Текст книги "Невроз и личностный рост: борьба за самореализацию"

Карен Хорни
Невроз и личностный рост. Борьба за самореализацию

KAREN HORNEY, md.

NEUROSIS AND HUMAN GROWTH

The Struggle Toward Self-Realizution

© 1950 by W. W. Norton & Company, Inc.

Foreword © 1991 by Jeffrey Rubin and Stephanie Steinfeld

© Перевод на русский язык ООО Издательство «Питер», 2019

© Издание на русском языке, ООО Издательство «Питер», 2019

© Серия «Мастера психологии», 2019

Введение
Нравственность эволюции

Невротический процесс – это совершенно особенная и особенно неудачная форма человеческого развития. Человек вынужден расходовать всю свою творческую энергию, вольно или невольно, и постоянно обессилен от вечной борьбы. Она не только качественно отличается от здорового взросления и роста, но и прямо противоположна ему по многим признакам, причем в гораздо большей степени, чем мы думаем. При благоприятных условиях энергия людей питает их собственный потенциал, то есть идет осуществление всей совокупности потенциальных возможностей. Такое развитие нельзя назвать единообразным. В зависимости от особенностей темперамента, способностей, пристрастий, условий детства и дальнейшей жизни человек может стать мягче или жестче, осторожнее или доверчивее, уверенным или скромным, одиночкой или душой компании, он может стать застенчивым или развить свои таланты. Но независимо от выбранного направления он будет развивать свои, присущие именно ему задатки.

Но, попадая под гнет внутреннего пресса, человек может начать двигаться в обратную сторону от того, что ему свойственно на самом деле. И тогда акцент всех его сил и энергии смещается на другие приоритеты: превращения себя в абсолютное совершенство посредством жесткой системы внутренней самодисциплины. Богоподобное совершенство, и не меньше, составляет его идеальный образ и тешит гордость теми возвышенными достоинствами, которыми (по его убеждению) он обладает, мог бы обладать или должен обладать.

Этот стиль невротического развития мы детально рассмотрим далее, так как он вызывает у нас нечто большее, чем чисто клинический и теоретический интерес к патологическим феноменам. При психоанализе мы сталкиваемся с фундаментальной проблемой нравственности, а именно: нравственность и человеческая страсть к совершенству, нравственность и религиозный долг, повелевающий достичь совершенства. Ни один уважающий себя исследователь человеческого развития не усомнится в пагубности гордыни или самомнения или в тщетности влечения к совершенству под влиянием гордыни. Но широкий спектр мнений говорит о желательности или необходимости дисциплинирующей системы внутреннего контроля ради обеспечения нравственности поведения человека. Даже допуская, что эти внутренние правила способны подавить нашу непосредственность, разве не должны мы, как велит нам христианство («Будьте совершенны»[1]1
  «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный…» (Мат. 5: 13–48). – Примеч. ред.


[Закрыть]), стремиться к совершенству? Не будет ли попытка игнорировать эти правила рискованной, фактически разрушительной для нравственной и общественной жизни?

Страницы этой книги не лучшее место для обсуждения того множества способов, которыми ставили этот вопрос и отвечали на него на протяжении истории человечества, да и я не готова к такому обсуждению. Я хочу только заметить, что на ответ влияет один из существенных факторов – это характер нашей веры в природу человека.

Существуют три основные концепции предназначения морали, основанные на разном толковании сущности человеческой природы. Строго следуют навязанным запретам и ограничениям те, кто верит (назовем это так), что человек по природе грешен или движим примитивными инстинктами (по Фрейду). Целью морали тогда становится контроль или преодоление status naturae (естественного состояния) человека, а вовсе не его развитие.

Для тех, кто верит, что человек от природы и «добр» и одновременно «зол» (грешен или деструктивен), мораль меняет смысл своего предназначения. Тогда ее сутью становится обеспечение конечной победы врожденной доброты, очищенной, направленной или усиленной такими элементами, как вера, разум, воля или благодать – как то диктуют особенности главенствующей религиозной или этической концепции. Здесь целью не является исключительно победа над злом или подавление зла, поскольку есть и программа, связанная с позитивом. Однако она в своей основе имеет или некую сверхъестественную помощь, или устойчивый идеал разума или воли, который сам по себе подразумевает применение запрещающих и сдерживающих внутренних предписаний.

