Текст книги "Моцарт в Праге. Том 2. Перевод Лидии Гончаровой"

Появился строгий и очень деловитый контрабасист Грамс. Его интересует нотный материал, копиисты готовы к работе, ждут за дверью. Гвардасони немедленно вскочил, как лев, бросился в толпу размечтавшихся артистов, стал выдёргивать партии у них из рук и передавать пану Грамсу.

От Тыновой колокольни пробило полдень. Моцарт вздрогнул, положил руку на плечо Кухаржа:

«Так было в прошлый раз, когда мы раздавали партии „Дон Жуана“, помните, дорогой друг? Не забыли?»

«Как не помнить, невозможно забыть, дорогой наш маэстро. И сегодня я так же, как и в прошлый раз, уверен в успехе. Говорил я тогда: всё, что создано Моцартом, чехи обязательно полюбят. Могу повторить от всего сердца, маэстро».

Моцарт от души пожал другу руку. Подошли Стробах и Праупнер. Моцарт предложил начать завтрашнюю репетицию в девять утра. Гвардасони прокричал командным голосом:

«Синьоры, завтра в девять маэстро Моцарт начинает репетировать. Прошу всех прибыть вовремя, партии будут готовы. Копиисты работают всю ночь. А rivederci».

Голоса певцов звучали подобно хору из развлекательной оперы, наперебой состязались в любезности и учтивости. Прощаясь с Моцартом, старались сказать что-нибудь премиленькое и нечто подобное получить в ответ.

Гвардасони слегка нахмурился:

«А как, собственно говоря, обстоят дела с оперой в целом, маэстро? Будем ли мы готовы к сроку? Это, знаете ли, коронационная опера. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Вам поручили оперу, потому что доверяют. Уверены, что только произведение от Моцарта может наилучшим образом музыкально выразить отношение Праги к коронации императора Леопольда чешским королём».

Моцарт опустил голову, вытер пот с бледного лица, прежде чем ответить:

«У меня в голове всё готово. На бумаге написаны все арии и хоры, кроме партии Секста. Её я сегодняшней ночью целиком переделаю. Вы поняли, я рассчитывал на тенора, оказалось, петь будет пани Каролина Периниова.

Ансамблевые сцены напишу в несколько дней. Пан Праупнер получит завтра утром все хоровые партии, сможет сразу начинать репетировать. Хоры для меня на этот раз особенно важны. Об оркестре я не беспокоюсь, он мой, меня не подведёт. Не так ли, маэстро Стробах и друг мой Кухарж?».

Моцарт бросил взгляд в сторону верной троицы, словно черпал от них силы. В этот момент румянец вернулся на его лицо, голос стал твёрже, он продолжал:

«Уже сегодня необходимо переговорить с паном Маццолли. Надо провести окончательную проверку текстов, придётся кое-что сократить, сжать всю ту растянутую часть престарелой оперы-seria до драматической формы, пока она не станет соответствовать сегодняшнему дню. Однако эта работа оказалась хорошей практикой для меня, я ведь давно забросил эту форму, а тут ещё такие сжатые сроки!

Пришлось, хочешь-не хочешь, вернуться к временам моей юности, когда я сочинял для Мюнхена оперу-seria «Идоменей». Прага позвала, и я пришёл. Жаль, что так мало времени… Вы будете иметь коронационную оперу, синьор Гвардасони, готовую к сроку, и она ещё послужит вам, как уже служат мои «Фигаро» и «Дон Жуан».

Гвардасони подошёл к Моцарту, обнял его:

«Благодарю вас, маэстро, верю, что и в этот раз мы вместе победим».

Только к вечеру карета, присланная с Бертрамки, получила своего пассажира. Долго пришлось стоять верному Томашу у ворот театра, дожидаясь, пока маэстро разбирается с поручениями на завтра.

– 3 —

Старый кучер, прервав интересную беседу с приятелем Зимою, отдал честь кнутом пану Моцарту и щёлкнул каблуками. Зима тоже вытянулся свечкой, приветствуя маэстро. Моцарт подал руку Томашу, как старому другу. Этот добряк ежедневно возил его из Бертрамки в Прагу на репетиции, и снова будет возить по утрам сюда к театру.

