Текст книги "Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой"

Глава 10. Моцарт подписывает контракт на оперу для Праги

– 1 —

Вся Прага уже говорила об этом. Где бы Моцарт ни появился, всюду его начинали спрашивать: «Говорят, вы собираетесь писать оперу для Праги, это правда?» – «Как мы рады этому, вы себе не представляете!» – «Скорее бы!» – «А что это будет, о чём? Как эта опера будет называться?» – Моцарт в ответ только улыбался.

Где-то обронил несколько шутливых слов, иногда просто пожимал плечами, мол, пока ещё не знает, что это будет, и как эта опера будет называться, но что было точно, он этих слухов не опровергал. Оперу для Праги напишет, причём с большим удовольствием, потому, что Пражане его понимают, как никто во всей Европе.

«Я обязан вам непременно ответить, за эту любовь вы получите от меня на память оперу, чтобы вспоминали меня всегда добрым словом, так же как и я буду вас вспоминать. Мне было здесь так хорошо, всё время чувствовал себя как дома».

Весь этот шум вокруг обещанной оперы поднял Гвардасони. Там и сям он делал намеки, где-то недосказал, где-то сделал многозначительное лицо, многообещающе повёл глазами, подавая понюшку, а так же себе, набивая с аппетитом мохнатые ноздри, интригующе кивая и кряхтя: «Вот видите, это – правда, будет опера от Моцарта, это уже всем известно!»

Чем больше об опере говорилось, тем веселее становился Моцарт. Он наблюдал за Гвардасони, понимая, что для патрона эта суета – хорошая реклама. Гвардасони в ней нуждался и получил её без особого труда. Ну, где бы он нашёл лучше, не заплатив притом ни гроша! Бондини тоже потирал руки и, подсчитывая вместе с Гвардасони скудную кассу, надеялся, что новая опера Моцарта обеспечит им весь будущий сезон.

При любом удобном случае Гвардасони старался поговорить с Моцартом, суетился и прыгал вокруг него, панибратски похлопывал по плечу, говорил ему любезности и при этом поглядывал по сторонам, видит ли публика, как запросто он с маэстро, самим создателем «Фигаро». Когда же Моцарт отходил в сторону, говорил окружающим:

«Уже ударили по рукам, он сделает, как я ему скажу, ну, вы ведь видели, как мы с ним поладили?»

И так день за днём, чем дальше, тем больше разговоров, так, что даже граф Ностиц, покровитель народного театра, однажды спросил у Гвардасони напрямую:

«Что, контракт уже подписан?»

И тот, с огромным подобострастием прижав руки к груди, произнёс:

«Что касается меня, я готов в любую минуту его подписать. Ждём только маэстро. Не хочу его торопить, пан граф, вы понимаете, он же не от мира сего, гений, ни о чём не беспокоится человек, и окажусь ли я кстати с этими разговорами!»

Граф Ностиц передал эти слова Моцарту, оба долго смеялись. Они хорошо понимали друг друга. И вот дело дошло, наконец, до встречи заинтересованных лиц в репетиционном зале Ностицова театра. Когда Моцарт с капельником Стробахом вошли в зал, их уже ожидали импресарио Бондини и главный режиссёр Гвардасони, оба в приподнятом настроении.

После нескольких учтивых вступительных фраз, сели, и Моцарт сразу приступил к делу.

«Господа, я столько уже слышал о своей новой опере, что у меня возникло ощущение, будто она уже написана».

Это весёлое вступление сразу задало приятный тон предстоящим переговорам, к ним и приступил прекрасно сыгранный квартет действующих лиц. Гвардасони, конечно, пытался играть первую скрипку, Бондини ему дипломатично подыгрывал, но Моцарт в ответственную минуту перехватил инициативу, и Стробах по-капельницки, хоть и в роли альта, его решительно поддержал.

Гвардасони начал расхваливать оркестр, дескать, каждый там стоит двоих, но Моцарт перечислением музыкантов и сплошной похвалой не удовлетворился. Он попросил усилить группу виолончелей и добавить ещё одного гобоиста, а также подчеркнул, что подробно будет обсуждать оркестр уже осенью, а пока только в принципе. Его пожелания относятся к выравниванию красок и к уравновешенности звуковых сил.

