Текст книги "Моцарт в Праге. Том 2. Перевод Лидии Гончаровой"

Особое внимание на этот раз уделяется оркестровым речитативам. Их значение усиливается, так как они являются вступлением к ариям. Но обо всём этом мы будем говорить, когда копиисты будут готовы. За Пражский оркестр я не беспокоюсь, мои дорогие, надеюсь на приятное сотрудничество с вами».

Друзья церемонно-шутливо раскланялись. Гвардасони стоял над всеми ними в позе Нерона, он прочищал крышечку часов, которые в этот момент прозвонили девять раз:

«Девять! И ещё никого! Старая мода наших примадонн. А что я могу поделать? Не предлагать же им понюшку для быстроты ума? Приходится только любезно улыбаться, словно ничего не происходит».

Моцарт взял Праупнера под руку и подвёл его к клавесину:

«Вот партии для хора, маэстро. Я очень надеюсь на ваш хор, от него многое зависит, сразу объясню, почему. Манера пения должна быть несколько иной, чем в обычных операх-seria. Функция хора в первом случае декоративная, а во втором его вообще не будет видно, зато в драматическом развитии его роль чрезвычайно велика, он является вершиной первого финала.

Я много думал над этим и решил использовать опыт из Парижа, где у Глюка в опере «Армида» обратил внимание на использование хора для сильнейшего воздействие в драме. Это случится в заключительной сцене, когда пламя поглощает Капитолий, и весь ужас катастрофы выражает единственный возглас хора за сценой одним словом «Ach!».

Квинтет в Andante будет своим свободным темпом усиливать монументальность завершения сцены. Здесь содержится страшное сообщение о гибели Тита в горящем здании. Прошу вас, друг мой, вот это «Ach!» я отдаю в ваши руки. Знаю, какой вы мастер не только милых приятностей, но и сильной драматической выразительности.

Своим певцам на занятиях вы вложите это прямо в горло. У хора в этой опере пять выступлений, четыре из них величественные, возвышенные. Хвалебное воспевание Титовой доброты. Я уверен, ваш хор сумеет подать это чисто и с совершенством, но очень многое будет зависеть именно от того единственного «Ach!». В нём заключена вся драма первого финала».

– 3 —

Праупнер смотрит в партитуру, видит авторское указание – подчёркнутый аккорд прямо на драматическом «Ach!». В это время в канцелярию входит синьора Каролина Периниова и тут же начинает жаловаться, как трудно она добиралась, Целетная улица забита повозками. Сегодня ждут императора, – «…и говорят, приедет также французский король, удастся ли ему проехать.…Но простите, я не ответила всем на „доброе утро“. Как вы отдохнули, маэстро по приезде в Прагу?»

«Это был сон в звуках. Я написал для вас целую большую арию, сшил точно на вашу фигуру. Теноровую пришлось отложить до лучших времён. Хорошо, что вчера я вас послушал, ваше сопрано звучало надо мною, я прибавил к нему свой голос, и получился не учебный вокализ, а вполне концертная ария. Её будет сопровождать кларнет, нечто совсем необычное. Вот, пожалуйста», – Моцарт подаёт Каролине Периниовой её партию.

Певица вспыхнула радостно, почувствовала, что надо бы ответить взаимной любезностью, например, выразить удивление той гениальной скорости, с которой ария для неё была написана, за одну ночь!:

«Вы настоящий кавалер, маэстро Моцарт, Рыцарь Золотой шпоры, награждённый самим Папой римским. Ваша боевая готовность известна во всех европейских театрах», – глубокий поклон.

И немедленно впивается глазами в свою партию. А Моцарт возвращается к клавесину:

«Посмею вас попросить, попробуйте спеть вашу концертную арию. Я уверен, вы справитесь с ней прямо с листа, и это будет вполне чисто, с вашей-то прекрасной интонацией! Ну же, давайте!», – весёлые искры в глазах, руки красивым жестом взлетают над клавиатурой, звучит устойчивый вступительный аккорд в B-dur, 34, Adagio.

