Текст книги "Рассказы северных ветров, или По пабам и паркам"

– А вы были в Британском музее?

– А видели вы коллекцию Уоллеса?[13]13
  Коллекция Уоллеса – коллекция картин и других произведений искусства, названа по имени дарителя.


[Закрыть]

– А были вы уже в галерее Тэта?[14]14
  Галерея Тэта – музей живописи, назван по имени дарителя.


[Закрыть]

– А видели вы Мадам Тюссо?

– А осматривали вы Кенсингтонский музей?

– А вы побывали в Национальной галерее?

Да, да, да, я был всюду. А теперь разрешите мне присесть и поговорить о другом. Так что я хотел сказать? Ах да. Чудесна и величественна природа, и я, неутомимый паломник по картинным галереям и музеям изящных искусств, должен признаться, что наибольшее наслаждение я получил от созерцания раковин и кристаллов в Естественно-историческом музее. Конечно, и мамонты, и праящеры очень симпатичны, а также рыбы, бабочки, антилопы и прочие звери лесные, но раковины лучше всего, потому что вид у них такой, будто игривый Дух Божий, вдохновленный собственным всемогуществом, сотворил их для своего развлечения. Розовые и пухлые, как девичьи губы, пурпурные, янтарные, перламутровые, черные, белые, пестрые, тяжелые, как подковка, изящно-филигранные, как пудреница королевы Мэб,[15]15
  Королева Мэб – сказочный персонаж, часто встречающийся в английской поэзии.


[Закрыть] гладко обточенные, покрытые бороздками, колючие, округлые, похожие на почки, на глаза, на губы, стрелы, шлемы и ни на что на свете не похожие, они просвечивают, переливают красками, как опалы, нежные, страшные, не поддающиеся описанию. Так что же я хотел сказать? Ах да, когда я проходил затем по сокровищницам искусства, осматривал коллекции мебели, оружия, одежды, ковров, резьбы, фарфора, изделий чеканных, гравированных, тканых, тисненых, кованых, мозаичных, писанных маслом, покрытых эмалью, вышитых и плетеных, я снова видел: чудесна и величественна природа. Все это те же раковины, но возникшие по иной, Божественной и необходимой, прихоти. Все это создал нагой мягкотелый слизняк, трепещущий в творческом безумии. Какая великолепная вещь – японская натсуке или восточная ткань! Владей я ими, чем они были бы для меня! Таинственным проявлением духа человеческого, выраженного языком чуждым и пленительным. Но в этом грандиозном, устрашающем нагромождении исчезает индивидуальность художника, творческая манера, история – остается лишь неразумная стихия, неуемная творческая сила, фантастическое изобилие прекрасных, удивительных раковин, безвременно выловленных из океана. Так будьте же подобны природе: творите, творите прекрасные, удивительные вещи – с бороздками или витками, пестрые, прозрачные. Чем обильнее, чудеснее и чище вы будете творить, тем ближе будете вы к природе или, быть может, к Богу. Нет ничего величественнее природы!

Но я должен еще сказать о кристаллах, формах, законах, красках. Есть кристаллы огромные, как колоннада храма, нежные, как плесень, острые, как шипы; чистые, лазурные, зеленые, как ничто другое в мире, огненные, черные; математически точные, совершенные, похожие на конструкции сумасбродных, капризных ученых или напоминающие печень, сердце, громадные половые органы или испражнения животных. Есть кристаллические пещеры, чудовищные пузыри минеральной массы, есть брожение, плавка, рост минералов, архитектура и инженерное искусство. Ей-богу, готическая церковь не самый сложный из кристаллов. И в человеке таится сила кристаллизации. Египет кристаллизовался в пирамидах и обелисках, Греция – в колоннах, средневековье – в фиалах, Лондон – в кубах черной грязи. Как таинственные математические молнии, пронзают материю бесчисленные законы построения. Чтобы быть равным природе, надо быть точным математически и геометрически. Число и фантазия, закон и изобилие – вот живые, творческие силы природы; не сидеть под зеленым деревом, а создавать кристаллы и идеи, вот что значит идти в ногу с природой; творить законы и формы, пронзать материю жгучими молниями божественного расчета.

О как мало в нашей поэзии оригинальности, как мало в ней смелости и точности!

