – широкие и тихие, как озера, реки или молодые речушки, бегущие по порогам, темные, с белой накипью пены. Но по большей части это могучие, спокойные, очень серьезные реки, отдавшие свою буйность там, в горах, турбинам электростанций; теперь они беспрерывно, терпеливо, хотя немного и с ленцой, несут плоты к лесопилкам и портам. Таковы реки, с севера на юг: Луле-Эльв и Пите-Эльв, Аби-Эльв, Уме-Эльв, и Онгер-манс-Эльв, и Индальс-Эльв, а потом еще Люс-не-Эльв и Даль-Эльв и множество других, названия которых я уже не помню. Даже и наша Лаба, или Эльба, – не что иное, как древний кельтский «эльв».

Все остальное – это северный лес. Куда хватает взора, от длинных горных хребтов до равнин на юге, пересеченных множеством «эль-вов», всюду леса, леса, леса, без конца и края. Пологие волны леса на холмах, черная гладь леса в низинах. Кое-где торчит бревенчатая вышка, похожая на виселицу, – не знаю, для чего она, может быть, для наблюдения на случай лесных пожаров. Но как описать вам шведский лес? Надо бы начать с опушки, но опушки, собственно, нет, разве что полоска красноватых зарослей ивы, разве что папоротник по пояс. А сделаешь шаг в глубь леса – и гляди сам, как тебе потом выйти из него, как, измазавшись в чернике и продираясь сквозь колючий малинник, пробраться через все буреломы, валежник, березовую рощу и молодую еловую поросль. Один только шаг сделаешь в лес – и будто ты в таком месте, куда еще не ступала нога человека.

Пожалуй, стоит начать снизу… Э-э, что там, не гриб ли? Гриб, да какой! Глядите, шведы, вот я несу вам из леса полную шапку белых грибов и бурых подосиновиков; я нашел в лесу такое место, где еще не ступала нога человека – вот почему там столько грибов! Что скажете? Что-о, ядовитые? И вы вообще не собираете грибов?! Никак не уговоришь этих шведов, твердят, что грибы несъедобны. Но я не верю, чтобы такой умный и образованный народ мог поддаваться столь чудовищному предрассудку; наверное, они говорят это только затем, чтобы никто не ходил по грибы, потому что в таких лесах человек обязательно заблудится и не выберется из них до смерти. (Я это испытал: через три минуты я уже не знал, куда класть грибы, но не знал и того, откуда я пришел, куда идти, даже имя свое чуть не забыл. Вот какой здесь дремучий лес. Стою и думаю, найдут ли когда-нибудь мои бренные останки среди грибов, которые я тут посеял? Потом оказалось, что я всего в пятидесяти метрах от шоссе.) Я знаю одну даму, довольно стойкую среди житейских превратностей и невзгод. Но на краю шведского леса она попросту расплакалась: видеть столько белых грибов и подосиновиков и не тронуть их было выше ее душевных сил. Да и мне трудновато покончить разговоры о грибах (например, о темно-смуглых дубовиках в Смоланде, или о светлых «травяных» в Зёдерманланде, или о больших белых грибах, росших у самого асфальта Эстергётландского шоссе… А сколько было рыжеватых подосиновиков!). Однажды я полез за грибами в огороженный участок леса, и там за мной погнался большой рыжий конь. Может быть, он просто хотел поиграть со мной, но ведь конь в лесу – это явление почти сказочное; кроме того, там стоял рунический камень, так что кто его знает, может быть, за всем этим таилось какое-то колдовство… Однако же, чтобы не сказали, будто я за грибами леса не вижу, начну-ка иначе. К примеру, так.

Если соединить все родники и ручьи, все заросшие ряской темные озерца и сельские пруды с гусями, все скучные лужи и светлые веселые потоки, все капли росы на траве и листве, все серебристые струи из водосточных труб на человеческих жилищах, наверное, собралось бы много воды, но это не было бы морем. И если насажать сосен, елей, берез, пихт и лиственниц от Парижа до самой Варшавы, то получилось бы, правда, ужасно много деревьев, но это еще не был бы северный лес. Тут дело не только в его протяженности и количестве деревьев. Правда, и в самом их множестве есть что-то, я бы сказал, стихийное и бессмертное, но в понятие «северный лес» входит еще некое доисторическое первозданное качество – он подобен геологической формации. Впечатление такое, что все это, все, что стоит и лежит в этом лесу, природа извергла на земную поверхность в один геологический момент так же, как она извергла гранит или настелила меловые пласты. А теперь – иди, человек, ломай камень, руби деревья! Ты можешь даже уничтожить северный лес – почему бы и нет? – а вот воссоздать его, сотворить его ты не в состоянии. Что такое «лес»? Он стоит на миллионах стволов, но это сплошная стена, единая гладь, единая необозримая зеленая волна, которая катится от Полярного круга, за тысячу километров, сюда, на юг. Словно там – на Севере, на Севере! – находится неиссякаемый источник бессмертной жизни, который устремляется гудящими порогами и водопадами лесов, каскадами и потоками лесов, разливами и тихими заводями лесов все дальше, на Юг, на Юг! И только тут, в Гестрикланде, Емтланде, над Даль-Эльвом, на его пути становится человек с топором дровосека: не пущу тебя дальше, северный лес! Правда, есть еще лесные участки и около Дьюрсгольма и близ Меларена, но это всего лишь лесочки, так, для украшения. Отсюда, с Юга, наступает на необузданную стихию северного леса человек со своими коровками и усадьбами.

