Текст книги "Год в поисках «Ва». История одной неудавшейся попытки стать настоящей японкой"

Наконец один из продавцов догадывается зашнуровать верх сапог фиолетовыми шнурками.

И вот торжественный момент настал. Двое продавцов берут меня под руки, третий хватает прямо под лопатки. Как 90-летнюю старушку, меня поднимают из кресла и устанавливают на шатающиеся конечности. Мои ассистенты следят за малейшим колебанием, не опуская рук ниже чем на дюйм от моих локтей. Помнится, когда мне было 8 лет, родители подарили на Рождество ходули и потом точно так же меня страховали!

Я шагаю вперед, 9-дюймовые каблуки царапают пол. Продавец демонстрирует, как рывком переставлять ноги, чтобы создать инерцию – тогда сапог весом в 5 фунтов сам сделает шаг. У меня как будто вдруг вырос лишний сустав, повернутый не туда, куда нужно… Выступаю как жирафа, резко поднимая и опуская ноги: за ступней вперед выбрасывается колено, потом грудь и, наконец, шатающаяся голова.

Дойдя до середины зала, на секунду теряю равновесие и становлюсь на край одной платформы. Накренившись вперед, начинаю падать – точно самолетный винт после остановки, постепенно замедляющий свое вращение, как в покадровой съемке. Но мои страховщики начеку. Меня ставят обратно на ноги и тактично намекают, что лучше бы вернуться в кресло, пока все конечности целы.

В конце концов снимаю сапоги и покупаю косичку, а про себя даю клятву сесть на диету и сломать обе ноги, если понадобится, но избавиться от вульгарных выпирающих мышц – чтобы ножки стали тонкими, как прутики! Трое продавцов выстраиваются в линию и кланяются с явным облегчением. У самого выхода замечаю, что девушка покупает фиолетовые шнурки: неужели благодаря мне появилась новая тенденция?

По пути домой думаю о мальчике в медвежьем костюме. Однажды он станет директором компании, облысеет, но втайне от всех наверняка будет вспоминать то время, когда играл в плохой группе и носил маску мохнатого медведя. Пусть Дзюнко и ее сверстники не находят понимания у старшего поколения, но сдается мне, что будущее Японии все же в хороших руках.

Глава 4

Дзюдо состоит из двух основных принципов. Во-первых, нужно лишить противника равновесия. Если он крупнее вас, попробуйте досадить ему, чтобы в момент неконтролируемой ярости он набросился на вас, тем самым потеряв равновесие. Как только это произойдет, нужно лишь перегородить ему путь – броситься вперед или подсунуть банановую корку, главное, чтобы поскользнулся. После чего исполняется танец победителя – приятная мелочь, я сама его придумала. Он очень похож на балетные па на цыпочках, которые исполняют футболисты, когда бегают в конце игрового поля с мячом. Но в додзё[14]14
  Зал.


[Закрыть] Гэндзи почти у всех черные пояса, и все крупнее меня фунтов на 50. Боюсь, мой победный танец здесь не пригодится.

Боковым зрением замечаю быстрое движение; почти незаметное нажатие на бедро, и комната вдруг начинает вращаться, потолочные светильники сливаются в одно яркое флуоресцентное пятно и оказываются под ногами… Я ударяюсь об пол с характерным звуком – так шмякается о кафельную плитку мокрая лягушка.

Я притворяюсь, что разглядываю мат, а на самом деле перевожу дыхание. Как-то я слышала, что японские маты для дзюдо похожи на толстые матрасики из простеганной рисовой соломы. В связи с этим у меня почему-то возникло представление о японском додзё как о зале, залитом теплым золотистым светом, где пахнет весной и лежат снопы свежесрезанного сена – как в деревенском амбаре в пору урожая. Сейчас, прижавшись щекой к полу, я понимаю, что то была ложная реклама. Мат сделан из пластика – тонкий виниловый коврик на жестком полу из деревянных досок. Какое сено? Какие матрасики? Точь-в-точь кухонный пол в доме моих родителей.

«Легко отделалась», – говорит Гэндзи. Наверное, когда он был мальчиком, маты для тренировок делали из настоящей простеганной соломы – читай острые занозы, читай сломанные пальцы. А я еще легко отделалась, замечает он, позволяя мне встать.