«Все ли здоровы на Бертрамке?»

«Все, слава Богу. Только одного нам не хватает там, давно уже ждём».

«Чего же?»

«Да вас, пан Моцарт. Без вас Бертрамка не Бертрамка. Вот привезу вас сейчас, то-то будет радости…».

«Поезжай не быстро, Томаш, хочу снова полюбоваться моей золотой Прагой».

Томаш привычно взмахнул бичом над четвёркой белых лошадок, зацокал языком и выехал вниз по Угольному рынку вокруг закоулка Сырковой улицы к Йезовитской. На улицах собралась мощная куча экипажей, им неоднократно приходилось останавливаться и ждать несколько минут, чтобы разъехаться.

Моцарт в это время рассматривал новые афиши и вывески на старых знакомых домах, тихо напевал, иногда заглядывал в небольшую книжечку – вытащил её из кармана серого сюртука.

На Кржижовитской площади движение спокойнее, открывается прекрасный вид на Градчаны, в лёгких розовых облачках, они похожи на сказочное видение, всплывающее над Влтавой. Скорее сон, чем явь, подумал Моцарт. Проснулись воспоминания о первой встрече с Прагой.

Подмигнул пекарский подмастерье с блюдом булочек на голове, насвистывающий «Non piu andrai», сверкнули добрые глаза старого графа Яна Йозефа Туна во дворце «У железных дверей», где он пережил первые яркие минуты понимания своего творчества пражанами. Они так полюбили его музыку, что сделали её частью своей жизни.

Проезжая готическими воротами Старомнестской башни, он наклонился к левой стороне берега Влтавы и поприветствовал Мысливечкову мельницу, около неё весело кружились голуби над развесистой липой. Губы прошептали: «Il divino Boemo». Статуи на Каменном мосту, глядя на оживлённое движение повозок, словно пытались бежать вслед за ними.

Святой с пылающим сердцем на ладони смотрел с таким же вдохновением, как и тогда, в январе 1787 года. Моцарт ответил ему ласковым напевом своего сердца, радостным от встречи с любимым городом, который снова призвал своего Амадея, чтобы получить из рук его новый творческий дар.

На Мостецкой улице Моцарт засмеялся, увидев Стейнитцову кофейню, вспомнил весёлые ночи после репетиций и представлений «Дон Жуана», «Арию с шампанским», турецкий кофе. Он всё продолжал улыбаться, заглядывая в эркеры домов, пока его взгляд не упал на красивую девушку, поливающую цветы в окошке. Она улыбнулась незнакомому господину в карете, приняв его улыбку на свой адрес.

На Влашской площади, поворачивая на Кармелитскую улицу, их карету повстречал арфист Цопанек, он неожиданно выскочил из толпы с изумлением на лице, поднял руку, приветствуя своего кумира, при этом струны арфы зазвенели как инструмент Эола. Моцарт, услышав её, обернулся и помахал рукой, сердечно поздоровался с милым арфистом, а тот опустил арфу на землю и, сняв с головы старую треуголку, низко поклонился, и его знаменитая косичка, схваченная чёрной ленточкой, так и вскочила торчком.

Кармелицкая улица была заполнена ломовыми извозчиками, они приехали от Уездских ворот с многочисленными дарами чешской земли, привезли их в главный город королевства на коронацию. Глаза Моцарта блуждали по ярким затоваренным повозкам, при этом он всё время что-то напевал, иногда записывая в книжку. Так рождались новые мелодии для Секста, для Каролины Периниовой, обещанные к завтрашнему утру.

Наконец выехали из Уездских ворот, вот и сад графа Буке, вот таможенная будка, крест на развилке. Моцарт вспомнил Кубу, верного спутника, что провожал его пешком по ночам до Бертрамки во времена «Дон Жуана». Будет ли опять столько весёлых вечеров, как тогда. Времени так мало!

С этими мыслями Моцарт въехал в каштановую аллею, ведущую вверх к Бертрамке. Навстречу вылетел верный Волк, проводил карету радостным лаем, торжественно оглашая окрестности о приезде любимого повелителя этого дома.

