Текст книги "История меланхолии"

Меланхолия Нового времени (серая)

Возникает вопрос: как случилось, что в XIX веке меланхолия постепенно лишается драматизма и превращается просто в настроение?

Термином melancholia generosa в прежние времена называли творческое состояние на грани света и тьмы, экзальтации и депрессии. Для романтиков меланхолик – прототип уникальной личности. Романтический меланхолик – это знающий себе цену субъект, который разрывается между самолюбованием и сомнениями, но описывает свои метания так, что они выглядят гораздо привлекательнее душевного равновесия. (Кстати, почему наше время так негативно относится к перепадам настроения?) Утешение и смысл жизни романтик находит в творчестве.

Из такой меланхолии вырос новый тип личности художника[68]68
  Klibansky, Panofsky, Saxl. Saturn and melancholy. P. 230; ср.: Birnbaum, Olsson. Den andra födan. P. 52.


[Закрыть]. Прежнее противопоставление низкого (голод) и высокого (гениальность) нивелировалось, и из их смешения получился некий изысканно-чувственный коктейль. Это состояние не является вынужденным, оно никак не связано с черными испарениями и не сопровождается кошмарными изменениями личности. Оно осознанно пользуется своим исключительным положением. Одиночество воспринимается не как отверженность, а как сознательное освобождение от агрессивных условностей социума. Горение души становится стилем жизни, выбранным по контрасту с отвратительной легкостью существования, и одновременно – способом демонстрации критического отношения к обществу. Романтические меланхолики видели свое предназначение в том, чтобы критиковать и изменять взгляды буржуазной аудитории.

Новый homo melancholicus с удовольствием пишет о своих переживаниях.

В книге «Или – или» Сёрен Кьеркегор приводит фиктивное документальное свидетельство меланхолии – дневниковые записи, которые тогда, в 1843 году, произвели фурор. Все признаки меланхолии были налицо: ранимость, самоанализ, интерес к воспоминаниям и пограничным состояниям, таким как сон, транс и экстаз. Некто А, от имени которого ведется рассказ, углублен в созерцание собственных чувств. Нестерпимо страдая при виде духовной смерти современников, он отказывается принадлежать к какому-либо сообществу и выбирает добровольную изоляцию в темной квартире. Здесь он дает волю чувствам, предается мечтам, представляет различные ситуации, примеряет различные роли, но не отождествляет себя ни с кем. Меланхолия для него лишь повод, чтобы углубиться в себя. «Несчастнейший счастливее всех»[69]69
  Здесь и далее цитаты из трактата «Или – или» приводятся по изд.: Кьеркегор С. Или – или. М., 2011. Пер. Н. Исаевой и С. Исаева. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Так развивается личность неординарная, задача которой – выделиться из окружения.

Подобная позиция была не лишена кокетства и содержала опасность рождения стереотипов, однако обладала высокой притягательностью. «Многие… ищут сочувствия не столько для смягчения боли, сколько для того, чтобы их немного побаловали, чтобы с ними носились. Таким образом, они по сути рассматривают печаль как одно из жизненных удобств», – писал Кьеркегор. Художественное творчество уже не мыслило себя без меланхолии, и даже буржуазная общественность признала ее отличительным свойством чувствительной и рефлектирующей личности. Распространению меланхолии способствовали салонная культура и традиции эпистолярного жанра – письма и дневники носили получастный характер и выполняли в определенных кругах функцию современных блогов.

Однако не следует относиться к меланхолии первой половины XIX века лишь как к эстетско-романтическому течению – ее корни уходят намного глубже. За ней скрывается бунт. Социальная психология утверждает, что меланхолические настроения могут овладевать целыми классами – от деградирующей аристократии до активно развивающейся буржуазии[70]70
  Wolf Lepenies. Melancholie und Gesellschaft. 1969; Frankfurt/M., 1998. P. 215.


[Закрыть]. Результатом является неспособность к действию (сплин), но, в отличие от апатии, самосознание при этом сохраняется на высоком уровне, а чувство утраты успешно конвертируется в культурный капитал.

Со временем меланхолия становилась все более элитарной. Она превращалась в средство утверждения социального статуса. Критикующая меланхолия позволяла бездействовать, сохраняя при этом ауру избранности. В облике «шикарной» тоски и чувствительности меланхолия широко распространилась среди недовольных представителей низшего дворянства, комплексующей интеллигенции, бесплодно и бесцельно живущей аристократии. Быстро растущий и богатый европейский рынок медицинских услуг тут же отреагировал на это появлением множества различных лечебных заведений, процедур и внимательных докторов, готовых бесконечно выслушивать пациента и исцелять его нервы и душу.