Каролина Периниова вздохнула, и зазвучала сильно, ярко:

«Parto, parto, ma tu, ben mio, meco, ritоrna in pace, meco, ritorna in pace».

Певица тщательно выполняла фразировку, старалась прочувствовать каждое музыкальное предложение. Она была в своей стихии, так как воспитывалась на стиле опер-seria. Моцарт отвечал ей светлым, слегка приглушённым звучанием, имитирующим восхитительный бархатный тембр кларнета.

Гвардасони дважды зааплодировал и даже послал воздушный поцелуй. Перед драматичным Allegro assai распахнулись двери и, подобно фурии, влетела примадонна Мархеттиова-Фантоцциова с оскорблено-вопрошающим видом, мол, что это тут без неё происходит? Гвардасони отвесил галантный поклон, прижал к губам указательный палец и усадил даму в кресло.

Ария тем временем приближалась к блестящему завершению, в виртуозном темпе многократно повторяются слова «Ah, qual poter, oh Dei! Donaste alla belta, donaste alla belta». Стремительное движение звукового потока завершает мастерское произведение – так Моцарт отдаёт дань традиционным ярким ариям в операх-seria, которые ему пришлось многократно слышать в молодые годы в солнечной Италии.

Гвардасони предчувствует возможное неудовольствие синьоры Мархеттиовой-Фантоцциовой по поводу будто бы закрытой репетиции, она сочтёт это интриганским манёвром со стороны Каролины Периниовой. Старый лис в наибыстрейшем темпе запустил изворотливую каденцию:

«Bravo, bravissimo, маэстро Амадей Моцарт. Камень упал с моего сердца. Теперь и я могу признаться, что всю ночь не смыкал глаз, всё думал, сумеете ли вы после такой долгой и утомительной дороги переделать большую арию Секста из теноровой в сопрановую.

Вы ведь вполне могли начать сегодня репетировать предшествующий материал, как мы вчера предполагали, но то, что вы с синьорой Периниовой сегодня продемонстрировали, наполняет мою душу спокойствием. Я уверен, что теперь наша драгоценная синьора Мархеттиова-Фантоцциова, – поклон в сторону примадонны, – будет иметь сказочную партнёршу в роли Секста, что выяснилось сразу, как только вы, синьора Каролина, запели, – поклон в сторону Периниовой, покорно опущенные глаза – и это было просто восхитительно.

Но вы знаете, – снова к синьоре примадонне, – как я рассчитываю на вашу главную арию, которую, я надеюсь, маэстро Моцарт написал прямо на вас. Вы найдёте в ней сердце, – кашляет, заговорщицки подмигивает, – не только творца Тита, но и сердце Августа Тита на сцене, а главное, сердце императора Леопольда, который так любит итальянские арии и их славных интерпритаторш».

Синьора Мархеттиова-Фантоцциова порозовела, между тем, как поначалу явно хмурая тень опустилась ей на лицо: как это она могла оказаться на втором плане после Периниовой! Вот и Праупнер с Кухаржем подошли благодарить и поздравлять соперницу с новым творческим достижением. Моцарт кивком головы приглашает синьору примадонну к клавесину, показывает ей отдельные места, играющие существенную роль в драматургии произведения.

Она глубоко вдохнула. Сейчас надо произвести хорошее впечатление на композитора, надо показать ему, а заодно и Праупнеру, и Гвардасони, а главное, Периниовой, что она настоящая примадонна. Быстро скользнула едким взглядом в сторону соперницы, точно шашкой срубила голову.

Моцарт объясняет:

«Эта ария приготовлена для второго финала. Пламенное высказывание Вителлии, в котором она разъясняет императору Титу, что все они невинны, потому что действовали по зову своих сердец. Что, если он хочет быть для них добрым отцом и справедливым владыкой, ему следует всё это признать и всех простить, и тогда взамен он получит её, Вителлию. Ария всё сильнее пламенеет от речитатива к концу арии, и в этом огне сгорает эгоистическое тщеславие Тита».

