Текст книги "Иерусалим: Один город, три религии"

Глава 7
Разрушение

Одержав победу, Помпей наложил на покоренное Хасмонейское царство жесткие политические ограничения. Евреи сохраняли контроль над Иудеей, Идумеей, Переей и Галилеей, однако поклонявшиеся Яхве самаритяне, языческое население прибрежной низменности, греческих городов и Финикийского побережья, а также жители Декаполиса (Десятиградья) получали право на самоуправление. Тем, кто в свое время отказался принять иудаизм и был изгнан из страны, разрешалось вернуться. Аристобула II в цепях отправили в Рим, а своих союзников Помпей вознаградил следующим образом. Антипатр получил командование армией и отвечал за дела в Иудее, однако обязан был отчитываться перед римским легатом в Дамаске. Гиркан II занял пост первосвященника, что было благосклонно воспринято теми из иудеев, кто все еще питал симпатии к Хасмонеям. Но Иерусалим значительно потерял в политическом отношении: Помпей до основания разрушил стены города, и теперь это была всего лишь столица небольшого протектората, отделенная к тому же от Галилеи землями самаритян и язычников, не особенно дружески расположенных к соседям-иудеям.

Хасмонеи предпринимали попытки вернуть себе прежнее влияние. Был момент, когда Аристобулу удалось бежать от римлян и завладеть Иерусалимом, где он начал восстанавливать городские укрепления. В 57 г. до н. э. римский легат в Сирии Габиний усмирил мятежников; Аристобула и его сына Александра отправили назад в Рим. Однако Палестина имела для Рима важное стратегическое значение, и римляне не хотели лишний раз настраивать против себя ее жителей. Остальным детям Аристобула разрешили остаться в Палестине, их дядя Гиркан сохранил должность первосвященника, и в целом Хасмонеи все еще занимали прочные позиции в Иудее. Но основная власть была сосредоточена в руках наместника Антипатра. Он был умелым правителем и сумел снискать уважение, хотя и был инородцем – иудеи в то время еще отличали себя от идумеян, сравнительно недавно принявших иудаизм. Антипатр и его сыновья постоянно помнили, что своей властью и положением обязаны Риму. Они внимательно следили за всеми перипетиями бурной политической жизни республики, превращавшейся в империю, и всякий раз успевали своевременно сменить покровителя. Так, в 49 г. до н. э., когда Помпей был побежден Юлием Цезарем, предусмотрительный Антипатр оказался на стороне победителя. Цезарь вознаградил его за поддержку тем, что назначил правителем Иудеи и дал разрешение восстановить стены Иерусалима. Кроме того, Иудее были возвращены порт Иоппия и Изреельская долина, а два сына Антипатра стали при нем тетрархами – правителями областей: Ирод получил Галилею, а тетрархом Иудеи стал Фасаил (Фацаэль). Оба унаследовали политический талант своего отца, что очень им пригодилось, поскольку время было весьма бурным. 15 марта 44 г. до н. э. Цезарь пал жертвой заговора римских сенаторов во главе с Марком Брутом и Гаем Кассием. В том же году погиб и Антипатр, убитый давним врагом своего семейства. Ирод и Фасаил стали клиентами Кассия, однако продолжали наблюдать за развитием событий в Риме. Когда Октавиан, внучатый племянник и приемный сын Цезаря, в союзе с Марком Антонием объявил войну Бруту и Кассию, Фасаил и Ирод приготовились, если потребуется, вновь сменить лагерь. В 42 г. до н. э. после битвы при Филиппах, в которой Брут и Кассий потерпели поражение, Ирод с Фасаилом поспешили заручиться поддержкой Марка Антония, после победы ставшего правителем всех восточных провинций Римской империи. Так они оказались под покровительством Рима, вступавшего в новый век мира и благоденствия.

