Текст книги "Реквием по Европе"

Глава вторая
Это было давно: Европа – колыбель свободы и права

Представлять Австрию означает: при жизни быть непонятым и гонимым, после смерти – непризнанным, а в дни юбилеев – удостаиваться полного забвения.

Йозеф Рот

Стефан Цвейг и Йозеф Рот. – Отчего я долго была благодарной жительницей Европы. – Улица Турнон и чемоданное настроение. – Европа нарушает собственные правила. – Пандемия и свобода. – Воинственное европейское сегодня. – Если защита климата превращается в квазирелигию. – Когда начался закат современной Европы? – Почему я стала понимать Клемансо.

Стефан Цвейг и Йозеф Рот

Уже несколько десятилетий книга «Вчерашний мир. Мемуары европейца» является культовой. В ней венский писатель Стефан Цвейг (1881–1942) описывает жизнь в Дунайской монархии на рубеже позапрошлого и прошлого веков, сопрягая ее с собственной биографией. После самоубийства Цвейга в 1942 г. книга многократно переиздавалась. Не одно поколение с восторгом читало романтизированную историю монархии Габсбургов. В их числе была и я. Впервые я прочла эту книгу, учась в гимназии, а спустя 30 лет перечитала ее снова, но уже другими глазами, не веря безоговорочно всему тому, о чем в ней говорится.

Цвейгу удалось передать картину нравов той Центральной Европы, что выглядела безопасной и надежной, где процветали страховые компании, потому что, казалось, застраховать можно все. Избалованные венцы в этой части Европы видели идеальное интеллектуальное убежище для кабинетных ученых, театральных директоров и любителей искусства. «Мемуары европейца» почитаются панъевропейцами всех мастей. Прославившись вышедшими из-под его пера увлекательными жизнеописаниями и новеллами, Цвейг также был плодовитым политическим эссеистом. Перед Первой мировой войной, которую он встретил с ликованием, как и все салонные вояки, он в своих статьях ратовал за разгром Англии и Франции[14]14
  Zweig Stefan. Vor dem Sturm – Europa zwischen 1900 und 1914 (Maria Enzersdorf 2018).


[Закрыть]. Подобно многим немецким националистам, венский буржуа любил империю Гогенцоллернов. Тогда в его произведениях европейского мышления не было еще и в помине.

Несмотря на восхищение его изящным стилем и глубоким знанием человеческой природы, этого интеллектуала следует причислить к многочисленным поджигателям войны 1914 г. Когда разразилась великая катастрофа, ему было уже 32 года и он успел получить фундаментальное гуманитарное образование. Но война против «врагов Германии», будь то Россия или Франция, вдохновляла его в той же степени, что и рьяных юношей по всей Европе. В отличие от них он не лишился жизни или рассудка на поле боя, так как работал в военных архивах. Цвейгу много раз приходилось поступаться принципами, австрийский оппортунизм вписан в историю его жизни жирным шрифтом. К тому же – неприглядные тайны, о которых многие годы ходили сплетни. Его эксгибиционизм и педофильские наклонности[15]15
  Weinzierl Ulrich. Stefan Zweigs brennendes Geheimnis. Wien, 2015.


[Закрыть] получили подтверждение лишь недавно. Однако аномальная сексуальность, которую он удовлетворял в венских парках, похоже, не сказалась на его популярности. Писатель по-прежнему любим нацией и пламенными сторонниками ЕС, а его книги занимают видное место в «rayon germanophone», отделе немецкой литературы парижских книжных магазинов. О Цвейге никто не скажет дурного слова. Талантливый автор скрупулезно исследовал архивы, чтобы научно обосновать свои мысли, был волшебником немецкого языка и жил несколькими жизнями одновременно.