Мировые сокровища собрала в своих коллекциях богатая Англия; не слишком отличаясь творческим талантом, она привезла к себе фризы Акрополя, египетских колоссов из порфира и гранита, каменные ассирийские рельефы, узловатую скульптуру древнего Юкатана,[16]16
  Юкатан – полуостров в Центральной Америке, известен богатыми памятниками древней индейской культуры.


[Закрыть] улыбающихся Будд, японскую резьбу и лаки, лучшие образцы искусства европейского континента и беспорядочные груды памятников культуры колониальных стран: кованое железо, ткани, стекло, вазы, табакерки, книжные переплеты, статуи и картины, эмали, мозаичные секретеры, сарацинские сабли и, да поможет мне Бог, не знаю что еще, вероятно, все, что имеет какую-нибудь ценность на свете.

Я, конечно, должен был бы теперь прекрасно разбираться в разных стилях и культурах, должен был бы поговорить о различных этапах в развитии искусства, расклассифицировать и распределить в своей голове по рубрикам весь материал, который выставлен здесь напоказ с целью поучения. А я вместо этого раздираю одежды свои и вопрошаю: совершенство человеческое, где ты? Ужасно, что оно всюду; ведь это страшно – открыть совершенство человека на заре существования: открыть его в создании первого каменного наконечника, найти в рисунках бушменов, в Китае, на Фиджи, в древней Ниневии[17]17
  Ниневия – один из политических и религиозных центров древней Ассирии, уничтоженный в 612 году до н. э. Ее развалины, обнаруженные в 1845 году в результате раскопок, представляют большой историко-культурный интерес.


[Закрыть] – всюду, где человек оставил следы своей творческой жизни. Я видел столько предметов, что мог бы выбрать самый совершенный. Ну так я скажу вам, что не знаю, какой человек совершеннее, выше и интереснее – тот, что создал первую урну, или тот, что отделывает знаменитую портландскую вазу. Не знаю, что совершеннее – быть пещерным человеком или британцем из Вест-Энда,[18]18
  Вест-Энд – наиболее фешенебельный район Лондона.


[Закрыть] не знаю, что выше и божественнее – искусство писать на холсте портрет королевы Виктории или рисовать пингвина пальцем в воздухе, как делают туземцы Огненной Земли. Говорю вам – это потрясающе; потрясающа относительность времени и пространства, но еще более потрясает относительность культур и истории: нигде, ни в прошлом, ни в будущем, нет точки покоя, идеала, завершенности и совершенства человека, ибо оно – всюду и нигде, и каждая точка в пространстве и во времени, где человек воздвиг дело рук своих, – непревзойденна. И я уже не знаю, что совершеннее – портрет кисти Рембрандта или маска для обрядовых плясок туземцев Золотого берега или берега Слоновой Кости; я видел слишком много. И мы должны сравняться с Рембрандтом или с резчиком масок на Золотом берегу или на берегу Слоновой Кости; нет движения вперед, нет «верха» и «низа» – есть только бесконечно новое творчество. Вот единственный урок, который дают нам история, все культуры, коллекции и сокровища всего мира: творите неистово, творите постоянно; вот в этой точке пространства, в этот миг надо создать произведение, самое совершенное из всего, что было создано человечеством, надо достичь той же высоты, какая была и пятьдесят тысяч лет назад, какая есть в средневековой Мадонне или вон в том пейзаже Констебля.[19]19
  Констебль Джон (1776–1837) – известный английский художник-пейзажист.


[Закрыть] Когда есть десять тысяч традиций, значит, нет ни одной; нельзя выбрать какую-то частность из преизбытка сокровищ – можно лишь прибавить к нему нечто небывалое.

Если вы ищете в лондонских коллекциях резьбу по слоновой кости или вышивку на кисете для табака, вы их найдете; если вы ищете совершенство человеческого творчества, вы найдете его в Индийском музее, в Вавилонской галерее, у Домье,[20]20
  Домье Оноре (1808–1879) – французский художник-график, блестящий мастер политической карикатуры.


[Закрыть] Тернера,[21]21
  Тернер Вильям (1775–1851) – известный английский художник-пейзажист.


[Закрыть] Ватто,[22]22
  Ватто Антуан (1684–1721) – выдающийся французский художник-жанрист.


[Закрыть] в эльджиновских мраморах.[23]23
  Эльджиновские мраморы – мраморные скульптуры из Афинского акрополя, переданные Британскому музею лордом Эльджином.