Лошадки остановились прямо перед лестницей, на которой стояли с раскрытыми объятьями Франтишек Душек и пани Йозефа Душкова, за ними из-под большого веера из павлиньих перьев выглядывали весёлые глазки пани Констанции. Франтишек стиснул Моцарта в объятьях и по музыкантской традиции расцеловал в обе щеки. И пани Йозефа поцеловала растроганного Амадея, вот уж и слёзы радости в глазах.

Все вместе поднимаются по лестнице, а там, на балконе, новая встреча, домохозяйка Бертрамки пани Людмила с цветами. Дворня выглядывает из всех углов, куда ни повернёшь голову, отовсюду низкий поклон, да не простой лакейский, а с любовью и искренним почтением. Войдя в комнаты, Моцарт облетел взглядом все милые сердцу картины, статуэтки, гравюры.

Всё на своих местах. Вот и портреты пани Жозефины и Франтишка Душковых, преданных друзей, часы на камине – песочные часы, падают крупинки песка, отсчитывают время… Запахи цветов и фруктов окружили его, раскрытый клавесин, стол с белоснежной скатертью, за который вся компания и уселась ужинать.

Пани Людмила в кухне шептала госпоже Жозефине:

«Какой бледный пан Моцарт, страшно посмотреть! Как изменился! Что вы об этом думаете? Да впрочем, нечего и смотреть, и думать. Будем стараться, сделать его порозовее, чтобы тут у нас стал таким же, как и в те времена, когда „Дон Жуана“ писал».

Моцарт во время ужина шутил, расшалился, словно сам себе доказывал, дескать, всё в порядке, ничего дурного не происходит. Каждый предмет напоминал ему донжуановские дни, и потому он с юношеским задором поднимал бокал, произносил тосты за здоровье своих хозяев и за успех нового своего произведения.

«Но вот загадка, кто так постарался задержать заказ на «Тита», он пришёл очень поздно. Гвардасони был у меня в Вене приблизительно в середине июля. С торжественным театральным поздравлением он сообщил, что имеет ко мне поручение от чешского правительства.

Принято решение пригласить меня в Прагу для создания коронационной оперы ко дню коронации Леопольда королём чешским. При этом добавил, что должен заехать сейчас в венскую управу к придворному маршалу, уладить все формальности, получить официальную бумагу с печатями, после чего этот проект будет запущен в работу.

Но в управе, видно, долго размышляли. Не нравилось итальянцам, что выбран именно я, и кто-то позаботился задержать этот заказ на целый месяц. Вместо 15-го июля, я получил его 15-го августа, и таким образом меня зажали в тиски. Премьера назначена на шестое сентября, у меня совсем не было времени разбираться с либретто.

Хорошо, что эта тема давно разработана, ничего особенно делать не пришлось. До меня им занималось, Бог знает, сколько композиторов, вспомним хотя бы Кальдара, Глюка, Хольцбауэра, Скарлатти, да и Мысливечек мне говорил, что сочинял «Тита», и тоже в страшной спешке, чуть ли не за 14 дней.

Самое неприятное для меня то, что я вынужден возвращаться к форме, которую давно забросил. Опера-seria для меня уже пройденный этап, и вот ирония судьбы – я должен вернуться к ней, потому что по двум причинам не могу отказаться. Первое – это то, что опера коронационная, нельзя ронять честь мундира. Вторая – ведь заказ-то от моей Праги, этим всё сказано, принимаю этот приказ без размышлений.

А время летит, кто знает, буду ли я в состоянии сделать что-либо ещё…», – Моцарт не договорил. Покрутил в руках салфетку, как-то нервозно поломал её, горькая судорога свела его рот. Франтишек Душек был поражён, глядя на него. Он знал Моцарта во времена его наивысшего рабочего напряжения, но никогда тот не был в таком горестном состоянии.

Он положил руку ему на плечо и постарался успокоить:

«Всё будет хорошо, Амадей, ты снова среди нас. Я всегда говорил тебе, оставайся, тебя здесь все любят, и никто не станет откладывать в долгий ящик твои просьбы. Что скажешь – тут же будет исполнено».

Пани Йозефа положила руку на другое его плечо:

«Теперь мы вас уж не отпустим. Все заказы будете выполнять в Праге, а в Вену можно ездить на премьеры ваших опер. Прага любит вас, как ни один город Европы, Амадей, вы это знаете. И я знаю, что ваше сердце отплатит ей за любовь сполна».

