Текст книги "Кровь отверженных"

Воскресенье

4

Глядя в окно автомобиля, Лена водила языком по внутренней стороне передних зубов. Никак не могла привыкнуть к чужеродному ощущению временных зубных протезов. Через три недели ей поставят трансплантаты – их вкрутят в десны, словно крошечные лампочки. Она не представляла, что будет при этом чувствовать. Сейчас протезы постоянно напоминали ей о том, что произошло с ней четыре месяца назад.

Наблюдая за проносившимся мимо пейзажем, Лена старалась заблокировать память. Грант был маленьким городом, но все же побольше, чем Рис, где выросли Лена и ее сестра-близнец Сибил. Их отца убили во время исполнения служебных обязанностей. Случилось это за восемь месяцев до их рождения. Мать умерла во время родов. Обязанность растить детей легла на плечи дяди, Хэнка Нортона, алкоголика и лихача. Он боролся с обоими пристрастиями на протяжении всего их детства. Однажды солнечным утром пьяный Хэнк подавал свой автомобиль задним ходом по подъездной дорожке и сшиб Сибил. Лена всегда винила его за то, что он сделал сестру слепой. Она не простила Хэнку этот несчастный случай, и на ее ненависть он ответил такой же злобой. У них было прошлое, которое мешало им пойти навстречу друг другу. Даже сейчас, когда Сибил умерла, Лена смотрела на Хэнка Нортона как на несчастье своей жизни.

– Ну и жара, – пробормотал Хэнк и промокнул шею видавшим виды платком.

Лена едва слышала его из-за рева кондиционера. Старый «мерседес-седан» Хэнка был танком, а не автомобилем, и в салоне тоже все поражало размерами. Огромные сиденья – сюда при желании можно было поместить лошадь. Приборы управления тоже были большими, а их дизайн скорее поражал воображение, чем помогал при езде. И все же сидеть в машине было уютно – очень уж солидно все выглядело. Даже гравийная дорога, ведущая от дома Лены, была «мерседесу» нипочем: он словно плыл по земле.

– Ну и жарища, – повторил Хэнк.

Чем старше он становился, тем чаще повторял одно и то же. Ему, по-видимому, нечего было сказать.

– Да, – согласилась Лена, глядя в окно.

Она чувствовала, что Хэнк смотрит на нее, очевидно, хочет поболтать. Спустя несколько мгновений он от этого намерения отказался и включил радио.

Лена прижалось затылком к подголовнику и закрыла глаза. Она согласилась пойти с дядей в церковь в воскресенье, вскоре после того как вернулась из больницы домой. В последующие месяцы это вошло в привычку. И дело было не в религиозных убеждениях, а в том, что Лена боялась оставаться дома одна. Ей больше не в чем было каяться. Она заплатила свой долг Богу или Тому Кто Управлял Делами четыре месяца назад. Ее изнасиловали и погрузили в кошмарный мир боли и ложного превосходства.

Хэнк снова подал голос:

– Ты хорошо себя чувствуешь, детка?

Какой глупый вопрос, подумала Лена. Какой глупый и пошлый вопрос.

– Ли?

– Да, – ответила она.

– Нэн снова звонила, – сказал он.

– Знаю, – ответила Лена.

Нэн Томас, любовница Сибил, в последний месяц то и дело звонила.

– У нее остались вещи Сибил, – сказал Хэнк, хотя знал, что Лене это было известно. – Она хочет отдать их тебе.

– Почему бы ей не отдать их тебе? – возразила Лена.

Она не хотела видеть эту женщину, и Хэнк знал это. Тем не менее вновь поднял эту тему.

Хэнк перевел разговор.

– Эта девочка… вчера вечером, – начал он и выключил радио. – Ты была там?

– Да, – сказала она.

Лена сжала челюсти, чтобы не заплакать. Будет ли она когда-нибудь говорить нормально? Неужели даже звук собственного голоса постоянно будет напоминать ей о том, что он с ней сделал?