Кстати, именно в начале XIX века у меланхолии развились новые симптомы. Особое значение приобрела ночь, которая стала метафорой внутреннего мрака и носителем меланхолических настроений. Складывается впечатление, будто ночь рождала новые физические проявления, для которых медицина придумывала диагнозы, например никтофилия (неестественная любовь к ночи), никтальгия (боль, что терзает человека ночами), никтофония (способность говорить только по ночам). Как особый случай меланхолии рассматривались ночные приступы ужаса (pavor nocturnus) – пережиток старой, «черной», меланхолии[71]71
  Эти «ночные» диагнозы существовали еще в XX в., см.: Wernstedt W. Medicinsk terminologi. Stockholm, 1944.


[Закрыть].

Ощущения и проявления меланхолии в это время тщательно фиксировались и документировались в форме дневниковых записей и медицинских заключений. В Швеции такие свидетельства нам оставили Сергель, Стагнелиус и Эсайас Тегнер[72]72
  Юхан Тобиас Сергель (1740–1814) – шведский скульптор и художник; Эрик-Иоганн Стагнелиус (1793–1823) – шведский поэт и философ; Эсайас Тегнер (1782–1846) – знаменитый шведский поэт, член Шведской академии, епископ.


[Закрыть].

В письме к другу Тегнер пишет: «Не знаю, откуда взялась эта диванная лень, это безразличие ко всему, что раньше давало мне радость жизни и зоркость зрения. Моя душа будто заплесневела. А мое внутреннее “Я” словно теряет свои члены один за другим и потихоньку умирает»[73]73
  Tegnér E. brev till C.F. af Wingеrd 30.12.1837 // Esaias Tegnérs brev, red. Nils Palmborg. VIII. Lund, 1963. P. 186.


[Закрыть].

Тегнер давно стал хрестоматийным образом, своего рода литературной иконой, о которой уже, кажется, все известно, и теперь остается только периодически предпринимать попытки ее «оживления», например средствами романного искусства, как в романе С. Клаесона «Рябина рдеет» (Rönndruvorna glöder, 2002). В стихотворении Тегнера «Хандра» (Mjältsjukan, 1825) современный читатель в лучшем случае видит бледное отражение творческого и личного кризиса, переживаемого автором-мужчиной. Но письма Тегнера к друзьям, в которых он подробно рассказывает о себе и своих переживаниях, дают нам яркое представление о том, как выглядела меланхолия в начале XIX века и как это понятие соотносилось с личностью художника, экзистенциальным кризисом и болезненностью[74]74
  О меланхолии Тегнера см.: Gadelius B. Skapande fantasi och sjuka skalder: Tegnér och Fröding. Stockholm, 1927; Fehrman C. Esaias Tegnér inför psykiatrin // Ulla Törnqvist, red., Möten med Tegnér. Lund, 1996; Svensson C. Esaias Tegnér: Melankolin i hans brev och diktning // Arne Jönsson och Anders Piltz, red., Språkets speglingar. Lund, 2000. Pp. 451–457; Sjöstrand L. Ett snilles vansinne // Svensk medicinhistorisk tidskrift. 10:1. 2006. Pp. 47–73.


[Закрыть].

Зрелые годы Тегнера представляют собой череду постоянных колебаний между жизнерадостностью и глубокой тоской. В трудные минуты, когда в него намертво впивался «черный эльф меланхолии», ему казалось, что сердце в буквальном смысле слова «зацепилось за страх, обмоталось вокруг него», и теперь этот страх не дает Тегнеру спать по ночам, а днем омрачает его дух. Его преследуют «жуткие видения», терзают мысли о смерти и разложении. Потом настрой резко меняется – Тегнер становится дерзким и бесшабашным, часто балансирует на грани дозволенного, а иногда, по свидетельству окружения, «даже переходит эту границу». Он падок на женские прелести, любит поесть и выпить, несмотря на постоянные проблемы с желудком и другие болезни. Однако мрак преследует его повсюду и нередко проявляется в виде пессимистического и бесцветного восприятия мира.

