Текст книги "Когда я падаю во сне"

Тринадцать

Ларкин

2010

Я вошла в кафе «Райское мороженое у Гэбриела». Сильный ветер, всю дорогу толкавший меня в спину, с грохотом захлопнул за мной дверь. За стойкой оказалась молоденькая девушка с длинными черными косами. На ней была форменная красная шляпа с вышитым золотым нимбом и фартук: на груди – название кафе, на одной лямке – рога и вилы, а на другой – тот же нимб. Этот фартук и бесплатное мороженое – вот две причины, по которым я мечтала здесь работать, когда училась в школе.

– Я ищу Гэбриела. Он на месте?

Прежде чем девушка успела ответить, из задней комнаты появился Гэбриел собственной персоной.

– Так-так, и кто это к нам пришел? – широко улыбаясь, воскликнул он и добавил, обращаясь к официантке: – Эрин, принеси нам, пожалуйста, два маленьких ванильных йогурта с гранолой. Мы сядем снаружи.

– Как ты помнишь все заказы? – удивилась я, выходя вслед за Гэбриелом на набережную.

Тот постучал по седеющему виску.

– Это помогает чувствовать себя молодым. А вообще, заказы мороженого уникальны, как отпечатки пальцев. Я многое могу рассказать о человеке по его заказу, будь то лимонный сорбет, арахисовое масло с шоколадной крошкой или банановый сплит со сливочной помадкой. Да-да, я многое могу рассказать о человеке, – повторил он, придвигая мой стул.

– Если парень берет замороженный ванильный йогурт с гранолой, о чем это говорит?

– Он пытается произвести впечатление на девушку, заказав то же, что и она. А она старается следить за весом, хотя, как по мне, ей не помешало бы набрать пару фунтов.

– Я ем мороженое, когда захочу. Просто в последнее время нет аппетита.

– У твоей мамы все по-прежнему?

Во взгляде Гэбриела чувствовалось тепло и понимание; возможно, из-за этого меня так тянуло в его в кафе. Ну и, конечно, из-за мороженого. Это единственное место, куда я могла прийти, пока мама и Сисси спорили насчет моего воспитания. Только здесь я находила успокоение.

– Да, все по-прежнему, но папа и Сисси не теряют надежды, и я тоже.

– Нам ничего не остается как надеяться. Мы с женой молимся за нее, и в нашей церкви все молятся за ее здоровье.

– Спасибо.

Я вспомнила, как сидела в церкви с Сисси и дедушкой, слушая нескончаемые воззвания к Господу, которые священник зачитывал во время службы. Не то чтобы прихожан одолевали болезни и несчастья: просто людям казалось, что Богу следует знать о заболевшей собаке или вывихнутой лодыжке. Воспоминание вызвало улыбку и легкую грусть.

– Что ж, Гэбриел, раз прошло столько времени, может, расскажешь, почему ты так и не взял меня на работу? Я мечтала работать у тебя и каждый раз, завидев табличку «Требуется персонал», первая прибегала с заявлением.

– Да, ты и правда прибегала первой – опрятно одетая, хорошо воспитанная и умная. Ты всегда была умницей-разумницей. Из тебя вышла бы отличная работница.

– Тогда почему ты меня не нанял? Каждый раз, когда ты отказывал, я убегала домой в слезах. Мне было очень обидно. Особенно после того, как ты взял Джо Крэйгмана. Он никогда не мог правильно дать сдачу и вечно путал заказы.

– Точно.

– Так почему ты нанял его, а не меня? Я подсчитывала сдачу в уме быстрее, чем он на калькуляторе.

Эрин принесла нам замороженный йогурт. Гэбриел подождал, пока она вернется в кафе.

– Потому что мама Джо Крэйгмана не запрещала мне брать его на работу. Твоя мама считала, тебе не следует продавать мороженое.

У меня во рту разом пересохло.

– Что?!

Гэбриел покачал головой:

– Все дело в Айви. А Сисси, наоборот, каждый раз отчитывала меня за то, что я тебя не нанял, и рассказывала, как ты убиваешься.

– Мне казалось, мама даже не знала, что я хочу здесь работать. Ей-то какое дело?

Гэбриел смаковал йогурт, словно давая мне время разобраться во всем самостоятельно.