Однако в 40 г. до н. э. римляне на некоторое время утратили контроль над Палестиной. Вторгшиеся из Месопотамии парфяне прорвали их оборону и посадили на престол в Иерусалиме своего ставленника Антигона из династии Хасмонеев. Фасаил был захвачен в плен и совершил самоубийство, Ироду же удалось бежать в Рим, где он произвел весьма благоприятное впечатление на сенат. Сенаторы, видя в Ироде человека, способного управлять своей страной в интересах Римской империи, провозгласили его царем Иудеи, и в 39 г. до н. э. он вернулся в Палестину уже в новом качестве. При поддержке Антония Ирод занял Галилею и в 37 г. до н. э. осадил Иерусалим. Через четыре месяца город пал; его взятие сопровождалось чудовищной резней. Тысячи горожан были убиты на узких улицах и в храмовых дворах, где они искали убежища, а Антоний по просьбе Ирода казнил Антигона Хасмонея, хотя до того римляне никогда не подвергали низложенных царей смертной казни.

Обосновавшийся в Иерусалиме в качестве царя иудеев Палестины Ирод получил фактически неограниченную власть. Римляне ушли, справедливо рассудив, что новый царь сумеет обеспечить в Иудее стабильность и порядок. Несмотря на жестокость, проявленную при захвате Иерусалима, Ирод все же пользовался определенной поддержкой среди иудеев. Фарисеи, все еще непримиримо настроенные по отношению к Хасмонеям, поддержали его претензии на царский престол. Ирод, кроме того, постарался придать своему царствованию некоторую легитимность в глазах сторонников Хасмонеев, женившись на Мариамне (Мирьям), внучке Аристобула II. В 36 г. до н. э. он сделал первосвященником юного брата Мариамны Аристобула, однако это было ошибкой. При виде молодого первосвященника из рода Хасмонеев, облаченного по случаю праздника Суккот в торжественные ризы, толпа в храме залилась слезами умиления, а на улицах народ громко приветствовал Аристобула восторженными возгласами. Ирод тотчас же подстроил гибель Аристобула и назначил на должность первосвященника человека, не представлявшего для него опасности. На протяжении всей жизни Ирод безжалостно уничтожал всех своих потенциальных соперников. Тем не менее он был одаренным государственным деятелем и сумел установить спокойствие в своем вечно бурлящем царстве. До самого конца его правления в Иудее не случилось ни одного мятежа.

Показательно уже то, что Ирод мог по собственной воле назначать и смещать первосвященников, ни разу не вызвав этим народного возмущения. Как мы уже видели, вокруг этой должности всегда кипели страсти, и ранее она была пожизненной. Ирод стал назначать и смещать первосвященников по политическим соображениям, но они все равно оставались влиятельными фигурами. Первосвященник не мог считаться простой пешкой. Ирод ради собственного спокойствия считал необходимым держать церемониальное одеяние первосвященника под замком в цитадели, выдавая его только на большие праздники. Облачившись в него, первосвященник приобретал священный ореол и получал право от имени всего народа обратиться к Богу. Распоряжение этими одеждами было, тем самым, вопросом приоритета, и лишь римский император мог разрешить их передачу священникам на постоянной основе. Тот, кто их надевал, облекался, как считалось, божественной силой и мог представлять угрозу для престола.

Хотя Ирод был по-своему довольно набожным иудеем, он активно поощрял также другие религии, существовавшие в Палестине и в соседних странах. В отличие от хасмонейских правителей, он не вмешивался в религиозную жизнь подданных и считал недальновидной политику Хасмонеев, насильственно обращавших в иудаизм покоренных язычников. Он строил храмы греческих и римских богов для языческих городов в Иудее и за ее пределами. А когда римский император Октавиан объявил себя божественным, Ирод одним из первых правителей построил в его честь храм в Самарии, которую переименовал в Себастию – греческий эквивалент присвоенного Октавиану титула «Август». К тому времени Ирод успел в очередной раз сменить покровителя – это произошло после гибели его патрона Марка Антония в битве при Акции. В 22 г. до н. э. он начал строить в честь Августа город Кесарию на месте старого порта Стратонова Башня. В городе были храмы римских богов, амфитеатр и укрепленная гавань, не уступающая Пирею. Это был дар Ирода его языческим подданным. В результате иудей Ирод стал уважаемой фигурой в языческом мире и удостоился даже редкой чести судить Олимпийские игры.