– 4 —

Моцарт сидел, опустив голову. Его руки, согретые дружеским теплом, перестали дрожать. Он заговорил, устало прикрыв глаза:

«Я благодарю вас за эти слова, за искреннюю дружбу и любовь. Вы не знаете даже, что они значат для меня в эти минуты. Но принять приглашение не могу.

Знаете, в последнее время со мной происходит нечто странное. Какой-то поворот в жизни. Я словно не принадлежу себе, не могу делать то, что хочу, хотя хотел бы сделать очень многое. Некие странные важные обстоятельства требуют от меня особую ответственность, и всё это как-то связано с окончательным подведением итога моей жизни, её смысла».

«Да что же это такое!?», – в один голос воскликнули оба Душка, потрясённые страшной бледностью Амадея. Его глаза пристально всматривались в собственные руки. Отвечать стала пани Констанция:

«Я расскажу. Странная история с седовласым неизвестным посланником, который пришёл заказать Амадею Реквием. Непонятно, откуда он появился передо мной, этот человек в сером плаще. Он, дескать, должен поговорить лично с Моцартом. Я проводила его в кабинет и вышла.

Через минуту пришёл Амадей и показал мне письмо, в котором некто просит его написать Реквием за любую цену. Амадей был так взволнован, на него было смешно смотреть, и он всё пытает меня, что ему делать? Я советую хорошенько подумать, прежде чем соглашаться, но он, как заворожённый, решает принять этот заказ.

Через несколько дней седой посол пришёл снова и принёс Амадею сто дукатов. Остальные сто, сказал, будут, когда Реквием будет готов. Главным условием было, чтобы Моцарт не пытался узнать, от кого заказ. Чтобы писал свободно, по-своему, и закончил как можно скорее. Этот сумасшедший, мой супруг, решил, что заказ получил с того света, что это сигнал о близкой смерти, и что он будет писать этот Реквием для самого себя, отдавая долг духовной музыке, которую уже много лет не сочиняет.

Ко всему прочему, представьте, Амадея дёргает этот противный комедиант Шиканедер. Ему вздумалось, чтобы Моцарт написал сказочную оперу «Волшебная флейта». А главное волшебство заключается в том, что Амадей напишет для этой чародейской оперы все мелодии, да ещё сам их будет играть, а он, Шиканедер, будет только выбирать, а потом не даст ни гроша.

Уж я-то его привычку знаю, этого «пана-Всегданавеселе» с четвертинкой в руках. Он каждого любит напоить, но свой карман набивать не забывает».

Тут Моцарт вспыхнул:

«Ну, не говори так, Станци, мне так хорошо пишется, это для меня всё равно, что радостная игра, а не работа. Побег из темноты, куда нас всех свалила смерть нашего покровителя, почти друга, императора Йозефа.

С тех пор, как он отошёл, всё будто сговорилось против меня. Император Леопольд, словно на зло, невзлюбил всех тех, кто нравился Йозефу, не исключая и Сальери, который также утратил свои исключительные позиции. Правда, он продолжает стоять в первых рядах среди придворных музыкантов. Итальянцы держатся своим кругом, они не дадут упасть одному из главных своих.

Но я сейчас о другом.

Эта «Волшебная флейта» влетела в мою жизненную неразбериху как настоящий сказочный зов из детства, именно это я услышал в бестолковом рассказе болтливого Шиканедера. Да и жаль мне его.

Пришёл бедняк к бедняку за помощью, чтобы удержаться на плаву, не утонуть в море итальянских интриг и конкуренции. Мне особенно пришлось по сердцу то, что я могу писать на родном языке, для простых людей, которые посещают деревенские трактиры, поют сами о себе, ведь великие оперные господа о них забыли.

Ты знаешь Шиканедера, Франтишек, тот может из ничего сделать конфетку. Что касается меня, одинокой ломовой лошади, то я привык пахать почти задаром. Так почему же не взяться за народную оперу? Пишу её для собственного удовольствия. Вокруг столько печального, сердце просит сказки среди будничной серости. Вот, например, как судьба одарила нашего милого Гайдна, когда его пригласили в Лондон на прекрасных условиях.