И наконец, проблема нравственности предстает в совершенно ином свете, когда мы считаем, что у человека уже при рождении заложены конструктивные силы развития, эволюции, и именно они побуждают к осуществлению данных ему возможностей. Это не дает основания утверждать, что человек сам по себе добр и хорош, в противном случае это подразумевало бы, что человеку заранее дано знание о добре и зле. Это означает, что природа человека устроена так, что он добровольно стремится к самореализации, и его система ценностей вырастает из этого стремления. Очевидно, что он не может раскрыть свой человеческий потенциал, если не верит в себя, не активен и не результативен, если в отношениях с людьми он не ищет взаимности, если идет, по выражению Шелли, на «поклонение темному идолу Я» («dark idolatry of self») и постоянно винит в своих недостатках несовершенство окружающих. Вырасти, в истинном смысле слова, он сможет, только возлагая ответственность на самого себя.

Таким образом, когда мы должны сделать выбор, что нам взращивать в себе или искоренять, возникает вопрос: препятствует или способствует эта моя установка или влечение моему человеческому росту, мы приходим к идее о нравственности эволюции. Частота неврозов показывает, что любой вид принуждения может с легкостью направить конструктивную энергию в неконструктивное или даже деструктивное русло. Но если у нас есть вера в автономное стремление к самореализации, мы не нуждаемся ни во внутренней смирительной рубашке для нашей спонтанности, ни в дубинке внутренних предписаний, подталкивающей нас к совершенству. Несомненно, такие дисциплинарные воздействия придутся кстати для подавления нежелательных факторов; но также не вызывает сомнений, что они вредят нашему росту. Нам они не нужны, потому что существует лучший способ преодоления деструктивных внутренних сил, и он состоит в том, чтобы перерасти их. Путь к этой цели лежит через все большее сознавание и понимание себя. Следовательно, в данном случае самопознание не является самоцелью, но служит средством освобождения сил спонтанного роста личности.

В этом смысле работа над собой становится не только первейшей нравственной обязанностью, но в то же время (в самом прямом смысле) первейшей нравственной привилегией. Насколько мы хозяева своей трансформации – зависит от нашего желания работать над собой, и результат покажет, серьезно ли мы относимся к нашему росту. Одержав победу над невротической одержимостью собой, мы получаем свободу роста, освобождаемся для любви и заботы о других людях. Мы хотим обеспечить им возможность для нестесненного роста, пока они молоды, и помочь им любым возможным путем найти и осуществить себя, когда они блокированы в своем развитии. Идеалом применительно к себе или к другому становится освобождение и культивация сил, ведущих к самореализации.

Я надеюсь, что эта книга также будет способствовать такому освобождению – тем, что в ней ясно указываются препятствующие ему факторы.

К. Х.

Глава 1
В погоне за славой

Вкаких бы условиях ни рос ребенок, он рано или поздно (если только не страдает психическим расстройством) научится взаимодействовать с другими людьми и обязательно приобретет некоторые практические навыки. Но внутри у него зреют и такого рода силы, которые невозможно ни выработать в форме навыка, ни обрести посредством обучения. Вы не сможете (даже если очень захотите) научить желудь тому, как стать дубом. Но если желудю создать условия, его внутренняя сущность раскроется сама. Таким же образом человек стремится раскрывать заложенные в нем задатки, при условии, конечно, что для этого имеются возможности. При этом он будет развивать все, что составляет уникальные живые силы его реальной сущности: чистоту и глубину своих собственных чувств, мыслей, надежд и увлечений; осознание своих возможностей; силу воли; особый дар или талант; способность к самовыражению и способность строить отношения с людьми, повинуясь голосу сердца. Когда придет время, все это станет основой его системы ценностей и жизненных целей. Короче говоря, он будет расти в сторону самореализации, то есть осуществления себя, без резких отклонений от этого направления. Именно поэтому теперь, и на протяжении всей книги, я говорю о реальном Я как о центральной внутренней силе, общей для всех людей и все же уникальной и неповторимой. Сила реального Я человека и есть глубинный источник его роста[2]2
  Здесь и далее, говоря о росте, я всегда подразумеваю одно и то же – здоровое свободное развитие в соответствии с индивидуальными и наследственными задатками данного человека.


[Закрыть].