[Закрыть] Но, выйдя из этого собрания сокровищ мира, вы можете часами, миля за милей, ездить на крыше автобуса, от Илинга до Истхэма и от Клепхэма до Бетнал-Грина, и вашему глазу почти не на чем будет остановиться, чтобы порадоваться красоте и расцвету человеческого творчества. Искусство – то, что запрятано в витринах картинных галерей, музеев или во дворцах богачей. Но его нет на улицах: ты не увидишь ни красивых оконных карнизов, ни памятника на перекрестке, не услышишь его приветливой, интимной или величавой речи. Не знаю, быть может, это всего лишь протестантизм, что так иссушил искусство этой страны.

Я осрамился бы, если бы не побывал в Зоо и в Кью-Гарденз,[24]24
  Кью-Гарденз – обширный ботанический сад в Лондоне.


[Закрыть] потому что надо знать обо всем. Вот я и видел, как купаются слоны и как пантеры греют в лучах заходящего солнца свое шелковистое брюхо; нагляделся на страшную морду бегемота, похожую на огромные коровьи легкие; дивился жирафам, которые улыбаются жеманно и сдержанно, как старые девы; видел, как спит лев, как совокупляются обезьяны и как орангутанг надевает на свою голову корзину, словно человек шляпу. Индийский павлин развернул передо мной хвост и кружился, вызывающе загребая когтями, рыбы в аквариуме блестели радужными красками, а носорог, казалось, натянул на себя шкуру, сшитую на какое-то гораздо более крупное животное. Ну довольно, хватит и перечисленного; я не хочу больше ничего видеть.

И все же, поскольку не так давно я не сумел нарисовать оленя по памяти, я помчался в Ричмонд-Парк, где они пасутся целыми стадами. Они подходят к людям без всякого страха, но предпочитают вегетарианцев. Хотя «зафиксировать» оленя дело трудное, мне все-таки удалось нарисовать целое оленье стадо. За ними в траве паслась парочка влюбленных, но я не стал их рисовать – ведь они занимались тем же, что и наши влюбленные, только более откровенно.

Я обливался потом в теплицах Кью среди пальм, лиан и всего, что буйно произрастает на плодородной земле. Я смотрел на солдата в красном мундире и огромной барашковой шапке, который ходит перед Тауэром[25]25
  Тауэр – старинная крепость на берегу Темзы (построена в XI веке), в прошлом королевская резиденция, потом тюрьма, в настоящее время – музей.


[Закрыть] и при каждом повороте чудно топает, – так собаки иной раз скребут задними лапами по песку. Не знаю, к какому историческому событию относится этот своеобразный обычай. Был я и у Madame Tussaud.[26]26
  Мадам Тюссо (франц.).


[Закрыть]

Madame Tussaud – это музей знаменитых людей, то есть их восковых изображений. Есть там королевская семья (а также король Альфонс,[27]27
  Альфонс – имя многих королей Испании и Португалии.


[Закрыть] немного попорченный молью), министерство Макдональда,[28]28
  Макдональд Джемс Рамзей (1866–1937) – один из лидеров лейбористской партии в Англии в 1924 году, затем с 1929-го по1935 год – премьер-министр.


[Закрыть] французские президенты, Диккенс и Киплинг,[29]29
  Киплинг Редиард (1865–1936) – известный английский писатель, автор произведений о жизни английских колоний, апологет британского империализма.


[Закрыть] маршалы, мадемуазель Ленглен,[30]30
  Ленглен Сузанна – знаменитая французская теннисистка.


[Закрыть] выдающиеся убийцы последнего столетия и вещи Наполеона – его носки, пояс и шляпа, далее там выставлены на позор императоры Вильгельм[31]31
  Вильгельм II – занимал германский престол с 1888-го по 1918 год. В начале ноябрьской революции 1918 года в Германии бежал в Голландию.


[Закрыть] и Франц Иосиф,[32]32
  Франц Иосиф (1848–1916) – император Австро-Венгрии, союзник Вильгельма II в Первую мировую войну.