А у меня свой крест: то, что я начинаю делать, становится для меня, самым главным и дорогим. А тут планы мои нарушаются неотложным заказом высшей степени важности. Приходится всё бросать и браться за сочинение очень срочное, как свадебный наряд. Коронационная опера! А я в это время уже баловался с «Волшебной флейтой» и занимался кое-чем ещё.

Реквием. Он был заказан таинственным человеком, как будто посланным сверху. Он сказал, что заказ чрезвычайно важен для него, и это очень спешно. Когда мы почти сели в экипаж, чтобы уезжать в Прагу, он снова словно с неба свалился и стал хватать Констанцию за рукав: «А как же Реквием?»

Я уже сидел в карете, и был так напуган его неожиданным появлением, что душа моя ушла в пятки от ужаса. Говорю ему, что мне надо ехать в Прагу, что должен за восемнадцать дней написать и поставить коронационную оперу. Пообещал, что, как только вернусь в Вену, немедленно начну работать над Реквиемом и быстро его закончу. Седой посол молча поклонился и исчез, но только не из моих мыслей.

Так и хожу с тремя работами в голове: «Флейта», «Тит» и Реквием.

«Тит» не доставляет мне полного удовлетворения, какое давал в своё время «Дон Жуан». Это старый оперный товар, вышедший из моды, и я, как портной, должен шить на заказ что-то современное, соблюдая барочные формы. Но ничего не поделаешь, Метастазио взял общеизвестный сюжет, а Маццолла приспособил его к данному случаю.

Мы договорились, что из трёх актов сделаем два. Над ними просидели сегодня всё утро у Гвардасони, ломали головы, что и как делать, чтобы всем угодить. Но делай, не делай, а из старого барочного пафоса ничего задушевного не наколдуешь. К тому же есть предел человеческим силам, ведь только само писание партитуры заставляет оставить все мысли о ночном сне.

И вот вы снова имеете меня здесь на Бертрамке, отчаянно верующего, что в таком благословенном уголке всё же это коронационное сочинение, даст Бог счастье, мы породим к сроку. В этой работе, – Моцарт положил руку на шейку Констанции, – вся наша будущность».

Душек встал и притянул к себе голову Моцарта, как отец, берущий на руки дитя:

«Справишься, Амадей, как уже справился однажды, когда окончательно покорил сердца пражан. Твоё лицо, – он сжал ладонями моцартову голову, – твоё лицо уже сегодня короновано любовью Праги, которая видит в тебе своего сына, одного из самых дорогих.

Ты вошёл в её ворота и околдовал сердца чехов своей музыкой. Помнишь, Куба говорил: Прага – Королева Музыки. Так вот, Прага тебя никогда не предаст. Верь, Амадей, с нами ты будешь жить счастливо. Только послушайся меня, не возвращайся в Вену, останься у нас, и всё опять будет хорошо, и тот таинственный посол получит вовремя то, что ему нужно. Здесь у нас ты ни одной ноты не напишешь задаром».

Моцарт взволнован, раскраснелся, встаёт, молча обнимает Душка. Вдруг порывисто вырывается из объятий, бросается за клавир, играет. Всё погружается в музыкальный рай, как по мановению волшебной палочки. Комната озаряется звуками, полными радости и любви. Никто не в состоянии даже пошевелиться, понимают, сейчас Моцарт исповедуется, музыка льётся прямо из его переполненной чувством души.

Через раскрытые окна слышны серебристые голоса подпевающих музыканту кузнечиков. Постепенно клавир затихает, дозвучала последняя нота, а кузнечики всё продолжают их песню. Моцарт встал, подошёл к окну, смотрит вниз на Прагу. Там светятся точечки огней. Здесь над Бертрамкой их ещё больше ночь рассыпала звёздами в небе.

Моцарт протянул руки в сторону шумного города:

«Прага – Королева Музыки! Я снова здесь, и завтра, – тут он обернулся и продолжал, обращаясь к Йозефе и Франтишку Душковым, своим гостеприимным друзьям. Он даже слегка прошёлся с менуэтовым поклоном и пропел, – завтра в девять начинаем первую репетицию, и всё будет снова так же хорошо и радостно, как уже было с «Дон Жуаном».