Несмотря на все неприглядные моменты его творчества и биографии, о Цвейге и сегодня говорят с уважением. Если о его жизни снимают фильм, то не упоминают ни о чем недостойном. С европейских экранов на нас глядит изгнанник-пацифист, которому и сегодня аплодируют и которого цитируют. Резко контрастирует с ним венский канцлер Клеменс Меттерних, гораздо более европеец и по духу, и по роду своей деятельности. Но Меттерних и сегодня подвергается остракизму со стороны СМИ. Меттерних и Цвейг – воплощение тех, кому не повезло или, наоборот, повезло с отношением потомков.

Произведения Цвейга по праву включены в обязательную школьную программу, их нужно читать. Однако он не был ни политическим мыслителем, обогнавшим свое время, ни по причине противоречивости характера твердым человеком, каким его считают поклонники. Лживость и двойная мораль Цвейгу гораздо ближе, они и делают его типичным венцем того времени. Коллеги его недолюбливали. Одним из его современников был Артур Шницлер, врач и блестящий писатель, которого Зигмунд Фрейд боялся, понимая, что именно он – истинный знаток человеческой души. А Цвейг находил подходящие оправдания собственным недостаткам у столь же беспринципного Фрейда с его психоанализом. Под его сексуальные отвлечения или развлечения с детьми друг-медик Зигмунд Фрейд подвел научную базу, объясняя их детскими переживаниями писателя. Цвейг был в первую очередь венским декадентом той эпохи, когда декадентская скука на некоторое время стала главной темой литературы. Лишившись в эмиграции венского общества, он был вынужден искать новые ценности. Но его поклонники и прежде всего те, кто систематически цитирует Цвейга в речах о Европе, переоценивают его.

Отчего я долго была благодарной жительницей Европы

Если я начинаю эту главу о прежней Европе с критических замечаний в адрес писателя Цвейга, то происходит это по двум причинам. Во-первых, из-за его часто цитируемой книги «Вчерашний мир». Во-вторых, из-за его коллеги по перу Йозефа Рота (1894–1939), который, в отличие от Цвейга, был вынужден писать, поскольку нуждался в заработке, а не потому что это было его страстью. Проживший трудную жизнь Рот был более цельным человеком, журналистом и писателем, чем избалованный Цвейг. Если первый был любителем выпить, то второй – заядлым курильщиком. Однажды Цвейг попросил коллегу Рота наконец отказаться от алкоголя, а он, Цвейг, отказался бы от табака. Рот, по слухам, ответил: «Я пью не для того, чтобы забыться, а чтобы видеть яснее». Рот, несомненно, видел все, когда в 1933 г. начал издавать журнал для небольшой диаспоры соотечественников в Париже[16]16
  Forget Philippe und Pesnel Stéphane. Joseph Roth. L'exil à Paris. Rouen, 2017.


[Закрыть]. Монархист, обожавший свою обреченную Австро-Венгрию и Центральную Европу и безошибочно анализировавший ее в умных книгах, прекрасно понимал, что Европа стоит на краю гибели.

В романах «Марш Радецкого» и «Гробница императора» он остроумно и точно показал политические настроения эпохи: «Эта империя должна пасть. Как только наш император закроет глаза, мы распадемся на сотню частей. Балканы станут более могущественными, чем мы. Все народы создадут свои маленькие паршивые государства, и даже евреи провозгласят короля в Палестине. Вена провоняла потом демократов, я не могу больше терпеть на Ринге такого зловония. Рабочие расхаживают с красными флагами, они не хотят больше работать»[17]17
  Roth Joseph. Radetzkymarsch. Wien, 1932. S. 164–165.


[Закрыть].

В отличие от тех, кто считал, что в самой что ни на есть просвещенной Европе на ведьм больше охотиться не станут, Йозеф Рот поставил точный диагноз, предсказав в этом отношении горькое будущее. После того, как 30 января 1933 г. австрийца Адольфа Гитлера провозгласили рейхсканцлером Германии, львовский еврей понял, что случилось непоправимое, и уехал в Париж, на шесть лет раньше большинства эмигрантов. Судьба избавила его от будущего бесконечного бегства, как гласит название одного из его романов. Рот умер за несколько месяцев до официального начала войны в 1939 г.