Гэндзи переходит к более интересному противнику – стене. Он тихонько опирается о стену, собирая энергию в кулак, и резко выбрасывает ногу, описав в воздухе дугу; живот ударяет по дереву. Стена мощно вздрагивает, как будто по ту сторону только что взорвалась граната. Гэндзи уступает мне место. Я собираюсь с силами и всем телом набрасываюсь на стену, выбросив ногу в сторону. И ничего. Какие там гранаты – хоть бы маленький салютик, хоть хлопушка! Гэндзи наблюдает, руки в боки. Спустя 15 минут дверь по-прежнему упрямо стоит на месте, а мои берцовые кости превратились в большую красную ссадину. Впервые за всю мою взрослую жизнь я не втягиваю, а нарочно выпячиваю живот, чтобы смягчить силу удара. Опустошаю сознание, заставляя мозг не чувствовать боли. Наклоняюсь вперед. Становлюсь сгустком энергии. Разворачиваюсь. Ударяю.

Где-то на 118-й раз с влажным звуком рвется кожа на стопе. До середины пятки все ободрано. Аллилуйя! Морщу нос в притворном разочаровании и ковыляю к Гэндзи.

«Заклей», – говорит он и кивает в сторону грязной катушки белого хирургического пластыря, что лежит на подоконнике. Толстый кусок подошвы завернулся наружу, как кусок старого пергамента. Осторожно прикладываю его на место, встаю и поворачиваюсь на стопе – она мягкая и влажная, как протухший ломоть ветчины.

А стена все не поддается. Остается только молиться, чтобы случилось землетрясение.

После тренировки дожидаюсь Гэндзи на улице. Когда Мурата-сан впервые рассказал мне о нем, еще в Штатах, я пришла в полный восторг – черный пояс шестой степени, противник, чья боевая техника прославилась на всю Японию. Я тут же представила себе крошечного сморщенного старичка с растрепанными седыми волосами и неприветливой миной, говорящего с сильным акцентом. Я придумывала сложные сценарии, в которых совершала почти нечеловеческие подвиги самодисциплины, чтобы завоевать уважение наставника и право стать его ученицей. В конце концов, с помощью своего учителя и его секретных приемов я научусь драться, как Брюс Ли, или хотя бы выиграю олимпийскую медаль.

В реальности Гэндзи оказался совсем другим. Высокий, сильный, но деликатный, он, слава богу, отнесся ко мне с удивительным терпением. Теперь каждую неделю я езжу в Токио, в его старый университет, на 2-часовую тренировку. Помимо этого мы регулярно наведываемся в другие школы дзюдо, разбросанные по всему Токио. Путь туда и обратно занимает 6 часов, но утомительная дорога неожиданно обернулась настоящим подарком: ведь в электричке я могу поговорить с Гэндзи.

Домой возвращаемся в десятом часу. Доковыляв до своей комнаты, обессиленно падаю на диван.

«Карин, поднимайся через 15 минут!» – зовет к ужину Юкико.

Пусть она посчитает меня неблагодарной грубиянкой, но я не хочу ужинать через 15 минут. Я вообще не хочу ужинать. Мое тело раздулось, как переспелый арбуз в жару. В области затылка как грозовое облако набухает мигрень. Горсть таблеток аспирина, 6 часов в горячей ванне, 3 дня без движения – вот что мне сейчас нужно. Но мы в Японии. Здесь никто не говорит «нет», не подумав, особенно новенькие вроде меня. И я поднимаюсь по лестнице, считая ступеньки.

* * *

За ужином спрашиваю своих домашних, нет ли в округе храмов и других примечательных мест, где нужны добровольцы: я могла бы получше узнать местных жителей. Юкико тут же морщит нос: в Фудзисаве ей не нравится, она даже за продуктами ходит за тридевять земель, в Камакура, хоть и переехала сюда уже 10 лет назад. С соседями чуть ли не в состоянии войны: еще бы, ведь слева живет женщина, которая стрижется прямо у себя на кухне, – какой позор! А соседи справа не опрыскивают изгородь, граничащую с территорией Танака. Каждую весну из-за этого у них вылупливается туча маленьких гусениц, и Юкико от злости вся покрывается сыпью.