Он… думала Лена, не позволяя мозгу произносить его имя. Она смотрела на сложенные на коленях руки, разглядывала шрамы на тыльных сторонах ладоней. Если бы Хэнк не сидел рядом, она повернула бы руки и посмотрела бы на следы от гвоздей, проткнувших насквозь ладони. Те гвозди прибили ее к полу. Такие же шрамы были на ступнях между пальцами и щиколотками. Два месяца физиотерапии вернули рукам работоспособность. Ноги тоже нормально передвигались, а вот шрамы останутся навсегда.

В памяти Лены осталось лишь несколько болезненных моментов того, что происходило с ее телом во время насилия. Картину восстановили шрамы и написанная в госпитале история болезни. Она помнила мгновения, когда наркотики прекращали свое воздействие, и он приходил к ней, садился рядом на пол, словно они были в лагере церковной общины. Он рассказывал ей о своем детстве, о жизни, будто они были любовниками, желающими узнать все друг о друге.

Мозг Лены был наполнен подробностями его жизни: его первого поцелуя, первого полового сношения. Она помнила о его надеждах и мечтах, о болезненных наваждениях. Все это жило в ее сознании так же ясно, как воспоминания из собственного прошлого. Рассказывала ли она ему такие же истории о себе? Она не помнила, и это ранило ее глубже, чем физическое воздействие. По временам Лена думала, что шрамы были ничто по сравнению с интимными разговорами, которые она вела со своим насильником. Он манипулировал Леной, как хотел, и она не могла более управлять собственными мыслями. Он насиловал не только ее тело, но и ее мозг.

Даже сейчас его воспоминания постоянно мешались с ее прошлым, и она была не уверена, случилось ли то или другое событие с ней или с ним. Единственный человек – Сибил – могла разрешить ее недоумение.

Одна она могла вернуть Лену к жизни, к детству. Но Бог отобрал и ее.

– Ли? – Хэнк снова вторгся в ее мысли.

Он протянул ей пачку жевательной резинки. Она отрицательно покачала головой. Видела, как, держа одной рукой руль, другой он разворачивал «джуси фрут». Рукава его рубашки были завернуты, и она видела следы на мучнисто-белых предплечьях. Эти ужасные шрамы напомнили ей о Дженни Уивер. Вчера Джеффри все спрашивал: зачем человек намеренно наносит себе увечья, но Лена понимала, что боль может успокаивать. Примерно через шесть недель после выписки из больницы Лена случайно прищемила пальцы в двери автомобиля. Пронизывающая горячая боль разлилась по руке, и на долю секунды Лена поймала себя на том, что ей это нравится. Она снова почувствовала это.

Лена закрыла глаза, сцепила на коленях руки. Ее пальцы отыскали привычные шрамы. Она ощупывала сначала один, потом другой. Когда совершалось насилие, боли она не чувствовала. Наркотики убеждали ее, что она плывет по океану, что она в безопасности. Ее мозг создал реальность, отличную от той, что устроил насильник. Когда он касался ее, мозг Лены говорил ей, что это – Грег Митчелл, ее давнишний школьный бойфренд. Тело Лены отвечало Грегу, а не ему.

И все же, несколько раз с тех пор, как Лена способна была спать и видеть сны, ей снилось, что трогает ее насильник, а не Грег. Это eço руки были на ее груди. Это он был внутри нее. И когда она просыпалась в страшном испуге, то искала в пустой темной комнате не Грега.

Лена сжала кулаки, ощутив тошнотворно сладкий запах жевательной резинки Хэнка. Ее желудок без предупреждения взбунтовался.

– Останови, – с трудом произнесла она, прикрыв рот одной рукой, а другой – хватаясь за дверную ручку.

Хэнк резко свернул автомобиль на обочину, и Лену вырвало. С утра она выпила лишь чашку кофе, и она вышла наружу вместе со слизью. Вскоре все кончилось. Лена тяжело дышала, от усилия на глаза навернулись слезы, тело сильно дрожало.