Размах строительства, развернутого Иродом, превзошел все, что когда-либо удавалось осуществить правителям небольших государств. Не желая задевать чувства собственного народа, Ирод никогда не помышлял воздвигнуть в Иерусалиме языческий храм, но, конечно, не обошел вниманием Святой город, который при нем преобразился и стал одной из важнейших метрополий Востока. Чрезвычайно серьезно относясь к вопросам безопасности, царь начал со строительства мощной крепости к северу от Храмовой горы, в самой уязвимой точке города, на месте бывшей цитадели Неемии. Крепость, заложенная в 35 г. до н. э., получила название «Антония» в честь Марка Антония, тогдашнего покровителя Ирода. Она стояла на вершине скалы высотой почти в 23 м, причем обрывистый склон был облицован отполированными каменными плитами, которые мешали вскарабкаться наверх. Четырехугольная цитадель с башнями по углам возвышалась над скалой еще примерно на 18 м и могла вместить большой гарнизон, но, несмотря на свой устрашающе воинственный вид, по комфорту и роскоши не уступала дворцу. Глубокий заполненный водой ров, называемый Струтион[37]37
  В русском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия (V, 11, 4) – «Воробьиный пруд». – Прим. пер.


[Закрыть], отделял Антонию от нового городского предместья Безета (Бецета), вытянувшегося в северном направлении. По-видимому, именно Ирод устроил здесь двойной водоем, который сегодня можно видеть возле купели Вифезда, выкопанной при Симоне Праведном.

Перестраивать сам город Ирод начал в 23 г. до н. э., когда народ Палестины был благодарен ему за обеспечение продовольствием и семенами во время голода 25–24 гг. до н. э. Многие иерусалимские жители тогда разорились и охотно нанимались на строительство. Первым сооружением стал царский дворец в Верхнем городе на Западном холме, укрепленный тремя башнями, которые Ирод назвал именами покойного брата Фасаила, любимой жены Мариамны, хасмонейской княжны, и своего друга Гиппика. Все три башни покоились на массивных основаниях высотой около 15 м; одно из этих оснований – предположительно, от башни Гиппика – сохранилось до наших дней. Оно находится на территории иерусалимской крепости и известно под названием «Башня Давида». Сам дворец состоял из двух больших зданий – одно из них Ирод назвал в честь Октавиана Цезарионом – и разбитого между ними чудесного сада с искусственными водоемами, глубокими каналами, бронзовыми статуями по берегам и фонтанами. Предполагается также, что Ирод перепланировал Верхний город по так называемой гипподамовой системе, разбив его на равные кварталы с пересекающимися под прямым углом улицами. Это упростило движение по городу и дальнейшее планирование. Следует добавить, что в Верхнем городе имелись ипподром и театр – правда, их точное местонахождение не установлено. Каждые пять лет в Иерусалиме устраивались игры в честь Августа, привлекавшие множество прославленных атлетов.