Только сам человек может развить способности, данные ему природой. Но чтобы «вырасти из желудя в дуб», человек, как и любой другой живой организм, нуждается в благоприятных условиях; он нуждается в «комфортной среде», которая давала бы ему ощущение внутренней безопасности и свободы, необходимые для возможности иметь собственные мысли и чувства и выражать именно себя. Ему так нужна добрая воля других людей не только потому, что ему в принципе необходима помощь, но и потому, что люди должны вести его по жизни и вызывать стремление стать взрослой и состоявшейся личностью. Ему нужны здоровые столкновения с желаниями и волей других людей. Следовательно, если он растет вместе с другими, в условиях любви и столкновений, он вырастает в соответствии со своим реальным Я.

Но неблагоприятные влияния могут помешать ребенку вырасти таким, каким он мог бы стать, исходя из его индивидуальных потребностей и возможностей. Эти неблагоприятные условия слишком многочисленны, чтобы перечислять их здесь. Рассматривая их в целом, мы должны признать тот факт, что окружающие ребенка люди слишком глубоко погружены в свои собственные неврозы, чтобы любить ребенка или хотя бы думать о нем как о самобытной личности; их собственные невротические потребности и реакции определяют их отношение к ребенку[3]3
  Тут имеют силу все невротические искажения человеческих отношений, изложенные во второй главе данной книги.


[Закрыть]. Проще говоря, дети могут быть окружены взрослыми подавляющими, гиперопекающими, запугивающими, раздражительными, сверхпедантичными, потакающими, неустойчивыми, придирчивыми, безразличными, имеющими любимчиков в ущерб другим детям и т. д. И дело не в каком-то одном качестве – очевидно, что целый набор неблагоприятных факторов препятствует росту ребенка.

В результате у ребенка развивается не чувство принадлежности, не чувство «мы», а острое ощущение уязвимости и мрачные предчувствия, для определения которых я использую термин базальная тревога. Ребенку кажется, что он совершенно одинок и беспомощен в мире, где все может представлять угрозу. Мощное давление базальной тревоги не позволяет ему относиться к другим людям так, как он их чувствует, и заставляет искать иные пути взаимодействия с ними. Он вынужден бессознательно вести себя с людьми так, чтобы это не возбуждало (или не повышало), а смягчало его базальную тревогу. Особые установки, проистекающие из подобной бессознательной стратегической необходимости, определяются как темпераментом ребенка, так и характером его окружения. Скажем, он изо всех сил может пытаться быть на одной волне с самой сильной личностью из своего окружения, либо, повинуясь духу бунтарства, восстать против своего окружения, либо захлопнуть перед другими двери своей внутренней жизни и спрятаться от них эмоционально. Проще говоря, это означает, что он может идти к людям, против людей или стремиться от них.

В здоровых человеческих отношениях эти пути не исключают друг друга. Способность принимать и дарить привязанность (открыть для нее свое сердце или не идти на поводу у чувств), способность бороться и способность находиться в одиночестве – все эти способности дополняют друг друга и являются залогом хороших отношений с людьми. Но если у ребенка базальная тревога выбивает твердую почву из-под ног, все эти три пути доходят до крайности и становятся жесткими, ригидными. Привязанность, например, переходит в цепляние, уступчивость – в угодливость и вечные компромиссы. Точно так же он бросается в бой (или использует любую возможность бегства) без всякой связи с тем, что он на самом деле испытывает и безотносительно того, уместна ли его установка в конкретной ситуации. Степень его слепоты и бескомпромиссности установок прямо пропорциональна интенсивности таящейся в нем базальной тревоги.

Поскольку при таких условиях ребенок чувствует потребность идти не в одном из указанных направлений, а во всех сразу, по отношению к людям у него развиваются фундаментально противоречащие друг другу установки. Три направления движения (к людям, против людей и прочь от них) образуют конфликт – его базальный конфликт с другими. Со временем ребенок пытается решить его, приняв для себя основное направление, то есть делая одну из установок (на уступчивость, на сопротивление или на отстранение) своей главной установкой.

Это первая, но никак не поверхностная, попытка разрешения невротического конфликта. Более того, она определяет русло, в котором далее пойдет невротическое развитие. И она затрагивает не только его установки по отношению к другим, но неизбежно влечет за собой также определенные изменения личности. Главная установка ребенка отвечает за развитие определенных потребностей, запретов, требует особой чувствительности и начала нравственных ценностей. Например, ребенок, уступчивый по натуре, склонен не только признавать верховенство других и доверяться им, но старается быть также добрым. Аналогичным образом агрессивный ребенок начинает придавать ценность силе и способности к выдержке и борьбе.