Ей казалось, что прошло несколько минут. Тошнота наконец прошла. Лена утерла рот тыльной стороной ладони. Хэнк похлопал ее по плечу и предложил свой платок. Ткань была теплой и пахла его потом, но она все лее воспользовалась платком.

– Твоя резинка, – пробормотала она и, схватившись за приборный щиток, попыталась сесть. – Я не знаю, почему…

– Понял, – ответил он.

Нажал на кнопку, и окно опустилось. Он выплюнул резинку и снова выехал на дорогу. Хэнк смотрел прямо перед собой, крепко сжав челюсти.

– Извини, – сказала она, сама не зная, за что извиняется.

Хэнк казался сердитым, но она знала, что его гнев обращен на него самого, а не на Лену, потому что он не знал, как помочь. Это была знакомая сцена. Она разыгрывалась каждый день, с тех пор как она вернулась домой из госпиталя.

Лена повернулась, чтобы взять сумку, лежавшую на заднем сиденье. Там были таблетки пептобисмол и алтоидс, которые она держала как раз на этот случай. Она ненавидела выходные дни. На работе она была слишком занята, чтобы отвлекаться на такие эпизоды. Ей надо было составлять отчеты, делать звонки. Она знала, чем занимается, и, объезжая территорию вместе с Брэдом – поначалу она приняла его в штыки, – чувствовала себя компетентным человеком, к тому же находящимся в полной безопасности.

Работа была единственным ее спасением. Лена понимала, что дело не в том, что она была полицейским. Она чувствовала бы то же самое, если бы работала кассиром в скобяном магазине или уборщицей в школе. Преступление и преступники имели для нее такое же значение, как и правильная выдача сдачи или оттирка пятна с пола кафетерия. Работа задавала режим. Ей надо было приходить в восемь часов утра. От нее ожидали выполнения определенных заданий. Брэду требовались ее инструкции. В полдень у них был ленч, вернее, ленч был у Брэда. Лена страдала отсутствием аппетита. Примерно в три часа они заходили выпить кофе в «Донат Кинг» на Мэдисон-авеню. В отделение возвращались к шести, и мир Лены распадался, пока не приходил следующий день, когда снова надо было ехать на работу. В редкие вечера – такие, как накануне, – Джеффри разрешал ей сверхурочные, и она была готова прослезиться, испытывая душевное облегчение.

– Ну, оправилась? – спросил Хэнк, в его голосе все еще слышалось осуждение.

Она огрызнулась:

– Прекрати.

– Ага, – ответил он и, включив сигнал поворота, остановился за шеренгой автомобилей, направлявшихся к церкви.

Они молчали, пока автомобиль двигался к стоянке.

Лена взглянула на маленькое белое здание. Ей не хотелось туда идти. Она никогда не любила церковь, и в двенадцатилетнем возрасте ее даже выгнали из воскресной школы за то, что она вырвала страницы из Библии. Когда Хэнк набросился на нее с упреками, она сказала ему, что сделала это от скуки, но правда была в том, что Лена терпеть не могла правила. Она возмущалась, когда ей приказывали что-то делать. Авторитеты для нее не существовали, пока она сама не убеждалась, что того или иного человека следует уважать. Единственная причина, по которой она стала хорошим копом, заключалась в том, что, работая «в поле», она была самостоятельна и сама могла отдавать приказы.

– Та девушка, – Хэнк продолжил разговор как ни в чем не бывало, – как печально то, что она совершила.

– Да, – согласилась Лена и пожала плечами, ей не хотелось об этом думать.

– Люди запутываются, я так считаю, – сказал Хэнк. – Не просят о помощи, а потом становится слишком поздно. – Он сделал паузу и повторил: – Потом становится слишком поздно.