– Нет, я правда не понимаю.

– Она знала, в чем главное преимущество работы здесь – я разрешаю своим сотрудникам есть мороженое сколько влезет.

Я слизнула с ложки йогурт, увлажняя пересохшие губы. Нет слов.

– Они обе хотели, чтобы ты была счастлива. Просто у них разное видение, как сделать тебя счастливой. – Гэбриел задумчиво взглянул на меня. – Когда речь шла о тебе, Айви оказывалась в сложном положении. Она не считала себя хорошей матерью, но не могла полностью оставить тебя на попечении Сисси. Правда, встать между тобой и Сисси труднее, чем приручить блоху. Если уж Сисси придет в голову кого-нибудь осчастливить, ее невозможно остановить, а твоя мама всю жизнь страдает из-за разбитого сердца, просто старается не подавать вида. Но они обе очень тебя любят, только по-разному показывают свою любовь. И не всегда разумным способом.

Я смотрела в стаканчик, топя хлопья гранолы в тающем йогурте.

– Ты совершенно прав. – Я подняла глаза. – Ты знал о мамином первом муже?

Гэбриел медленно кивнул:

– Я был знаком с Элтонами. Хорошие люди. Моя мама работала сиделкой. Когда миссис Элтон заболела и оказалась в инвалидном кресле, мама за ней ухаживала. Мистер Элтон был президентом банка. Когда я вернулся из Вьетнама, он дал мне кредит, чтобы я мог начать свое дело. А Эллис… Эллиса ужасно жалко. Он был очень, очень славный парень. Большая потеря для всех нас, но для твоей мамы – особенно. Чтобы справиться с таким горем, нужно быть очень сильной.

– Она вовсе не такая, – тихо произнесла я. – Раньше мне казалось, что она сильная. Я восхищалась ее независимостью, пусть даже мне и не было места в ее жизни. Я считала ее очень храброй, ведь ей все равно, что думают другие, мечтала быть похожей на нее. Но потом…

– Что потом? – мягко переспросил Гэбриел.

– Это сложно.

– Я неплохо разбираюсь в сложностях.

Я промолчала.

Гэбриел откинулся на стуле.

– Помнишь фрески в моем кафе, разные на каждое время года? Твоя мама приходила сюда по вечерам и рисовала их в благодарность за то, что я не беру тебя на работу. – Он накрыл мою руку своей. – Люди по-разному выражают свою любовь. Это не значит, что они любят тебя больше или меньше.

Не говоря ни слова, я встала, вошла в кафе и внимательно посмотрела на фреску на задней стене. Раньше я едва замечала эти картины. Они были для меня лишь фоном, недостойным внимания. Как и многое другое.

– Эту тоже мама рисовала?

– Да. Кстати, совсем недавно. Из-за артрита в плече она несколько лет не приходила ко мне рисовать.

– У нее был артрит?

– Да, и очень долго. Она говорила, что почти не могла поднять руку, но с тех пор, как начала реставрировать мебель, боли утихли.

– Почему я ничего об этом не знала?

Гэбриел пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза:

– Может, потому что не спрашивала.

Я подумала о своей жизни в Нью-Йорке. Теперь я совсем не та, что раньше, – умная, профессиональная, спортивная, однако по-прежнему эгоцентричная. Мне стало стыдно. Я внимательно вгляделась во фреску, и у меня перехватило дыхание.

На стене был нарисован огромный раскидистый дуб, с ветвей на веревках свисали птичьи домики. Я узнала Древо Желаний, его густую листву, толстый ствол и дупло, похожее на рот. За дубом текла река, а на берегу, спиной к зрителю, сидели три девушки, держась за руки. Волосы у первой были неопределенного цвета (не то светло-каштановые, не то русые), у второй – рыжие, стриженные «под мальчика», а у третьей, сидящей в середине, по плечам струились золотые локоны, в которых отражался солнечный свет. Их наряды были явно из другой эпохи – из пятидесятых или шестидесятых. Девушка в середине беззаботно запрокинула голову, а ее подруги слегка наклонились к ней, словно признавая, что белокурая красавица здесь главная.