Перепады настроения имеют определенную периодичность. Самый трудный для Тегнера период пришелся на 1825 год, канун его 40‐летия (столько же лет было Каспару Барлеусу, когда тот впервые впал в меланхолию). Настроение Тегнера менялось скачкообразно: от уныния до самонадеянности. Все его существо, казалось, было пропитано меланхолией. Появления «черного эльфа» участились, и защититься от него Тегнеру стало нечем. Сексуальные аппетиты Тегнера возросли, он влюблялся во всех подряд, и каждый раз терпел фиаско. Сам Тегнер сравнивает себя с сатиром и говорит, что внутри него сидит «волосатый варвар» (см. выше главку о Сэмюэле Джонсоне!). Темнота вокруг него постепенно сгущается и окутывает его «черным саваном».

В 1840 году после приступа неизвестного заболевания Тегнер попадает в больницу в Шлезвиге. Там он проводит полгода в беспрерывном, лихорадочном творчестве, много пишет, много беседует на ученые темы со своим врачом, доктором Ессеном, которого в письмах домой называет «меланхолическим ослом».

Судя по данным исследователей, состояния Тегнера никогда не были типично депрессивными – с потерей чувства собственного достоинства, различными комплексами и неспособностью к действию.

Сам он считал себя меланхоликом ипохондрического типа, признаки которого нам уже хорошо известны: бурные физические проявления, резкая смена настроения – от отчаяния до экзальтации, импульсивность, поведение на грани дозволенного. «Мысли о человеческой жизни ввергают меня в состояние ипохондрии и тоски, более же всего мне жаль самого себя», – пишет Тегнер. «Однако состояние это преходяще и часто сменяется дерзкой, кипучей радостью»[75]75
  22.01.1826, цит. по: Svensson. P. 454. То, что понятие ипохондрии было синонимом меланхолии, видно из немецких переводов слова Mjältsjukan (уныние) словами Milzsucht (уныние), Melancholie (меланхолия) и Hypokondrie (ипохондрия). Подробнее об ипохондрии см.: Johannisson K. Kroppens teater: Hypokondri // Kroppens tunna skal. Stockholm, 1997.


[Закрыть]. Ко всему сказанному добавляется целый ряд особых ощущений. Например, повышенная чувствительность, обостренная реакция на малейшее прикосновение. В душе Тегнера кипят сильные эмоции. Он хочет плакать – и не может (или просто боится выглядеть немужественно?). Излишняя рассудочность «как водоворот, перемалывает и затягивает все, что попадается на пути».

Состояние Тегнера, таким образом, формируется в русле существовавших в то время представлений о том, каким должен быть темперамент поэта. Мрак вокруг него – то, что осталось после добровольного самосожжения: «мятущаяся душа сама выбрала себе пытку и сгорела в собственном огне»[76]76
  Стихотворение «Den döde» (ок. 1834).


[Закрыть]. Но меланхолия не лишает Тегнера способности к самовыражению и вместо немоты оборачивается продуманным красноречием. Творческая продуктивность поэта очень высока. Не менее увлеченно и страстно Тегнер отдается написанию писем.

Из сказанного видно, что меланхолия Тегнера – состояние, имеющее высокий статус, сопряженное с творчеством и саморефлексией. Личность сама выстраивает его, проявляя утонченную чувствительность и детально описывая симптомы. Какой прекрасный материал для писем: ранимость, томящие предчувствия, презрение к себе, страхи и бездонное страдание! Не исключено, что эпистолярный жанр был для Тегнера своего рода тренировочной площадкой, где он исследовал тончайшие нюансы чувств и отрабатывал языковые приемы. Его письма обращались в его ближайшем окружении, а наиболее яркие пассажи зачитывались вслух в аристократических салонах. Таким образом создавалось информационное пространство, в котором распространялось и культивировалось состояние, получившее в обществе высокий статус.

Но иногда сам Тегнер сомневался в величии меланхолии. Причины, вызывающие мрак, писал он, следует искать в «страстях, которые находятся на самом дне чаши жизни».

В описании жизни Тегнера постоянно повторяется мотив пристрастия к телесным наслаждениям, еде и питью. Пунш, коньяк, портвейн и арак с самого утра, горы заливных и паштетов и как следствие – колики и несварение желудка. Неумеренные сексуальные аппетиты, которые с учетом необходимости соблюдения приличий доставляют немало неудобств.

Пристрастие меланхолии ко всему грубому и низкому, к излишествам и обжорству представляет собой любопытный феномен. В ранние периоды меланхолии о нем говорили очень много: меланхоликов считали несчастными существами, компенсирующими отторжение от социума неумеренной едой и питьем или деструктивным самокопанием. Неутолимый голод проявлялся во всех сферах, включая сексуальную. По словам Роберта Бёртона, похоть побуждала меланхоликов ко всякого рода извращениям.