Что касается профессионализма оркестрантов, он не вызывает сомнений.

«А теперь к делу. На каких солистов я могу рассчитывать?», – спрашивает Моцарт.

Гвардасони вытащил, было, свою табакерку, но как только прозвучал этот вопрос, начал крутить её между пальцами и выразительно поглядывать на импресарио Бондини, имея в виду, что ведущий директор доложит об этом сам.

Кроткий, интеллигентный Бондини замурлыкал своим театральным баском, красиво, неспешно распевая что-то вроде речитатива-secco:

«Весь ансамбль нашей труппы полностью к вашим услугам. Никто не уходит, все подписали контракт. Знаете, им у нас хорошо».

Гвардазони вставил:

«Ещё бы, это лучшая коллекция оперных виртуозов в Европе».

Бондини продолжал:

«Так, например, у нас есть сказочное высокое драматическое сопрано, красавица, достойная кисти самого Рафаэля, Тереза Сапоритиова. Вы её знаете, так же, как и роскошную Катерину Мицелёву, не менее знаменитое сопрано, ну и моя жена Катерина».

Моцарт поклонился и произнёс «брависсимо!». Бондини после этой конфетки продолжал перечислять дальше:

«Потом, восхитительный баритон Луиджи Басси – за ним дамы готовы бежать на край света, затем, вы его знаете, Моцарт – волшебный тенор Фелицио Понзиани и не менее знаменитый Баглиони. На вторые роли у нас есть несколько превосходных певцов и певиц. Как видите, в вашем распоряжении будут все лучшие наши силы, и это само собой разумеется».

Моцарт:

«Как насчёт хора?»

«И хор будет у вас, маэстро, какой пожелаете. Просто-напросто, имейте в виду, что ваша опера будет открывать осенний сезон в Праге, вы ведь поняли, пражане питают особую слабость к музыке Моцарта».

«А также к красивым декорациям и костюмам», – снова вставил словцо Гвардасони.

На этом он встал и подошёл к Моцарту:

«Мы обо всём замечательно поговорили, а сейчас давайте-ка напишем контракт, это всё гораздо лучше выглядит, когда чёрным по белому».

Гвардасони уселся за древний позолоченный стол и начал писать контракт, по которому Моцарт обязуется за вознаграждение в сто дукатов написать для пражского Народного театра новую оперу к открытию осеннего сезона.

В процессе писания он высунул кончик языка и прикусил его в уголке рта, так сильно старался, а когда закончил, торжественным голосом этот контракт зачитал. Затем обмакнул перо, сбросил с него каплю чернил и протянул его Моцарту:

«Пожалуйста, поразборчивее. Вы пишете гениально, но подчас так непонятно, что сам чёрт не разберёт».

«Дайте-ка мне прочесть», – Бондини берёт контракт в руки и сидя в вальяжной позе, покачивая ногой, читает вслух:

«Вольфганг Амадеус Моцарт! Браво! Мы его получили. Теперь ставим наши подписи».

Бондини пишет, как топором рубит. Всех рассмешил Гвардасони, который стоит и торжественно, по-царски готовится к подписыванию. Стробах поставил подпись прямо под Моцартом, по-капельмейстерски.

Моцарт ещё раз пробегает глазами по важной бумаге, а Гвардасони уже позванивает приготовленной песочницей и посыпает свеженький текст искрящимся порошком, при этом любуется на свою работу, ведь в каждое слово он вложил свою душу.

«Basta», – сказал Моцарт, что означало точку, поставленную в этом мероприятии. В память об отце он взял это «basta» и всегда повторял его в своей жизни, как заклинание.

– 2 —

Отзвонило полдень. Красивая четвёрка элегантных мужчин вышла из Ностицова театра на Каролинскую площадь. Гвардазони и Бондини по пути ещё несколько раз пытались высказать всякие пожелания, вроде того, чтобы Моцарт не забывал, выбирая сюжет для либретто, о великих традициях итальянской оперы, и много ещё подобной чепухи, так, что Моцарт с отсутствующим видом отделывался незначительными фразами, вроде «конечно, понятно, посмотрим, буду иметь в виду»

«Есть ли у вас представление, как опера будет называться?»

