Текст книги "Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СОЛОВЕЙ НА БЕРТРАМКЕ

ЭПИГРАФ

«Дон Жуан был написан для Праги —

больше и нечего сказать,

вот такое высокое мнение имел Моцарт

о музыкальности Пражан».

«В том же году, 1787, осенью приехал Моцарт, как и было оговорено в его контракте, снова в Прагу и завершил здесь венец своего творчества – оперу « Il dissoluto punito neboli Don Giovanni».

Чехи гордятся тем, что он распознал и воплотил в музыке, такой возвышенной, черпанной из глубины своего гения, их настоящий вкус в этом искусстве. « Дон Жуан» написан для Праги, больше ничего можно не говорить, сам этот факт доказывает, какое высокое мнение имел Моцарт о музыкальности Чехов».

Франтишек Немечек: «Zivotopis c. k. kapelnika W.A.Mozarta 1798»

«29.октября была впервые проведена опера „Дон Жуан“ и с огромным успехом. Вчера игралась в четвёртый раз в качестве моего бенефиса. N.B.между нами: – пожелал бы моим лучшим друзьям, чтобы провели здесь только один вечер и разделили бы со мной мою радость. – Разве что, её поставят в Вене -? очень бы мне этого хотелось. – Здесь всеми способами стараются меня уговорить остаться ещё на несколько месяцев и написать ещё одну оперу».

Из письма Моцарта, написанного в Праге 4. ноября 1787

другу Жакину в Вену.

Глава 1. Второй приезд Моцарта в Прагу

– 1 —

На этот раз небо было синее, и вокруг всё выглядело радостно. На полях всюду люди, они смотрят на почтовую карету, а из неё, из открытого окна им машет господин, одетый в один лишь жилет, с непокрытой головой, а сбоку от него темноволосая дама.

Почтальон своим рожком не разбудил замёрзшие ворота, как было в январе, в начале года, потому что сегодня у ворот и так было весело, многолюдно и живо, как всегда бывает на конец жатвы, полно возов с урожаем, и прямо перед ними огромная телега с сеном. От него господин с непокрытой головой оторвал кусочек:

«На счастье, чтобы всё прошло хорошо».

И вот перед ними уже стоит таможенник, смотрит документы, разбирает в канцелярских каракулях имена, сравнивает цвет глаз, длину носа, впрочем, не слишком усердно.

«Пан Моцарт, не так ли?»

Но сейчас не вылетела кларнетовая каденция от ворот, и не прошагал пекарский подмастерье с корзиной булочек на голове, всё это лишь промелькнуло в памяти Вольфганга Амадея Моцарта, ибо это был именно он, тот, кто сейчас любовался зеленью на полях и небесной синевой над ними. А в эту минуту почтальон снова затрубил в рожок, и повозка въехала в Прагу.

Было жарко. Констанция обмахивалась веером и вытирала кружевным платочком лицо. Опять проехали по Гибернской улице, Прашной браной, но дальше не по Целетной, как в прошлый раз, а свернули на Каролинскую площадь прямо к Ностицову театру.

Моцарт радостно указал на него рукой, как на старого, давнего приятеля, и опять возникли радостные воспоминания о том весёлом «Фигаровом» вечере. Остановились, Моцарт выскочил из кареты и сразу попал в распростёртые объятья важного привратника Зимы:

«Вот и вы, гость дорогой, слава Богу, доехали, живы и здоровы, а мы уже ждём вас, не дождёмся, маэстро, как милости Божией. Пан директор Бондини и пан Гвардасони мне наказали, чтобы, как только вас увижу, немедленно к ним бежал, и должен вам передать, что квартира приготовлена отличная в отеле «У трёх золотых львят».

От длинного монолога привратник Зима даже задохнулся, но быстро восстановил дыхание, когда Моцарт вложил ему в руку монету и попросил его при этом, чтобы любезным панам директорам передал, дескать, приехал и ждёт их «У трёх львят». Затем Моцарт запрыгнул в экипаж. Констанция выглянула из окошка и посмотрела на площадь, многолюдную, жизнерадостную, она мечтала об этом зрелище от самой Вены. Кони не успели ещё толком разбежаться и снова остановились.