На раскидистых ветвях висели домики для ласточек. Казалось, листья шевелятся на ветру. Я подошла ближе: мне почудилось, что внутри одного из домиков виднеется светлое пятнышко – то ли ласточка, то ли отблеск солнечного луча. Только сам художник мог сказать, что это такое. А может, так изначально и было задумано, чтобы каждый видел то, что хочет увидеть.

Я шагнула назад и случайно натолкнулась на Гэбриела, стоявшего у меня за спиной.

– Мне пора в больницу к маме. Когда она очнется, передам ей привет от тебя.

– Уж передай, – отозвался Гэбриел, провожая меня до двери.

– Спасибо за йогурт. Сколько я должна?

– Подарок от заведения. За все мороженое, которое ты не съела, потому что не работала у меня.

Я подняла большой палец в знак одобрения. Слезы подступили к глазам, и мне не удалось вымолвить ни слова. «Ну разве не жалость?» – запел Фэтс Домино из магнитофона.

Три подружки, сидящие под Древом Желаний, навели меня на мысль о Мейбри. С раннего детства мы всюду ходили вместе, и у нас все было общее, включая ветрянку. Мы ничего не скрывали друг от друга – это просто невозможно, ведь наши мамы дружили, и мы ходили в одну школу. Беннетт тоже был с нами неразлучен, но, поскольку он мальчик, кое-что мне пришлось от него скрыть – например, когда мы с Сисси пошли в магазин покупать мой первый бюстгальтер или когда у меня наконец начались месячные (на год позже, чем у Мейбри).

Я так и не подружилась ни с Джозефиной, ни с другими девушками из рекламного агентства. Дружба – это очень сложные отношения, бесконечный обмен, в результате которого кто-то обязательно остается внакладе. В школе я никогда толком не задумывалась, какова истинная природа дружбы, пока жизнь не преподала мне жестокий урок.

Я собиралась вернуться к дому Сисси, взять машину и поехать к маме в больницу, но ноги сами понесли меня в противоположную сторону, на Принс-стрит, где живет Мейбри с мужем и сыном. Странно подумать, что в ее жизни произошли столь важные перемены без моего участия. В детстве мы договорились: когда одна из нас выйдет замуж, вторая станет свидетельницей или подружкой невесты. Мейбри вырвала у меня обещание петь на ее свадьбе. Я согласилась, при условии, что сама выберу музыку, ибо ей медведь на ухо наступил.

Интересно, кто пел на ее свадьбе, кого она выбрала в свидетельницы и кому из подруг позвонила первой, когда ее парень сделал ей предложение. Глупо страдать из-за невыполненных детских обещаний, но сердце все равно болело, ведь когда мы давали эти дурацкие клятвы, Мейбри была моей лучшей подругой.

Сама не зная зачем, я побрела по Принс-стрит и, пройдя два квартала, наткнулась на Мейбри. За аккуратным забором располагался небольшой деревянный коттедж двадцатых годов постройки. На подъездной дорожке припаркован красный минивэн; однажды мы пообещали друг другу никогда не покупать такое чудовище, тем более не парковать перед домом (нам казалось, минивэн – машина для деревенщин). К ветке молодого дуба была привязана автомобильная покрышка. Мейбри качала на ней маленького мальчика.

Моя первая мысль – незаметно уйти, однако Мейбри углядела меня, прежде чем я успела ретироваться.

– Ларкин?

Я застыла в надежде, что она отвернется и продолжит качать сына, но Мейбри в упор смотрела на меня.

– Ничего такая машина, – проговорила я.

Она подбежала ко мне и крепко обняла, совсем как прежде.

– Ларкин, я так рада тебя видеть! – И, указав на минивэн, прибавила: – Конечно, не спортивная, как я мечтала, но, по крайней мере, красная. Зато у мужа красный «Мустанг».

– Если тебе от этого станет легче, я вообще без машины.

Она рассмеялась и, схватив меня за руку, потащила во двор:

– Идем, познакомлю тебя с сыном.

Мальчик улыбнулся мне, и я, сама того не ожидая, засмеялась.

– Да уж, ты была права. Малыш – вылитый Беннетт. Надеюсь, твой муж ничего не имеет против.

– Нет, Джонатан совершенно не против, потому что Беннетт высокий, а мой супруг остановился на отметке пять футов одиннадцать дюймов.