При Ироде Иерусалим стал величественным и знаменитым городом, его постоянное население составляло приблизительно 120 000 человек. Ирод заново отстроил городские стены, хотя современные историки не пришли к единому мнению относительно того, как именно они проходили. Согласно Иосифу Флавию, Первая стена окружала Верхний город и Нижний город на территории древнего Города Давида. Вторая стена представляла собой дополнительную линию укреплений и шла вокруг нового богатого предместья от Антонии до старой северной стены, построенной при Хасмонеях (Война, V, 4, 2). Нижний город тоже украсился дворцами, хотя и более скромными, чем царский. В частности, там находилась резиденция принявших иудаизм правителей месопотамской области Адиабена, которые выстроили также большой семейный склеп за пределами городских стен, – это захоронение известно сегодня под названием Гробница царей. На холмах и в долинах вокруг городских стен стали появляться и другие богато украшенные усыпальницы – останки не должны были осквернять священных пределов города. Вход в погребальную камеру, выдолбленную в скале, часто закрывался огромным камнем, который откатывали в сторону, если требовалось попасть внутрь. Самые известные надгробные памятники иродианских времен находятся в Кедронской долине, близ мавзолея семейства бней Хезир. Это мемориальный обелиск и расположенная рядом гробница, высеченная в скале. Позднее паломники назвали их соответственно «столпом Авессалома» и «гробницей Иосафата».

Около 19 г. до н. э. Ирод задумал осуществить грандиозную реконструкцию Храма. Народ, естественно, забеспокоился: не случится ли так, что царь снесет нынешние постройки, а после не найдет средств на сооружение новых? Будут ли строители верны предписаниям Торы? То, что строил Ирод, часто поражало новаторской смелостью, а план Храма был раскрыт Моисею, а после Давиду самим Богом, и здесь для оригинальности места не оставалось. Ирод постарался развеять все мыслимые опасения. Работы начались лишь после того, как были подготовлены все требуемые материалы и проект, где в точности воспроизводились планировка и размеры старых строений храмового комплекса. Чтобы мирянам не пришлось заходить в места, закрытые для их доступа, Ирод распорядился обучить тысячу священнослужителей ремеслу каменщиков и плотников; лишь эти люди могли работать в Хехале и Двире. Сам Ирод ни разу не переступил порог здания, которое осталось в памяти следующих поколений как венец его строительной деятельности. Работы, спланированные таким образом, чтобы обряды жертвоприношений ни на один день не прерывались, были полностью завершены за полтора года. И поскольку Храм действовал в течение всего времени строительства, он и после реконструкции продолжал именоваться Вторым, хотя на самом деле был уже Третьим.

Ирод не имел права изменить размер или форму святилища, но мог его украсить. Стены были облицованы белым мрамором с алыми и голубыми волнистыми прожилками, «словно морская рябь» (ТВ Бава Батра 4А). Двери Хехала, покрытые листовым золотом, украшали «золотые виноградные лозы, от которых свешивались кисти в человеческий рост» (Война, V, 5, 4). За дверями находилась занавесь из бесценной материи, затканная алыми, синими и пурпурными нитями, с изображениями солнца, луны и планет.

Хотя сам Храм должен был сохранить прежние размеры, весьма скромные по меркам Ирода, царь нашел способ удовлетворить свою страсть к гигантизму, расширив платформу Храма. Эта огромная работа продолжалась около восьмидесяти лет – Ирод не дожил до ее завершения, – и в ней участвовали 18 000 работников. В окончательном виде платформа была во много раз больше первоначальной площадки на вершине Сиона и занимала примерно 35 акров. Поскольку она выходила далеко за пределы гребня горы, ее поддерживало искусственное основание – система насыпей и подпорных стен. Иосиф Флавий называет новые стены «одним из замечательнейших человеческих сооружений» (Древности, XV, 11, 3). Некоторые камни в кладке весили от двух до пяти тонн. Ирод не хотел расширять платформу на восток, поэтому старая восточная стена храма, которая одновременно служила и городской стеной, осталась на месте, и эту часть Храмовой горы продолжали связывать с именем царя Соломона – первого, кто стал строить на Сионе. Западная подпорная стена была самой длинной из новых сооружений, она тянулась от Антонии до южного угла платформы примерно на 530 ярдов (около 480 м). У ее подножья снаружи располагался Нижний рынок, принадлежавший храмовому жречеству и привлекавший множество приезжих и паломников. Лавки были пристроены непосредственно к стене и закрывали три нижних ряда кладки. Здесь же находились здания городского совета и государственного архива. На уровне платформы подпорные стены с трех сторон продолжались в высоту крытыми колоннадами в греческом стиле, очень похожими на современные портики Харам аш-Шарифа. Южный конец платформы занимал Царский портик – сплошная крытая колоннада наподобие базилики римского форума. Осенью и зимой здесь можно было укрыться от дождя, а летом – от палящего солнца. Длина Царского портика составляла около 180 м, а высота крыши в самой высокой точке – около 30,5 м. Вид его сверкающих на солнце беломраморных колонн, которые возвышались над южной подпорной стеной, вызывал восхищение и благоговейный трепет. Издали Храмовая гора являла собой великолепнейшее зрелище. Храм, – вспоминал Иосиф Флавий, – «блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел» (Война, V, 5, 6). Не удивительно, что через много лет после того, как Храм был разрушен, законоучители продолжали утверждать: «тот, кто не видел Храма Ирода, никогда в жизни не видел красивого здания» (ТВ Бава Батра 3Б).