Гэндзи припоминает местные достопримечательности, сосредоточенно потирая подбородок.

«Как насчет 7–11?»[15]15
  Сеть супермаркетов.


[Закрыть] – предлагает Дзюнко с набитым ртом. Это самая главная местная достопримечательность, которую нам удается вспомнить; тема закрыта.

Но в Японии ни один разговор не заканчивается просто так. Спустя 2 дня меня вызывают наверх и обрадованно сообщают: мы все поедем на мацури – традиционный синтоистский праздник в Токио.

Сомнительная перспектива. Токио вообще не кажется мне традиционным. Это один из самых густонаселенных мегаполисов мира – 13 миллионов жителей плюс еще 20 миллионов в пригородах. Токио опоясывает платная кольцевая дорога, расположенная на возвышении, – своего рода современный вариант Великой Китайской стены, которая к тому же регулярно превращается в парковку с завышенными ценами: улицы внизу просто не в силах вместить огромное количество машин с обеих магистралей.

Глядя на сегодняшний Токио, трудно поверить, что в начале XVII века здесь было всего лишь маленькое болото. За 100 лет население перевалило за 1 миллион, и Токио стал крупнейшим в мире доиндустриальным городом. В XX веке город дважды отстраивали заново: после разрушительного землетрясения 1923 года и последовавшей за ним огненной бури, затем в 1945 году после бомбардировки войсками союзников. И каждый раз город возрождался как феникс из пепла. К 1990 году территория Императорского дворца стоила больше всего штата Калифорния. В престижном квартале Гиндза каждый квадратик земли под ногами оценен в невиданную сумму – 20 000 долларов!

Невзирая на запредельные цены (а может, именно из-за этого), показные траты для токийцев превратились в нечто вроде непременного атрибута, отличающего своих от чужих. Ресторанные счета по 800 долларов, порция виски за 100 – деньгами легкомысленно разбрасываются, хвастливо пытаясь перещеголять друг друга. Почти неограниченные корпоративные счета лишь подкрепляют эту практику. Остальной Японии, все еще соблюдающей принцип бережливости, усвоенный в послевоенное время, остается лишь прищелкивать языком да недовольно бурчать о пагубном влиянии иностранщины. Но Токио для Японии – как Нью-Йорк для США: токийцам, как и ньюйоркцам, наплевать, что о них думают.

Но чтобы отдыхать на полную катушку, трудиться тоже надо на полную. Каждое утро станции метро пропускают через себя более миллиона бизнесменов. С заходом солнца Токио оживает взрывом неонового света. Рекламные ролики MTV беспрерывно мелькают на экранах высотой с 2-этажный дом, взывая к капризным потребителям. По боковой части небоскреба ползет бегущая строка, а внизу зазывалы во фраках заманивают клиентов в полутемные бары, где их ждет финансовый крах. В полуночной электричке – ни одного свободного места. Последний поезд отправляется в час ночи, и на него собирается столько народу, что кондукторам нередко приходится вручную утрамбовывать человеческую массу – совсем как охране на матче за суперкубок.

Но есть и другой облик Токио. Где еще вы увидите торговцев сладким картофелем, расхваливающих свой товар из приземистых грузовичков через мегафон, из которого льется мелодия XV века? Здесь до сих пор сохранились продуктовые магазинчики на углах – роскошным супермаркетам их не вытеснить. Поселок Асакуса, угнездившийся в самом сердце Старого Токио, так и остался поселком в центре города со старомодными устоями и непоколебимой преданностью общине. Местные жители даже дверь на ночь не закрывают. Под крышами этих деревянных домиков выросли 6, 10, а то и 20 поколений одной семьи. В Асакусе есть улицы, у которых до сих пор нет названия, – они остались с того времени, когда каждый закуток, каждый угол этого мирка был знаком как пять пальцев. Жаркими летними вечерами на заднем крыльце располагаются мастера, владеющие традиционными ремеслами, и воздух пропитывают ароматы свежеутрамбованных татами и кисловатый привкус ферментированных соевых бобов.