Мейбри сняла мальчика с шины, поставила на землю, присела на корточки рядом с ним и сказала:

– Помнишь фотографию у нас на холодильнике, где мы в хеллоуинских костюмах? Там дядя Беннетт в костюме Страшилы, я в костюме Железного Дровосека, а между нами – Дороти в красных башмачках. Это вот и есть Дороти – на самом деле ее зовут Ларкин, она приехала из Нью-Йорка повидаться. Здорово, правда?

Мальчик посмотрел на меня глазами Беннетта и улыбнулся.

– Привет, – сказал он звонким голоском.

Мейбри встала и положила ладони сыну на плечи.

– А это Эллис, – с гордостью произнесла она. – Ему недавно исполнилось четыре года.

Малыш протянул мне руку. Я чуть было не пропустила рукопожатие, настолько меня потрясло его имя.

– Эллис?

– Мы назвали его в честь моего дяди. Он умер еще до нашего с Беннеттом рождения. Мама считает, это хороший способ почтить память брата, и нам с Джонатаном имя понравилось.

Я смотрела на мальчика, вспоминая ленту, которую мама положила в дупло много лет назад. Возвращайся ко мне, Эллис. Я всегда буду любить тебя.

– Моя мама знала одного Эллиса, – откашлявшись, проговорила я. – Может, это один и тот же человек.

– Да, это он и есть. Когда я ходила с животом, мама рассказала, что Эллис был мужем Айви. Только представь: мы могли быть двоюродными сестрами. – Мейбри вынула пальчик маленького Эллиса у него изо рта. – Она заранее попросила разрешения у твоей мамы. После гибели Эллиса Айви едва не умерла от горя, потому и не говорит о нем. Когда мы сказали ей, что хотим назвать сына Эллисом, она очень обрадовалась и задарила меня подарками для малыша.

Я тупо смотрела на нее, пытаясь сообразить, почему раньше всего этого не знала. Потому что не спрашивала.

– Просто не верится: твой дядя Эллис был женат на моей матери.

Мейбри кивнула, отбросив со лба малыша светлую прядь.

– Странно, правда? Мама всегда хотела назвать сына в честь дяди Эллиса. У нее было много выкидышей. Наконец родился мальчик, она нарекла его Эллисом, но бедняжка прожил всего неделю. Так что Беннетту дали имя в честь дедушки. Мама пришла в восторг, узнав, что нам с Джонатаном нравится это имя. А уж я-то в какой пришла восторг, когда стало ясно, что будет мальчик. Если бы родилась девочка, пришлось бы назвать ее в честь маминой любимой тетушки.

– И как ее звали?

– Юфимия.

– Она серьезно хотела, чтобы ты назвала девочку Юфимией?

– Увы, да. Ты же знаешь, если маме что-то взбредет в голову, ее не переубедить. Кстати, можешь окрестить этим именем какую-нибудь героиню своего романа.

Я отвела взгляд:

– Ну, это вряд ли. Написать роман – всего лишь очередная глупая детская мечта.

– Не говори так. Ты настоящий талант. Неужели у тебя под матрасом не лежит пара-тройка рукописей? Достань любую, и вдохновение придет. Мне кажется, легче продолжить начатое, чем писать с нуля. Можешь отправить мне пару глав почитать. Электронная почта творит чудеса. В свое время я с удовольствием читала твои произведения.

В носу защипало. Я сморгнула непрошеные слезы.

– Видишь ли, в детстве я питала ложную иллюзию, что у меня есть дар художественного слова, а еще актерский талант и голос. Думаю, я оказала миру большую услугу, бросив это дело.

Эллис прислонился к ноге Мейбри и снова сунул палец в рот.

– По поводу актерской игры и пения еще могу согласиться, но про писательский дар – не согласна. Ты действительно хорошо писала.

– Спасибо на добром слове.

– Я правду говорю. И всегда говорила. Только ты не слушала.