Гостиница «У трёх золотых львят» совсем рядом, и кучер придержал ход коней, осторожно въезжающих во двор. Вот слуга в синем фартуке у ворот, кланяется низко, а вот и сам хозяин в белом фартуке и красной шляпе, и тоже низко кланяется гостям. Их провожают на второй этаж в двухкомнатную квартиру с видом на площадь.

Моцарт ликует, из окна виден театр, ему так близко будет ходить на репетиции и обратно. Констанцию, однако, в этот момент больше интересовала прохлада в уголке, где стояло широкое кресло. Она упала в него, как на траву, с раскинутыми руками и глубоким выдохом:

«Пить!»

Пан хозяин хлопнул в ладоши, и тут же появилась бутылка лимонаду, её подал официант. А Моцарт между тем, стоя у окна, кричит:

«Смотри, сюда уже мчится Гвардасони, темп не хуже, чем у марафонского бегуна. Да и то сказать, такой громила, на это стоит посмотреть, иди, Станци!», – но бедняжка погрузила засохшие губы в розовый напиток и пила, пила…

– 2 —

Тяжёлые шаги загремели по лестнице, и в их квартиру ввалился главный режиссёр Доменико Гвардасони с патетическим возгласом:

«Madonna mia, приветствую вас, как я счастлив, маэстро, что вас снова вижу, надо сказать, что мы ждём вас, как манны небесной, везёте партитуру?»

Моцарт отошёл от окна, поздоровался со всемогущим Гвардасони, указал ему на диванчик у стола. Запыхавшийся гость упал в него, диванчик застонал. Гвардасони вытащил платок, вытирает пот с раскрасневшегося лица. Моцарт:

«Конечно же, я везу партитуру, мы должны собрать весь коллектив и вполне можем начинать».

Гвардасони вскочил, обнял Моцарта, спокойно стоящего перед ним, расцеловал, даже пошатнулся от усердия:

«Вот это настоящее слово, я знал, что Моцарт недаром является Рыцарем Золотой шпоры, настоящий джентльмен, что пообещал, то исполнил. Слышите, как у меня гора упала с плеч, ещё там, на мостовой перед отелем?»

Констанция подрёмывала и не могла наслаждаться забавным дуэтом её невозмутимого мужа и страстного итальянца.

«Значит, можно быть уверенным, что опера готова?», – взволнованно продолжал Гвардасони, но Моцарт охладил его пыл:

«Не гневайтесь, но только я голоден, как волк, и если бы здесь было, что проглотить, беседовать стало бы значительно легче».

Гвардасони закричал и захлопал в ладоши:

«Эй, сюда! Хозяин, presto prestissimo!»

Мальчик-слуга, раскладывавший вещи, выбежал, перепуганный, из комнаты и через минуту здесь уже стоит официант с учтивым поклоном.

«Королевский обед для пана Моцарта!», – приказал Гвардасони, а Моцарт добавил, что будет достаточно куска ветчины:

«Бросьте на неё пару яиц, чтобы получилась красивая глазунья, как волоокая Афина».

«Ох, какой я невнимательный, это всё из-за оперы, madonna mia, нет, чтобы спросить вас, не хотите ли перекусить после такой долгой изнурительной дороги».

Констанция не слушала Гвардасони, провалилась в сон, как в воду канула, только слегка улыбалась, а Моцарт, видя, как переживает Гвардасони, решил его немного утешить:

«Не волнуйтесь, патрон, всё в порядке, завтра сразу могу приступить к репетиции».

Гвардасони засиял и снова распахнул объятья:

«Я знал, дорогой, что ваше слово – закон, сказано – сделано. Но эти певцы и примадонны меня замучили: день за днём, когда я получу свою партию, какие у меня в опере арии, каждая хочет самую большую, самую красивую и самую главную. Все знают, что вы очень любезны и непременно их пожелания удовлетворите».

Моцарт терпеливо улыбается:

«Это старая история, патрон, такое беспокойство меня не удивляет. Напротив, меня бы скорее озаботило, если бы все были спокойны и безразличны, не просили бы у меня арии подлиннее и покрасивее. Это, всё-таки, говорит об их отношении к делу.

У меня ещё не закончены партии в опере, одна-другая не совсем готовы, но это вопрос чисто технический, в голове у меня уже всё есть полностью, только на бумагу положить. Как только отработаем первый акт, всё будет в порядке».