Паломники могли войти в храмовые дворы двумя путями. Они либо поднимались по высоким ступеням крутой каменной лестницы, которая выходила к Царской галерее, либо проходили по одному из двух мостов над торговой улицей у основания западной подпорной стены. На платформе перед ними открывалась замысловатая планировка храмовых дворов, святость которых возрастала по мере приближения в центру, где находилась главная святыня – Двир. Самый первый двор – Двор неевреев – был открыт для всех. От Двора Израильтян, куда могли входить только мужчины-иудеи в состоянии ритуальной чистоты, его отделяла изящная балюстрада. Надписи на табличках на нескольких языках предупреждали иноземцев, что им воспрещается проходить дальше под страхом смертной казни. За балюстрадой с восточной стороны располагался огороженный Женский двор, где имелась галерея на небольшом возвышении, чтобы женщины могли наблюдать за жертвоприношениями, совершавшимися во внутреннем дворе. Далее шел Двор Левитов, а еще выше – Священнический двор (Двор Коэнов), в котором располагался большой жертвенник всесожжения.

Такое постепенное приближение к святыне, помещавшейся внутри Храма, напоминало паломникам и горожанам, пришедшим на поклонение, что они совершают восхождение (алию) на совершенно иной уровень бытия. Им полагалось подготовиться к этому переходу с помощью различных ритуальных очищений, что еще более усиливало чувство отдаления от суеты мирской жизни. Тот, кому предстояло вступить в священную сферу, принадлежащую Богу, должен был быть в ритуальном отношении столь же чистым, сколь и священники. Особенно тщательно требовалось очиститься от любого соприкосновения со смертью – самой большой ритуальной нечистотой, которой невозможно избегнуть в обыденной жизни (например, человек мог, сам того не ведая, наступить на место древнего захоронения). Но очищения требовали вообще любые значимые события жизни, такие как рождение детей, и вовсе не потому, что они считались какими-то особо грязными или порочными, – просто Бог, предвечный и неизменный, находился по другую сторону от всего этого, и чтобы к Нему приблизиться, следовало символически отрешиться от мирской суеты. Если паломники не могли совершить очищение дома с помощью местного священника, они, прибыв в Иерусалим, ждали семь дней и лишь потом могли направиться на Храмовую гору. В это время им полагалось воздерживаться от плотских утех, а на третий и седьмой день их окропляли водой и золой, после чего они совершали ритуальное омовение. Вынужденное ожидание было периодом духовной подготовки и самоанализа. Оно напоминало паломникам о внутреннем путешествии, совершающемся при «восхождении» к высшей реальности и вступлении в иное измерение.