Я хотела возразить, однако с Мейбри трудно спорить. Она не злая, просто беспощадно беспристрастная. Моя лучшая подруга всегда говорила правду, даже если я не хотела слушать. Все, что мне требовалось, чтобы избавиться от сомнений в своих способностях, – пойти к Сисси. Та всегда со мной соглашалась, а Беннетт и Мейбри поддерживали во всех начинаниях, даже если это была абсолютно провальная затея. В результате я совершила много поступков, о которых потом жалела. Например, на конкурсе талантов я пела «Аве Марию» и одновременно танцевала степ. Мне аплодировали стоя, и Сисси – в первом ряду. Только намного позже, уехав из Джорджтауна, я внезапно поняла: в тот вечер публика решила, что весь мой номер – хорошо поставленная шутка.

Мейбри улыбнулась, не иначе тоже вспомнила о том злополучном конкурсе талантов.

– Я все ждала, когда ты закончишь повесть, где парень и девушка знакомятся на похоронах и влюбляются, а потом выясняется, что парень убил того чувака, которого хоронили, а девушка – наемная убийца, которую наняли, чтобы его грохнуть. Мне не терпится узнать, чем же все закончилось.

– Правда? Это не та повесть, где я использовала выражение «пурпурный любовный стержень», описывая мужской орган?

Мейбри расхохоталась, немало удивив этим Эллиса (тот тем не менее так и не выпустил пальца изо рта).

– Мне было всего четырнадцать лет. Что я об этом знала?

Она приняла серьезный вид:

– Я убеждена, ты хороший писатель и с возрастом твой словарный запас значительно улучшился. Надеюсь, ты не навсегда отказалась от творчества.

– Я пишу рекламные тексты. Тоже творчество.

– Нет, все-таки не то. – Мейбри кивнула в сторону дома. – Заходи ко мне, выпьем холодного чая. Я вчера как раз сделала целый кувшин, он ждет не дождется в холодильнике. А Эллис покажет тебе свою коллекцию машинок. – Она взъерошила волосы сына, и тот широко улыбнулся.

– Обожаю машинки, – сообщил он, не вынимая палец изо рта.

Я оглянулась в поисках возможности для побега и отчаянно попыталась придумать предлог, чтобы не идти.

– Обещаю, что не буду затрагивать неудобные темы. Ни слова о Джексоне Портере.

Я встревоженно взглянула на Мейбри:

– Спасибо, но я не могу. Мне нужно в больницу…

– Извини. Наверное, не стоило упоминать о нем. Кстати, он звонил вчера Беннетту. Хочет собрать компанию и на выходных покататься на лодке. Сказал, что ты уже согласилась. Честно говоря, я удивлена.

– Я не согласилась, – пробормотала я, избегая смотреть ей в глаза. – Я сказала, что пока не знаю, как пойдут дела у мамы, поэтому сообщу ему позже.

– То есть не отказалась, а для таких, как Джексон, это означает безоговорочное согласие.

Прямой взгляд Мейбри смутил меня, поэтому я посмотрела на Эллиса, лишь бы не глядеть ей в глаза.

– Давай зайдем ко мне, хоть на пару минут. Выпьешь стакан холодного чая, растолкуешь мой недавний сон. Ты по-прежнему знаток сновидений?

Я промедлила лишние несколько мгновений, и Мейбри, подхватив меня под локоть, повела в дом. Она всегда любила командовать. Наверное, именно поэтому мы и дружили: приятно, когда кто-то принимает решения за тебя. Я тут же пожалела, что не сбежала вовремя. В доме Мейбри пахло так же, как у ее мамы: уютный, домашний запах. В небольшой гостиной разбросаны яркие игрушки, по телевизору идет мультсериал про свинку Пеппу. Я знала, кто это, потому что трехлетняя дочка одной моей коллеги обожала Пеппу и мне пришлось лицезреть множество детских фотографий с игрушечными хрюшками. Я попыталась вспомнить, как зовут девочку, и не смогла. Скорее всего, я не спрашивала.

– Я правда не могу остаться…

– Еще как можешь.

Мейбри провела меня на кухню, усадила Эллиса на высокий детский стульчик, положила перед ним пластиковую салфетку с изображением миньонов и поставила на нее три машинки.

– Можно мне вкусняшку? – спросил он, показывая обеими руками голодных птенцов, жадно раскрывающих клювы в поисках червячка.

Мейбри поцеловала его в щеку, дала пакет с сухим завтраком и придвинула ко мне стул. Кухня выглядела так же, как у ее мамы, – кремовые стены, над раковиной большие часы в виде маргаритки, на столе ярко-желтый блендер. Вокруг окна и задней двери нарисован красивый бордюр из маргариток.