[Закрыть] еще довольно свежий с виду, несмотря на свой преклонный возраст. Я остановился около одной особенно удачной фигуры – человека в цилиндре – и стал искать в каталоге, кто это такой. Вдруг этот самый человек в цилиндре зашевелился и пошел прочь – это было страшно! А через несколько минут две барышни искали в каталоге объяснение, кого изображает моя фигура. У Madame Tussaud я сделал одно открытие, несколько неприятное для меня: или я ни черта не смыслю в человеческих физиономиях, или человеческие лица лгут. Так, например, мне сразу бросился в глаза сидящий господин с козьей бородкой, под номером 12; в каталоге я нашел: «12. Томас Нейл Крим, казнен в 1892 году. Отравил стрихнином Матильду Кловер. Был обвинен также в убийстве еще трех женщин». Да, действительно, лицо у него очень подозрительное. «Номер 13, Франц Мюллер, убил господина Бриггса в поезде», гм! Номер 20, бритый господин, имеющий почти благородный вид: «Артур Девере, казнен в 1905 году, прозван „чемоданным убийцей“ за то, что прятал трупы своих жертв в чемоданы». Ужасно! Номер 21, -нет, этот почтенный священник не может быть «миссис Дейер, ридингская убийца младенцев». И вдруг я заметил, что перепутал страницы каталога, и вынужден исправить свои впечатления: сидящий господин под № 12 – это просто-напросто Бернард Шоу, № 13 – Луи Блерио,[33]33
  Луи Блерио (1872–1936) – французский летчик и авиаконструктор. В 1909 году первым перелетел из Франции в Англию через Ла-Манш.


[Закрыть] а № 20 – Гульельмо Маркони.[34]34
  Гульельмо Маркони (1874–1937) – известный итальянский радиотехник, добился значительных результатов в практическом применении радиотелеграфии.


[Закрыть]

Никогда больше не стану судить о людях по их лицам.

Как бы поскромнее выразиться? Ну вот как: я незаслуженно удостоился чести попасть в некоторые самые недоступные лондонские клубы, что не с каждым путешественником случается. Попытаюсь описать все, что я там увидел. Название одного клуба я забыл и не помню, на какой улице он находится. Меня вели по какому-то средневековому переулку, потом налево, направо и еще куда-то, пока мы не подошли к дому с наглухо закрытыми окнами; мы вошли в помещение, напоминающее сарай, оттуда вел ход в подвал, где и помещался самый клуб. Там были боксеры, литераторы, красивые девушки, стояли дубовые столы на земляном полу, комнатушка с ладонь – трущоба фантастически жуткая. Я ждал, что меня там прикончат, а мне подали еду на глиняных тарелках и были со мной милы и приветливы. Увез меня оттуда чемпион Южной Африки по бегу и прыжкам, и я до сих пор помню хорошенькую девушку, которая училась там у меня чешскому языку.

Другой клуб – знаменитый, старинный, необычайно почтенный; его посещали Диккенс, Герберт Спенсер[36]36
  Герберт Спенсер (1820–1903) – английский буржуазный философ и социолог позитивистского направления.


[Закрыть] и многие другие, которых перечислил мне тамошний метрдотель, мажордом или швейцар (не знаю, кем именно он там был); он их всех, наверное, читал, потому что казался очень благовоспитанным и солидным, как какой-нибудь архивариус. Он водил меня по всему историческому зданию, показал библиотеку, читальню, старинные гравюры, теплые уборные, ванные, какие-то исторические кресла, залы, где джентльмены курят, где джентльмены пишут и курят, а также залы, где джентльмены курят и читают; всюду веет дух славы и старых кожаных кресел. Да, будь у нас такие старые кожаные кресла, то были бы у нас и традиции. Подумайте только, какая возникла бы историческая преемственность, если бы Фр. Гётц[37]37
  Гётц Франтишек (р. 1894) – современный чешский литературный критик.


[Закрыть] мог сидеть в кресле Закрейса,[38]38
  Закрейс Франтишек (1839–1907) – чешский литературный критик.


[Закрыть] Шрамек[39]39
  Шрамек Франя (1877–1952) – чешский писатель, известный прежде всего как поэт-лирик и автор патриотических стихов, написанных в годы оккупации Чехословакии гитлеровцами.


[Закрыть] – в кресле Шмиловского,[40]40
  Шмиловский Алоиз (1837–1883) – чешский писатель, автор популярных в свое время дидактических сентиментальных романов и новелл о чешской провинции.


[Закрыть] а профессор Радл,[41]41
  Радл Эммануэль (1873–1942) – чешский ученый, биолог и философ.