Гвардасони немного сморщил лицо, когда услышал, что опера не вполне дописана, но ничего не сказал, чтобы сохранить тот же непринуждённый приятный тон разговора. И только он приготовился к следующему вопросу, как в дверь постучали.

«Да-да, входите»

Двери открываются, входит привратник Зима со шляпой в руке, встал на вытяжку – не скрыть старого солдата – и докладывает патрону:

«Пан директор Бондини находится у графа Ностица и сейчас придёт. Это просила передать пани директорша. И ещё, для замечательного пана Моцарта и драгоценной пани Моцартовой, что она ждёт и надеется на скорую встречу».

«А что копиисты?», – словно саблей рубанул, так надвинулся Гвардасони на старого Зиму, привыкшего, однако, к суровому обращению. Тот выпрямил голову и заголосил дальше:

«У главного копииста Вавры я был сам лично, он сидит уже на лавочке в театре. Остальных пятерых обегал быстроногий Пепичек, которому я сказал, чтобы завтра вам на глаза не попадался, если все не будут на месте за час до вашего с паном Моцартом приезда в театр».

Гвардасони похвалил:

«Отлично, а теперь скачи на кухню, посмотри, что там с ветчиной для пана Моцарта».

Зима с трудом перевёл дыхание и воинским шагом двинулся из комнаты, но тут же чуть не столкнулся с новым посетителем, его тяжёлые шаги были слышны во время последних слов.

– 3 —

Парень, похожий на гору, ввалился в комнату и прокричал:

«Имею честь говорить с паном Моцартом?»

Моцарт встал, вышел навстречу крестьянину, на его широком розовощёком лице сияли доверчивые глаза, а по рукам было видно, что он не боится никакой работы.

«Это я».

«Извините, я пришёл от милостего пана Душка с вопросом, если вы уже приехали, то можете сразу ехать на Бертрамку, вас уже ждём несколько дней, интересуемся тут каждый день».

Только собрался ему Моцарт отвечать, как снова открылись двери, и вошёл сам синьор Паскуале Бондини, вспотевший, раскрасневшийся, задыхающийся, однако сразу, с порога встал, обе руки прижал к сердцу и скорее запел, чем заговорил:

«Дорогой Моцарт, как я счастлив, что вы снова с нами», – и обнимает его, и целует по старому театральному обычаю в обе щеки, что вызвало недоумение на лице деревенского парня, он мнёт в руках свою шапку и не понимает, кто, где и что надо говорить дальше.

Моцарт после приветствия Бондини радостно рассмеялся, даже захлопал по коленям, а Констанция, выпавшая из сладкой дремоты, вскочила:

«Что тут происходит?»

Оба могучих патрона, обескураженные её появлением из своей комнаты, где она дремала, срочно поклонились, да так низко, словно перед ними появилась сама царица. Бондини запел снова с обеими руками у сердца:

«Madonna mia, извините, я вас не видел, простите!»

Дальнейшее бормотание скрылось в процессе целования обеих ручек пани Констанции. Её взгляд тем временем просиял при виде большого подноса с ветчиной и глазуньей, который как раз вносил сам пан хозяин гостиницы.

Моцарт догадался о причине сияния этих глазок и быстро указал на стол:

«Ты пока поешь, а я буду дальше беседовать с патронами обо всех неотложных вещах, мы можем, ты знаешь, заниматься этим до вечера».

Гвардасони открыл, было, рот насчёт еды для пана Моцарта, но – властный взгляд и движение бледной руки – и старый театрал понял, что надо молчать. И вот милая пани Констанция с явным удовольствием присела к столу, и с таким аппетитом обратилась к принесённому блюду, что даже Зима сглотнул слюну, а Моцарт уже не обращал на всё это внимания. За эти минуты здесь столкнулось столько посетителей, каждый от него чего-то хотел, он собирался решить один вопрос, а на него стреттой налезал следующий.

Именно сейчас, когда он собрался решить вопрос с Бертрамкой, приход Бондини сдул ответ с Моцартовых уст, а теперь разговор никак туда не возвращался, и в изумлении открытый рот посла с Бертрамки так и не закрывался. Моцарт решил разобраться с этой проблемой:

«Я чувствую себя как в цирке, но надо навести порядок, чтобы представление могло продолжиться. Итак, прежде всего сообщение с Бертрамки от Душка, меня ведь туда приглашают, это так?», – Моцарт повернулся к загорелому добряку, смущённо переминавшемуся с ноги на ногу у дверей.