– Твоя мама рисовала. – Мейбри указала на бордюр. – Ее работы по всему городу. Айви не берет денег, но популярна совсем не поэтому. Она по-настоящему хороший художник. В каждой ее фреске есть скрытые изображения. Можно прожить несколько лет, не подозревая об их существовании. – Она указала на бордюр рядом с дверным косяком. – Смотри, на листьях целое семейство божьих коровок: вон бабуля с седыми кудряшками и палочкой, вон учительница в очках и с азбукой, а вон моя любимая – маленькая божья коровка в туфлях для чечетки. Когда смотрю на нее, каждый раз тебя вспоминаю. Помнишь тот конкурс талантов?..

Я предостерегающе подняла руку.

– Ни слова больше. Мне потом несколько месяцев будут сниться кошмары. – Я подошла ближе и вгляделась в миниатюрных насекомых, занимающихся различными делами. Надо же, их нарисовала моя мама. – Я и не знала… – Я осеклась. Мне пришло в голову, что я отдалилась не только от прежней жизни, но и от своих родных, а они продолжали жить без меня. Глупо и самонадеянно думать, будто здесь ничего не изменится.

Я вернулась за стол. Мейбри поставила передо мной стакан холодного чая с лимоном и, бросив взгляд на часы, уселась напротив.

– Моя смена начинается через час, так что у нас есть время немного поболтать.

Эллис с блаженным видом засовывал в рот сухие колечки «Чириос», не переставая катать по столу машинки. Я кивнула.

– Вряд ли я смогу остаться на целый час, но немного поболтать успеем.

– Надеюсь, Джонатан вернется вовремя и посидит с Эллисом. У него сегодня выходной, и он играет в гольф с друзьями. Он у меня двинутый на гольфе.

Я сделала глоток чая и взглянула на подругу. Если не считать отросших волос, Мейбри почти не изменилась.

– Расскажи свой сон.

Она глубоко вздохнула и задумчиво побарабанила пальцами по столу.

– Ну… подруга позвала меня на вечеринку. Не могу точно сказать, кто именно, но вроде бы подруга. Там была целая толпа народу, а в бассейне – никого. Я прыгнула в воду и обнаружила, что в нем полно мин, и моя задача – их разминировать, чтобы гости могли купаться.

Я задумалась.

– Тут много всего намешано, нужно разобраться. Можно я позвоню завтра?

– Конечно. Я держу на тумбочке у кровати блокнот и записываю туда сны. Могу дать посмотреть.

– Хорошо, – сказала я, едва слыша ее слова. Мой взгляд был прикован к маленькому шраму у нее на виске.

Заметив, куда я смотрю, Мейбри повернулась, чтобы я могла как следует рассмотреть его.

– Почти не видно, правда?

Я взглянула на нее и наконец произнесла слова, которые давно следовало сказать:

– Прости меня, пожалуйста.

Мейбри удивленно покачала головой:

– Ларкин, ты спасла мне жизнь. Тебе не за что извиняться.

– Ты не упала бы в реку, если бы я не швырнула в тебя мини-холодильником.

Она сразу стала серьезной.

– Зато, пока все думали, что делать, ты прыгнула в воду и вытащила меня.

Мне захотелось встать и покинуть этот дом. Именно из-за тех событий я уехала и долго не возвращалась. Казалось, я оправилась, однако, по-видимому, не совсем.

– Из-за меня ты получила сотрясение мозга и провела ночь в больнице, а я с тобой так после этого и не поговорила.

Мейбри взглянула на сына: тот пытался слизать сладкие колечки со стола без помощи рук.

– У тебя были веские основания сделать то, что ты сделала. На твоем месте я бы поступила точно так же.

Во мне проснулись застарелый гнев и отвращение к самой себе, из-за которых я в восемнадцать лет уехала отсюда, чтобы не возвращаться.

– Нет, ты бы так не поступила, потому что никогда бы не оказалась на моем месте. Ты всегда знала, кто ты есть, а я была глупой толстухой, убежденной, что я – Мисс Америка, Альберт Эйнштейн, Либераче[17]17
  Владзи Валентино Либераче – американский пианист-виртуоз, певец и шоумен.