Ритуал ежегодного праздника в Асакусе за несколько столетий не слишком изменился. В святилище Асакусы живет местный ками – этот термин часто переводится как «божество», но по значению он ближе к слову «дух» (это может быть дух предков или, скажем, камня либо дерева). Раз в год божественного покровителя Асакусы помещают в переносной алтарь и обходят с ним окрестности. Понятие «переносной» тоже относительно, так как микоси, домик духа, может весить до 1000 фунтов и, чтобы перенести его, требуется не меньше 20 крепких молодых людей.

С годами единственный микоси превратился в 2, а 2 в 5, и в результате сегодня мы имеем более 100 узорчатых алтарей, которые в течение 3 дней носят по серпантиновым дорожкам поселка, его бульварам и переулкам. На пару улиц приходится по одному домику, и между жителями разгорается суровая конкуренция: кто принесет самые щедрые дары и покрасит алтарь в самый необычный цвет? Среди местных отбирают самых здоровых и выносливых парней и наряжают их в одинаковую форму.

Вот чем объясняется мое изумление, когда Гэндзи сообщает, что мы присоединимся к команде носильщиков. Но я совсем забыла про каси – нить обязательств, связывающую каждого японца со всеми людьми, которых он встречает. Сделать одолжение в Японии – все равно что одолжить деньги на Западе: если вы не окажете услугу взамен, вам вряд ли это простят и уж точно никогда не забудут. Большинство японцев на протяжении своей жизни сплетают столь изощренную паутину обязательств, что, потяни они за одну ниточку, волна эхом отзовется в самых дальних уголках Японии.

Разумеется, о каси редко напоминают напрямую, и потому сначала мы идем на ужин в дорогой ресторан, хозяйка которого – старая подруга семьи Танака. Мы приходим якобы ради особого меню, в котором нет ничего, кроме собранных вручную натуральных морских водорослей – региональное блюдо, которое готовят только весной. Но на самом деле мы должны познакомиться с клиентом нашей хозяйки. Оказывается, он часто наведывается в этот дорогой ресторан в Асакусе, где заседает местная команда носильщиков микоси. Другими словами, от заветного праздника нас отделяет всего-то 4 взаимных одолжения.

Мы уже приступили к десерту (маринованный кальмар), когда наконец прибыл наш незнакомец. Он порядком пьян. Гэндзи без усилий приходит в такое же состояние, причем напивается не некрасиво, а изящно, чтобы не создавать дисгармонию с опьянением собеседника. Все пьют. Произносят несколько тостов. И тут наш незнакомец сообщает плохие новости. Подготовка к празднику – дело очень сложное. Начало совсем скоро, а теперешние изменения требуют времени. Надо было связаться с ним раньше. Может, в следующем году…

«Разумеется, – с понимающей улыбкой кивает Гэндзи. – Мы все понимаем. Простите нашу грубость. Мы рады быть всего лишь наблюдателями столь замечательного события».

Наш собеседник колеблется. «Но, может, для вас удастся сделать исключение. Я приложу все усилия».

«Прекрасно! Очень хорошо. Только не перетруждайте себя. Мы вам очень обязаны. Вы очень добрый человек». Все выпивают еще по одной, и наш незнакомец собирается уходить.

«Кажется, не очень удачно», – угрюмо шепчу я.

«Все прошло хорошо», – говорит Гэндзи.

Через несколько минут поднимается переполох – в японском смысле этого слова. То есть никто не опрокидывает барные табуреты, не бьет бутылки об стол – все лишь одновременно затаили дыхание и прекратили разговоры. Воцарилась внезапная тишина. Хозяйка ресторана бежит к нашему столику: оказывается, наш новый приятель ударил женщину из своего офиса, и та в слезах побежала за мужем. Теперь он сидит один, а его собутыльники мельтешат вокруг с испуганными, затравленными глазами. Такое событие, да в праздничный сезон – настоящая катастрофа для репутации ее ресторана.

И тут мне предоставляется возможность выяснить, как Гэндзи удалось очутиться на самом верху корпоративной пирамиды. Он спокойно встает со стула и уводит нашего собеседника наверх, молча приказав Дзюнко увести его приятелей в другие бары. Дзюнко возвращается в отель лишь в 3 часа ночи, выполнив приказ отца и постепенно напоив всю компанию до беспамятства. Гэндзи тем временем занят источником проблемы. Он и не думает спрашивать, зачем мужчина ударил женщину. Сейчас его интересует лишь ликвидация последствий.