Однако это первое решение дает интегрирующий эффект не такой устойчивый или всеохватывающий, как при невротических решениях, о которых мы будем говорить далее. Так, например, одна девочка выбрала направление к уступчивости. Эта тенденция проявлялась в слепом восхищении авторитетными лицами, в стремлении угодить и подольститься, в робости, с которой девочка выражала собственные желания, и в периодических попытках приносить жертвы. Когда ей было восемь лет, она вынесла часть своих игрушек на улицу и оставила там, чтобы бедные дети могли поиграть. О своем поступке она никому не сказала. В тринадцать лет она по-детски доверчиво пробовала найти некое мистическое растворение в молитве. Позже ее стали посещать страхи о том, как ее наказывают учителя, в которых она была влюблена. Но к девятнадцати годам, когда ее товарищи разработали план мести одному из учителей, она без колебаний к ним присоединилась: ягненочек время от времени возглавлял школьные бунты. А разочаровавшись в священнике из своей церкви, она перешла от явной глубокой религиозности к демонстративному цинизму.

Такая интеграция еще слаба (чему доказательство – наш типичный пример), и причина ее слабости – отчасти в незрелости растущей личности, а отчасти в том, что раннее решение преследует цель – унификацию отношений с другими. Следовательно, у личности остается возможность и даже потребность в более устойчивой интеграции.

Подобное развитие личности вовсе не обязательно для всех. Для каждого отдельного случая существует свое неблагоприятное окружение, со своими особенностями и особенностями путей развития и с конечным исходом. Но такое развитие всегда ослабляет внутреннюю силу и цельность личности и тем самым порождает определенные витальные потребности, чтобы компенсировать возникшую ущербность. Хотя потребности тесно переплетены, мы можем выделить их основу.

Ранние попытки разрешения своих конфликтов с другими не означают, что индивид «собрал» свою личность в одно целое, на самом деле он нуждается в более устойчивой и всеобъемлющей интеграции.

По многим причинам ему не представилось шансов развить настоящую уверенность в себе: все его внутренние силы были брошены на защиту, они поглощались по причине разделенности его личности, рассеивались в пустоте на том пути, на котором его раннее «решение» положило начало одностороннему развитию, тем самым делая невозможным конструктивное использование огромных областей его личности. Следовательно, он отчаянно нуждается в уверенности в себе или в каком-то ее заменителе.

Он живет не в вакууме и, сравнивая себя с другими, чувствует себя не просто слабым, а в некотором роде менее основательным, менее подготовленным к жизни. Если бы у него было чувство принадлежности, то чувство неполноценности в сравнении с остальными не стало бы преградой на пути к развитию. Но поскольку в обществе силен дух конкуренции, индивид, которому кажется, что он находится в самом его низу, изолирован и окружен врагами (а у него именно такое чувство), может почувствовать только настоятельную потребность поставить себя над другими.

Более фундаментальным, чем эти факторы, является его начинающееся отчуждение от себя. Подлинной сущности его личности не только не дано расти и взрослеть; хуже того, – потребность вырабатывать искусственные, военно-стратегические способы взаимодействия с другими людьми вынуждает его подавлять свои искренние, истинные чувства, желания и мысли. Чем больше безопасность становится для него главенствующей, его самые сокровенные чувства и мысли приобретают все меньшее значение – фактически их следует заставить замолчать и превратиться в зыбкие тени. (Неважно, что ты чувствуешь, лишь бы только находиться в безопасности.) Его чувства и желания, таким образом, перестают быть определяющими факторами; он больше не идет по жизни, – его куда-то ведет. Кроме того, внутренняя раздробленность не только его ослабляет, но и усиливает его самоотчуждение, добавляя к ней растерянности; он больше не знает, где он и кто он.