«Мне Да Понте предложил три темы. Я ещё не знаю сам, которая из них будет оперой. На одну я имею вид, но не уверен, будет ли это именно она. Будем ещё обсуждать, договариваться. Как только с Да Понтем решим этот вопрос, я тут же вам напишу. Будем держать связь через переписку. Я сам заинтересован не создавать для вас технических трудностей».

Подошли к трактиру «Под гроздью чёрного винограда». Тут как раз остановился наёмный экипаж, из него выходит некий господин и расплачивается с кучером. Моцарт поинтересовался у возницы, свободен ли, и, получив положительный ответ, распрощался с директорами.

Предложил Стробаху проехать с ним за Констанцией, пообедать в «Новом трактире» и потом отправляться прямо к Душкам на Малую Страну.

Гвардасони и Бондини подождали, пока Моцарт со Стробахом усаживались, потом долго махали им вслед, пока экипаж направлялся к Целетной улице.

Ещё не успела карета скрыться из глаз, как Гвардасони уже объявил нескольким попавшимся навстречу актёрам, что «мы только что подписали контракт с Моцартом на открытие осеннего сезона в Праге». И повторил это несколько раз, входя в трактир «Под гроздью чёрного винограда», да так, чтобы слышали все гости.

Затем прошёл через весь первый зал до следующего, где была биллиардная, и там опять торжественным голосом запел, обращаясь к Басси, сидящему в уголке над чашкой кофе:

«Давай, готовься, Луиджи, Моцарт уже пишет для тебя новую большую партию, осенью будешь петь».

Новость мгновенно облетела Прагу, проникла в дома, во все пражские хоры. Имя Моцарта было у всех на устах, словно и нет у людей других радостей и забот. Моцарт после обеда вместе с Констанцией и Стробахом поехал к Душкам на Малую Страну. Он предполагал, что пани Жозефина уже вернулась из Драждьян, где была на гастролях. Но оказалось, что Душек пребывал в одиночестве, и потому сильно обрадовался гостям.

Когда он услышал новость о подписании контракта, заговорил:

«Я тебе вот что скажу, Моцарт. У меня есть для тебя предложение, и заранее тебе говорю, послушайся меня, правильно сделаешь, если послушаешься. Приезжай ко мне на всё лето на Бертрамку и пиши там свою оперу. Вот сейчас поезжай, заверши дела в Вене и возвращайся к нам.

Здесь ты будешь работать как в раю. Никто не будет тебе мешать, стол поставлю тебе в саду среди деревьев. Птички распевают, небо голубое, солнышко светит, а захочешь – луну тебе с неба достану».

Моцарт отвечает:

«Как бы это было хорошо, Франтишек, но Гвардасони говорил что-то о служебной квартире, чтобы жить поближе к театру».

«Какие пустяки, привезём тебя в Прагу, когда захочешь. Кучер будет в полном твоём распоряжении. У нас на Бертрамке есть лошади и превосходный экипаж. Говорю тебе, приезжай к нам, скажи „basta“, ну?»

Моцарт посмотрел на Констанцию. Та кивнула в знак согласия. Она ещё раньше слышала и про прелестный сад с цветниками, и что там утки-цесарки, индюки, голуби, короче говоря, настоящая пасторальная идиллия, достойная пера самого Руссо.

«А знаете что, давайте поедем на Бертрамку прямо сейчас. Посмотрим. Всё равно, делать нечего, устроим выезд за город».

– 3 —

Поехали. Колокольчики весело позванивали, лошадки легкой рысью бежали по санному пути Кармелитской улицы, вокруг храма Милостива Йезулатка к Уездским воротам, через их широкий проезд выехали на красивую снежную природу. Чёрные стволы стройных тополей охраняли путь по обочинам королевской дороги.

Кони, хорошо выезженные, но не привыкшие к дальним поездкам, радостно погнали по широкой каштановой аллее, которая направляется вверх к Бертрамке. Вороны закружили над оголёнными каштанами, их встревожили ржание коней и перезвон колокольчиков.

Сани влетели в гору к воротам Бертрамки. У подножия виноградников – из них торчали только голые жерди с голыми виноградными лозами – на правой стороне воцарился красивый павильон в стиле рококо. Его застеклённые окна сверкали на всю округу, отражая солнечный послеполуденный свет от Вышеграда.