«Ресторан – общественное заведение, и это не лучшее место устраивать спор», – рассуждает он за стаканом виски.

Гэндзи утешает виновника, понимающе кивает. Он – воплощение дружеской поддержки. А потом делает финальный бросок.

«Может быть, – заговорщическим тоном произносит он, – если мы вместе подумаем, то сможем найти выход из неприятного обстоятельства, и все помогут друг другу».

Бедная хозяйка вся изволновалась, боясь потерять посетителей, хоть те почти ничего и не слышали. А муж женщины, поверив ее объяснениям случившегося, решил, что нужно что-то сделать, иначе его домашняя жизнь превратится в ад. Он уже бушует внизу.

Гэндзи заказывает провинившемуся выпивку и спокойно переходит на другой этаж, переключаясь на новую ситуацию.

«Какая ужасная, ужасная неприятность! Такой приятный вечер загублен, и хозяйка теперь сама не своя от волнения, переживает, что потревожили ее гостей. Разумеется, все понимают чувства вашей жены, но дело в том, что… все произошло под действием алкоголя. Уверен, вы понимаете. Не сомневайтесь, утром вам принесут искренние извинения. А как ваша жена? Вы оставили ее дома, одну? Ей немедленно следует выпить бутылочку лучшего саке, чтобы преодолеть столь тяжелый период. Отнесете его ей? Передайте ей мое глубочайшее сочувствие. Если ей хоть что-то понадобится – что угодно, – пусть только попросит».

Через час виновник неохотно соглашается принести извинения. Хозяйка ресторана, наш незнакомец, его сотрудница и ее муж – все они теперь вовлечены в паутину каси, взаимных обязательств. А как же праздник? Разумеется, наш друг будет счастлив пробить нам место в команде.

Вот так мы и получили возможность участвовать. Все потому, что мужчина, которого я видела раз в жизни, ударил женщину за провинность, о которой так никто ничего и не узнал.

* * *

Сейчас 6:30 утра, и мы стоим в странном магазинчике для туристов в Асакусе и разглядываем еще более странную одежду. Даже Дзюнко неохотно оторвалась от вечернего гулянья по барам, чтобы выбрать наряд для предстоящих выходных. Я хожу за ней по пятам, а она изучает торговые ряды с хапи – это длинные туники с прямыми рукавами, которые надеваются под униформу команды. Мне нравится темно-красная с узором из бесхвостых скатов.

«Это птицы», – говорит Дзюнко.

«По мне, так они больше похожи на скатов», – повторяю я с нарочным упрямством. Меня ничуть не раздражает, что придется носить одинаковую форму, но неужели у меня не может быть своего мнения по поводу того, что на ней нарисовано?

«Это птицы», – настаивает Дзюнко.

Мне хочется сказать Дзюнко то, чему меня учили еще в детском саду: «Каждый должен решать за себя, что он видит». Но мы в Японии. Здесь мир делится на правильное и неправильное. Правильно то, как думает большинство. И мы покупаем туники с птицами.

Теперь черед шарфов. Хатимаки, как мне объяснили, – не просто кусок хлопковой ткани, а символ решимости. Представьте, что вы пришпилили к рукаву обещание соблюдать диету после Нового года и пошли так на обед. Хатимаки надевают на демонстрации протеста. Студенты повязывают их, прежде чем сесть за учебу, пилоты – перед отправлением на войну. Хатимаки сообщает миру о преданности человека делу, о его твердом намерении. Его скручивают в тугую веревку и крепко повязывают вокруг головы. Боль от сильно стянутого сзади узла помогает сознанию сосредоточиться на предстоящем деле. Своего рода «пояс верности» для ума.

Но это еще ничего по сравнению со штанами. Сущее мучение, эти две широкие штанины, кое-как соединенные между ног. Хилое сооружение завязывается на бедрах веревочкой – нет ни швов, ни молнии. Постепенно штаны съезжают вниз, как носки, которые тебе велики.