[Закрыть] и Бритни Спирс в одном флаконе. Вы с Беннеттом всю жизнь тусовались со мной; я выставляла себя полной дурой, но вы ни разу меня не остановили, и за это я до сих пор злюсь на вас. Потому что вы знали правду, а мне не сказали.

Мейбри молчала. Она заговорила лишь тогда, когда я набралась сил и взглянула ей в глаза.

– Ты ошибаешься. Мы вовсе не считали, что ты выставляешь себя дурой. Мы с Беннеттом любили тебя именно за свободный дух. Ты шла по жизни, не обращая внимания на то, что говорят другие. Это потрясающе. Я хотела бы, чтобы Эллис жил так же, не боялся пробовать новое, пусть даже у него нет таланта. Как узнать, в чем твое призвание, если не пробовать? Не важно, какие у тебя были причины для отъезда; ты собрала сумку и уехала в другой штат, где нет ни единой знакомой души. Ларкин, это очень храбрый, героический поступок.

– Дурацкое поведение сходит с рук только в детстве, а потом приходится расхлебывать последствия. Особенно когда два твоих лучших друга знают правду, но держат тебя в неведении. И не говори, будто ты ни при чем, я все равно не поверю.

– Ладно, не скажу. Но это правда. – Мейбри встала. – У меня с Джексоном Портером ничего не было, и тебе это известно. Я никогда бы так с тобой не поступила, ведь ты мне как сестра. А то, что случилось на лодке… я ничего об этом не знала. Честное слово. Ты не дала мне возможности сказать тогда, поэтому я говорю сейчас. Все давно в прошлом. И хватит себя грызть.

Мне хотелось крикнуть – ничего не в прошлом, ведь каждый божий день я переживаю все это снова и снова. И есть еще кое-что, чем я не могу с ней поделиться, потому что буду выглядеть жалким ничтожеством: в глубине души, в самом темном ее уголке я все еще жажду внимания и одобрения, а еще – Джексон Портер по-прежнему способен заставить меня забыть все, чему я научилась.

– Мейбри, я начала новую жизнь. И в этой моей новой жизни я живу в крошечной студии в Бруклине, которую едва могу себе позволить, и каждый день езжу на работу через реку, совсем не похожую на Сампит. Но это – мое. Я больше не лгу себе, не делаю вида, будто мне уготована великая судьба. Я – просто я. Рада была познакомиться. – Я взъерошила Эллису волосы и пожала пухлую ручку. – До свидания, Мейбри. Может, еще увидимся до моего отъезда.

Она вытащила Эллиса из высокого стула и прошла за мной к двери.

– Да уж надеюсь. Не забудь, ты обещала растолковать мой сон. И ты по-прежнему у меня в долгу.

Я удивленно взглянула на нее.

– Не ты ли говорила, что все в прошлом и давно забыто?

– «Забыть» и «не вспоминать» – не одно и то же. Есть вещи, о которых я предпочитаю не вспоминать, а есть те, о которых никогда не забываю.

– Например, что я едва тебя не убила?

Мейбри покачала головой:

– Например, какую важную роль ты сыграла в моей жизни.

У меня сдавило горло. Я поспешно направилась к выходу.

– А тот степ под «Аве Мария» я никогда не забуду. Никогда, – сказала Мейбри мне вслед.

Я взглянула на нее с обидой и гневом, но заметила выражение ее лица, такое же, как в тот злополучный вечер, когда они с Беннеттом и Сисси устроили мне овацию. В ее глазах не было ни издевки, ни сарказма, только гордость.

Я едва не рассказала ей сон, который снится мне две ночи подряд. В этом сне я ложусь спать в детской комнате Мейбри, как будто меня отпустили в гости с ночевкой, а когда просыпаюсь, выясняется, что она выросла и переехала, а я так и осталась маленькой девочкой.

– Пока, Мейбри, – проговорила я.

– Пока, Ларкин. – Эллис помахал мне рукой.

Я улыбнулась малышу, поразительно похожему на Беннетта.

– Пока, Эллис.

– До скорой встречи, – попрощалась Мейбри, закрывая за мной дверь, прежде чем я успела возразить, что встреча не обязательно будет скорой.