Собака-овчарка выскочила навстречу лошадям и завертелась у них между ног, лаяла и всё пыталась цапнуть. Приказчик встречал сани в воротах, в одной руке держал шляпу, другой грозил собаке, пытаясь её отогнать.

За ним виднелась его жена с корзиной полной зерна для домашней птицы. Она сыпала окружавшим её курам, голубям, индейкам, а руководил всеми распетушившийся павлин со своим роскошным хвостом, украшенным радужными глазами.

Колокольчики ещё позванивали, а приказчик, похлопав по шеям коней, подскочил к саням, отворяет дверцы и услужливо приветствует пана Душка, низко кланяется дорогим гостям. Жена его отнесла корзину в угол, схватила метлу и давай скорее сметать снег со ступенек, ведущих на веранду. Душек показывает Моцартам всё вокруг, объясняет, где что находится:

«Вон там, наверху, есть большой сад, и там, в той беседке, ты можешь работать. Не понравится около колодца в тенёчке, выбирай любое место, где тебе захочется».

Вокруг белая красота и тишина, только голуби воркуют в голубятне, а покормленная домашняя птица вторит им. Всё это Моцарту так нравится, почему-то нахлынули сладкие воспоминания детства, как это было замечательно, когда он мог ненадолго выехать на природу, оторвать глаза от нот, окунуться в весёлую загородную жизнь.

Экономка отворила двери на веранду, через которую входят в комнаты. Вся компания с интересом вступила в Бертрамку. Отсыревший воздух пустовавших комнат оживился от запаха Констанциевых духов. Глаза блуждали по венецианским зеркалам, картинам с пасторальными сюжетами, по старинным портретам. Душек говорит:

«Эти три комнаты будут ваши. Здесь у вас гостиная, дальше твоя спальня и кабинет, и комната Констанции».

Моцарт заметил белый клавесин, засверкавший в потёмках золотым орнаментом, благодаря свечам, которые они переносили из комнаты в комнату, так как жалюзи были на зиму опущены. Мигом оказался около него, тут же открыл и взял несколько аккордов. Клавесин затрясся, что-то в нём затрещало.

Так бывает, когда лопнет куколка, и из неё вылетает бабочка – вот так же вылетели красочные звуки, словно крылья только что родившейся бабочки. И тут же в комнате всё засверкало, портреты заулыбались, зеркала засветились, и старый потухший камин с обгоревшими поленьями смеялся, как будто в осиротевшей тишине появилось неожиданное солнце.

Констанция любовалась красивым пологом над широкой кроватью у стены. Глаза Моцарта во время игры – он играл стоя – оглядывали стены, потолок – на нём изображены гроздья винограда, яблоки, груши, виноградные лозы и виноградные листья.

Над угасшим камином стоит бюст – седая голова либреттиста Метастазио, что свидетельствует о том, что здесь живут люди небезразличные к опере. Моцарту всё тут нравилось, это было видно по его лицу. Вот он перестал играть, вот с удовольствием оглядывает всё вокруг, все безделушки, украшения, и говорит:

«Тишина, восхитительная тишина!»

В этой тишине ещё продолжали дрожать звуки разбуженного клавесина, а Душек уже зовёт Моцарта дальше, посмотреть на зал для концертов. Из комнат прошли через прихожую, вышли на веранду. Экономка открыла железную решётку, поднялись по ступенькам, открыли замок.

Моцарт заглянул и увидел возле колонны ручку от звонка, тут же схватил её и зазвонил. Раздался весёлый трезвон. Моцарт посмотрел вниз, в окошке маленького домика торчала кукольное личико девочки, увидев Моцарта, она тут же спряталась. Получилась очень милая картинка: по звонку в окне появляется головка, а перестал звонить, и голова исчезла.

Душек пригласил Моцарта и Констанцию в концертный зал:

«Здесь мы любим музицировать по вечерам, ты это увидишь».

Моцарт рассмотрел на стенах картины с батальными сюжетами. Душек разъяснил:

«Нам это нравится. Наперекор выражению „Inter arma silent musae“, будем музицировать всегда и при любых обстоятельствах».