Он знала, на что он намекает. Он сравнивает ее с погибшей девушкой. Возможно, на последней странице брошюры общества анонимных алкоголиков прочитал указания о том, что следует делать в критических ситуациях. А еще там просили вписать в отведенную для этого строку имя спонсора и номер телефона.

– Если бы я собралась покончить жизнь самоубийством, то сделала бы это в первый же день после возвращения домой, – резко ответила Лена.

– Я не тебя имел в виду, – сказал Хэнк.

– Глупости, – прошипела она, и, помолчав, сказала: – Я думала, что ты скоро уедешь домой.

– Уеду, – подтвердил он.

– Ну и хорошо, – заявила она.

В этот момент она верила тому, что сказала. Хэнк жил в ее доме, после того как она выписалась из больницы, и Лену раздражало то, что он вмешивается в ее дела.

– У меня там бизнес, – сказал он, словно его жалкий бар на окраине Риса не уступал «Ай-би-эм». – Мне нужно вернуться. Уеду сегодня, если ты этого хочешь.

– Хорошо, – сказала она.

Ее сердце застучало при мысли, что ночью она останется одна. Лена не хотела, чтобы Хэнк жил в ее доме, но знала, что, если он уедет, она не будет чувствовать себя в безопасности. Даже днем, во время работы, когда Хэнк отлучался, чтобы посмотреть, все ли в порядке с его баром, она страшно боялась, что он попадет в аварию или просто решит не возвращаться. Тогда Лене придется жить одной в темном пустом доме. Хотя Хэнк был нежеланным гостем, он тем не менее защищал ее.

– У меня есть чем заняться, – сказал он.

Она молчала, но мысленно повторяла свою мантру – пожалуйста, не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй меня. У нее сжималось горло от желания сказать это вслух.

Автомобиль дернулся: Хэнк нашел место на стоянке возле церкви. Старый «мерседес» несколько раз качнулся взад и вперед и успокоился.

Хэнк глянул на Лену, и она поняла, что он знает ее мысли.

– Хочешь, чтобы я уехал? Скажи когда. Могла бы и раньше меня попросить.

Она прикусила губу. Ей хотелось почувствовать вкус крови. Искусственные зубы при этом сдвинулись, и, вздрогнув, она приложила руку ко рту.

– Что? Не можешь сказать?

Лена всхлипнула.

Хэнк отвернулся от нее. Ждал, когда она возьмет себя в руки. Она знала, что он мог спокойно смотреть, как в баре случайный посетитель напивается в хлам или ловит кайф, добыв дозу зелья, но слез Лены переносить не мог. Знала также, что он ненавидит ее за то, что она плачет. Вот к Сибил он относился, как к ребенку, всегда о ней заботился. Лена была сильным человеком, ни в ком не нуждалась. Перемена ролей оказалась для него шоком.

– Тебе нужно показаться терапевту, – сердито рявкнул Хэнк. – Вот и твой шеф говорит тебе то же самое. Это необходимо, а ты не слушаешься.

Она раздраженно покачала головой, не отрывая ото рта руки.

– Незачем выезжать на происшествия, – произнес он тоном осуждения. – Ложись в девять часов, вставай попозже. Ты о себе совсем не заботишься.

– Я о себе забочусь, – пробормотала она.

– Иди к терапевту, или я сегодня же уеду.

Он положил ладонь на ее руку, заставляя ее повернуть голову.

– Я серьезно говорю тебе, детка.

Неожиданно выражение лица его изменилось, и суровые морщины разгладились. Он отвел назад ее волосы. Хэнк старался вести себя с ней по-отечески, но его легкие прикосновения напомнили ей о том, как трогал ее насильник. Та нежность была самым страшным воспоминанием: мягкие поглаживания, осторожное использование языка и пальцев, с тем чтобы вызвать у нее возбуждение, страшно медленный половой акт. Казалось, что он не насилует, а занимается с ней любовью.

Лену затрясло, она не могла унять дрожь. Хэнк быстро убрал руку, словно понял, что прикоснулся к чему-то мертвому. Лена дернулась и стукнулась головой об окно.