Тот оживился:

«Конечно же, милостьпан Душек и милостьпани Душкова приготовили для вас красивые комнаты и ждут вас уже несколько дней, вот я хожу сюда каждый день, узнавать, не приехали ещё?»

Тогда настала очередь Гвардасони:

«Это прекрасно, Моцарт, но вы должны быть под рукой, для этого мы сняли для вас эту квартиру в „Трёх золотых львятах“, чтобы вы были в двух шагах от театра, а мы от вас. Мы должны ежедневно с утра до вечера быть на связи, нельзя же взаимно носиться по всей Праге, не говоря уж о Бертрамке, это у чёрта на куличках, пусть там и красиво, как в раю».

Констанция отложила нож с вилкой и тоже вступила в разговор:

«Может быть, решить таким образом, что…», – тут стремительно, в который раз, растворились двери, и вошла сама пани Душкова:

«Не может быть, они уже здесь, наконец-то, это чудесно, и господа директоры тут как тут, и здесь уже совещание, а я, прошу прощенья, ни о чём не знаю, как это понимать, панове?»

Теперь уже Моцарт целует ручки пани Жозефине, Гвардасони и Бондини один быстрее другого спешат туда же, Констанция с ней обнимается. Патроны заголосили наперебой:

«Pardon, madonna mia, как мы могли что-то сделать за вашей спиной, ведь Моцарт приехал всего час назад и только успел появиться, как, изволите видеть, пол-Праги на ногах, все спешат к „Трём львятам“, двери не закрываются, нет возможности сказать связно двух слов – все хотят говорить с паном Моцартом».

Пани Жозефина перебила обоих патронов:

«Наконец, пришла и я, и вижу, вовремя, потому что здесь и вправду, карусель, и это никуда не годится для нашего дорогого редкого гостя. Потому я так устроила, чтобы, как только они приедут, их сразу отсюда везли на Бертрамку. Там Моцарт всё-таки будет иметь покой для работы, а, как мне известно, ему ещё многое надо доделать, не так ли, маэстро?»

Все повернулись к Моцарту, который словно не имел никакого отношения к общему возбуждению, он с отсутствующим видом стоял, сложив руки, и ждал, когда ему дадут слово.

«Ну, что вы на это скажете, маэстро… Молчите, улыбаетесь…»

Моцарт выступил кратко:

«Мы сделаем так, как потребуется для работы. Я думаю, будет лучше оставить эту квартиру за мной, а по вашему любезному приглашению мы будем гостить у вас, где, я уверен, мне будет хорошо, как дома».

Пани Жозефина залилась серебристым смехом:

«Это, действительно, разумно, Амадей, так будет лучше всего. Я отвезу сейчас Констанцию к нам, и весь ваш багаж отправим на Бертрамку. Там будет у вас и дом и работа, а здесь, „У трёх львят“, будет боевой стан. Сюда понесутся депеши, сообщения, здесь всё для вашего удобства, сюда можно заскочить в перерыве, если нет времени ехать на Бертрамку».

Оба патрона зааплодировали:

«Прекрасно, прекрасно, это будет лучше всего. А сейчас неплохо бы запить всё это хорошим глотком какого-нибудь напитка – -»

Тут же привратник Зима выбежал за двери, и его солидные башмаки уже отбивали энергичный марш по дубовой лестнице, а стены дома сотрясались до основания.

Моцарт в этом весёлом шуме схватил за руку Гвардасони:

«Пока я не забыл, патрон, не могли бы вы заказать какую-нибудь хорошую квартиру для Да Понте, он приедет сюда вот-вот, хочет провести со мной репетиции оперы. Не могла бы эта квартира быть прямо здесь, чтобы мы были поближе друг к другу?»

Гвардасони запел бархатным голосом:

«Видите, видите, маэстро, как важно для нас иметь вас под рукой. Вот и Да Понте хочет жить близко от вас, чтобы иметь возможность обсуждать всё, что нужно. Конечно, мы это сделаем».