Так родился образ постоянно голодного меланхолика, который стремится куда-то вперед и вперед ко все большим потерям. Психоаналитики говорят, что, страдая от некой утраты, меланхолики пытаются заполнить внутреннюю пустоту и утолить голод души «иной пищей». С другой стороны, обжорство символизирует саму утрату: еда поглощается, жуется, глотается, переваривается и выходит из организма. Согласно еще одной точке зрения, пост, истощающий тело, освобождает человека для творчества, насыщение тела есть духовная смерть. Эстетика голода особенно характерна для современного понимания меланхолии[77]77
  Ср.: Birnbaum, Olsson. Den andra födan; Olsson A. Ekelunds hunger. Stockholm, 1995.


[Закрыть].

Таким образом, все, что связано с едой, представляет для меланхолика проблему. Бёртон посвятил 20 страниц своего труда перечислению того, что меланхоликам не надо есть. Текст представляет собой длинный каталог кулинарных искушений, доступных в XVII веке[78]78
  Burton. The anatomy of melancholy. I. Pp. 216–233.


[Закрыть]. Лечение диетой выглядит вполне логично с учетом тогдашнего представления о меланхолии как о состоянии, вызванном переизбытком черной желчи. Ограничения в еде упоминаются в любой литературе, где рассматривается тема меланхолии. Кстати, у Барлеуса тоже была строгая диета (которую он не выдерживал!). Список запрещенных продуктов велик. Бёртон исключает из питания жир, тяжелую еду, жареное, перченое, все блюда темного цвета (то есть большинство сортов мяса). По его мнению, следует избегать употребления сыров и молочных продуктов, а также овощей и хлеба грубого помола. Рыбу надо есть с осторожностью, за исключением карпа. Особенно вредно темное мясо зайца – оно плохо переваривается и рождает дикие сновидения. Все темные напитки, к которым, в частности, относится красное вино, не полезны. Лучше всего пить рейнские вина или воду. Разрешенных продуктов, таким образом, остается совсем немного: птица, омары, мед и белый хлеб.

Бёртон не устает повторять: «меланхолик вечно голоден и много ест». Жадность и в то же время капризность в выборе еды заставляют несчастных переходить от обжорства к апатии (именно так современники описывают состояние Барлеуса и Тегнера). Их мучает хроническое несварение желудка. Отрыжка, изжога, рвота, газы и диарея сотрясают их тело, которое бессознательно стремится освободиться от съеденного. А бывает, что меланхолики, напротив, совсем ничего не едят. Врачи XVIII века называли такой тип голодания anorexia melancholica[79]79
  Sauvages F.B. de. Nosologica methodica. Paris, 1768.


[Закрыть].

Типичный меланхолик сухощав и тонок (что, правда, не относится к Тегнеру). Ученый-социолог Стивен Шапин отмечает, что интеллектуальной базой меланхолии является аскетизм, причем именно в отношении еды[80]80
  Shapin S. The philosopher and the chicken: On the dietetics of disembodied knowledge // Christopher Lawrence and Steven Shapin, eds. Science incarnate: Historical embodiments of natural knowledge. Chicago, 1998. Pp. 21–50.


[Закрыть]. Многие университетские профессора, по описаниям, были худощавы и имели желтоватый цвет кожи. Химик-меланхолик Бойль был «хрупок, словно сделанный из хрусталя или венецианского стекла», а меланхолический Кант казался «высушенным», «вряд ли на свете был кто-то столь же худой и тонкий». Его посмертная маска представляет собой воплощение интеллектуальной аскезы – полнейшее исхудание[81]81
  Carus G.G. Atlas der Cranioscopie. 1845.


[Закрыть].

В Новое время меланхолику и художнику скорее свойственно голодание, нежели обжорство. Но много и тех, кто соединяет в себе прожорливость и аскезу. Лорд Байрон (1788–1824), например, полагал, что еда и творчество несовместимы. Он с презрением относился к полноте, считая ее спутницей тупости и несообразительности[82]82
  Skårderud F. Sultekunstnerne: Kultur, krop og kontroll. Oslo, 1991. Pp. 185–194.


[Закрыть]. Сам он методично голодал, чтобы сохранять ясность ума. Проблема опорожнения желудка также была очень важна для него, и он постоянно принимал слабительное. Байрон мог несколько дней жить только на печенье и воде, не употребляя никакой животной пищи. Он пил уксус, тем самым прибегая к испытанному приему людей, страдающих анорексией.