Глава 2. Первая репетиция коронационноя оперы «Милосердие Тита»

– 1 —

Рано утром Франтишек и Жозефина Душковы говорили о Моцарте:

«Не нравится мне вид нашего парня, ох, не нравится. Сразу, как только увидел его, сердце скрутило болью. Обнимаю его и еле слёзы сдерживаю. Вчера у Кинских об этом говорили.

Все, кто видели его в Ностицовом театре, заметили, что Моцарт не тот, что был во времена «Фигаро» и «Дон Жуана», не смотря на его улыбки и шутки в процессе серьёзных разговоров и работы. Мы должны беречь его пуще глаза, Жозефина, пуще глаза, чтобы здесь, в своей любимой Праге он поправился, набрался сил.

Я с него глаз не спущу. Всю ночь о нём думал, слышал его шаги, он тоже не спал. В нём что-то странное горит, чего я не понимаю. Пойду, посмотрю на него. Сегодня нужно выезжать пораньше, его ждёт первая общая репетиция».

Франтишек тихо прошёл через комнаты, его сутуловатая фигура, отражаясь в венецианских зеркалах, была похожа на пролетающую большую птицу. Дверь спальни открыта… Душек вошёл на цыпочках, пусть ещё поспит немного… Но постель оказалась пуста, и одежды его нет… Куда он подевался? На столе кипы нотной бумаги, некоторые листы стоят, опираясь на высокие свечи, над ними раскинулись розы из вазы.

Душек подошёл к столу, склонился, близорукий, над нотами: что это Моцарт тут ночью успел написать? Несколько лепестков упало как раз на слово «Секст». Душек вздохнул:

«Ну да, Секст промучил несчастного в первую же ночь на Бертрамке. Старался выполнить обещание, данное нетерпеливой примадонне, переделывал теноровую партию в сопрановую. Она созревала у него в голове с той самой минуты, как выяснилось, что Секста поёт не тенор, а сопрано».

Трогательный запах роз напомнил Душку, где искать друга. Моцарт любил по утрам ходить в сад, говорил, что разговаривает там со знакомыми птицами, собирается с мыслями на целый день, а цветы, наполняя душу запахами и красотой, поселяют в ней мир и покой. В театральной суматохе иной раз бывает некогда ни спокойно вдохнуть, ни выдохнуть.

Душек через балкон вышел на лестницу, заметил Томаша, который возился в конюшне с охапкой сена в руках, он и подтвердил хозяину, что Моцарт давно уж в саду, раньше всех в доме встал сегодня. Франтишек прошёл по песчаной тропинке наверх, мимо кегельбана в сторону колодца. Там и увидел Моцарта с книгой в руке. Дирижирует и напевает. Над ним птички в кроне дерева помогают ему своим утренним чириканьем.

Душек остановился, полюбовался другом в течение минуты. Как он увлечён! Будто перед ним оркестр и певцы на сцене Ностицова театра. Моцарт был так погружён в воображаемое произведение, что не заметил Франтишка, даже шагов его не слышал. Перед ним были только слова из раскрытой книжки, преобразованные в звуки. Вот он закончил, закрыл книгу, и только запихивая её в карман сюртука, заметил Душка.

Оба рассмеялись как дети, игравшие в прятки.

«Амадей, мне, как хозяину, стыдно, что ты первый оказался на ногах сегодня, я даже испугался, когда не нашёл тебя в спальне. Но свежие записи в партитуре всё прояснили мне и напомнили, что маэстро не знает ни дня, ни ночи, пока не выполнит данное обещание».

Раздался голос колокольчика со стороны террасы.

«Слышишь, нас зовут к завтраку, пора, Амадей. Сегодня выезжаем пораньше, „Милосердие Тита“ ждёт тебя».

«Смотри-ка, Франтишек, я всего лишь пару раз вдохнул этот воздух, и вся тяжесть свалилась с меня. Деревья и птицы спрашивают, где я пропадал. Я им отвечаю, что никогда не забываю этот уголок, он спрятан в самом глубоком месте моего сердца. Всё снова расцвело в душе, как в те времена, когда я на каменном столе писал моего «Каменного гостя».