Мархеттиова-Фантоцциова слушает вполуха, едва воспринимает сопроводительные слова автора, она готовится выступить по-настоящему! Моцарт взял forte ноту D в трёх октавах, затем piano, имитируя pizzicato, подготовил вступление Вителлии, её голос зазвучал драматично, насыщенно: «Ecco il punto? O Vitellia!».

Драматичной настойчивости в голосе всё прибывает, нотный лист в руках певицы слегка дрожит на фоне скульптурно-твёрдой головы Моцарта. Вот его руки замирают в воздухе, генеральная пауза перед вступлением основной части арии в F-dur, 38, Larghetto, затем восемь тактов трогательного вступления, и вступает Вителлия прекрасным bell canto: «Non piu di fiori vaghe catene…», – словно опечаленное сердце горюет в сосредоточенно-сдержанном темпе волнующей мелодии.

Неожиданно врываются энергичные аккорды, Allegro, стремительно возрастает драматическое напряжение, подводящее к страстному колоратурному пассажу: «Chi vedesse il mio dolore, pur avria di me pieta!» Роскошный голосовой аппарат певицы с лёгкостью преодолевает все трудности, ликует, поднимаясь к вершине, и вместе с ним вырастает радость аккомпанирующего Моцарта.

В восторге, он восклицает:

«Bravo, donzella!»

Гвардасони, Кухарж и Праупнер присоединяются со своим « Bravissimo», Моцарт тем временем доигрывает завершающие такты Andante maestoso, закончил он снова звуком D, обрамляющим эту драматическую сцену. Мархеттиова-Фантоцциова победоносно оглядывается, словно спустилась с облака и с удивлением видит лица землян.

Моцарт поцеловал руку примадонны:

«У меня нет слов. Как это было красиво!»

В двери ввалилась группа опоздавших певцов: Антонио Баглиони, Кампи, кастрат Бедини. Все аплодируют. Они не входили во время репетиции, чтобы не помешать. Это было так прекрасно, и не только они слушали под дверью, но и прохожие под окнами, на площади, оттуда тоже раздавались аплодисменты.

Гвардасони разом прервал все восторги и комплименты. Он сгрёб в охапку партии с клавесина:

«Ничего удивительного, это всё написано специально для вас, синьоры. Мы уже прорепетировали два больших номера коронационной оперы, пока вы сладко спали, без злого умысла, конечно, не так ли, пан Моцарт?»

– 4 —

Маэстро засмеялся, поздоровался с певцами, особенно дружески поприветствовал Баглиони, с ним связаны воспоминания о «донжуановских» днях сентября 1787 года.

Репетиция пошла вперёд полным ходом. Праупнер откланялся, прижимая к груди хоровые партии. Сказал, что пошёл работать над тем самым « Ach!». Кухарж с отдельными певцами просматривал их номера. Прошли все арии.

Моцарт старался угодить виртуозным подарком каждому солисту, надеялся получить от них взамен терпение в кропотливой работе над ансамблевыми сценами. Не секрет, виртуозы их не любят. Негде блеснуть красотой своего голоса, вокальной техникой. Можно лишь подрисовать, поучаствовать в цельной картине, влиться в общее звучание.

В течение репетиции Гвардасони не раз выкрикивал «Bravo, bravissimo!», когда бывал особенно растроган – наклонялся к Моцарту, похлопывал его по плечу, приговаривая:

«Это то самое, то, что нужно, маэстро, опера-seria. Возвращаете мою молодость, благодарю вас за эти сладкие минуты».

Проработали далеко за полдень. Вместо обеда, Моцарт просматривал речитативы– secco, которые принёс Зюссмайер. Он прибежал из «Трёх топориков», запыхался, стал звать Моцарта на обед к своей тётушке на Сирковую улицу в гостиницу «У голубого шифона».

«О нет, парень, беги без меня, пока я там буду ручки целовать да любезности говорить, целый час пройдёт».

Он не мог уходить, ведь за минуту до прихода Зюссмайера договорился с придворным поэтом Маццоллой поработать над либретто «Тита». Пара ломтиков мяса и стаканчик вина – вот всё, что удалось перехватить у бродящих по площади музыкантов. Они там упражнялись, готовясь к встрече императора. Маэстро разговаривал и одновременно жевал, делая заметки для Зюссмайера, чтобы не забыть.