Это зарождающееся самоотчуждение более фундаментально, так как придает другим искажениям развития вредоносный потенциал. Это легко понять, если представить себе, что случилось бы, если бы другие процессы могли протекать без такого отчуждения от живого ядра личности. В этом случае у человека были бы конфликты, но они не повсеместные; его уверенность в себе (само это понятие указывает, что вначале нужно обрести этого «себя», чтобы быть в нем уверенным) пошатнулась бы, но не была бы вырвана с корнем; и его внешние отношения с другими претерпели бы изменения, но до внутреннего разрыва отношений с людьми дело бы не дошло. Следовательно, несмотря на то что подлинное существо человека заменить невозможно, самоотчужденный человек более всего нуждается в чем-то, что давало бы ему опору, давало ощущение самотождественности, ощущение быть самим собой. Это возвысило бы его в собственных глазах и, несмотря на всю слабость основания его личности, придавало бы ощущение силы и значительности.

Если благоприятные внутренние обстоятельства не меняют внутреннее состояние человека так, чтобы он мог освободиться от вышеперечисленных потребностей, есть только один путь, которым он, по-видимому, может удовлетворить их, причем одним махом. Это путь воображения. Постепенно и бессознательно воображение включается в работу и создает в его сознании идеальный образ Я. В воображении он наделяет себя безграничной силой и необычайными способностями: он становится героем, гением, чудо-любовником, святым, божеством.

За самоидеализацией неизбежно следует всемерное прославление себя, что дает человеку столь необходимое ему ощущение значительности и превосходства. Но это никоим образом не слепое самовозвеличивание. В каждом случае собственный идеальный образ складывается из суммы личных переживаний, ранних фантазий, особых потребностей и присущих личности дарований. Именно так образ получается собственным, в противном случае и человек не добился бы ощущения тождества с этим образом и чувства внутренней цельности. Для начала в процесс идеализации проводится принятое им особое «решение» своего базального конфликта: уступчивость становится добротой, любовью, святостью; агрессивность становится силой, лидерством, героизмом, всемогуществом; уход от людей становится мудростью, самодостаточностью, независимостью. А то, что (в его видении) кажется ущербностью или пороком, всегда затемняется или затушевывается.

У него есть три варианта того, как поступить с тенденциями, противоречащими главной. Во-первых, он может прославлять и их тоже, но все же задвинуть на задний план. Например, иногда только в ходе психоанализа выясняется, что агрессивный человек, который любовь считает недопустимой слабостью, создал не только идеальный образ себя как рыцаря в сияющих доспехах, но и образ себя как чудо-любовника.

Во-вторых, все противоречащие друг другу тенденции можно, исключая прославление, настолько изолировать друг от друга в сознании, что они не будут вступать в серьезный конфликт. Один пациент создал образ себя – благодетеля человечества, мудреца, достигшего умиротворенной самодостаточности, и образ себя, убивающего врагов не дрогнувшей рукой. Для него эти стороны образа себя (обе бывшие сознательными) не только не исключали друг друга, но даже не вступали между собой в конфликт. Это устранение конфликта путем изоляции противоречий описал Стивенсон в романе «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

В-третьих, противоречащие тенденции можно преподнести как позитивные способности, как обогащающие друг друга грани богатой личности. В других работах[4]4
  См. «Наши внутренние конфликты».


[Закрыть] я приводила пример того, как одаренный человек развернул свою тенденцию к угодливости в Христово смирение, агрессивную тенденцию – в уникальную способность к политическому лидерству, а отчужденность от людей – в мудрость философа. Следовательно, все три аспекта его базального конфликта были сразу и восславлены, и примирены друг с другом. Он стал видеть себя кем-то вроде современного эквивалента универсального человека эпохи Возрождения.

В конце концов, человек может прийти к отождествлению себя со своим цельным идеальным образом Я. В этом случае он больше не лелеет тайно иллюзорный образ себя; он незаметно сливается с ним; идеальный образ Я становится идеальным собой, идеальным Я. Идеал становится для человека чем-то более реальным, чем его реальное Я, и не потому, что идеал более привлекателен, а в первую очередь потому, что он отвечает всем его насущным потребностям. Это смещение центра тяжести – целиком внутренний, глубинный процесс; мы не заметим в человеке каких-то внешних изменений. Перемена происходит в ядре его сущности, в его самоощущении. Это любопытный, исключительно человеческий процесс. Вряд ли кокер-спаниелю придет в голову, что «на самом-то деле» он ирландский сеттер. Начинаются перемены, только если человек уже затемнил, затушевал свою реальную сущность. В этой фазе развития здоровым направлением движения развития (как и на любой другой) для него было бы движение к своему реальному Я, вместо этого он все более удаляется от него в сторону идеала. Идеальный «он» становится воплощением для него того человека, которым он «на самом деле» является, или же его потенциал, то есть того, кем он мог или должен бы был быть. Идеальный «он» становится для него пьедесталом, с которого он себя созерцает, мерой, которой он себя мерит.