В своих романах он с большой симпатией описывает восточноевропейских евреев, культуру их местечек, их набожность и беспросветную жизнь. Рот был благочестивым, любящим человеком и таким же писателем. Он мог бы писать на русском или французском. Однако из любви к немецкому языку, которым мастерски владели еврейские сказители на задворках монархии, он писал на немецком и свои статьи, которыми зарабатывал на жизнь, и свои книги. К тому же этот эмигрант с трагическим мироощущением был отчасти и русским, как отметил в речи на его похоронах Стефан Цвейг[18]18
  Aus der Trauerredevon Stefan Zweig. – URL: https://www.projekt-gutenberg.org/zweig/schrifts/chap026.hmtl
  «В Йозефе Роте было много русского, я бы сказал, карамазовского, – человек великих страстей, стремящийся во всем дойти до края; его переполняли неистовые русские чувства, глубокая набожность, но и роковая русская тяга к саморазрушению. Но в Роте был и другой человек, еврей светлого, трезвого, критичного ума, человек истинной, а потому снисходительной мудрости, который со страхом и затаенной любовью смотрит на своего дикого русского демонического двойника».


[Закрыть].

Меня связывает с Ротом время моей напряженной работы в Париже, и об этом мне хотелось бы рассказать подробнее, потому что именно тогда сформировалось мое личное представление об идеальной Европе, сильно отличающейся от того бюрократического монстра, каким сейчас является Европейский союз.

Улица Турнон и чемоданное настроение

В начале 1992 г. я приехала в Париж учиться. За несколько месяцев до этого я был принята в Национальную школу администрации (ENA) в рамках академического обмена. Мы, иностранцы, имели привилегию участвовать во всех программах обучения наших французских товарищей, но судьбоносный экзамен «classement» («классификация») нашу участь не решал. Результат этого экзамена определял карьерный путь французских выпускников ENA. Лучшие из них шли в налоговые органы и верховные суды, следующие по успеваемости – в префектуры или Министерство иностранных дел и так далее. Министерство транспорта и Министерство социального обеспечения ждали менее успешных. Таким образом определялась их дальнейшая судьба, но на меня, как на иностранку, это не распространялось. Обучение в ENA было интересным периодом в моей биографии, но никак не целью и смыслом жизни, как в карьере какого-нибудь француза.

Мне давно хотелось поучиться и пожить в Париже, но конкретных планов я не строила. Поэтому меня удивило такое предложение, полученное в 1991 г. от сотрудницы французского посольства в Вене. Мне предложили подать документы в эту «великую школу»[19]19
  Имя Софи Джами также должно быть упомянуто здесь в знак благодарности женщине, чья жизнь оборвалась трагически. С другой стороны, ее участие придало моей жизни интересный поворот, за которым 31 год спустя последуют события, тесно связанные с тем моим годом в Париже.


[Закрыть]. Для меня это было возвращением за парту, а ведь после учебы в университете и защиты диссертации я впервые почувствовала, что у меня наконец-то появилось что-то похожее на свободное время, а не одна только работа. Полтора года, проведенные во Франции то в столице, то в моей любимой французской глубинке (я несколько месяцев проработала в префектуре на юго-западе страны), не могли не повлиять на меня. На совещаниях начальство прислушивалось к моим аргументам, и возникало ощущение, что меня воспринимают всерьез, это очень помогло повзрослеть. Когда я вернулась в Министерство иностранных дел Австрии, мне снова поручили варить кофе в кабинете министра. Венские чиновники и министр иностранных дел Алоис Мок, глубоко погрязшие в католической провинциальности, понятия не имели, о чем можно говорить с молодой коллегой, успевшей повидать мир.