Поднявшись, наконец, на платформу Храма с животным, предназначенным для принесения в жертву на священническом дворе, паломники чувствовали, что вступают в область более совершенного существования. Будто здесь, в пространстве, отделенном от остального мира, присутствовала в сгущенном виде вся реальность. Символика Храма к тому времени претерпела изменения и теперь отражала устройство вселенной. Значение ее образов хорошо объясняет Иосиф Флавий, в свое время служивший храмовым священником. Двор неевреев соответствовал Йаму, первобытному морю, которое противостояло упорядоченному миру священного: следовало всегда помнить об этой угрозе и постоянной необходимости ее преодолевать. Хехал же символизировал мир, сотворенный Богом: нити его занавеси обозначали четыре главных элемента вселенной (огонь, море, землю и воздух), а вышивка представляла «вид всего неба»; семь ветвей храмового светильника – меноры – напоминали о семи планетах, двенадцать хлебов предложения – о Зодиаке и месяцах года. Наконец, «курильница, наполненная тринадцати родов курильными веществами, взятыми из моря, необитаемых пустынь и обитаемой земли, указывала на то, что все исходит от Бога и Богу же принадлежит» (Война, V, 5, 5). С этой символикой был хорошо знаком и Филон Александрийский (ок. 25 г. до н. э. – ок. 41 г. н. э.), однажды посетивший Иерусалим в качестве паломника (Филон, Об особых законах, 1:66). Как последователь Платона, он, кроме того, отмечал, что убранство Хехала представляет небесные архетипы и делает эти идеи, лежащие за пределами нашего понимания, постижимыми и видимыми (Филон, Вопросы и ответы на книгу Исхода, 2:95). Храмовая гора, таким образом, намечала путь к Богу. Паломник проходил из обыденного мира в пограничную реальность хаоса, первобытного моря и гойим, а оттуда – в упорядоченный сотворенный мир, но теперь видел этот мир по-иному – как дорогу, неизбежно приводящую к Богу. Человек шел через свою земную жизнь в мир божественного точно так же, как первосвященник проходил через Хехал к высшей реальности, которая лежала за пределами повседневности и наполняла смыслом все сущее. Символом этой реальности служила, конечно, Святая Святых (Двир), отделенная от Хехала и видимого земного мира еще одной завесой. Святая Святых была пуста, потому что воплощала нечто, выходящее за пределы человеческих чувств и понятий. В ней, – рассказывает Иосиф Флавий, – «собственно, ничего не находилось. Она оставалась запретной, неприкосновенной и незримой для всех» (Война, V, 5, 5).

Абсолютная обособленность Бога подчеркивалась тем, что лишь священники могли приближаться к сердцу святыни, Двиру. Как указывает Иосиф Флавий, первосвященнические ризы также заключали в себе космический смысл: хитон символизировал небо и землю, а наплечник – четыре элемента вселенной (Древности, III, 7, 7). Это было вполне уместно, поскольку первосвященник служил в святилище «не только от имени всего рода человеческого, но и от имени главных элементов природы – земли, воды, воздуха и огня» (Филон, Об особых законах, 1:97). Но чтобы в день праздника Йом-Кипур войти в Двир, он переодевался в белоснежное льняное облачение, уподоблявшее его ангелам – посредникам между небесами и землей. Священное пространство по-прежнему могло одаривать людей ощущением божественного присутствия, не выражаемого ни одним из доступных человеку способов. Подготовительные ритуалы, процесс восхождения на Храмовую гору, нарастание святости дворов и помещений Храма – все это помогало верующим почувствовать, что они перешли в иное измерение и пребывают в реальности, которая существует наравне с обычной жизнью, но совершенно отдельно от нее. Уровни святости на Храмовой горе выполняли функцию ступеней месопотамского зиккурата, – они превращали ровную площадку в символическую священную гору, «на вершине» которой – в Двире – находилась область божественного. Образность Храма помогала отчетливее воспринять истинный смысл земного мира, лежащий в основе бытия. Все сущее – включая разрушительные силы Йама – могло приобщиться к сокровенной святости Двира.