Идеализация себя, или самоидеализация, во всех аспектах представляет собой то, что я предлагаю называть всеобъемлющим невротическим решением, то есть решением не только какого-то частного, отдельного конфликта, но решением, которым возможно удовлетворить все внутренние потребности человека на данный момент. Более того, она не только может стать средством избавления от болезненных и невыносимых ощущений (от тревоги, от чувства страха «скатиться по наклонной», от комплекса своей неполноценности и внутреннего разлада), но и рисует перспективу чудесным образом придать совершенство его жизни и ему самому. И естественно, что, когда он поверит, что нашел такое решение, он держится за него намертво. Не удивительно, что решение становится компульсивным[5]5
  Точное значение термина «компульсивность» мы обсудим позже, когда получим более полное представление о дальнейших ступенях обсуждаемого решения.


[Закрыть], если возьмем на вооружение удачный психиатрический термин. Самоизоляцию при неврозе мы наблюдаем постоянно, что является результатом постоянства, с которым в склонном к неврозу окружении возникают и плодятся компульсивные потребности.

У нас есть две перспективные точки зрения на самоидеализацию: она представляет собой логический исход раннего развития и определяет начало нового; она в любом случае оказывает важное влияние на дальнейшее развитие, потому что просто не существует другого последовательного шага, который можно было бы предпринять в данной ситуации, помимо удаления от реального Я. И все же главная причина ее поистине революционного эффекта лежит в другом неявном смысле этого шага. Энергия, питающая движение к самореализации, обращается на другую цель – на превращение в действительность идеального Я. Этот сдвиг означает не что иное, как смену курса всей жизни и развития человека.

В последующих главах этой книги мы проследим, какими многосложными путями данный сдвиг направления развития формирует личность в целом. Его непосредственная работа – не позволить самоидеализации остаться сугубо внутренним процессом, а вытолкнуть ее наружу, заставить ее вписаться в жизнь человека. Человек ощущает потребность выразить себя или, скорее, испытывает к этому влечение. И это означает, что он хочет выразить идеального себя, доказать идеал действием. Этим стремлением проникнуты его желания, цели, образ жизни, отношение к людям. В результате самоидеализация неизбежно перерастает в более всеохватывающее влечение, природа и направленность которого дает нам основания назвать его погоней за славой. Его ядром остается самоидеализация. Остальные элементы, всегда присутствующие, хотя и с разной силой и степенью осознанности у каждого конкретного индивида, – это потребность в совершенстве, невротическое честолюбие и желание взять реванш.

Среди влечений к воплощению в действительность идеального себя потребность в совершенстве – максимально радикальная. Она не согласна на меньшее, чем переделка всей личности в идеал. Подобно ситуации в пьесе Бернарда Шоу «Пигмалион», невротик задается целью не просто отретушировать и приукрасить прежнего себя, но полностью переделать себя, вылепить некое совершенство, соответствующее особенностям своего идеального образа. На помощь он привлекает целую сложную систему долженствований и табу, «надо» и «нельзя». Так как этот процесс важен и очень сложен, его обсуждению будет отведена отдельная глава[6]6
  См. главу 3 «Тирания “надо”».


[Закрыть].

Среди элементов погони за славой наиболее мотивирующим и направленным вовне является невротическое честолюбие, влечение к внешним достижениям. Несмотря на то что это влечение к превосходству действительно всепроникающее и требует превосходства во всем и везде, обычно оно сильнее всего проецируется на те области, где превосходство на самом деле достижимо для данного человека в данное время. Следовательно, на протяжении жизни его честолюбивые устремления осознанно и неоднократно могут менять направление, причем неоднократно. В школе его может ожидать невыносимое унижение от того, что его оценки не самые лучшие в классе. Позже он может столь же компульсивно стремиться иметь на своем счету самое большое количество свиданий с самыми красивыми девушками. Еще какое-то время спустя он может быть одержим желанием стать финансовым магнатом или великим политическим деятелем. Такие перемены легко ввергают в определенный самообман. Тот, кто видел себя только величайшим спортсменом или воином-героем, в другое время с такой же страстью настраивался быть величайшим святым. При каждой смене направления он думал, что амбиций больше не осталось. Или же он может решить, что заблуждался и спортивные или военные подвиги – не то, что нужно ему «на самом деле». И в таком случае он-таки не понимает, что по-прежнему плывет под парусом честолюбия, но другим курсом. Конечно, важно проанализировать в деталях, что заставило его сменить курс именно в тот, а не иной момент. Я специально выделяю эти «изменения курса» потому, что они показывают, что люди, находящиеся в тисках честолюбия, очень мало привязывают свою деятельность к ее содержанию. Превосходство само по себе – их цель. Если не связывать эту деятельность с ее содержанием, многие «изменения курса» и вовсе покажутся необъяснимыми.

