Текст книги "Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди"

Мерещится.

И нервы на пределе.

– Он тебя не тронет. – Яська поднялась, опершись уже не на столик, на банкетку, которая, стоило отпустить, поспешно убралась. Она перебирала резными золочеными ножками, двигалась бочком, и было в этом движении, в самом ее облике нечто донельзя паучье. – Он не трогает женщин.

– Почему? – первое слово, произнесенное Евдокией.

И понимает она, что говорить надобно с оглядкой.

Место это… человек… человек ли?

Зеркало, огромное, круглое, глазом чудовищной птицы, затянуто тканью. Но ткань дрожит, то вспучивается пузырями, то опадает. Кто прячется по ту сторону полотняной завесы?

Лучше не знать.

Яська на завесу и не смотрит. Она садится на ковер, роскошнейший, першидский явно, и в прежние времена стоивший не один десяток злотней, а ныне и вовсе бесценный. Да только Яське на цену плевать.

Она оставила на ковре грязные следы и, сапоги стянув, бросила их к кровати.

Огромная. О четырех колоннах и пыльном балдахине, расшитом звездами. С балдахина свисают жемчужные нити.

– Почему… просто так и не ответишь.

Яська сидела, прислонившись к кровати, голову запрокинув.

– Думаешь, что я убийца, да?

– Да. – Ей не стоило врать, это Евдокия чуяла.

– Не поверишь, если я скажу, что сегодня… – Яська судорожно сглотнула. – Сегодня в первый раз… человека… не человека. Она только выглядела на человека похожей. А на самом деле – тварь… из-за нее все… и еще из-за той, которая… моего брата…

Она сжалась в комок, обняв себя, пытаясь унять дрожь, которая сотрясала худое ее тело. Яська гляделась беззащитной и напомнила вдруг Аленку. Странно, не было меж ними никакого сходства, ни внешнего, ни, хотелось бы думать, внутреннего, поскольку сестрица в жизни не стала бы убивать, но вот… и Евдокия не выдержала.

Подошла.

Ковер гулял под ногами что болото… того и гляди, провалится, ухнет и Евдокия что в воду ледяную, а то и куда похуже.

Ничего.

Не отступила. И до кровати добралась, которая ныне представилась ей островком надежности. Села рядом.

– Жалеть будешь?

– Не буду.

– Хорошо. – Яська мазнула ладонью по носу. – Не надо меня жалеть. Я… я сделала то, что должна была… я не мстила, не думай… месть – это… это не то… я не хотела, чтобы она дальше… с этими дурочками говорить бесполезно, не услышат… а потом поздно будет… рассказать тебе, как я сюда попала?

– Расскажи.

Евдокия обняла узкие плечи и удивилась, до чего хрупка эта девушка. А казалась грозною.

– Я… – Она вдруг выдохнула и носом в Евдокиино плечо уткнулась. – Я так устала… брат думает, что я ничего не понимаю, что… а мне просто идти некуда. И его одного не оставишь. Он сильный, только… если я уйду, он умрет. А я не хочу… но, наверное, надо сначала? И про упыря… у всех женихи как женихи… а у меня вот упырь… правда, благородный.

– Это многое меняет. – Евдокия не сдержала усмешки. – А у меня муж – волкодлак…

Яська шмыгнула носом и голову подняла. Уставилась круглыми глазами:

– И… как оно?

– Хорошо… было хорошо. Он… он внутри человеком остался, если ты понимаешь, о чем я…

– Понимаю. – Яська вздохнула. – Мне кажется, что Влад тоже человек… больше человек, чем эти, только…

– Ты боишься.

– Да.

– Это нормально. Где вы с ним… познакомились?

– Здесь… он мне помог. А я ему и… все равно придется по порядку.

Глава 11,
где речь идет о тяжкой бабьей доле

Только познав черные будни, начинаешь ценить серые.

Суровая правда жизни

Яська всегда знала, что бабья доля горькая. О том не уставала напоминать матушка, что словами, что жизненным примером. Сама она замуж вышла рано и рано же овдовела, оставшись одна с тремя детьми. Рассудивши, что своим умом бабе никак не выжить и уж тем паче с хозяйством не управиться – а от мужа ей досталось довольно-таки богатое подворье, – она без особых колебаний приняла первое же предложение руки и сердца.

Так у Яськи появился отчим, которого велено было именовать тятькой.

Отчим притворялся добрым, приносил карамельки в кулечке и однажды подарил куклу с волосами из пакли, что вовсе было роскошью. Однако Яшке он не нравился, а Яська брату доверяла.

И на сей раз он не ошибся.

Стоило жениху стать мужем, как исчезли и конфеты, и слова ласковые. Супружницу свою он побил на второй день совместной жизни за лень и еще потому, что она, шалавища этакая, соседу улыбалась, небось ко греху склоняла… матушка побои вынесла покорно, будто бы так оно и надобно было.

И Яшке мешаться запретила.

– Женщине надобна крепкая рука, – проговорила она, прижимая к боку распаренную картошку. – А не то Хельм сведет ее с пути истинного…

Крепкая рука отчима распространялась не только на жену.