Тут же оказался рядом Грамс, того и гляди, вырвет из рук речитативы. Вдруг Моцарт застонал и засмеялся одновременно.

«Что с вами, маэстро?»

«Да ногу отсидел. Я уже весь одеревенел. С утра до ночи сижу, пишу, пишу. Как заколдованный писарь. Скорее бы уж закончить!»

У присутствующих в руках немедленно оказались стаканы с вином, все восприняли жалобу маэстро как тост. Моцарт вскочил, схватился за ногу и на другой запрыгал в сторону окна. Там над белыми и красными пеларгониями порхала бабочка. Моцарт помахал ей рукой и ласково шепнул вслед:

«Лети на Бертрамку и передай им, что к вечеру я приеду».

Глубоко вдохнул воздух с Каролинской площади, пропитанный запахами роз и фруктов, прикрыл глаза тыльной стороной руки, с силой протёр их кулаками. Когда он обернулся, на бледных щеках его появилось некое подобие румянца. Воскликнул:

«Синьор Маццолли, я к вашим услугам!»

Расселись у развёрнутого либретто «Милосердие Тита», обсуждали, сокращали. Моцарт воевал за более увлекательную драматичность действия, придворный поэт как мог, сопротивлялся. Не раз прерывались: то Грамс забежит, выяснить правильность некоторых мест в партиях, заходили с вопросами художники, Травеглия и Прейссинг, пришёл старый театральный мастер Тартини, озабоченный пожаром Капитолия, целиком от него зависящим.

Наконец, к вечеру пришёл Зима, говорит, что у дверей театра стоит карета с Бертрамки. Кучеру пани Душкова велела не возвращаться без Моцарта. Тот в эти минуты был погружён в речитативы, свеженаписанные старательным учеником Зюссмайером, который не смел передать копиистам ни одной ноты без благословения маэстро. Уже ушли Маццолли с Гвардасони. Моцарт в одиночестве работал над квинтетом и финалом первого акта.

Только Зюссмайер был рядом и тихо ждал. Моцарт поднимает глаза от партитуры:

«Франтишек, ты сегодня поедешь со мной на Бертрамку, мне нужна твоя помощь. Боюсь, придётся работать всю ночь. Где у тебя остальные материалы?»

«У тётушки».

«Значит, заедем на Сирковую улицу, в «Голубой шифон».

Моцарт идёт к карете как во сне, ноги заплетаются. Зюссмайер разъяснил кучеру, где остановиться. Подъехали, юноша выскочил, бросился к аккуратному домику. Моцарт в полусне слышит топающий галоп по деревянной лестнице вверх, пауза, вниз. Вот Зюссмайер, уже с нотами в руках, плюхнулся рядом на сиденье. Помахал кому-то наверху.

Из-за цветов выглядывает блондинка.

«Это тётушка, маэстро».

Моцарт кивает и тоже машет рукой. Зюссмайер вспомнил:

«В этом доме в прежние времена жил Йозеф Мысливечек. Тётушка купила дом у его брата».

Моцарт оглядывается, фигура в окне превращается в Божественного Чеха. Поклонился, А rivederci! Карета въезжает в пёструю Йезовитскую улицу, несётся к воротам Старомнестских башен и к Каменному мосту.

Глава 3. От коронационной карусели в тишину Бертрамки

– 1 —

На следующий день из Бертрамки выехали трое: Душек, Моцарт и Зюссмайер. В пути Душек в основном молчал, говорил Моцарт. Он с партитурой на коленях указывал Зюссмайеру особо опасные места, требующие переделки. Необходимо ещё до полудня всё исправить и передать Грамсу.

«Ты должен быть как Люцифер в аду, следящий за душами, чтобы ни одна не ускользнула. Постоянно хмурься и стой над копиистом. Пока у того глаза не заблестят – от него толку мало. Видишь ли, Франтишек, с Грамсом шутки плохи, если ты думаешь, что его можно обмануть, так ничего у тебя не выйдет».