Для серьезной дискуссии не так важно, в какую именно область деятельности устремляется честолюбие. Оно всегда сохраняет свои характерные черты, независимые от цели, будь то лидерство в своем кругу, репутация блестящего собеседника или законодателя моды, слава ученого или музыканта, популярность светского льва или писателя. Однако общая картина во многом зависит от природы желанного успеха. Навскидку его можно грубо разделить на две категории: власть (непосредственная власть, власть за спинкой трона, влияние, возможность манипулировать другими) и престиж (репутация, признание, популярность, восхищение, особое внимание).

Эти честолюбивые стремления – самые реалистичные из экспансивных (или захватнических) стремлений. Во всяком случае, это верно хотя бы потому, что люди, их имеющие, прикладывают реальные усилия ради достижения превосходства. Эти стремления представляются более реалистичными еще и потому, что при некоторой удаче карьеристы действительно достигают славы, почестей, влиятельности. Но, с другой стороны, став обладателем богатства, почестей, власти, они вместе с тем начинают ощущать, насколько бессмысленна эта погоня. В их душе по-прежнему нет спокойствия, удовлетворенности жизнью. Они гнались за призраком славы, надеясь избавиться от внутреннего напряжения, но оно не ослабевает ни на йоту. И поскольку это не единичный случай, а неизбежный результат, мы вправе заключить, что нереалистичность всей этой погони за успехом – ее неотъемлемое свойство.

Так как дух конкуренции прочно обосновался в нашей культуре, эти замечания могут показаться странными или сделанными от незнания жизни. Мысль о том, что каждый хочет быть первым, лучше соседа, настолько глубоко сидит в нашем сознании, что для нас эти тенденции «естественные». Но тот факт, что компульсивное стремление к успеху пробуждается только в конкурентной среде, не делает такое стремление менее невротичным. Множество людей, даже в конкурентной культуре, предпочитают другие ценности (например, внутренний рост), которые для них важнее, чем соревновательное превосходство над другими.

Последняя и самая деструктивная составляющая в погоне за славой – это влечение к мстительному торжеству. Это влечение может быть тесно связано с влечением к реальным достижениям и успеху, но и в этом случае оно имеет своей целью унижение всех других самим фактом своего успеха, достижение власти через подъем на недосягаемую высоту или причинение унизительных страданий другим. Также стремление к превосходству может быть делегировано фантазии, и потребность в мстительном торжестве тогда проявится в основном в виде порыва (как правило, неудержимого и по большей части – бессознательного) фрустрировать, высмеивать или унижать других в личных отношениях. «Мстительным» я называю это влечение потому, что его движущая сила вытекает из побуждения взять реванш за унижения, испытанные в детстве, из побуждения, которое получает подкрепление в ходе дальнейшего невротического развития. Возможно, стоит именно на эти дальнейшие наслоения возложить ответственность за путь, на котором потребность во мстительном торжестве в конце концов становится постоянным атрибутом в погоне за славой. Степень ее силы и степень ее осознанности могут достигать крайностей. Большинство людей или вообще не сознают такую потребность, или отдают себе в ней отчет лишь на мгновения. И все же иногда она проявляет себя и становится тогда главной целью жизни. В современной галерее человеческих личностей Гитлер – убедительный пример человека, который, пройдя через унижения, посвятил всю жизнь фанатичному стремлению торжествовать над все большим количеством людей. В его случае четко выделен порочный круг, постоянно усиливавший эту потребность. Гитлер умел думать только в категориях победы и поражения. И страх поражения требовал все новых и новых побед. Более того, с каждой победой возрастало его чувство собственного величия и все нестерпимее становилась мысль, что какие-нибудь люди или даже какие-нибудь народы не будут признавать его величия.