Suecia omnis divisa est in partes duo, или вся Швеция – хотя она административно разделена на двадцать четыре провинции, или лена, – фактически состоит из двух основных частей: на юге, от Эресунна до Свеаланда, стало быть, несколько севернее Уплана, простирается старая, историческая Швеция, усеянная кафедральными соборами, крепостями, замками, старинными городами, статуями королей, руническими камнями и вообще историческими памятниками. А дальше на север, до самого Заполярья, Швеция усеяна уже только гранитом, водопадами и северным лесом. Это – доисторическая Швеция.

В старой Швеции путешественник прежде всего замечает великое множество церквей. Среди них – величественные старинные соборы с гробницами королей, графов де Браге и святых Бригитт. Но я не могу зарисовать для вас такой собор, какой видел в Линкепинге или Лунде, потому что, хочешь не хочешь, а готика должна быть воплощена в камне – иначе получается совсем не то. В Лунде кроме того есть прекрасный романский мавзолей, с которым связано множество легенд и исторических преданий о великане Финне и его жене. К сожалению, я не владею шведским языком и не понял ни слова из того, что рассказывал об этом тамошний гид, так что могу только поведать о том, что видел.

А видел я и знаменитый монастырь Врета, окруженный красивым кладбищем. Его я нарисовал, чтобы вы увидели, что и церкви здесь строят как сельские усадьбы – сплошь пристройки, божьи сарайчики, хлевики и амбарики, напиханные как попало, теснятся вокруг главной конторы по распространению слова Божия. Но больше всего нам встречалось небольших деревенских церквушек, окруженных старыми дубами, липами и ясенями и высунувших из зелени свои башенки, фронтоны, кровли, купола и луковки. Я нарисовал их целую коллекцию – от тоненьких и островерхих, похожих на веретено, до типичных шведских куполов, широких и низких, смахивающих на пожарные каски или на шляпы-котелки. Иногда шведская церковь считает себя вправе обойтись без башенки и ограничивается деревянной колокольней. И вообще эти церковки расположились удобно и по-граждански прочно на раскрытой ладони мира, в них совсем не заметно демонстративного и патетического устремления в небо. Таков, видимо, дух трезвого и гуманного протестантизма.

Крепости и замки здесь, как правило, стоят на берегу тихих озер. Мне кажется, это сделано скорее ради прекрасных отражений в воде, чем ради неприступности этих оплотов феодализма. С той же целью шведы увенчали свои башни и круглые бастионы разными куполами, светильниками и сводами – пусть вся эта красота отражается в водной глади. Вот вам изображение замков в Кальмаре, Вадстене, Лецкё и еще где-то и развалины монастыря и мертвые крепости, отраженные в зеркале вод. Замок над озером – один из характерных мотивов старой Швеции; другой мотив – это помещичья усадьба: длинная, старая аллея и в конце ее красный или белый маленький замок, почти весь спрятанный в густом саду. Шведская демократия не тронула аристократов – она просто дала им возможность постепенно вымирать, как лосям или горностаям, и относится к ним деликатно, с почтительным, но пассивным сожалением.

И наконец, старая Швеция, густо усеянная руническими камнями и надгробными памятниками в виде гранитных валунов. Иной раз думаешь – это всего-навсего межевой камень между покосами какого-нибудь Линдстрема и Линдберга, а оказывается, на нем вытесаны руны, при виде которых возликует сердце археолога. Иногда такие надгробные камни расставлены вкруг или сложены так, что образуют подобие корабля викингов. В одном месте огромный гранитный камень положен на два других, и получается нечто вроде навеса над прахом какого-то стародавнего Ларсена. Современный человек в изумлении ходит вокруг, поражаясь, как смогли тогдашние люди водрузить такой чудовищно тяжелый камень.

Я нарисовал для вас эту могилу, она находится у самого шоссе близ Треллеборга; удивительно, до чего таинственный и солидный вид придает окрестностям такой, как говорится, «памятник прошлого». Что поделаешь, величие и масштабы во времени внушают человеку такое же благоговение, что и безграничность пространства. Вы себе не представляете, сколько возле такого священного места валяется коробочек, станиолевой бумаги и оберток от фотопленки. Я думаю, всякий, кто проходит здесь, обязательно запечатлеет свою супругу в тот момент, когда она одной рукой опирается о древний камень, а другой поправляет волосы, которые треплет ветер с Балтийского моря. («Подожди, ведь я растрепана», – говорит «фру» своему мужу. «Неважно», – заверяет супруг и поспешно щелкает аппаратом, в мире становится одной семейной реликвией больше.)