Поманил всех на белоснежную террасу, вывел на воздух и показывает фруктовый сад на пригорке. Между голыми деревьями виднеется каменный стол. Душек объясняет:

«Там беседка, она тебе понравится. Жаль, что столько снега, замело так, что там по колено. Оттуда великолепный вид на Прагу».

Моцарт улыбается, разглядывает следы птиц и зайцев на господском снегу. Почему-то опять вспомнилось детство. А Душек спрашивает:

«Ну, что?»

Моцарт отвечает:

«Я представляю над головой летнее небо, а на деревьях не сосульки, а яблоки да груши. Как, Констанция, тебе нравится, а?»

Та только кивнула, а за её головой раскрылся красочный веер павлина, который внизу покрикивал на раскудахтавшихся кур.

«Настоящая пастораль, идиллия в духе Руссо», – оценил эту прелесть Моцарт, закутался в зимний плащ и спустился по ступенькам на террасу. Мутное солнце слабо просвечивало через решётку, её орнамент из неувядающих цветов отбрасывал лёгкую тень на снег.

Моцарт остановился, полюбовался на воздушные тени, на эти цветы, что как летний привет, который посылают ему серые стены, и сказал:

«Что ж, летом, если Бог даст здоровья, буду писать здесь оперу. Да, Франтишек, я буду чувствовать себя здесь как дома».

Ещё раз оглянулся на белый сад, помахал ему рукой и крикнул:

«A rivederci!»

Вышли во двор к саням. Кони уже протоптали в снегу ямы до самой земли, грызут удила, вот-вот побегут. Душек ещё немного поговорил с приказчиком и его женой. Из-за материнской юбки выглядывала та самая кукольная светлая головка, которую Моцарт видел за окном.

Не выдержал, подошёл к девочке, взял её за подбородочек. А та уж покраснела, глазки потупила.

«Как тебя зовут?»

Молчит.

«Что, нет у тебя никакого имени?»

Молчит. Мать за неё отвечает:

«Анинка».

«О, как мою сестрёнку. Когда я был маленький, мы жили в Зальцбурге, она была такая же белокурая, мы ездили с неё вместе по свету, и звали мы её Нанерль. Так ты у нас, значит, Нанерль, не правда ли?»

Но куколка не отвечает ни слова, спрятала головку в мамину юбку.

Однако пора садиться в сани. Приказчик широко растворил ворота Бертрамки, кучер зачмокал, и кони выбежали на каштановую аллею. Снова пёс-овчарка побежал за ними, залаял, закружили вороны. Моцарт обернулся, любуясь. Вся в снегу, Бертрамка напоминала рождественский Вертеп.

«До свиданья, до встречи!»

Сани с каштановой аллеи свернули на главную дорогу, побежали тополя вдоль неё по обочинам. Когда подъехали к Уездским воротам, Моцарт ещё раз обернулся. Попрощался взглядом с Бертрамкой и проговорил:

«Спи себе, как заколдованная Спящая красавица, а летом – расцветай, и, Бог даст, надышимся мы твоими цветами досыта, так, ведь, Констанция?»

А Душек:

«Ну, так приедешь? К нам на Бертрамку?»

«Я же сказал, basta!»

Глава 11. Addio, mia Praga!
ДО СВИДАНЬЯ, МОИ ПРАЖАНЕ! ДО ВСТРЕЧИ!

– 1 —

Как только контракт на оперу для Ностицова театра был подписан, Моцарт уже не имел терпения оставаться в Праге. Всё гнало его в Вену. В эти минуты он думал о Да Понте, в мыслях рассуждал с ним о либретто.

И несмотря на то, что приглашения продолжали сменяться новыми приглашениями, вечера следовали за обедами, кофейные посиделки, горы еды и питья, тысячи комплиментов и поклонов, куда ни войдёшь – все улыбаются, в глазах любовь, но что всё это может значить против ожидающей его в Вене новой работы.

«Здесь меня понимают, мою работу принимают с радостью и без оговорок, а в Вене обо мне ещё многие пожимают плечами, и всё из-за льстивых разговоров итальянских мастеров, которые видят во мне врага. Они исхитряются так ловко плести свои козни перед императором Йозефом, он им верит, и все их проделки выглядят, будто с Величайшего повеления.