– Никогда больше не делай этого, – предупредила она, но в ее голосе был только страх. – Не прикасайся ко мне. Никогда так меня не трогай. Слышишь?

Она задыхалась, пытаясь унять поднимавшуюся к горлу желчь.

– Знаю, – сказал он и спрятал руку за спину. – Знаю. Извини, пожалуйста.

Лена потянулась к дверной ручке, несколько раз промахнулась – так сильно дрожали ее руки. Она вышла из машины, глотнула воздух. Жара обволокла ее, и она зажмурилась, пытаясь не связывать воедино жару и сны о том, как она плывет по океану.

Позади себя услышала знакомый дружелюбный голос.

– Привет, Хэнк.

Это был Дейв Файн, проповедник.

– Доброе утро, сэр, – откликнулся Хэнк.

Голос у него был куда добрее, чем когда он разговаривал с Леной. Она и раньше слышала от него такие доброжелательные интонации, но только в обращении к Сибил. Лену он всегда лишь критиковал.

Прежде чем повернуться, Лена постаралась привести дыхание в норму. Улыбаться она не могла, но слегка приподняла уголки губ. Должно быть, проповедник принял это за болезненную гримасу.

– Доброе утро, детектив, – поздоровался Дейв Файн.

Пасторское сочувствие впиталось Файну в кровь, и это было хуже, чем все, что сказал Хэнк в машине. Последние четыре месяца Хэнк подталкивал Файна к Лене, хотел, чтобы та поговорила со духовным отцом. Проповедник был также и психотерапевтом. Во всяком случае, он так утверждал. По вечерам он принимал пациентов. Лена не хотела говорить с ним о погоде, а уж тем более о том, что с ней произошло. И дело не в том, что Файн не казался ей достойным христианином, а в том, что последний из всех людей, с кем Лена могла бы говорить об этом, был проповедник.

Она коротко поздоровалась и прошла мимо, прижимая к груди сумку, словно старая дама на распродаже поношенных вещей.

Лена спиной почувствовала его взгляд. Слышала, как Хэнк извиняется за ее поведение. Священник ни в чем не виноват – человек он был хороший, – но она ничего не могла сказать так, чтобы он понял.

Лена ускорила шаг, смотрела прямо перед собой. У входа в церковь стояла толпа. Люди расходились, давая ей дорогу. Лена поднималась по ступеням, стараясь идти медленно, на самом деле ей хотелось вбежать в здание. Все, за исключением Брэда Стивенса, который по-щенячьи скалил зубы, улыбаясь ей, находили себе другой интересный объект. Мэтт Хоган, ставший партнером Фрэнка Уоллеса, сосредоточил свое внимание на сигарете: зажигал ее с таким видом, будто держал в руке ядерный заряд.

Лена вздернула подбородок и отвернула глаза, не желая, чтобы кто-нибудь с ней заговорил. И все же чувствовала обращенные на нее взгляды. Знала, что стоит ей отойти, как все тут же начнут шептаться.

Кроме ненавистных походов в церковь, Лену больше всего мучили люди. Город знал о том, что с ней приключилось. Всем было известно, что ее похитили и изнасиловали. Из газет они узнали мельчайшие подробности происшествия. За процессом ее выздоровления и последующим возвращением домой следили не менее увлеченно, чем за просмотром мыльных опер и футбольных матчей. Лена не могла пойти в магазин без того, чтобы кто-нибудь не попытался посмотреть на шрамы на ее руках. Не могла пройти через толпу без того, чтобы кто-нибудь не проводил ее сочувственным взглядом. Словно они были в состоянии понять, что ей пришлось пережить. Будто понимали, что это значит: сегодня быть сильной и независимой, а завтра – беспомощной и униженной. И на следующий день – тоже.