Душек добродушно посмеивался, глядя на ловкие пальцы Моцарта, летающие над партитурой. Некоторые места он пропевал, отбивая такт по груди Зюссмайера, а когда тот начинал дремать, гудел ему в ухо как труба ночного сторожа. Её звуки тихими ночами пролетали над Бертрамкой.

«Проснись и будь внимателен, чтобы не забыл ни одной ноты. Запиши себе за ушами. Эта репетиция – твой экзамен у меня. Говорят, за моей спиной ты хвастаешь, что обладаешь абсолютным слухом и феноменальной музыкальной памятью, что тебе достаточно однажды прослушать арию, и ты можешь записать её всю до единой нотки.

Вот и посмотрим, действительно ли ты такой вундеркинд. Я не шучу, когда велю тебе записывать за ушами, это чистая правда. Всю жизнь будешь вспоминать сотрудничество со мной, зато, когда меня не станет, везде твоё имя будет стоять рядом с моим. Ну, видишь, как я его разбудил? Стоит только подёргать человека за самолюбие, и он уже задирает нос, как петушок на насесте».

Моцарт рассмеялся, хлопнул по плечу разволновавшегося юношу и снова побежал пальцами по партитуре. Незаметно въехали в Прагу. Вид улиц, принаряженных для коронации, успокоил горячую голову делового маэстро и заботливо поглядывающего на него Душка. Зюссмайер спал счастливым сном младенца, полного жизни.

На Старомнестском рынке возле дворца Кинских Душек вышел, напомнил Моцарту, что вечером его будут ждать.

«Слышишь, Амадей, ужинать без тебя не садимся, а ты знаешь, Констанции после недавних родов надо собирать силы».

Не успели Моцарт и Зюссмайер войти в театр, как их немедленно стали разрывать на части. Копиисты просят проверить свеженаписанные ноты, Грамс торопит с новым материалом, певцы тянут руки за готовыми частями своих партий, и, получив что-нибудь в руки, тут же вполголоса напевают. Вот-вот начнётся общая репетиция, каждый хочет не ударить лицом в грязь перед маэстро.

Всем известно, что вчера обе примадонны пели свои арии прямо с листа. Не раз пришлось Моцарту что-то поменять, приспосабливая музыку к голосу определённого певца, чтобы тот ярче прозвучал. Грамс тут же выхватывал из рук маэстро ноты с ещё не просохшими чернилами и бежал в комнатушку рядом с реквизиторской, где расположились старые опытные копиисты в полной боевой готовности.

В это утро Моцарт приятно удивил примадонну Мархеттиову-Фантоцциову тем, что переделал заключительную арию «Non piu di fiori», он добавил к ней сопровождение солирующей валторны, что наверняка понравится слушателям и, возможно, их удивит.

Моцарт почувствовал на первой репетиции, что подобный приём в арии Сеста вызвал некоторую зависть у примадонны, тогда он решил угодить и этой даме, внёс изменение от цифры 23, и ария стала великолепным концертным номером.

Заволновался и Антонио Баглиони, и его тоже пришлось успокаивать. До Моцарта дошёл слух, будто тот выразил сомнение, сумеет ли маэстро создать произведение в том самом великом стиле оперы-seria, достойное великого классика Метастазио. Бывший дон Оттавио, скользкий, как угорь, а Моцарт – подчёркнуто точный, как часы. Его замечания были по-джентльменски корректны, что задевало честь певца, и он старался петь свою партию с настоящим вдохновением.

Кастрат Бедини повсюду рассуждал о том, что не может опера-seria обойтись без кастрата. Пусть кто угодно говорит что угодно, только краску кастратового голоса не заменить никем. Аббат Метастазио знал толк в своём деле, и волшебство этого тембра покорило множество коронованных голов.

Синьора Антониова приложила невероятное усердие, чтобы заслужить похвалу от маэстро Моцарта, и ей это удалось, да и не только ей. Самым весёлым был синьор Кампи, его звонкий голос бас-buffo раздавался через открытые окна на улицу, не успевал он войти в театр. Шутки, смех вокруг него сопровождали все репетиции и вносили свежесть в коллектив. Он был всеобщим любимцем.