Констанция беседовала с пани Жозефиной, а ветчина с одним красивым волооким глазом остывала на тарелке, забытая в этом светском церемониале. Моцарт воспользовался небольшой паузой и за широкими спинами важных патронов, которые по-итальянски что-то тихо, но очень живо обсуждали, приложился к тарелке и, как голодный воришка, насадил на вилку кусок мяса с яйцом и сжевал его с таким аппетитом, что даже слегка причавкнул.

Пани Жозефина обернулась и добродушно рассмеялась. На её смех обратили внимание остальные присутствующие, и Гвардасони трагически, как на сцене, произнёс:

«Да ведь бедняга ещё ничего не ел, а мы его здесь мучаем…»

И тут снова отворяются двери, и входят хозяин с официантом и Зимой. Один тащит огромный кувшин с шипящей пеной, другой поднос с бокалами, а третий блюдо с ветчиной, цыплятами и хлебом. Ставят прямо на стол, вместо кусков, только что доеденных. Немедленно заполнили бокалы и сдвинули их в честь Моцарта:

«За счастливую встречу в Праге, маэстро!»

«Благодарю, я и вправду счастлив, что снова среди вас, и рад с вами работать».

Блюдо опустошалось наперегонки с приятным напитком, а пани Жозефина между тем отдавала указания приказчику по поводу выноса вещей. Зима старался помогать ему, и нежная ручка пани подала им обоим по бокалу с пивом, отчего глаза мужчин засверкали, уж в этом-то они знали толк.

«Так решено, Констанция, вы едете со мной, и вы, Амадей, могли бы тоже ехать с нами, чтоб отдохнуть перед завтрашней работой, так было бы лучше для вас».

Моцарт завертел головой:

«Простите, сегодня ещё нет. Многое надо сделать до вечера, чтобы завтра мы могли начать работать, потому ехать не могу. Всё равно я сегодня буду плохим собеседником, голова полна забот, как всё устроить, надо начинать репетировать».

Бондини и Гвардасони похвально кивают головами, обе директорские руки похлопывают Моцарта по спине: «Браво, маэстро!» Опять сдвинули бокалы, а Моцарт продолжил:

«Так, Станичка, с Богом, выспись хорошенько и за меня поспи, потому, как я не знаю, когда я сегодня смогу добежать до постели».

«И было бы правильно с вашей стороны, господа», – это сказала пани Жозефина, – «позаботиться, чтобы Моцарт шёл спать поскорее, не то я отвезу-таки его на Бертрамку».

Гвардасони заголосил:

«Не, не, не, madonna mia, будьте спокойны, поезжайте, не волнуйтесь, всё будет в порядке, беру на себя ответственность».

«Хорошо, верю вам, но прежде, чем мы уедем, Амадей, я бы хотела взглянуть на вашу работу, где она у вас?»

Моцарт подошёл к окну, там лежала большая кожаная сумка. Когда он нёс её к клавиру, что стоял в углу у окна, сумка закрывала третью часть его туловища, так она была велика. Пока Моцарт шёл, из сумки выпал клок сена.

«Что это?»

Моцарт закашлялся и словно про себя пробормотал:

«Да это я урвал кусочек счастья перед пражскими воротами», – подобрал сено и запихнул его на последнюю страницу партитуры, он её как раз разворачивал перед Гвардасони, Бондини и пани Душковой. Констанция пока подавала последний багаж привратнику с Бертрамки.

«Это мой Дон Жуан, от которого я многого жду, так как это нечто совершенно новое».

Головы склонились над разложенными страницами, где копошилось множество красивых ноток без единого исправления, как будто стая ласточек летит и вьётся перед глазами в трепещущем воздухе.

«Это ещё не закончено, здесь, на бумаге, а в голове уже всё готово. Остались кое-какие мелочи, не волнуйтесь, господа».

Пани Душкова, полистав партитуру, неожиданно перевернула все листы, и перед ними оказалась первая страница, оглавление:

«IL DISSOLUTO PYNITO ossia IL DON GIOVANNI. Dramma giocoso in due atti».

Пани Жозефина улыбнулась:

«Дон Жуан, или наказанный распутник». Как это понимать?»

Моцарт пожимает плечами:

«Здесь нет никакой загадки. Как написано, так и надо понимать. Дон Жуан, или наказанный распутник».