Ну а ботинки – рабочие башмаки с резиновыми подошвами и тонким полотняным верхом. Большой палец отделен от остальных – впервые в жизни я умею поднимать предметы с пола пальцами ног, не снимая при этом туфель! Юкико не находит в этом ничего смешного.

Наконец, остался самый важный элемент антуража – собственно алтарь. Его мы обнаруживаем в переулке под наспех сооруженным деревянным навесом. Происходят последние приготовления, затем 20 человек, включая нас, встают вдоль тяжелых деревянных шестов. Мы – как рвущаяся вперед собачья упряжка. Настоятель 3 раза ударяет деревянными палочками, и мы отправляемся в путь.

Первое, что начинает раздражать, – это шесты. Они квадратные!

«Почему никто не догадался сделать их круглыми, – удивляюсь я, – учитывая, что на тончайшую резьбу на алтаре наверняка ушла не одна сотня часов?»

Затем вижу, что этих массивных тяжелых шестов – 4. Ничего не смысля в плотницком деле, я, тем не менее, совершенно убеждена, что если бы их было 2, то нести алтарь стало намного бы легче – это прибавило бы упругости шагу. Головы моих братьев по команде торчат поверх шестов как грибы, подвязанные, как и полагается, хатимаки для пущей решимости. Процессия окружена вторым кольцом из членов команды рангом повыше. Они с ног до головы одеты в зеленое и должны следить за тем, как трудимся мы, – выискивать тех, кто отлынивает, поддерживать должный уровень рвения и следить, чтобы между шестом и плечом не было свободного пространства. Эти люди тверды и неумолимы.

Уже через 4 минуты понимаю, что у меня большие неприятности. Сейчас пятница, середина дня, а алтарь придется носить до вечера воскресенья. К счастью, наши ряды пополняются: служащие и секретарши торопятся домой, снимают серые костюмы и чулки и повязывают свои хатимаки. Постепенно наша ноша становится легче. Все больше и больше энтузиастов встает под шесты, и мое личное пространство, соответственно, все уменьшается, пока я не оказываюсь втиснутой между женщиной спереди и шагающим сзади мужчиной. По моей шее течет чужой пот, а руки давно уже не держат ношу. Но настоящая проблема – под ногами. Слишком уж много их на квадратный фут площади. Новички получают добрую порцию пинков и синяков и отдавленные пальцы на ногах. Как старый барахлящий мотор, алтарь со скрипом дергается вперед, резко останавливается, подает чуть назад, вздрагивает и, наконец, начинает двигаться в плавном ритме, как отлаженный механизм. Все колесики подстроились под общий ход, за исключением одного: меня.

Приказываю себе расслабиться: это ненавистное слово чаще всего слышишь в кабинете гинеколога или в кресле у дантиста. Я уже 3 раза отдавила кому-то ногу, исчерпав запас известных мне японских извинений.

Становится чуть легче, лишь когда мы достигаем главных ворот Асакусы. Это внушительное строение с узорчатой крышей, поддерживаемой двумя колоннами, которые считаются вместилищем буддистских богов ветра и грома. Оба божества грозно взирают на нас с высоты. Я их понимаю – ворота явно не предназначались для синтоистского храма. Мы решительно двигаемся на них, протискиваемся внутрь – это похоже на зубную пасту, выдавливаемую из тюбика, – и заставляем отступить наших надзирателей в зеленом.

Те, что остались, толкают микоси с угла, а внизу мы со своими шестами крутимся как шарикоподшипники. Мы вошли в длинный прямой коридор, ведущий к храму, по сторонам которого выстроились крошечные лавочки, торгующие всевозможными безделушками для туристов, деревянными игрушками и рисовыми фрикадельками. Путь нам преграждают вешалки с одеждой и прочим товаром. Проход едва ли шире храмовых ворот. Чувствую себя верблюдом, пытающимся пролезть в игольное ушко. Мы делаем рывок.