Да вот хоть тот же «Фигаро». Исчез, ведь, со сцены неожиданно, якобы, чтобы не замучить певцов и певиц, этих модных кукол. Они привыкли работать по законам итальянского belсanto, не принимая во внимание драматической правды и развития оперы, так, как я её чувствую, как её провозглашал Глюк. С ним-то считались, потому что был принят в Париже и Лондоне, и сам император не отважился выступать против его авторитета, дабы не прослыть ретроградом».

На каждом шагу Моцарта встречали вопросами об опере, как скоро её можно ожидать. Но хуже всего было с певцами. Каждый хотел добиться особенного отношения Моцарта именно к себе. Напоминали, чтобы не забыл о большой красивой арии для него.

«Вы ведь знаете мой голос, слышали меня много раз и знаете, какие у меня большие возможности, я просто находка для Вашей новой оперы».

Когда Моцарт заговорил об этом вечером у Душков, он смеялся:

«Мне выпало на долю стать чем-то вроде дамского портного. Каждая хочет от меня чего-то изящного, чего нет у других, знаете… нечто экстра… ну, в общем, понимаете…», – и при этом щёлкают пальцами и мечтательно закатывают глаза, – «А главное, получая дамские заказы, я ещё не знаю, какова, собственно, материя, ткань, которую я решу взять у Да Понте, чтобы с ним делать ту обещанную оперу. Однако будь, что будет, но об одном я всё-таки думаю более всего: что смогу, наконец-то, написать оперу, согласную с моим сердцем, так, как я чувствую.

И потом я знаю, что здесь в Праге мне её проведут с любовью и старанием, как «Фигаро», он мне в том порука. Тот Пекарский подмастерье задал мне отличное настроение сразу, как я только въехал в Прагу, и сохранилось оно до этого самого момента, когда настала пора мне с вами прощаться».

«Зато мы будем по тебе скучать, Амадей, не могу тебе передать, как», – сказал Франтишек Душек, – «Ты ведь сам видишь, как тебя Прага полюбила, на каждом шагу встречаешь доказательства этого, и чем дальше, тем больше. Пражане надеются, что у нас ты останешься навсегда. Что скажешь на это?» – Душек с волнением смотрит в глаза Моцарту.

Моцарт смотрит на Констанцию. Она только улыбается. Как ей может здесь не нравиться, ведь всеобщее обожание пражан переносилось, разумеется, и на неё. Всюду её балуют, всюду она занимает почётное место, и не надо работать, не надо заботиться о завтрашнем дне.

Как будто кто-то всё это постоянно так красиво устраивает, что дни улетают за днями в сказочном блаженстве, как лепестки благоухающей розы опадают без забот о том, что всё-таки когда-то упадёт последний лепесток, и останутся торчать одни шипы. Их-то в Вене было гораздо больше, чем цветов.

Моцарт понимал Констанцию. Он ответил дипломатически:

«Осенью снова приедем и уже надолго. Ведь здесь будут разучивать новую оперу. А потом видно будет. Но сейчас надо в Вену. Надо раскинуть карты для новой игры и достать рапиры против скрытого неприятеля.

Кто – кого. Если я сейчас останусь, станут говорить, что я их боюсь, а это неправда, ты это знаешь, и потому понимаешь меня, и не станешь обижаться, если я сегодня скажу, нет».

Душек кивает головой:

«Понимаю тебя, Амадей, как я могу обижаться на тебя, ведь твоё творчество так близко моему сердцу. И сказал я, что хорошо бы ты остался у нас навсегда, потому, что не в силах помочь тебе в бою против невидимых интриганов, но могу позаботиться только и только о твоей работе.

И это обязательно случится, я в это верю. Жаль, что здесь нет сейчас Жозефины, что ей не пришлось быть свидетельницей твоего триумфа в Праге. Я всё ей, конечно, буду рассказывать, но всё-таки куда лучше было бы, если бы она могла вместе с нами проживать эти вечера с тобою, для всех нас это была настоящая сказка».

Моцарт уже и не знал, что отвечать, как благодарить, перевёл разговор на другие темы. О работе, о музыке и музыкальных делах в Праге, о публике, о своих переживаниях, о том, что познал красоту и величие чешских музыкантов.