«Но подождите, Амадей, далее тут написано Dramma giocoso. Это наказание распутника в шутку или всерьёз?»

Моцарт ещё раз пожал плечами:

«Я вот что предлагаю, пани Жозефина, не будем торопить события, дождёмся премьеры, тогда вы всё выясните и мне расскажете, в шутку это или всерьёз, хорошо?»

«Договорились!»

Прекрасная Аталанта, как называли Жозефину, пожала руку Амадею и как герцогиня поклонилась Гвардасони и Бондини, которые поспешили поцеловать ручки владычице, они имели к ней большой интерес, скорее дипломатический, так как знали, какое она имела сильное слово в вопросах искусства у пражского дворянства во главе с графом Ностицом, их хлебодателем.

При целовании руки завздыхали учтиво, зашаркали ножкой, опасаясь, как бы не покачнуться при их дородности, а её-то было в избытке. Но вот пани Жозефина уже уходит, а Моцарт ещё немного поворковал с Констанцией перед разлукой:

«Вот видишь, я скоро буду спать, не беспокойся обо мне, пусть мои сладкие глазки будут красивыми и удивятся, когда неожиданно меня увидят».

– 4 —

Вот, наконец, мужчины остались в одиночестве. Начался решительный разговор, обычный перед важной премьерой, заполненный многими деталями и бесчисленными прибаутками. Здесь требовалась особая сосредоточенность, чтобы не упустить каких-либо мелочей и потом не поплатиться жестоко.

«Ну, что?», – начал Моцарт, – «пошли прямо в театр? Там сидит на скамье копиист, в настоящий момент наиважнейший для нас человек. От него зависит скорость разучивания, потому давайте, не мешкая, поспешим, чтобы ни у него, ни у нас не красть драгоценного времени».

Гвардасони и Бондини с восхищением согласно кивали головами, на дорогу троица ещё раз сдвинула бокалы, после чего Зима заглянул в кувшин и удовлетворённо хмыкнул. Моцарт подбежал к партитуре, бережно сложил её, закрыл переплётом аккуратно и нежно, как мать укрывает дитя в колыбели.

Зима подскочил:

«Пожалуйста, это понесу я, такую драгоценную вещь, не спущу с неё глаз, маэстро».

Взял из рук Моцарта кожаную папку и поспешил открывать двери перед хозяевами театра, а те уже стояли, изображая почётный караул. Театрально поклонившись, ожидали Моцарта, чтобы тот, как через триумфальную арку, прошёл между двумя цветущими брюхачами на лестницу. Зима, воспользовавшись шумихой из взаимных комплиментов, стремительно подлетел к кувшину и с жадностью заглотнул из него, так что по бороде побежал ручеёк, и быстренько пошагал за господами.

С ними внизу уже разговаривал хозяин гостиницы, смущённо оправдывался, что все квартиры заняты, самая лучшая у пана Моцарта, а для того важного пана из Вены ничего подходящего нет, не станет же он предлагать ему тёмную каморку под крышей. Но если пан согласится, он спросит у своего приятеля, что напротив, в Платизе, там сдаются квартиры, и пан жил бы очень близко от пана Моцарта. Господа ответили, что согласны и вышли на фруктовый рынок.

Моцарт оказался в компании весьма заметной парочки: их оперные басы, поклоны по сторонам, не знаешь, куда смотреть, не успеваешь всем отвечать. Разговор, естественно, был прерван бесконечными приветствиями, помахиваниями рукой, возгласы «Signore Mozart», поклоны в его сторону, «вот вы и приехали в Прагу», «здравствуйте, здравствуйте, buon giorno, a rivederci».

Моцарт понимал, что эта прогулка – по-существу, рекламная. Хорошо, что они идут пешком, это как раз то, о чём он мечтал в многодневной тряске в экипаже, путешествуя из Вены в Прагу. Вот он идёт по пражской улице, здороваясь, перекликаясь, поглядывает в сторону Зимы, а тот с важным видом вышагивает немного впереди с кожаной сумкой. Ещё бы, вся премьера Дона Жуана находится сейчас в его руках.