Приобретенные знания французского делопроизводства и финансов пригодились мне только после ухода с дипломатической работы, поскольку теперь я обладала крепкими базовыми познаниями в области экономики и могла читать балансовые отчеты и другие статистические сводки. Кроме того, оригинальные документы и беседы с лицами, уполномоченными принимать решения, раскрывали глубины европейской интеграции и самоощущения французов. Мне довелось встретиться с президентом Франсуа Миттераном и членами его довольно слабого кабинета, которые впоследствии сами стали слабыми президентами или кандидатами в президенты, такими как Франсуа Олланд и Сеголен Руаяль, и я ощутила глубоко укоренившийся во Франции страх перед инфляцией и воссоединением Германии. Но говорят о них лишь в неофициальной обстановке, когда речь заходит о франко-германском тандеме. Скептицизм и недоверие никуда не делись, и на то есть веские причины. В конце концов, Берлин «делает свое дело», как в случае непродуманного перехода на альтернативные формы энергии в марте 2011 г., а Париж, будучи столицей старой колониальной державы, играет по другим правилам, по правилам международной силовой политики. Рейн разделяет не только два государства, но и с точки зрения энергетической политики две совершенно разные по образу мысли планеты.

Поучительным был и взгляд из Парижа на «терра инкогнита» под названием «Югославия». Когда министр иностранных дел Ролан Дюма заявил на пресс-конференции, что теперь станет перечитывать старый школьный учебник истории, поскольку в распадающейся Союзной Республике Югославии появилось много неведомых дотоле регионов, он продемонстрировал общую растерянность в связи с ситуацией в Европе. Словенцы, словаки, сербы и споры, как правильно называть жителей Боснии – боснийцами или босняками, вавилонское смешение языков было грандиозным, и никто не знал, как читать карты, если границы меняются ежемесячно.

Хельсинкский заключительный акт был принят правительствами стран в Ванкувере и Владивостоке летом 1975 г. в рамках длительных переговоров о созыве Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Тогда участники переговоров, среди прочего, договорились о том, что государственные границы изменению не подлежат. Ход новейшей европейской истории 1990-х гг. привел к противоположной ситуации, как показал распад Югославии и Советского Союза. Армии и ополчения сражались друг с другом в центре Европы, и все были растерянны и ошеломлены – по крайней мере, таковы были мои впечатления от ежедневного общения с коллегами и чтения документов в ту пору, когда я еще была начинающим дипломатом. Мои французские коллеги лучше разбирались в Северной Африке и других бывших колониальных территориях, чем в делах глубокой боснийской провинции, где кровопролитные столкновения шли непрерывной чередой. Война снова бушевала на Европейском континенте и не только в Северной Ирландии, но теперь и на Адриатике, на любимых пляжах немцев и австрийцев.

Если у тебя есть немного чувства юмора и терпимости, то среди людей, ощущающих свое превосходство над остальным миром, каковыми, несомненно, являются французы и прежде всего парижане с «левого берега», живется лучше, чем среди тех, кто постоянно мается комплексом неполноценности. Последние зачастую просто опасны для хода мировой истории, и именно они сконцентрировались в Центральной Европе, где находится множество государств – наследников монархии Габсбургов. Эти карликовые государства, считающие себя великими, – провинциальное захолустье, не интересовавшее в канувшей в небытие Центральной Европе даже провинциальных губернаторов и гарнизонных начальников. Они превосходнейшим образом описаны в романах процитированного выше Йозефа Рота. Поэтому для продолжения учебы я была счастлива оказаться во Франции и провести год в Париже, городе-мечте. Я впитывала французскую жизнь и, в отличие от большинства моих иностранных коллег, была готова по завершении учебы трудиться на благо моей страны на государственной службе, а не в одном из крупных банков от Лондона до Франкфурта. Я служила Австрии не за страх, а за совесть, пока меня не прогнали. В 2020 г. я в полной мере ощутила, на что способны люди в своей подлости, и ушла. Однако вернемся в начало 1990-х гг., когда мой европейский мирок еще внушал оптимизм.