Толпа расступается. Торговцы заносят товар в магазины, старикам помогают встать на цементные цветочные горшки, чтобы было лучше видно. Зеленые теряют всякое чувство сострадания и окружают нас, точно буксиры, маневрирующие вокруг баржи. Тут с одной стороны толкают слишком сильно, и мы скатываемся на сторону, опрокинув вешалку со шляпами. Хозяйка, миниатюрная женщина, спокойно улыбается и даже не двигается с места, чтобы собрать товар. «Гамбаттэ!»[16]16
  Глагол, означающий призыв к усердной работе, труду, упорству в достижении цели. Он трудно поддается переводу. В данном случае он равносилен русскому «давай, жми».


[Закрыть] – подбадривает она.

* * *

Почти в полночь алтарь наконец возвращается на место, а мы без сил заваливаемся на стойку в баре нашего спонсора. Мы не ели с утра, и я уже готова сжевать кожаную обивку табуретов. Хозяин подает саке, но одной мысли, что завтра придется снова вернуться к шесту, да еще и с утренним похмельем, вполне достаточно, чтобы напрочь отбить у меня охоту пить что-либо, кроме воды с тоником. Бармен – молчаливый парень, всегда услужливо подливает выпить и подносит огонек, внимательно слушает, но сам говорит мало. Лишь раз взглянув в мое безрадостное лицо, он протягивает руку под стойку, и… передо мной как по волшебству возникают 5 маленьких шоколадок. Рядом сидит Дзюнко, и хотя обычно она лакомится только дорогими конфетами «Godiva», сейчас можно и поступиться принципами. Но она не замечает шоколадки. Так что мне приходится их игнорировать. Соблюдение японского этикета завело нас в тупик.

Все дело в ики. Насколько я понимаю, ики – это то, что моя мать называла хорошим воспитанием. В ее глазах это означало: не убивать пауков, залезших в дом, и обращаться с библиотечными книгами лучше, чем со своими собственными. В Японии все намного сложнее. Здесь ики – это вязкое болото на первый взгляд не связанных между собой правил и предписаний, свод принципов поведения, отредактированный многими поколениями женщин, которые положили всю свою жизнь на постижение его бесчисленных тонкостей. И самое главное, ики – это нечто, чем я не обладаю, но что мне очень хотелось бы заполучить, как и ва. Подозреваю, что ики должно быть врожденным, хотя Гэндзи мужественно пытается объяснить мне за обеденным столом, что это такое, да и Юкико деликатно одергивает меня, когда я что-то делаю не так.

Но даже моему неискушенному взору виден барьер, незримо вставший между мной и сладкими шоколадками, что так и просятся в рот. В Японии нет ничего более некрасивого, чем наброситься на еду подобно дворовому псу. Недаром блюда японской кухни называют пищей для глаз – это все потому, что ими принято долго любоваться, прежде чем начать непосредственно есть. А в японской иерархической системе, где строго соблюдается, кто ест первым, а кто вторым, процесс еды приобретает и вовсе монументальное значение. На официальных обедах из тупика выходят таким образом: сперва палочки берет хозяин и ждет, пока первый кусочек отведает самый почетный гость. В менее формальной обстановке дело обстоит еще сложнее. И будь я проклята, если первой возьму эту несчастную шоколадку и тем самым докажу свою безнадежную невоспитанность.

У Дзюнко, видимо, таких мыслей не возникает. Она как ни в чем не бывало разворачивает шоколадку и кидает ее в рот. Я следую ее примеру, и 4 шоколадки исчезают моментально – по две на каждого. Одна так и остается лежать на стойке. Как и следовало ожидать, Дзюнко не решается ее взять, и я, не желая показаться менее вежливой, чем она, к ней не прикасаюсь. Нескончаемые мучительные секунды ползут, как гусеницы. Я сажусь на руки, обещаю купить себе 3, нет, 6 шоколадок, как только доберусь до дома. Расправляю обертки от уже съеденных, сворачиваю из них маленьких серебряных черепашек и тайком облизываю пальцы. Время как будто остановилось. Наконец бармен замечает, что шоколадка никому не нужна, и кладет ее обратно под стойку. Я вспоминаю, как мы с братом передрались из-за леденца на Хеллоуин и мама его спрятала.