И этот колокольчик, призывающий к завтраку, сейчас так тронул моё сердце, что мне показалось, мы поедем репетировать никакого ни «Тита», а «Дон Жуана». Бог видит, между этими работами большая разница. В тот раз я писал, слушая голос сердца, и текст мне нравился, и времени было достаточно, чтобы созрел тот радостный фрукт.

Сейчас всё не то. Больше всего меня угнетает вынужденное возвращение к тому, с чем я давно распрощался, не говоря уж об этих убийственных сроках, совершенно убийственных».

И вот он уже возле лестницы, ведущей на террасу, его встречает девица с косами, в руках у неё масло и миска с овощами.

«Нанинка! Это ты! Как выросла! Ты превратилась в барышню, теперь тебе нельзя говорить „ты“, буду на „вы“, раз вы такая взрослая дама».

Девочка, теперь уже подросток, покраснела от смущения, поклонилась с маслом в руках, неловко, чуть не пролила. Моцарт подскочил, взял у неё из рук миску, и сам понёс её в комнаты. Смешное происшествие сменило настроение, он снова по-мальчишески расшалился, и у всех, кто был за столом на завтраке, в глазах поселилось спокойствие.

Констанция ещё спала, приходила в себя после долгой дороги.

«Итак, с Богом, делаем первый шаг», – Моцарт вышел из комнат на балкон, во дворе уже поджидали запряжённые кони, Томаш, готовый к отъезду, улыбался ему. Моцарт угостил лошадок кусочками сахара, как это делал обычно, погладил их гривы, затем легко впрыгнул в карету, и она красиво выехала в каштановую аллею.

На Пльзеньском тракте полно ломовых извозчиков, он просто кишит деревенским людом, спешащим с товаром в Прагу. Приближается коронация, горожане готовятся к празднику с утра до поздней ночи. Моцарт видит весёлые лица, и Душек объясняет ему, почему люди так радуются этому событию. Святовацлавская корона много лет уже не венчает голову сановника, который дарил бы этой земле побольше внимания и любви.

«Ты знаешь народные песни, Амадей, и сможешь понять надежды чехов. Люди ожидают, что после коронации для нашей земли настанут новые времена, что чешская речь снова будет в почёте. Не то, что сейчас, наш родной язык, как Золушка, ютится в прислугах».

Они проезжают по мостовой мимо Малостранской башни на Каменный мост. Душек продолжал:

«Когда этой дорогой провозили Святовацлавскую корону на Град, люди опускались на колени прямо на мостовую и пели тот самый хорал, который так понравился тебе. Помнишь, мы его пели для тебя тем вечером на Бертрамке, когда рассказывали об истории чешской музыки?».

Душек запел: «Святой Вацлав, не дай погибнуть нам и нашим потомкам», – Моцарт подхватил, он не забыл мелодию, пел её без слов. Карета, аккуратно объезжая встречные экипажи, приближалась к Старомнестской башне. Перед ними вдруг появился французский посланник на вздыбленном коне. Стражник отдаёт ему честь, и тот уже мчится рысью мимо каменных святых на Град.

«Смотри, что творится, – говорит Душек, – здесь полно иностранцев, курьеры так и снуют днём и ночью, словно предстоит война. После Франции в людях поселился страх, все боятся якобинской фуражки. Тут и Мария Антуанетта с её неудачным бегством, Бог знает, что ещё может случиться, потому такая суета. У князя Кинского говорили, что о коронации, о политике говорит вся Европа».

Карета сбавила ход, подъезжая к Ностицову театру. Здесь Душек попрощался с Моцартом:

«Вечером приезжай на Бертрамку, вышлю за тобой коляску. Нигде не будешь иметь ты такой заботы, как у нас. Бертрамка – твой дом, не забывай. А этот Вавилон не прекратится и ночью. Прагу лихорадит, а тебе нужен покой и тишина. Ну, будь здоров, успехов тебе, Амадей, вечером увидимся».

– 2 —

В коридоре театра Моцарта ждал радостный Куба. От него слегка пахло вином, он немедленно стал оправдываться, что не мог-де дождаться утра, не пошёл спать и просидел всю ночь с музыкантами в разных Старомнестский трактирчиках. Вспоминали старые золотые времена, «Фигаро» и «Дон Жуана».