Мне очень повезло с квартирой. По объявлению в газете «Интернэшнл геральд трибюн», которая в то время еще выходила, я нашла квартиру площадью всего в несколько квадратных метров, расположенную прямо между бульваром Сен-Жермен и Люксембургским садом. На этой «моей улице», улице Турнон, я по крайней мере раз в день проходила мимо кафе «Турнон», на стене которого установлена мемориальная доска в память о Йозефе Роте. Здесь он жил во время эмиграции, тогда в этом здании был отель.

И всякий раз я мысленно кланялась волшебнику немецкого языка, благодарила его за книги и сознавала, что судьба благоволит мне, жительнице Австрии, поскольку в Париже я оказалась в благоприятной ситуации – не то что Рот. В отличие от 1930-х гг., Европа, казалось, не распадалась, а вновь срасталась.

Париж считает себя великим, но в конечном итоге он просто деревня, это касается и политической, и общественной жизни. Каждый район Парижа имеет свои особенности, причуды и красоты. Космополитизм – это тоже просто идея в некогда космополитичном Париже. Меня не перестает забавлять, насколько мала эта вселенная, но как здорово спорить о ней, используя красивые обороты и остроумные сентенции. Вся сила – в «beau discours», в красивой речи, которая способна заинтриговать, даже если ничего не меняется. Иногда я чувствовала себя, как рыба другого вида в старинном изысканном аквариуме для золотых рыбок. Как рыба в воде – но не часть косяка.

В то время в Югославии бушевала война, ставшая прелюдией ко многим другим подобным войнам. Югославская война официально началась с отделения Словении и Хорватии в июне 1991 г., но де-факто она назревала гораздо раньше. После смерти многолетнего правителя страны Иосипа Броз Тито в 1980 г., медленно, но неотвратимо перемалывая судьбы, начался распад государства. Термин «балканизация», означающий дезинтеграцию государств и, соответственно, распад всех институтов, от армии до администрации, перекочевал из учебников истории в сегодняшнюю жизнь.

Время, когда в центре Европы вновь начались войны и изгнание миллионов людей, окутано свинцовыми тучами. Но от Франции ежедневный ужас кровопролития, осады Сараева и этнических чисток (это название мы тогда все еще заключали в кавычки) казался далеким. Париж был словно другой планетой в центре Европы, стремившейся к политическому единству и в то же время расколотой войной.

Я была благодарна за загранпаспорт и за учебу, которую смогла завершить, не платя втридорога за обучение в государственных университетах, которые пока еще функционировали. В США я бы не смогла учиться по финансовым причинам. Если бы я родилась в 100 километрах к северо-востоку от Вены, мои назойливые вопросы в школе привели бы к неприятностям, и по причине политической незрелости я попала бы на завод, а не в университет. Мне ничего не мешало жить: ни забастовки, как при интифаде в Палестине, ни вездесущие секретные службы, как в Иордании, ни три года военной службы перед учебой в высшей школе, как в Израиле. Хотя в университете я постоянно подрабатывала, жилось мне в Вене намного легче, чем моим ближневосточным коллегам в Иерусалиме и Аммане или запутавшимся в долгах ровесникам в США. Я была благодарна за предоставленные возможности, поскольку воспринимала их не как должное, а скорее как удачу женщины, родившейся и выросшей в Европе.

Мне было тогда 27, я работала в Министерстве иностранных дел Австрии и после нескольких лет лишений на Ближнем Востоке попала в оживленную парижскую жизнь, где каждый день перерывала полки книжных магазинов и букинистических лавок и наконец-то начала читать романы и стихи. Это было похоже на погружение во все то, за что выступает Европа, по крайней мере, я так думаю: культура без границ, многообразие и интеллектуальная свобода. В книжном магазине на бульваре Сен-Жермен, специализирующемся на русской литературе, я почти каждый месяц покупала классиков, будь то Борис Пастернак или Марина Цветаева во французских переводах. Прежде я бывала в Париже по работе в Институте арабского мира и когда изучала востоковедение. Теперь я решила расстаться с ближневосточным миром и благодаря ENA и провинциальной префектуре столкнулась с совершенно другими вопросами, такими как странная европейская сельскохозяйственная политика. Но когда спишь мало и быстро просыпаешься, остается время и для всего остального: бродить по галереям и музеям, исследовать старинные дворики, бывать у поэтов, читать вечерний выпуск «Монд» за столиком в бистро и обсуждать передовую статью с сокурсниками. Вечера в театре, экскурсии по выходным, соборы, воскресная месса, долгие обеды с друзьями, пикники на берегу Сены, танцы, соблюдение сроков сдачи всевозможных рефератов и писание министерских записок до раннего утра.