[Закрыть] допустим, – в кресле покойного Гатталы![42]42
  Гаттала Мартин (1821–1903) – известный словацкий ученый-славист, занимался вопросами словацкого и чешского языкознания.


[Закрыть] В основе наших традиций нет таких старых, а главное, таких удобных кресел, а поскольку сидеть не на чем, традиции висят в воздухе. Я подумал об этом, когда уселся поглубже в одно из этих исторических кресел; чувствовал я себя отчасти историческим лицом – во всяком случае, очень удобно – и разглядывал выдающихся людей; одни из них висели по стенам, другие сидели в мягких креслах и читали «Punch»[43]43
  «Панч» – английский юмористический журнал.


[Закрыть] или «Who is who».[44]44
  «Кто естькто» – английский биографический справочник


[Закрыть] Все молчали, что тоже способствует подлинной респектабельности. И у нас надо бы завести такие места, где все молчат. Вот старик на двух костылях ковыляет через залу, и никто ехидно не скажет ему, что у него превосходный вид; другой зарылся в газеты (лица его я не вижу) и вовсе не ощущает острой потребности говорить с кем-нибудь о политике. Житель континента придает себе вес разговорами; англичанин – тем, что молчит. Мне казалось, что все находившиеся в клубе – члены Королевской академии, знаменитые покойники или бывшие министры, потому что все присутствующие молчали; на меня никто не взглянул, когда я вошел и когда я вышел. Я хотел держать себя так же, как они, но не знал, что делать с глазами: когда я молчу, то глазею по сторонам, а если не гляжу, то думаю о странных или смешных вещах; и я невольно громко рассмеялся. Никто даже не оглянулся; это произвело на меня гнетущее впечатление. Я понял, что здесь совершается некий обряд, состоящий из курения трубки, перелистывания «Who is who» и, главное – безмолвия. Это не молчаливость одинокого человека, не молчаливость философа-пифагорейца,[45]45
  Пифагореизм – идеалистическое направление в древнегреческой философии, получившее свое название по имени Пифагора (ок. 580–500 гг. до н. э.). От членов пифагорейского союза требовалось аскетическое поведение.


[Закрыть] не молчание перед лицом Бога, не молчание смерти, не немая мечтательность – это совершенно особое, изысканное молчание людей высшего общества, молчание джентльмена среди джентльменов.

Побывал я и в других клубах – в Лондоне их сотни, все они разной масти и разных целей, но лучшие из них находятся на Пиккадилли или по соседству; и везде старые кожаные кресла, обряд молчания, безукоризненные кельнеры и параграф устава, запрещающий доступ женщинам. Как видите, все это большие достоинства. Кроме того, все клубы построены в классическом стиле, из камня, черного от копоти и белого там, где его омывает дождь; всюду отличная кухня, огромные залы, тишина, традиции, горячая и холодная вода, какие-то портреты, бильярды и много других достопримечательностей. Существуют также политические клубы, клубы женские и ночные, но там я не бывал.

Тут были бы уместны рассуждения об общественной жизни Англии, о мужском аскетизме, прекрасной кухне, старинных портретах, английском характере и некоторых иных вопросах, тесно связанных с этими, но я, как человек путешествующий, должен неустанно шагать дальше в поисках новых впечатлений…

I

Если вы хотите, чтобы я сразу сказал, чего больше всего на выставке в Уэмбли, то я скажу не колеблясь: людей; людей и школьных экскурсий. Я сторонник роста народонаселения, деторождения, детей, школ и наглядного обучения, однако должен признаться, что тут мне временами хотелось иметь пулемет, чтобы проложить себе дорогу через толкающееся, бегущее, топочущее, ошалелое стадо мальчишек, с круглыми шапочками на стриженых головах, или через цепочку девочек, взявшихся за руки, чтобы не потерять друг друга. Иногда мне удавалось, ценой невероятного упорства, попасть к стенду, где продавались новозеландские яблоки или красовались рисовые метелки из Австралии или бильярд, сделанный на Бермудских островах; мне даже посчастливилось увидеть статую принца Уэльского, сделанную из канадского масла, и я пожалел, что большинство лондонских памятников сделано не из масла. И сейчас же поток людей снова оттеснил меня, и я посвятил себя созерцанию шеи толстого джентльмена и уха пожилой леди, оказавшихся передо мной. Впрочем, я не возражал – сколько людей толпилось бы в отделе австралийских холодильников, если бы выставить там багровые шеи толстых джентльменов или в глиняном дворце Нигерии – корзины с сушеными ушами пожилых леди!