Байрон хвастался своей худобой. «Вы видели кого-нибудь столь же худого и столь же здорового? ‹…› Я – как скелет». Поэт мечтал стать прозрачным. И при этом задавал роскошные званые обеды. «Анорексия как социальный акт, – пишет Финн Скордерюд, – различает еду как социальный инструмент и как процесс принятия калорий». Байрон не выносил вида жующей женщины и делал исключение только для изысканной еды (омары или куриные крылышки). Сам он тоже не любил есть на людях и всегда просил накрывать себе отдельно от жены. «Однажды, – рассказывает она, – когда нам по ошибке накрыли ужин вместе, он пришел в ярость и потребовал, чтобы его тарелку перенесли в другую комнату». Байрон часто отказывался от приглашений на обед (кстати, также поступали Дарвин и Витгенштейн). Но иногда у него бывали приступы обжорства (сливовый пудинг!), после которых он страдал от угрызений совести, изнуряя себя гимнастикой, слабительным и рвотой. «После рвоты я всегда лучше себя чувствую», – признавался он.

За этими метаниями скрываются свойственные меланхолии страхи. Байрон стыдился есть и боялся потолстеть не меньше, чем он боялся потерять свой поэтический дар.

Романтический интеллект, таким образом, рождает триаду: меланхолия – голод – творчество, которая не потеряла актуальности до наших дней. Голод может быть составной частью либо булимического, либо анорексического сценария, либо даже обоих вместе. Примером является отчасти автобиографический роман Кнута Гамсуна «Голод» (1893), где подавленное «Я» писателя разрывается между голодом и обжорством, желанием и отвращением, стремлением забросить в себя и извергнуть из себя еду.

Приверженец систематизации Фридрих Ницше настаивал на том, что всё немецкое ведет к меланхолии. Даже еда. В 1870-е годы он периодически живет аскетом, предпринимает длительные горные прогулки, питается сырым яичным желтком, сухарями, чаем, иногда позволяет себе мясо и холодную кашу. Бόльшую часть своей жизни он придерживается строгой диеты. В последний год пребывания профессором в Базеле, весной 1879 года, он пишет подробное меню на ближайшие двести (!) недель:

«На обед: мясной бульон (1/4 чайной ложки до еды); два бутерброда с ветчиной и одно яйцо, шесть-восемь орехов, два яблока, два кусочка имбиря, два печенья. На ужин: одно яйцо с хлебом, пять орехов, молоко с сухарем или три печенья»[83]83
  Ekerwald C.-G. Nietzsche: Liv och tänkesätt. Stockholm, 1993. P. 134.


[Закрыть].

Столь же дисциплинированное отношение к еде отличает Кафку, Рильке, Витгенштейна, Вильхельма Экелунда[84]84
  Вильхельм Экелунд (1880–1949) – знаменитый шведский поэт.


[Закрыть] и Вирджинию Вулф. Экелунд считает идеалом «голодного художника» и пытается прогнать меланхолию голоданием и творчеством. У Вирджинии Вулф голодание связано с депрессией, в это время она катастрофически теряет в весе. Но и в другие, относительно спокойные периоды, ее отличает сложное отношение к еде[85]85
  Skårderud (Kafka); Shapin (Wittgenstein); Schnurbein S. Von. Krisen der Männlichkeit. Göttingen, 2001. Pp. 212–227 (Rilke); Olsson (Ekelund); Lee H. Virginia Woolf. London, 1996. Kap. 10 (Woolf).


[Закрыть].

Кафка голоданием довел себя до истощения, не понимая, как можно одновременно есть и писать. Он был необычайно худ и очень рано перешел от традиционного питания к собственной диете. В 1912 году он стал вегетарианцем и отказался не только от мяса, рыбы и яиц, но также от алкоголя, кофе, чая, шоколада и всех питательных продуктов. «Ничего более калорийного, чем долька лимона», – говорил он. Чтобы компенсировать отсутствие калорий, он выработал особое поведение за столом. В частности, он стал приверженцем так называемого учения Флетчера, которое требовало, чтобы каждый кусок жевался сто раз. Поскольку привычки молодого Кафки шли вразрез с требованиями других членов семейства, ему стали накрывать отдельно, чему он был только рад. И дома, и вне дома он старался принимать пищу в одиночестве (правда, мать просила его невесту Фелицию незаметно присматривать за тем, что он ест). В конечном итоге Кафка хотел достичь полной независимости от пищи[86]86
  Robert M. Franz Kafka’s loneliness. London, 1982. P. 95–96; Neumann G. Hungerkünstler und Menschenfresser // Archiv für Kulturgeschichte, Bd 66:2. 1984. Skårderud, Sultekunstnerne. Pp. 223–231.