Я была твердо уверена, что Европа жива и динамична, как никогда прежде. Завесу холодной войны как ветром сдуло. Свежим воздухом повеяло во многих канцеляриях, хотя мне по-прежнему приходилось регулярно ходить в полицейскую префектуру за видом на жительство. Это меня не смущало, я стояла в очереди вместе с североафриканскими и европейскими соискателями за разрешением по установленной форме. Европу во многих отношениях можно узнать даже без Шенгенской зоны и программы обучения «Эразмус». По крайней мере, именно так я чувствовала, благодарная за открытия, которые мне позволил сделать французский язык.

Чиновники пока еще знали свое дело и не боялись посоветовать, что можно делать, а что нельзя. Словно пахнуло весной, многие это почувствовали. Австрийский эмигрант за 80, ставший мне старшим другом, говаривал, как и многие другие представители его поколения: «Я хотел бы прожить еще пару десятилетий, чтобы как следует прочувствовать новое время». Эйфория по поводу Европы охватила людей разных поколений, какое-то время она даже была искренней. Вскоре консорциумы инвесторов и стоящие вне истории бюрократы положили переменам конец и загнали бурлящее общество в рамки. Нормировались и мысли, и экономика. Все было стандартизировано и гармонизировано, и не только сельское хозяйство понесло ущерб от новой монокультуры.

То, что я изучала в теории – международное право и сравнительное европейское право – вдруг обернулось практикой. Европейское сообщество, основанное на торговых и экономических договорах, было преобразовано в Европейский союз. Разрабатывались новые договоры. На занятиях и особенно во время споров в кафе мы активно, с разных точек зрения обсуждали новую ситуацию. У каждого было свое мнение – от восторженного до скептического. Пока еще царило многообразие идей и суждений, до безальтернативного подхода брюссельских властей по принципу «или – или» было еще далеко. Во всем чувствовался дух Спинозы и Монтеня, отцов современного скептицизма. Это относится и к теледебатам, которые пока велись на достойном уровне. На дворе стояло время множества оттенков серого; мы в Европе еще не приняли американского деления мира на добро и зло. Никто не боялся говорить на работе или во время дружеской беседы все, что думает. Самоцензуры, от которой в нынешней Европе нет спасения, не было и в помине. Нам повезло, тогда мы были свободны и беззаботны, как котята.

Во время короткого, но очень насыщенного пребывания в Париже, поминая ежедневной минутой молчания у кафе «Турнон» утратившего надежду европейца Йозефа Рота, я ощущала совершенную свободу, ведь я путешествую по Европе в 1992 г. По крайней мере, по той ее части, где не было войны и хаоса, как в распадающемся СССР. Всего 15 лет спустя от ощущения доступности всего континента остался только загранпаспорт. Европа стагнировала, бюрократия просто убила ее.

Поступив в ENA и окончив ее, вы становитесь частью нации чиновников, нации, у которой есть общий язык, но нет своей земли. В то время членов племени ENA можно было встретить во многих органах Европейской комиссии. В период с 1985 по 1995 г. предприимчивый председатель Комиссии француз Жак Делор создал наднациональную бюрократию, которой предстояло стать характерной особенностью следующих десятилетий существования Европейского союза. Уровень образования упал, количество политологов увеличилось. Новое поколение еврократов приступило к своим обязанностям. Институты становились все более идеологизированными и, соответственно, все более оторванными от жизни.