От Мустека, что напротив, вышла другая парочка, увидев которую, Моцарт прибавил шагу, протягивая обе руки:

«Пан Стробах, пан Кухарж, как я счастлив снова вас видеть!» – Небольшая остановка, звучит любопытный квинтет голосов: Гвардасони и Бондини – партии басов, Моцарт – тенор, Стробах и Кухарж – виолончель и альт. Басы при этом не упускают случая в текст вставлять «маэстро Моцарт, signore Mozart», кланяясь вокруг себя.

«Мы как раз шли за вами, услышали в театре, что вы уже приехали. Я послал для вас своего копииста, чтобы был под рукой»

«Я думаю, что пока мы дойдём до театра, здесь будет целая армада копиистов», – смеялся Моцарт.

Все снова шли за самым главным человеком – Зимою, а тот размышлял: «Если бы вы, люди, знали, что я несу, у вас бы языки отнялись, глаза бы вылупились, потому что в этой сумке замурован волшебником-Моцартом сам герой Дон Жуан, его называют ещё также распутником».

Так и дошли до служебного входа в Ностицов театр с шутками и болтовнёй, словно возвращались с весёлой прогулки, а никак не с важного совещания. На широкой скамье возле зимовой каморки, где часто любили посидеть артисты, на сей раз восседал дородный юноша, которого капельник Стробах приветствовал дружеским рукопожатием:

«Слава Богу, ты здесь, пан Вавра, пошли скорее с нами. Это тот самый наш копиист, маэстро, пан Вавра. Пишет ноты так, словно печатает. И быстро, и разборчиво».

Вавра смутился, поклонился Моцарту и сказал, что сию минуту придёт, только забежит за другими копиистами, которые ждут в заведении напротив. Кухарж, смеясь, разъяснил, что напротив находится трактир, и что там ожидать, конечно, веселее.

Окна директорской выходят на Прашну брану, было ещё достаточно светло.

«Куда мне положить эту очень дорогую партитуру?» – Моцарт взял её из зимовых рук, положил на стол, и тут же его окружили с одной стороны Стробах, с другой Кухарж, а в отдалении ждал своего нового задания Зима. Стробах с Кухаржем, мастера чтения партитур с абсолютным слухом, вполне представляли каждую увиденную ноту, расцвели лицами и закивали головами:

«Как просто, но как прекрасно это звучит, и всё здесь есть. А для певцов аккомпанемент такой деликатный, каждый сможет показать свои возможности, своё вокальное мастерство».

В раскрытые двери вошёл копиист Вавра, а за ним пять взрослых мужчин, они низко поклонились при словах Вавры: «Вот мы уже здесь, нас всего шестеро». Моцарт каждому подал руку, тут же сел за партитуру и каждому стал показывать, как и что переписывать, чтобы певцы смогли быстро получить в руки свои партии, но чтобы и об оркестре не забывали.

Бондини вмешался в разговор:

«Лучше всего было бы, чтобы одни копиисты писали с утра до вечера прямо здесь, в театре, а другие брали бы на ночь части партитуры домой, таким образом, работа будет идти круглые сутки».

«Что скажете на это, господа?», – Моцарт посмотрел на копиистов, стоящих вокруг него, как солдаты в карауле.

«Было бы хорошо», – поддакнул Вавра, – «я соберу ночных писарей, и мы разделим партитуру на две части. Могу я сейчас в неё заглянуть?»

Моцарт протянул Вавре объёмную стопку бумаги, тот с учтивостью взял её в руки и сказал:

«Если позволите, я возьму партитуру сразу к себе, а ребята пойдут со мной, мы разделимся, и завтра утром вернём первую часть. Что вы хотите в первую очередь?»

Моцарт:

«Прежде всего, понадобятся главные партии, напишите их уже сегодня ночью. Партии Дона Жуана, Донны Анны, Лепорелло, дона Оттавио и Эльвиры. Если успеете, ещё партию командора. Это возможно?»

Потом он листал партитуру, давал указания, дело пошло. Бондини добавил, чтобы они всё как следует отрегулировали, не дай Бог, что-то потерять. Вот Вавра берёт партитуру, Моцарт говорит ему, чтобы взял также ту кожаную сумку, специально для неё изготовленную. Толпа копиистов вышла, с первой заботой было покончено.