«Они преданы музыке всей душой. Об этом рассказывали мне Мысливечек, Ваньхал, Фиала, Йировец, Елинек и все другие чехи, которых я встречал на своём пути. Их разговоры были наполнены любовью к Родине, заключённой в одном слове: Прага. Теперь я вижу, что такое есть Прага.

Я узнал её во всей её королевской величавости и, за душу берущей, красе. Чехи приняли меня так, как Италия приняла Мысливечка. Именно поэтому я сказал, что напишу оперу Пражанам, чтобы отплатить им за их искреннюю любовь. И не бросая слов на ветер, я уже приступил к работе.

Ну а сейчас нас ждёт ещё много встреч перед расставаньем. Всё пойдёт от начала, от Туна, там, в «Железных дверях» так красиво всё началось концертным обедом, потом к патрону театра графу Ностицу, к Каналу, к Пахте – я бы всё сократил в стиле моего отца.

Он, когда торопился, очень коротко высказывался и заканчивал словом basta, потому что, если бы ему надо было расставаться с друзьями, как мне с моими Пражанами и растанцованным Фигаро, так он не уехал бы до самого Silvestra, и опера была бы написана к началу сезона 1788, вместо этого года. Basta».

– 2 —

И вот, наконец, подошла минута прощанья с Прагой. Скрипач Хофер едва ли не увяз в заманчивых предложениях, что сыпались ему со всех сторон, но и он уже затосковал по Вене.

Итак, нашу троицу провожали к большому, ожидающему их, экипажу, он стоял у Нового трактира на Целетной улице рядом с Ностицовым театром. Это было не обычное формальное прощанье, что можно было видеть по глазам Яна Стробаха, Вацлава Праупнера, Яна Кухаржа и Франтишка Душка с пани Жозефиной, которая как раз поспешила вернуться из Драждьян, чтобы застать Моцарта с его любезной Констанцией до их отъезда из Праги.

Откуда ни возьмись – около весёлой компании промелькнула тень Цопанка с его неразлучной арфой. Он прислонился к колонне аркады и смотрел преданными благодарными глазами, время от времени засовывая пальцы в карман жилета, чтобы удостовериться, на месте ли Моцартова рукопись, его драгоценный талисман. Там он, там!

Но смотрите! Моцарт уже надел треугольную шляпу и целует дамам ручки, обнимается с паном Душком, целует его в обе щеки, пожимает руки панам капельникам и всем друзьям. Вот он садится в карету, где уже сидят пани Констанция и тот дорогой гость из Вены, скрипач Хофер.

Пан Моцарт как уселся, нечаянно посмотрел через окошко на аркаду, а там – Цопанек стоит с арфой в дозоре, как на клиросе, шапка в руке, горящий взгляд с надеждой – увидит ли он меня? Ах, он узнал меня, замахал рукой! И уж потом повернулся к своим друзьям и кричит ясным весёлым голосом:

«До свиданья, мои Пражане, до свиданья!»

Кучер натянул удила, кони тронули, а руки машут вслед Моцарту, покатившему к Пражским воротам. Цопанек тоже машет, да так усердно, что и его арфа заволновалась, её струны зашумели – до свиданья, пан Моцарт, до счастливого скорого свиданья.

Моцарт смотрел через окошко кареты на пражские улицы и прощался с незнакомыми пешеходами, ведь это тоже его публика, его Пражане, полюбившие его музыку. Вот подъехали к Новым воротам, въехали в проезд, а там лошадки под строгим присмотром кучера помчались весёлой рысью, отдохнувшие и накормленные, только искры отлетают от подков, вперёд, вверх по императорской дороге к Вене.

Моцарт ещё раз повернулся к заднему окошку, он видел серые понурые стены крепости, окружающие этот особенный город без короля, хотя музыка его по-настоящему королевская. Она звучит в гордой величавости простого слова.

Это слово выражает все пожелания Амадея, любовь и веру в него чешских музыкантов, оно так сладко звучит из их уст, когда произносят его на чужбине, а глаза при этом загораются, как при воспоминании о матери.

Слово это – Прага. И Моцарт зашептал тогда тем старым серым башням, что выглядывают из-за стен крепости, прощаясь с автором «Фигаро»:

«Addio, mia Praga, mia bella Praga!».