Во времена Ирода в Иерусалим стекалось гораздо больше паломников из Палестины и диаспоры, чем когда-либо раньше. В большие паломнические праздники – на Пасху, Суккот и Пятидесятницу (Шавуот) – в Иерусалим стекалось от 300 000 до 500 000 человек (Sanders, 1992, p. 128). Несмотря на пристальное внимание к вопросам ритуальной чистоты, эти праздники вовсе не были угрюмыми и тоскливыми мероприятиями. В священный город отправлялись всей семьей. Путь в Иерусалим был долгим, паломники шли большими группами, по вечерам устраивались на ночлег, собирались для совместных трапез, пили вино, шутили, смеялись, распевали песни. Когда они прибывали в город, разгоралось настоящее веселье. Паломники устраивались на постой в частных домах или при городских синагогах, а некоторые предпочитали встать лагерем неподалеку от города. Полагалось приносить с собой специальную «паломническую десятину», которую следовало потратить в Иерусалиме, причем не обязательно на благочестивые нужды – можно было купить мясо, вино или что-то еще для своего удовольствия. В атмосфере непринужденного веселья легко завязывались новые знакомства, устанавливались дружеские отношения, и паломники возвращались домой, с новой силой ощущая радость единения со своим народом: так праздники укрепляли одновременно связь людей с Богом и друг с другом, создавая узы взаимопомощи (Древности, IV, 8, 7; Филон, Об особых законах, 1:70).

Сами праздники тоже были временем ликования. Радостная атмосфера сохранялась все восемь дней, что длился праздник Суккот, когда иудеи из домов переселялись в шалаши из зеленеющих ветвей, оживлявшие весь город. Особенной любовью верующих пользовался праздник Пасхи. Каждая семья (или несколько объединившихся семей) приводила в Храм на заклание пасхального агнца, которого потом съедали за праздничным ужином в память об освобождении еврейского народа из египетского рабства. Самой оживленной и шумной была церемония черпания воды в праздник Суккот, символизировавшая соединение верхнего и нижнего миров. Согласно тогдашним космологическим представлениям израильтян, земля представляла собой капсулу, окруженную водой, причем верхние воды были мужскими, а опасные нижние – женскими, подобными Тиамат. Два начала желали соединиться, и это могло произойти именно в Иерусалиме – «центре мира», где встречались все уровни бытия. Раз в году «затычки», запирающие вход в нижний мир, символически открывались, и при бурном ликовании народа верхние воды смешивались с нижними. Как утверждает Талмуд, тот, кто никогда не видел этого торжества, не знает, что такое радость (Patai, Ch. 3). Черпание воды было признанием могущества первородного хаоса, который должен вторгнуться в мир, чтобы обеспечить в нем на ближайший год жизненную силу, способность к созиданию и обилие плодов.

В период правления Ирода Храм, как и прежде, занимал центральное место в религиозной жизни иудеев, однако некоторые из них уже начинали искать иные пути к Богу. Как мы уже видели, мистики, особенно в диаспоре, в своих видениях стали воспарять прямо к высшей реальности, минуя Храм, который ее символизировал. Кроме того, евреи собирались в синагогах и других местах собраний, где можно было изучать Тору и вступать в сферу духовного без физического путешествия в Иерусалим[38]38
  Происхождение синагоги до конца неясно и все еще остается предметом споров. Первые синагоги появились в диаспоре, но мы не можем с уверенностью сказать, когда именно это произошло. Сама по себе синагога была уникальным для Древнего мира религиозным институтом, поскольку походила скорее на философскую школу, чем на религиозное учреждение. Она служила местом изучения Закона и молитвы, а не проведения священных обрядов. К I в. до н. э. в Иерусалиме существовало уже множество синагог, некоторые из них были учреждены общинами евреев из диаспоры.


[Закрыть]. Даже в самой Палестине некоторые иудеи научились воспринимать Бога непосредственно в общине, среди единоверцев. Среди фарисеев, продолжавших чтить Храм, во времена Ирода выделились две школы, возглавлявшиеся мудрецами Шаммаем и Гиллелем. Школа Шаммая требовала, чтобы фарисеи еще строже, чем прежде, обособлялись от языческого мира – не ели вместе с язычниками, не принимали от них подарков, не говорили по-гречески. Отчасти это было обусловлено стремлением усилить религиозную чистоту Храма, слишком долго зависевшего от языческих правителей, однако замкнутая община, видевшаяся Шаммаю в качестве идеала, была также отражением древней священной географии, в которой неевреи полностью исключались из сферы святости.