Часто приходили Кухарж с Праупнером обсудить оркестровые и хоровые дела. Стробах был здесь постоянно. Он должен взять на себя дирижирование оперой сразу после премьеры. Все указания, полученные непосредственно от композитора, были невероятно ценны, Стробах гордился ещё и тем, что «Тит» посвящался Праге.

– 2 —

Встреча с оркестром прошла приятно и трогательно. Оркестранты все как один встали, приветствуя маэстро, застучали смычками по пультам. Моцарт прижимает руки к груди и низко кланяется:

«Я счастлив снова быть среди вас и с радостью жду совместной работы, – пробежал глазами по знакомым лицам, – я привёз вам из Вены моего приятеля, кларнетиста Стадлера, – Моцарт посмотрел в его сторону, тот в это время рассматривал инструмент кларнетиста Вацлава Кауэра как настоящий знаток и ценитель. – Стодло, имей в виду, это мой оркестр. Большая честь для всякого, играть с ними. Что-то мне подсказывает, ты эту работу будешь вспоминать всю жизнь».

А Стадлер уже давно освоился, чувствовал себя, как дома, отпускал шутки направо и налево, вызывая симпатию у коллег. С поэтом Маццолли Моцарт просмотрел оперу ещё раз и теперь вовсю работал над большими ансамблями, не оставляя их напоследок. Это труднейшие номера, а певцы не так радостно и без особого желания относятся к работе над ними, их больше привлекают блестящие арии.

Провели совещание по поводу декораций, пригласили художников Траваглия, Бабини и Прейссинга из Кобленце, а также известного старого мастера по механике Тартини, его в шутку называли частью инвентаря итальянской оперы в Праге.

Моцарт и Маццолли подчёркивали: опера чисто античная, стиль декораций диктуется самим текстом. Тит – это Рим. Должны быть античные костюмы, римские причёски. Но Гвардасони завертел головой, настойчиво стуча по крышке табакерки. Как это все с римскими причёсками… «Все, кроме воинов. Эти будут украшены косичками».

Моцарт всплеснул руками:

«Этот момент очень важен, патрон, можно ли нарушать чистоту стиля! Косичка и античность, что скажете, Маццолло?»

Прежде, чем смущённый поэт успел ответить, Гвардасони ещё сильнее застучал по табакерке и твёрдым категоричным тоном заявил:

«Говорю вам, все будут с римскими причёсками, кроме воинов. Мы покажем Его Величеству войско с косичками. Дело происходит сегодня, значит – косичка, чтобы понятно было. Императорское лицо будет принимать почести так, как принято в наше время, а не от каких-то римских легионеров с античными причёсками. Вы потом поймёте, панове, что я прав».

Моцарт и Маццолли сверкнули глазами друг другу. Моцарт пожимает плечами:

«Ну ладно, пусть всё выглядит современно, оденем римских воинов в косички».

Гвардасони вспыхнул, и вновь среди собрания от одного к другому забродила его золотая табакерка:

«Сarissime, benissime, вам известно, если я и берусь что-то режиссировать, так это именно опера-seria, и будет она вылита из бронзы. Я родился прямо в театре между декорациями, и уверяю вас, стилем монументальной барочной оперы овладел вместе с материнским молоком.

Всё будет сыграно по закону соразмерно постановке, столь великолепной, что впечатление создастся, будто мы в самом деле в Риме, а не в Праге. С вокалистами я проживаю каждую ноту, и как старый оперный певец, знаю, где нужно сделать шаг вперёд, когда отступить назад, либо пройти вправо или несколько шагов налево.

Когда я могу со своей арией подойти вплотную к суфлёрской будке, когда надо раскинуть в сторону обе руки, и тем самым вызвать шквал рукоплесканий.

Всё вычислено по шагам, ни одного лишнего жеста.

К bell canto следует всегда относится с должной осторожностью, чтобы чрезмерная чувствительность не испортила классической линии фразы, чтобы каждый номер состоял в полнейшей гармонии с архитектурой декораций. Всё это для меня чрезвычайно важно, не даром меня прозвали «Гм, там видно будет».