Помимо исторических памятников старая Швеция изобилует чистыми городками, красными сельскими усадьбами и вековыми деревьями. Но деревья я приберегу для другой главы.

Да, я приберег старые деревья и лужайки, леса, гранит и озера до того момента, когда придет пора прощаться с северными странами, ибо самое прекрасное в них – это все-таки сам Север, то есть природа, зеленая как нигде, богатая водами и растительностью, искрящаяся росой и небесами, отраженными в воде, – пасторальная и изобильная, мирная и благословенная природа Севера. Я приберег под конец еще и красные с белым дворики, и стада черно-белых коров, канавы, заросшие цветущим тальником, серебряные ивы и черный можжевельник, гранитные пригорки Зёдерманланда и длинные кудряво-волнистые холмы Смоланда, и сытое, ясное спокойствие ландшафтов Сконе. Ничего особенного, говорю я, да, ничего особенного, но они прекрасны. Хочется ласково гладить их рукой, а не заниматься их описанием. Ничего особенного, скажем, островок, отраженный в спокойной воде, но почему же он кажется островом блаженства? Ничего особенного, всего лишь пятнистые коровы в тени старых лип жуют свою жвачку, но это похоже на картины старых голландских мастеров, которые так любили писать коров и деревья. Или – всего лишь каменный мост через тихую речку. Но кажется, что ведет он в тот край, где нет ни забот, ни спешки, где, быть может, нет и смерти. Или – просто красный с белым домик среди зеленых деревьев, но ты глядишь на него и думаешь: какое было бы счастье жить и хозяйничать здесь… Я знаю, это не так, я знаю, нелегко стать счастливым, человек, наверное, и в раю не научится этому искусству. Но такой уж здесь край, что путник готов тотчас поверить в мир, благополучие, покой и другие великие блага.

Нас вез по этим местам ученый, замечательный человек, прекрасный знаток Севера; одной рукой он вел свой фордик, другой показывал нам то одно, то другое и, жестикулируя, рассказывал о доисторической эпохе, истории, людях и достопримечательностях каждого края. Таким образом, управляемые левой рукой и духовно ведомые правой, пересекли мы Зёдер-манланд, Эстергётланд, Смоланд, Сконе и Маль-мёхуслан и потерпели аварию только в Треллеборге, у самого порта, из чего видно, что судьба исключительно благоволила к нам на всем пути. Так что я мог бы многое порассказать о старом готландском крае, но, к сожалению, путаю Никёпинг, Норркёпинг, Линкёпинг и Ионкёпинг и имею весьма сумбурное представление о шведских королях. Уж очень их было много, особенно Густавов и Карлов; нет, лучше я помолчу об истории, чтобы не попасть впросак. Помню только, что жителям Эстергётланда свойственны одни типические черты характера, а жителям Смоланда – какие-то другие. А может быть, и наоборот… Эстергётланд – широкая, благодатная, богатая равнина, а Смоланд порядком бугрист, это более бедный сельский край; но оба изобилуют раскидистыми, кудрявыми деревьями, которые стоят и вдоль дорог, и у каждого домика, и над зачарованными водами рек и озер, и всюду, где земля образует пологий холмик или уединенный овраг. Все это один неизменный Божий сад, но и в этих благословенных местах то и дело попадается гранит, заросший можжевельником и вереском, или валун, или прорывается на поверхность голая скала – все тот же монументальный первозданный каменный мир, который всюду выглядывает из-за уютной и буколической Швеции.

А затем, уже в самом конце пути, перед путником открывается Ханаан Севера, ровный и урожайный край, провинция Сконе со своими ветряными мельницами и аллеями, край пестрых коров и просторных сельских усадеб, где хлевы длинны, как фабричные корпуса, а амбары высоки, как Лундский собор. Здесь строят уже не из дерева, как в остальной Швеции, а из камня и кирпича, скрепленных деревянными балками. Поля здесь родят тяжелую пшеницу, крупную свеклу и всякие другие злаки Господни, что годятся в пищу человеку. Однако жители Сконе не питают пристрастия к изысканному столу и руководствуются правилом: «Ешь вовремя, ешь добрую пищу, ешь досыта».

Я заметил, что всюду, где разводят хороший скот и растут старые благородные деревья, живет и крепкая порода людей; эти шведы из Гётланда – настоящие вельможи среди крестьян.

Но вот и конец путешествия, круг замыкается: от милой датской земли, налитой молоком, как розовое вымя, мы добрались до самого края света, где не растет ничего, кроме пучков заполярной травы среди камней; и через полярную тундру вернулись обратно к зеленым пастбищам и черным лесам. Мы словно зачерпнули полную горсть этого края, как путник, идущий мимо нивы, пропускает сквозь пальцы спелые колосья (правда, в Норрланде ему пришлось бы довольно низко нагнуться, чтобы потрогать тамошний овес). Здесь, в Сконе, круг замкнулся; и путника вновь благословляют боги стад и злаков, как и на той стороне Эресунна.