Соперничающая школа Гиллеля также придавала большое значение чистоте и обособлению, но вместе с тем подчеркивала важность милосердия. В течение хасмонейского периода идеал сострадания, судя по всему, был полностью утрачен. После жестоких гонений Антиоха Эпифана законоучители заботились о чистоте Иерусалима и Храма, а не о социальной справедливости, которая исстари рассматривалась как непременный элемент сионского культа. Фарисеи – последователи Гиллеля – считали главной обязанностью еврея совершение поступков, продиктованных милосердием и добротой. Соблюдение соответствующих мицвот обладало в их глазах не меньшей искупительной силой, чем жертвоприношение в Храме (см., например, Авот 1:12–13; Сифра 109Б; ТВ Бава Батра 9А, Б; Авот де рабби Натан 7:17A, Б; Танхума Ноах 16A). Некоторые фарисеи объединялись в особые братства, члены которых (хаверим – «друзья») сурово ограничивали себя, чтобы все время пребывать в состоянии ритуальной чистоты, необходимой для поклонения в Храме. Возможно, для них это был символический способ постоянно находиться рядом с Богом в обычной жизни и сделать столы у себя дома такими же священными, как большой алтарь во Дворе Священников. Когда хаверим собирались на совместную трапезу, она приобретала особый сокровенный смысл, подобно трапезе храмовых священников, когда они вкушали мясо жертвенных животных (Sanders, 1992, p. 441). Эта разновидность благочестия позволяла превратить всякий дом в храм и принести священную реальность Иерусалима в самое скромное жилище.

Сходным образом, к концу правления Ирода члены Кумранской общины, считавшие себя истинным Израилем, стали видеть в своей общине новый духовный храм. Они не желали иметь дела с оскверненным Иерусалимским Храмом, но в своей добровольной ссылке шли в комнату для общих трапез, как в святилище. Весь образ их жизни соответствовал правилам для священников, постоянно живших при Храме: перед едой они окунались в холодную воду и надевали белые набедренные повязки, как священники перед вкушением жертвенного мяса. Заменой жертвоприношению служила молитва, но такое положение дел рассматривалось как временное: кумраниты верили, что настанет день, и два Мессии, священник и мирянин, поведут их сражаться против сил тьмы в последней войне, целью которой будет освобождение Иерусалима. Тогда возродится Святой город, и Господь построит новый Храм. Члены Кумранской общины называли себя эвионитами – «бедняками». Лишь они были истинными обитателями Сиона, исстари видевшегося прибежищем для бедных и униженных. Говоря о Новом Иерусалиме, ессеи использовали выражения, обычные при обращении к Богу:

 
Я стану вспоминать тебя, о Сион, и благословлять;
со всею силой я люблю тебя;
память о тебе благословенна вовеки.
 

(11Q Psa ХХII: 1–3)[39]39
  С английского перевода в Vermes, p. 212.


[Закрыть]

Тора повелевала евреям любить и благословлять одного только Яхве. Лишь Его имя считалось благословенным в веках. Такое словоупотребление в кумранском гимне вполне закономерно. Кумраниты были убежденными и ревностными монотеистами. Но божественное никогда не открывалось людям напрямую, а Иерусалим на протяжении веков выступал как один из главных символов, позволявших народу Израиля ощущать присутствие недостижимого Бога. Для кумранитов Сион был неотделим от мира, благословения и спасения, а значит – от Бога, и потому Иерусалим оставался для них самой священной ценностью, невзирая даже на то плачевное (в духовном смысле) состояние, в которое пришел земной город под властью Ирода.