Гвардасони закончил высказывание и с удовольствием наполнил свой вместительный нос. Он ждал, но никто не пикнул. Знали его, не уступит ни пяди в вопросах об опере-seria, не даром прослыл знатоком её и обожателем. Даже когда она вышла из моды, он продолжал делать постановки для собственного удовольствия, бурно аплодировал в театре, где было совсем мало зрителей.

Ностицов театр стоял как град на скале в разбушевавшемся море. Всё труднее сдерживался напор нарастающего предкоронационного возбуждения. В коридорах обсуждались удивительные известия о французской революции, об императоре, который не сегодня-завтра приедет в Прагу и будет стараться вернуть на трон свою сестру Марию Антуанетту.

В такой обстановке репетиция немного задерживалась, внимание участников поначалу рассредоточивалось, но Моцарт при помощи нескольких аккордов и ласковой улыбки умел успокоить певцов, вернуть их к необходимому ритму, собрать всеобщее внимание.

– 3 —

И всё же в какой-то момент откуда-то снизу раздался возглас:

«Его Величество въехал в Прагу!»

Прозвучало подобно выстрелу по куропатке. Все бросились на Целетную улицу, чтобы увидеть кортеж хоть одним глазком. Тынские звоны отбивали полдень. Народ вихрем несло к Прашной бране. Даже привратник Зима, старый терезианский вояка, полетел в ту сторону.

Моцарт почувствовал усталость. Он подошёл к окну и с горькой усмешкой следил за этим потоком красок и голосов. Вспомнился император Йозеф: «Он был для меня почти другом, однако для него я не писал коронационную оперу, он не хотел короноваться, называл себя слугой народа. А этому, которого не люблю, должен был написать, потому что это нужно тем, кого я люблю – Чехи, Прага».

Волнение у Каролинского моста усиливалось, море машущих рук приветствует проезжающего императора. Vivat, Леопольд! В солнечных лучах промелькнуло тусклое лицо с хохолком и в золотом воротнике, пронеслись белые лошади, голоса стихли, руки уже не машут. Каролинская площадь быстро приобрела свой обычный вид.

Артисты во главе с привратником Зимой спешат к театру. Он похож на генерала, ведущего своё войско, то есть весь хор, к создателю коронационной оперы, Моцарту, поджидающему их у окна с доброй улыбкой.

Вечером на Бертрамке, обсуждая важное событие, Франтишек поделился секретными сведениями о том, что уже сегодня император уедет из Праги в Драждьяны для встречи с королём Берджихом. Будут вести переговоры об освобождении королевской родины, и возможно, будет война.

«Я не уверен, насколько это правда, говорю то, что слышал от князя Кинского. Пока я расхваливал игру прелестной княгини, Кинский, только что из Града, между делом сообщил эти новости, ещё тёпленькие».

Утром слух подтвердился. Император, в самом деле, ночью тихо выехал из Праги, разумеется, инкогнито. И снова репетиция шла рассеянно, почти разваливалась. Невозможно не обсудить, что через Новые ворота проехал граф д`Артуа, брат французского короля и с ним два курьера. Они здесь только передохнули и тут же поехали в Драждьяны вслед за императором….

Моцарт занимался с певцом, пожелавшим кое-что подучить. Но Гвардасони решил пригрозить:

«Давайте работать! Его Величество в любой момент возвратится. Я имел честь беседовать с паном главным бургграфом, графом Роттенганом, и он намекал, что император очень интересуется коронационной оперой!», – он гордо выпятил грудь, свысока оглядел присутствующих, прищурился и, как положено, наполнил существенной щепотью свой ненасытный нос.

Тем не менее, напоминание подействовало на артистов отрезвляюще, репетиция продолжилась с надлежащим старанием и пылом. Моцарт начал репетировать квинтет большого финала первого действия.

Номер требовал большого напряжения всех певческих сил и полного внимания, потому как здесь-то и вступало то единственное хоровое «Ach!», о котором так заботился маэстро. Регент Праупнер хорошо отрепетировал со своими вокалистами этот момент, и Моцарт, на первой же репетиции прослушав их, признал, что по спине побежали мурашки, с такой правдивостью это сделано.