[Закрыть].

«Я самый тощий человек из всех, кого знаю», – писал Кафка Фелиции[87]87
  Кафка Ф. Письма к Фелиции. СПб., 2009. (Прим. перев.)


[Закрыть]. С фотографий на нас смотрит чрезвычайно худой человек с испуганными глазами и заостренными, как у фавна, ушами. Но булимические галлюцинации преследуют его, и он доверяет их дневнику – отвратительные картины кулинарных излишеств, образы колбасы и свиных ребрышек, пряные и сладкие блюда, которые он глотает, не жуя. Кафку мучает страх принудительного кормления. «Чего я там не видел? – писал он в 1920 году, когда ему грозило помещение в санаторий. – Зажмет тебя главный врач промеж колен – и давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок»[88]88
  Там же.


[Закрыть].

С ранних лет Кафка отличался меланхолическим складом характера, хотя и мог иногда хохотать до упаду. В дневнике он пишет: «Я словно из камня, я словно надгробный памятник себе»[89]89
  Запись от 15 декабря 1910 г. Кафка Ф. Дневники. М., 2007. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Он говорит об импотенции и ненависти к своему телу. У него появляются мазохистские фантазии. Он представляет, как лежит распростертый на полу, а его режут на куски, словно бифштекс; он медленно берет эти куски и скармливает сидящей в углу собаке. Складывается впечатление, будто он хочет не только изгнать из себя пустоту, но и избавиться от своего тела, само тело есть пустота. Два главных персонажа в рассказах Кафки умирают от голода – Грегор Замза («Превращение») и Голодарь в одноименном рассказе.

«Голодарь» вышел через два месяца после смерти Кафки в 1924 году[90]90
  Ein Hungerkünstler; ср. сходную тему: Ellman M. The hunger artists: Starving, writing, and imprisonment. Cambridge: Mass, 1993.


[Закрыть]. Это рассказ о человеке, который гастролирует как «мастер голода». В черном трико (классическая униформа меланхоликов) он сидит в клетке и демонстрирует свое истощенное тело. Импресарио не позволяет ему голодать больше Иисуса, то есть больше сорока дней. А он мечтает идти дальше, до предела. Чтобы осуществить свою мечту, он расстается с импресарио и поступает в цирк, где его клетку помещают рядом со зверинцем. Но публика не проявляет к Голодарю прежнего интереса и проходит мимо – никого не волнует, сколько времени он уже обходится без пищи.

Тогда артист решается на крайний шаг и начинает последнее голодание. Однажды мимо его клетки проходит шталмейстер и спрашивает сторожей, почему клетка пустует. Разворошив солому, сторожа находят то, что осталось от артиста. «Я должен голодать, я не могу иначе», – шепчет он из последних сил. «Я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу»[91]91
  Пер. С. Шлапобергской. www.kafka.ru/rasskasy/read/golodar.


[Закрыть].

Отношение меланхоликов к еде изучено недостаточно: очевидно, жадное насыщение есть не что иное, как попытка ослабить чувство потери, а голодание является сублимацией этой потери. Отдаться желаниям тела и мечтам о мясе, как Кафка, когда он фантазировал о колбасе и жирных свиных ребрышках, о жевании и глотании, было все равно что уступить внутренней темноте. Пить бульон – значило потреблять мясо в дематериализованном виде.

Жир, таким образом, считался антитезой меланхолии и интеллекта. «Не толстейте, – писал врач в XVIII веке своему пациенту. – Будьте тощим, как соломинка, пусть заострятся черты лица и ум станет острым как бритва». Параллель между голоданием и интеллектом, бывшая столь типичной для западного сознания, оказалась живучей и по сей день.

Стивен Шапин высказал предположение, что целый ряд современных ученых являются своего рода «голодарями». В частности, он приводит в пример Витгенштейна, который в течение длительных периодов жизни довольствовался аскетической диетой. Он не любил путешествовать и избегал празднований в академической среде, так как это нарушало его режим питания. Он следовал принципам аскетизма не только в том, что ел мало, но и – чтобы полностью лишить себя наслаждения от еды – всегда ел одно и то же, причем старался не изменять привычкам. Одно время в Дублине его обед всегда состоял из омлета и чашки кофе.