Моцарт далее:

«Первую репетицию предлагаю созвать на завтрашнее утро в девять часов. Это можно?»

«Конечно, маэстро. – Зима, вы слышите? Завтра утром в девять. Надо обойти всех участников оперы ещё сегодня, тем, кого нет дома, оставить записку, что завтра в девять утра с паном Моцартом первая репетиция Дона Жуана. Возьмите в помощь быстроногого Пепичка, чтобы до вечера успеть, поняли?»

Зима по-военному щёлкнул каблуками и тут же вышел. Моцарт продолжал:

«Я также хотел бы поговорить с певцами о некоторых особенных задачах».

Гвардасони кивнул и чрезвычайно заботливо проговорил:

«Всё это обсудим вечером. Вы ещё ничего толком не поели, да и мы уже проголодались. Сейчас пойдем в трактирчик, хорошенько попьём-поедим, пообщаемся, панове Стробах и Кухарж тоже пойдут с нами».

«С удовольствием».

Все встают и покидают театр до вечера. Только Бондини отдаёт поручения в привратницкой старому фонарщику, чтобы поглядывал из своей каморки, когда вернутся Зима и скороход-Пепичек

– 5 —

Снова зазвучал квинтет перед Ностицовым театром. Бондини басил свою партию с премилым кружением вытянутых губ. С них опять посыпались сладкие слова радости по поводу возвращения Моцарта, и как он мечтает о завтрашнем дне, и как будет рада его жена Катерина, когда он ей расскажет, какую прелестную партию божественный маэстро написал для нее.

Затем махнул ручкой с золотым перстнем и пошёл к Мустку, а оставшийся квартет по предложению Гвардасони направился в другую сторону, к Целетной улице. Когда дошли до тесной улочки Темпловой, патрон аппетитно зачмокал и стал Моцарту нахваливать, как много здесь всего вкусного, и что у них есть фирменный венский шницель, который они делают вкуснее, чем в самой Вене.

На Темпловой улице понемногу смеркалось, средневековые дома стоят близко друг против друга. Из открытого окна сверху полилась простая песня, какая-то девушка пела про августовский вечерок, и было в ней столько страсти и тоски одновременно, что Моцарт не выдержал:

«Эта песня звучит прямо от сердца человека из народа, хорошая, всем знакомая мелодия, её не растащили пока по квартетам и симфониям, но придёт время, когда сильное течение подхватит её, как это сделал ваш земляк Мысливечек».

Кухарж на это отвечает:

«Такова наша природа, нет среди нас человека, который бы, работая, не напевал, поэтому и вас так полюбили, ваша музыка рождается прямо из сердца и попадает снова в сердца…»

«…как это прекрасно доказали замечательные певцы бондиниевой труппы», – добавил дипломатичный капельник, заметив, что Гвардасони хмурит лоб: вот уже несколько минут разговор идёт о музыке, пении, о единении Чехии с Моцартом, а итальянцы оставлены без внимания.

В ответ на этот стробахов поклон была отпущена благостная улыбка, сопровождаемая щурением глаз и замечанием: «как не петь, когда опера с итальянским текстом, написана Моцартом, который прошёл итальянскую школу и умеет удовлетворить пожелания самого требовательного певца, да и самой привередливой примадонны. Как говорится, им хоть луну с неба достань, а она для них всё равно не достаточно лазоревая, хе-хе-хе».

Они оказались в проходе, освещённом большим железным фонарём, кованые цветы с решёток трепещущими тенями вырисовывались на его стенах и потолке. Гвардасони скомандовал:

«Внимание, я пойду вперёд, здесь узковатая лестница, но зато она ведёт в такой уголок, из которого не захочется уходить, не смотря на то, что это, как говорится, страшный подвал, хе-хе-хе».

Спустились в подвальные своды, на большом дубовом столе зажжённые свечи. Здесь пока никого нет, кроме хозяина, он сидит в углу у камина. Увидев гостей, вскочил, а Гвардасони запел нежным басом, так, что под сводами зазвучало красивое эхо:

«Пан Йозеф, привёл вам дорогого гостя, которому уже расхвалил ваш венский шницель. Придётся вам его сотворить, чтобы доказать, что похвалы не напрасны, особенно потому, что этот дорогой гость прибыл прямо из Вены, и это есть господин Моцарт».