Двери церкви были закрыты, чтобы не пустить в здание жаркий воздух. Лена потянулась к ручке одновременно со священником, и их ладони соприкоснулись. Она отдернула руку, словно от огня, и, опустив глаза, подождала, когда он отворит дверь. Вошла в вестибюль, а потом и в зал, смотрела на красный ковер, на белые гипсовые карнизы, на скамьи, только не на людей. Не позволяла тем самым с собой заговорить.

Внутреннее убранство церкви было простым, по баптистским стандартам, а зал – небольшим для такого городка. Большая часть старых жителей посещала ортодоксальную баптистскую церковь на Стокс-стрит и делала пожертвования ей, а новой баптистской церкви было около тридцати лет. В подвале маленького здания собирались люди, не создавшие семью, или разведенные, или родители-одиночки. Бог в этой церкви не был строгим. Люди слушали проповеди о прощении и любви, милосердии и мире. Дейв Файн не порицал свою паству за грехи, не пугал ее адом и котлом с кипящей смолой. Это было радостное место. Во всяком случае, так утверждал церковный бюллетень. Лена не удивилась тому, что Хэнк выбрал именно эту церковь. Он ходил на собрания анонимных алкоголиков, а рядом с этой комнатой находилось помещение, где беседовали с родителями подростков.

Лена уселась во втором ряду: она знала, что Хэнк хочет сидеть поближе к проповеднику. Ему требовалась обычная воскресная доза прощения. Перед ней сидела жена Дейва Файна вместе с двумя детьми. Слава богу, они не обернулись. Лена скрестила ноги, разгладила брюки, но почувствовала, что женщина на другом конце скамьи смотрит на ее руки. Лена поспешно убрала их и взглянула на возвышение. В центре стояла кафедра, по обе стороны от нее расходились большие, обитые бархатом стулья. За кафедрой было место для хора, а сбоку – орган. Его трубы, сверкающие как нагрудные доспехи, вздымались по стенам справа и слева от купели. В центре всего этого был Иисус, с раскинутыми руками и прибитыми к кресту ногами.

Лена отвернулась, когда Хэнк уселся подле нее на скамью. Взглянула на часы. В девять тридцать начнется служба. Она будет идти в течение часа, затем настанет черед получасовой воскресной школы. Около одиннадцати они направятся в «Ваффл-хаус». Там Хэнк съест свой ленч, а Лена подержит в руках чашку кофе. Домой вернутся к полудню. Лена займется уборкой, а потом поработает над парочкой отчетов. В час тридцать ее ждут в отделении: будут обсуждать дело Дженни Уивер. На это, если повезет, уйдет три часа. Потом приедет домой и подготовится к воскресному обеду и вечерней службе. Послушает церковный хор. Концерт продлится до половины десятого. К тому моменту, как приедут домой, Лене следовало бы давно лежать в постели.

Обдумав это, она медленно выдохнула и почувствовала облегчение, оттого что, по крайней мере, сегодня ей есть чем заняться.

– Сейчас начнут, – прошептал Хэнк.

Из ящика, прибитого к спинке передней скамьи, он вынул сборник псалмов. Зазвучал орган. Хэнк раскрыл книгу и сказал:

– Проповедник Файн хочет, чтобы ты пришла завтра после работы.

Лена притворилась, будто не расслышала, но ее мысленные часы сделали зарубку: по крайней мере, будет что делать. К тому же, согласившись на встречу, она хотя бы ненадолго задержит Хэнка в городе.

– Ли? – сказал он.

Ответа не дождался. В этот момент хор начал петь.

В ушах Лены вибрировал баритон Хэнка. Он пел «Все ближе к тебе, мой Господь». Лена не намерена была произносить слова гимна. Она водила языком по передним зубам, а глазами следила за пальцем Хэнка, двигавшимся по странице. Потом оглянулась на распятие. Лена почувствовала легкость, мистическое спокойствие. Как бы ни хотелось ей отрицать это, но в знакомых очертаниях распятия она находила некоторое умиротворение.