Французский язык остался ни с чем, английский же стал в Брюсселе лингва франка. Расширение ЕС в 2004 г. за счет десяти новых членов послужило одной из причин того, что английский язык в его американском варианте начал доминировать, а значит, победила и заокеанская терминология, которая вскоре добралась из Лондона до Варшавы и Праги, просочилась в деловые круги, в политику и университеты. В речи преобладают одни и те же риторические фигуры, вытесняя подлинное искусство дипломатии. Так называемые формулировки часто обусловлены предпочтениями консультантов по коммуникации, ориентированных на англосаксонские образцы.

По мере роста влияния воссоединенной Германии Париж начал опасаться, что и в брюссельской администрации немецкий окажется в приоритете. Этого не произошло. Мрачные шутки о том, что в будущем полицейские снова будут говорить на улицах французских городов по-немецки, хорошо отражают тогдашнее замешательство.

Несмотря на неизменную приверженность идее франко-германской оси европейской интеграции, страх перед властью немецкой марки, питаемый французским правительством, чувствовался повсеместно: и на наших занятиях в ENA, и в документах Министерства финансов Франции. Мы были свидетелями введения ЭКЮ, предшественника евро. Это произошло по инициативе Миттерана, первым давшего согласие на объединение Германии. Воссоединение приветствовали США, принял Советский Союз, а Великобритания и Франция опасались его. Немецкая марка была в послевоенный период символом ФРГ, а теперь должна была начаться новая эра с общей валютой.

Мне было непонятно, как это должно работать, учитывая принципиально разные налоговые системы. Но такие вопросы с повестки дня сняли. Боясь нового взлета Германии, французы отчасти сами перевернули правила математики, представив политический проект общей валюты, евро, который реализовали в 1999 г. Не прошло и десяти лет, как Европейскому центральному банку пришлось разрабатывать пакеты мер по спасению так называемых периферийных государств, что привело к новым трениям между севером и югом. Забавный поворот истории заключается в том, что в Берлине такие страны, как Греция и Италия, чей цивилизационный вклад в общее европейское культурное наследие был и остается главным, обычно именуют периферийными. В те годы я часто выступала на конгрессах немецких фондов и постоянно удивлялась откровенному высокомерию немецких финансовых экспертов. Во время спасения евро в ЕС начались конфликты, сильно подорвавшие взаимное доверие. Германия снова стала «слоном в посудной лавке», поскольку немецкие политики сметали все на своем пути. Переход Германии на новые формы энергетики при канцлере Ангеле Меркель в марте 2011 г. – одно из особенно спорных односторонних решений Берлина.

Некоторые политические решения, имеющие далеко идущие последствия, были приняты словно в бреду. Канцлер Германии Гельмут Коль и президент Франции Миттеран смягчали конфликтные ситуации личными приязненными отношениями. Презрение некоторых немецких соучеников к гостеприимным французам поражало меня. Оказалось, что студенческого обмена, проживания во Франции и учебы в ENA недостаточно для того, чтобы некоторые немцы действительно полюбили своих французских соседей. Новую вспышку недоверия вызвала проблема взаимных задолженностей, отношения между Берлином и Парижем снова обострились. Инсценируя переговоры, мы с теоретических позиций обсуждали множество сложных документов по бюджету, налогам, распаду Югославии, вопросам обороны и НАТО. Последующие десятилетия грозили стать более сложными, чем мы предполагали, пребывая в эйфории от того, что Европа объединена де-юре, но не де-факто.

В 2021 г. Эммануэль Макрон закрыл ENA, объяснив это уступкой протестам «желтых жилетов» в 2018 г. Макрон, который сам является ее выпускником, разрушает сложившиеся административные структуры, будь то эффективный ранее дипломатический корпус или так называемый префектуральный корпус. Французская администрация, которая некогда строилась на личных заслугах, становится открытой для фаворитизма. В Австрии же он всегда был повседневностью.