Я беспомощно отказываюсь от своего замысла издать иллюстрированный путеводитель по выставке в Уэмбли. Как изобразить этот рог коммерческого изобилия? Выставка полным-полна чучел овец, сушеных слив, мягких кресел, сделанных на Фиджи, гор смолы-дамры или оловянной руды, гирлянд бараньих окороков, сухой копры,[47]47
  Копра – сушеные ядра кокосовых орехов.


[Закрыть] похожей на огромные мозоли, пирамид консервов, резиновых козырьков, старинной английской мебели с южноафриканских фабрик, сирийского изюма, сахарного тростника, тростей и сыров. И новозеландские щетки, гонконгские сласти, какие-то малайские растительные масла, австралийские духи, модель каких-то оловянных рудников, граммофоны с Ямайки и целый горный хребет сливочного масла из Канады! Как видите, это настоящее путешествие вокруг света или, вернее, странствование по слишком большому базару. На такой гигантской ярмарке мне еще не приходилось бывать.

Красив Дворец механики. И прекраснейшие произведения британского изобразительного искусства – это локомотивы, пароходы, котлы, турбины, трансформаторы, такие странные машины с двумя рогами спереди, механизмы всякого рода, всевозможно вращающиеся, трясущиеся и стучащие чудовища, гораздо более фантастические и бесконечно более элегантные, чем праящеры в Естественно-историческом музее. Не знаю, как эти машины называются и для чего они служат, но они красивы, и порою простая гайка (этак фунтов на сто весом) – верх формального совершенства. Некоторые машины красные, как перец, другие массивные и серые, одни блестят медью, иные черные, великолепные, как надгробия. И удивительно, что век, который придумал две колонны и семь ступенек перед каждым домом, в металле нашел неисчерпаемую поэтическую оригинальность и красоту форм и функций. А теперь представьте себе, что все это громоздится на площади обширнее Вацлавской,[48]48
  Вацлавская площадь – центральная площадь в Праге.


[Закрыть] что здесь собрано больше, чем в коллекциях Ватикана и Уффици, вместе взятых, что все это по большей части вращается, шипит, хлопает намасленными клапанами, щелкает стальными челюстями, потеет маслом и блестит медью! Это миф века металла. Современная цивилизация достигла совершенства лишь в одном – в механике. Машины великолепны, безукоризненны, но жизнь, которая им служит или которой служат они, вовсе не великолепна, не блестяща, она не самая совершенная и не самая красивая; даже то, что производят машины, – не совершенно, но Они, Машины, богоподобны. И, к вашему сведению, во Дворце промышленности я нашел настоящего идола. Это вращающийся несгораемый шкаф, сверкающий бронированный шар, который медленно, безостановочно вертится на черном алтаре. Изумительно и немного жутко. О, умчи меня домой, «Летучий шотландец», превосходный стопятидесятитонный локомотив, перенеси меня через море, о белый, светящийся огнями пароход; и я сяду там на жесткую межу, поросшую тимьяном, и закрою глаза, потому что в моих жилах течет деревенская кровь и меня слегка встревожило то, что я видел. Это совершенство материи, из которого не вытекает совершенство человека, эти блистающие орудия тяжелой и неискупленной жизни приводят меня в смятение. Какой вид имел бы рядом с тобой, о «Летучий шотландец», тот нищий, который сегодня продал мне спички? Он был слеп и изъеден чесоткой; это был плохой и сильно поврежденный механизм: это был всего лишь человек.

II

Кроме машин выставка в Уэмбли показывает еще два зрелища: сырье и изделия из него.