Теперь к ним присоединится и «Тит», Бог любит троицу.

«И я буду играть в оркестре сегодня с утроенной силой, я встретился снова с владыкой моего сердца. А коронация эта устроила для Праги настоящую королевскую радость, Прага – Королева Музыки принимает в свои материнские объятья любимого сына. Слышишь, Амадей? Любимого сына! Ты опять с нами, и мы – твой знаменитый моцартовский оркестр», —

Куба раскраснелся от пафосной речи, его глаза сверкали, как утренние звёзды. Слова любви всегда шли у него из самого сердца, выпил ли он или был трезв. Друзья обнялись, пожали руки, Куба с гордостью проводил Моцарта по театральным коридорам до самой канцелярии.

А здесь вовсю уже идёт работа, как в Главном штабе перед решающей битвой. Раздражённый Гвардасони с неизменной табакеркой в руке допрашивает Грамса, почему копиисты так долго копаются:

«От них сейчас зависит успех коронационной оперы. Посмотрели бы они, как бедняга маэстро не смыкает глаз, пишет днём и ночью, чтобы успеть к сроку. И как всё уже мастерски разучено, слышите, мастерски разучено!»

На столах и на клавесине разложены партии, на некоторых ещё не высох порошок. Первый вопрос Моцарта:

«Где Зюссмайер?»

Гвардасони пожимает плечами, взмахивает руками:

«Я уже посылал за ним в вашу служебную квартиру, но там сказали, что он ушёл ночевать к тётушке на Сирковую улицу, «У голубого шифона», там…», – он не договорил, громко хлопнула дверь, на пороге запыхавшийся Зюссмайер:

«Я здесь, маэстро!»

«Вижу-вижу, Франтишек, любишь поспать. Надо с этим заканчивать. Не забывай, эта работа не позволяет заснуть, надо держаться. Где речитативы?»

Зюссмайер достаёт из сумки помятые листы бумаги:

«Я тоже не спал всю ночь, маэстро, всё написал, что вы мне вчера заказали, вот, пожалуйста», – протягивает Моцарту партии.

«Это тебя спасает и оправдывает опоздание. Не принёс бы речитативы – остался бы без головы, я бы тебе её оторвал», – смеётся.

Моцарт быстрым взглядом пробежался по речитативам-secco и протянул листы Грамсу, руководителю копиистов. Сейчас всё было сосредоточено в его руках.

«А что со второй половиной, Франтишек?»

«Немедленно иду писать дальше, маэстро».

«Куда? К тётушке или ещё куда-то? Ты должен быть под рукой. Если мне понадобишься, здесь должны знать, куда за тобой посылать».

«Днём я здесь, принесу всё, что будет готово».

«Хорошо. Исчезай presto prestissimo».

Зюссмайер вежливо откланялся, но Гвардасони не отпустил его без понюшки. Притянул юношу к себе за пуговицу и засверкал золотом табакерки перед его глазами:

«Табачку, дорогой. Надо прояснить мозги с утра, и будете писать в два раза быстрее, нежели без моего эликсира».

Зюссмайеру, хочешь-не-хочешь, пришлось опустить синие от чернил пальцы в табакерку и учтиво понюхать табак, затем нарочито громко чихнуть и рассмеяться. Наконец, он быстро выскочил за дверь, едва не столкнув с ног входящего капельмейстера Стробаха. Вся троица – за Стробахом шли Кухарж и Праупнер – деловито шествовала на утреннюю генеральную планёрку дальнейших репетиций.

Гвардасони весело продолжал приставать со своими понюшками для быстроты работы ума, рассказал об опоздании Зюссмайера не без намёка.

«А что мы, маэстро, – оправдывался Стробах, – у вас с нами меньше всего забот. В оркестре такие мастера, только прикажи, сыграют с ещё большей удалью, чем «Фигаро» и «Дон Жуана».

«Что касается оркестра, – все склонились над партитурой, – весь вопрос сводится к основным возвышенным линиям. Опера имеет двадцать шесть номеров. Из них одиннадцать арий, три дуэта, три терцета, три больших хора, один большой финал и один поменьше.