* * *

Суббота, время обеда. Дождь льет с самого рассвета, а мои праздничные туфли сделаны из тонкой тряпочки, и ноги в них побелели, как у трупа, и сморщились, точно кусок погибшего коралла. Плечо распухло, на нем вскочила злобная фиолетовая шишка размером с пол-яблока. А алтарь с синтоистским божеством весом по меньшей мере 50 фунтов все равно приходится тащить. Я не учла главное «нет» носильщиков микоси и безропотно встала за мальчиком ростом в 5 футов. Теперь я вынуждена тащиться с растопыренными ногами на полусогнутых коленях, как борец сумо, на цыпочках крадущийся к холодильнику.

Завтрак утренним расписанием не предусмотрен. Вокруг меня все распевают с неустанным энтузиазмом: «Я-я-сёй, я-я-сёй!»[17]17
  Что-то вроде русского «и-и-раз, и-и-раз!».


[Закрыть] Мне очень хочется знать, откуда у них столько энергии. Я уверена, они тоже не знают, куда мы идем и когда все это кончится (этими вопросами я задавалась все выходные), но, кажется, их это не особенно-то тревожит. По-моему, даже Гэндзи не обращает внимания на холод, голод и сырые ноги. Он хмурится от усталости, но уже в который раз играючи взваливает шесты на свои мощные плечи. Едим мы тогда, когда нам скажут, и мгновенно вскакиваем по приказу зеленых. И в то время как меня терзает необходимость контролировать происходящее, все остальные, кажется, совершенно спокойны и рады быть частью команды.

Постепенно я прихожу к мысли, что жизнь японцев во многом напоминает пожизненную службу в армии, где множество преимуществ, надежность, но нет места тем, кто хочет выделиться. И становится вполне понятно, почему в древних китайских хрониках при первом упоминании Япония названа Страной Ва. Понятие «ва» – «гармония» – уходит в японскую историю глубокими корнями. Япония – страна с обширным феодальным наследием – долгое время была изолирована от всего мира, традиционно жила маленькими деревнями, в тесноте, и поступки отдельного человека касались всех. Еще совсем недавно несоблюдение этого понятия было чревато обезглавливанием при помощи самурайского меча, а в наше время пренебрежение им просто считается плохим тоном. Для японцев жертвование личными интересами ради интересов группы – признак зрелости.

В конце концов я сдаюсь и удаляюсь в воображаемый мир, находящийся в миллионе миль отсюда. Там тепло и уютно, там можно спокойно поесть шоколаду и высушить волосы. Но потом что-то заставляет меня вернуться на секунду к реальности (может, чтобы проверить, не перестала ли я дышать?), и я замечаю поразительную вещь. Процессия двигается абсолютно синхронно, подобно огромной сороконожке – и я в том числе. Подняв пятки, согнув колени, я чувствую, что мое тело вошло в идеальный рабочий ритм и даже на лице появилась улыбка. Неужели это я?

* * *

Воскресенье, 3:30 утра. Уже 40 минут мы зигзагами ходим по территории храма. Наконец останавливаемся в весьма неприглядном месте – у забора с цепью и двором из разломанных цементных плит. Мимо проносится темная тень, оставляя за собой едкий запах саке и множества выкуренных сигарет. Вижу блестящий татуированный череп. Это якудза – японский мафиозо. Одно это слово способно вызвать страх в сердцах законопослушных японцев. Все выходные я то и дело слышу шепотки: «Якудза, якудза». А как-то раз у одного из носильщиков задрался рукав, представляя всеобщему обозрению улыбающегося дракона на цветущем дереве сакуры.

Может показаться странным, что нелегальная организация помечает своих членов столь явным способом, но якудза и татуировку связывает долгая история. В эпоху Эдо преступникам ставили клеймо на щеку или лоб, чтобы пометить их на всю жизнь. Как только к власти пришли якудза, наказание было превращено в символ, который носили с гордостью, а татуировка стала искусством. Сплошной красивый узор обычно располагается на плечах и спине. Картины нарисованы с таким мастерством, что, когда человек напрягает мышцы, они как будто оживают. И стоит такая татуировка недешево – самые сложные доходят до 15 000 долларов и требуют сотни часов болезненного нанесения без анестезии. Нередко бывает и так, что особенно красивый узор помещают в рамочку, после того как его владельцу он становится уже ни к чему.