Сырье обычно красивее и интереснее. Слитки чистого олова – нечто более совершенное, чем чеканное или гравированное оловянное блюдо; оранжевая или пепельно-серая древесина откуда-нибудь из Гвианы или Саравака решительно привлекательнее готевых бильярдных столов, а прозрачный, тягучий сырой каучук с Цейлона или из Малайи, собственно говоря, гораздо красивее и таинственнее резинового коврика или резинового бифштекса; я уже не говорю о всяких африканских злаках, о бог весть где выросших орехах, ягодах, семенах, зернах, плодах, косточках, водорослях, колосьях, маковых головках, луковицах, стручках, стеблях и волокнах, кореньях и листьях; о сушеных, мучнистых, маслянистых и травянистых плодах всех цветов, вкусов и запахов; их названий (по большей части очень красивых) я не помню, а назначение их для меня тоже загадочно: я подозреваю, что из них получаются продукты, которыми пользуются для смазки машин, для производства искусственной муки или сдабривания сомнительных пирожных в грандиозных лайонсовских обжорках. Из мореных, полосатых, темно-коричневых, бурых, крепких, как металл, древесин выделывается старинная английская мебель, а отнюдь не негритянские идолы, храмы или троны черных или коричневых королей. Разве лишь сплетенные из тростника корзины или мешки, в которых было свезено сюда все это торговое богатство Британской империи, дают некоторое понятие о негритянском или малайском ремесле, вписавшем в эти изделия нечто от себя своеобразным красивым техническим почерком. Все остальное – европейская продукция. Впрочем, чтобы не соврать, не совсем все. Существует несколько общепризнанных отраслей производства экзотики, как, например, массовое изготовление Будд в Индии, китайских вееров, кашмирских шалей или дамасских клинков, которые так ценят европейцы. И вот оптом выделываются сидящие Сакья-Муни,[49]49
  Сакья-Муни – одно из имен Будды.


[Закрыть] анилиновые лаки, экспортный китайский фарфор, слоны из слоновой кости и чернильницы из змеиной кожи или смолы мастикового дерева, гравированные блюда, перламутровые безделушки и прочие предметы с ручательством за подлинное экзотическое происхождение. Народного туземного искусства больше не существует; негр в Бенине вырезывает фигурки из слоновых клыков, как будто он окончил мюнхенскую академию, а дайте ему кусок дерева, и он вырежет из него кресло для клуба. Ну, очевидно, он уже не дикарь, и стал – кем же именно? – да, стал рабочим цивилизованного предприятия.

В Британской империи – четыреста миллионов цветных людей, а на выставке Британской империи они представлены лишь несколькими рекламными марионетками, небольшим числом желтых или коричневых торговцев да кое-какими памятниками старины, которые очутились здесь скорее ради курьеза, для увеселения публики. Я не знаю, что это означает – страшный упадок цветных народов или страшное молчание четырехсот миллионов; я даже не знаю, что, в конце концов, страшнее. Выставка Британской империи грандиозна по величине и по изобилию. Тут вы найдете всякую всячину вплоть до львиных чучел и вымирающих эму, только одного здесь нет – духа четырехсот миллионов человек. Это выставка английской торговли. Это как бы поперечный разрез через тонкий слой европейских интересов, которые обволокли своей сетью весь мир, не очень заботясь о том, что находится под ними. На выставке в Уэмбли можно видеть, что делают для Европы четыреста миллионов человек и, отчасти, что Европа делает для них; но здесь вы не найдете того, что они делают сами для себя. Не многое из этого представлено и в Британском музее – у величайшей колониальной державы нет даже настоящего этнографического музея…

Но прочь дурные мысли! Пусть людской поток толкает и несет меня от новозеландских яблок к гвинейским кокосам, от сингапурского олова к золотоносной руде Южной Африки; пусть проходят передо мною пространства и пояса Земного шара, горные недра и плоды земные, воспоминания о животных и людях, все, из чего в конечном счете прессуются шелестящие пачки фунтов стерлингов. Тут все, что можно обратить в деньги, все, что можно купить и продать – от горсти зерна до салон-вагона, от куска угля до манто из голубых песцов. Душа моя, чего из этих богатств Земного шара хотелось бы тебе? «По правде говоря, ничего, ничего; я хотела бы снова стать маленькой, очутиться опять в лавке старого Проузы в Упице,[50]50
  Чапек вспоминает лавку в северочешском городке Упице, где он бывал в детстве.


[Закрыть] таращить глаза на черный пряник, перец, имбирь, ваниль и лавровый лист и думать, что это и есть все сокровища мира, все благовония Аравии, все пряности далеких стран. Я хотела бы удивляться, принюхиваться, а потом убежать домой и читать роман Жюля Верна о чудесных, далеких, неведомых краях.

Ибо я, глупая душа, представляла себе их совсем по-другому».