На всех участников подействовал этот сильный финал. Наступило длительное, многозначительное молчание. У артистов в глазах волнение, никто не решается произнести ни слова. Такова убедительная энергия драматизма произведения Моцарта.

Автор и сам, тише воды, ниже травы, вытирает с лица выступившие капли пота и скромно спрашивает:

«Здесь, кажется душно? Пора бы всем на воздух. У нас получилось очень красиво. Сейчас, чтобы закрепить, может быть, повторим ещё раз, будьте добры», – с необыкновенно милой улыбкой обратился он к артистам, и те поклонились в знак согласия.

Перед расставанием пообещал:

«Ещё чуть-чуть, и вы будете иметь в руках последние части ваших партий, я заканчиваю, потерпите немного. Вы же знаете, на всё про всё у нас было восемнадцать дней, и это вместе со всеми репетициями. Но чего не сделаешь ради любви к императору и его двору, не правда ли?»

– 4 —

Вечером Моцарт сразу же уселся за своё бесконечное писание. Везде, где только возможно, разложены ноты партитуры.

«Что читаешь, Станци?»

«Посмотри, это сегодняшний журнальчик», – Констанция поднесла к его глазам листок карманного формата.

Моцарт читает заглавие на грубой бумаге: «Tagebuch der bohmischen Konigckronung», под ним знак чешского королевства – бесстрашный лев со святовитской короной, будто приготовившийся к бою, – «Это специальный коронационный журнал, сегодня вышел первый номер, будет выходить ежедневно. Здесь интересные сведения обо всём, что происходит».

«Знаешь, Станци, мне это тоже интересно, – Моцарт вернулся к своим партиям, – будь такой миленькой, рассказывай мне, что там новенького, будь моей чтицей. Я буду чувствовать себя королём, у него тоже есть чтецы».

Хитрая улыбка пролетела от нотных бумаг в сторону Констанции, и она начала читать, изображая глашатая:

«Настоящий листок должен был появиться только 30-го августа, но, имея известное уважение к господам подписчикам и всей остальной общественности, а также, учитывая важность сегодняшних вопросов, издатель решил пойти навстречу настоятельным просьбам уважаемого общества и выпустил листок уже сегодня».

Моцарт вмешался:

«Нам было бы приятно услышать там кое-что о себе, хорошо бы доложить о наших ежедневных подвигах», – его перо тем временем быстро строчило по нотной бумаге. Констанция под унылое шуршание оглашала имена иностранных господ, прибывающих в Прагу по случаю чешской коронации:

«Вот смотри, в десять часов приехал их Вены пан фон Гальво, испанский курьер, а в одиннадцать он уже уехал через имперские ворота в Драждьяны. А вчера, 23-го августа в половине первого Его Величество въехал в Прагу через Новые ворота со своей дружиной. Это в начале страницы, а в конце читаю, что Его Величество в половине девятого выехал через Императорские ворота»

«Это как раз то, о чём вчера говорил Франтишек. Всё прошло втайне, но сегодня уже в газетах, долго ничего в секрете не удержишь».

Констанция прочитала далее о том, что в воскресенье состоялся большой приём у Его Превосходительства пана наивысшего бургграфа графа фон Роттенгана:

«Присутствовало как здешнее дворянство, так и много иностранных знаменитостей. Стол, как всегда, изобиловал редкими вкуснейшими блюдами, красивейшей серебряной и фарфоровой посудой, давно снискав всеобщую известность, на сей раз превзошёл все ожидания и был удостоен множества поклонов. Уважение к празднику было стол велико, что экипажи заполнили собой весь двор и обе улицы возле губернаторского дома».

Моцарт работал, иногда вставляя словцо в повествование Констанции. При этом взгляд его отсутствовал, он был погружён в некий лихорадочный сон. Описания предпраздничной Праги проносились где-то в стороне, не задевая его серо-голубых глаз, горящих истинным пламенем, которое постоянно освещало его жизнь.