Больше всего доставалось Яшке, когда за шалости, до которых он был неуемен, когда за язык острый, когда за взгляд, чересчур уж наглый, а когда и просто так. И ежели поначалу бил он с оглядкою, явно опасаясь, что женино терпение лопнет и доведет до полицейской управы, где подобную методу воспитания вряд ли оценят, то, поняв, что терпение сие безгранично, потерял край.

– Как-то Яшка ему в сапоги дерьма коровьего кинул… дурной он, я говорила, что не надо, что хуже будет… только ж Яшка упертый. Если чего решил, то и сделает. Вот и… этот ногу сунул, а там… Крику было! Он за ремень схватился… был у него такой, широкий, из кожи толстой. Да еще с пряжечкою… от этой пряжечки по всему телу синяки узорчатые оставались… Тогда Яшку смертным боем… а тот, дурень, сбег бы… отсиделся б… нет, глядит в глаза и скалится… ни слезинки… и тем разом думали, что уже все… я кричала… по соседям побежала, потому как от мамки-то никакой помощи. Только плачет и богов поминает… Где эти боги?

Яська успокоилась. Почти.

О прошлом она говорила тихим голосом, и пальцы комкали край грязной рубахи, то дергали, то гладили, то вновь дергали, будто разорвать желала Яська сукно на малюсенькие клочки.

– Соседи его и остановили, припугнули, что ежели Яшку забьет, то точно на каторгу отправится. Он перепужался тогда. Не за Яшку, был бы радый, ежели б Яшка помер, а за каторгу. Медикуса кликнуть велел, заплатил… потом мамку этими деньгами попрекал все. Ей бы сказать, что деньги он с папкиного подворья взял, что у самого-то за душой только и было ремень этот да сапоги драные. Нет, молчала… всегда молчала… Но после того случая, как Яшка встал, так и сказал, что из дому уйдет.

– Сколько ему было?

– Четырнадцать… мне – девять. Будь я постарше, то с собою забрал бы, так он сказал… и забрал бы… а так… куда… тогда-то он еще меня не трогал. Ну как… когда затрещину отвесит, обзовет матерно, но я быстро приучилась не лезть… Настька, сестрица наша, та вовсе ласковой была, послушною… ее всегда примером ставили.

Яська вздохнула.

– Яшка с собою деньги прихватил… и ремень его, тот самый… ох, как он орал… побег в управу, заявление написал, что, дескать, обворовали его, последнее унесли… понимал, что ежель Яшку найдут, то тогда уже его на каторгу. И радовался даже. Мамку бил, а она терпела. Дите ему родила… Когда с животом ходила, тогда уже не трогал… не знаю, может, совесть проснулась, а может, забоялся, что Иржена такого душегубства не простит, но он же не мог уже, чтоб никого… и меня воспитывать взялся. Я ж с Яшкой похожая. Говорил, что выбьет дурную кровь… и каждый день… уже не ремнем, розгами. А мамка все про терпение…

Яська не знала, почему не ушла. Некуда было? Или боялась мамку оставить, которая после Яшкиного ухода как-то разом постарела, сникла, сделалась и вовсе тихою, будто бы тень. А волосы в ночь поседели, и тот, которого Яська от души ненавидела, называл мать старухой.

Она и верила, что стара уже. И больна. И проживет недолго… она бы с легкостью перешагнула порог, ежели бы не дочка новорожденная, которую нарекли Гражиной.

Этот дочку не любил. И злился. Сына требовал, наследника, да только не выходило. Верно, разгневалась Иржена, а может, решила, что этакую гнилую ветвь обрезать надобно, но ходила матушка пустоцветом, о чем тот не уставал напоминать…

Гражину отдали сестрам.

Так и росли.

Матушка преставилась, когда Яське пошел пятнадцатый год. Умерла тихо, сгорела в лихоманке, которую подхватила, босою по снегу пробежавшись. И Яська точно знала, кто виноват в этой смерти.

А соседи сочувствовали.

Остался мужик с тремя дочерьми, да две ко всему не родные, им, поди, женихов искать, приданое править… этот, знай себе, кивал, корчил скорбные мины.

Яська его ненавидела.

И сбежала бы, но… как бросить Настасью, что каждому слову этого урода верит? И Гражинку, совсем еще малую… никак… оставалось терпеть. Только однажды, когда этот за поучения взялся, схватила нож да полоснула по руке.

– Только попробуй, – сказала, глядя в ошалевшие глаза отчима. – На каторге сгнию, да только и ты жить не будешь.

Как ни странно, помогло.

Успокоился.

Он по-прежнему бывал мрачен, много пил, жаловался на жизненную несправедливость, впрочем не давая себе труда уточнять, в чем же состояла она. Ругался, не делая различий меж родною дочерью и приемышами. Но с кулаками лезть остерегался.

Трусом был.

Это Яська уже потом поняла, а тогда она почти поверила, что жизнь, быть может, и наладится. А что? Сопьется отчим, помрет, а хозяйство останется. Оно, хозяйство, еще крепкое. И хватит на троих…

Сваха появилась в доме весной.

Она была такой… Яське никогда прежде не случалось видеть подобных женщин. Местечковые, поселковые отличались или коровьей покорностью, прежде свойственной матушке, или же норовом столь скверным, что вязаться с ними остерегались что мужики, что лохматые цепные кобели… а эта… эта улыбалась.

Вот, пожалуй, что удивило Яську больше всего.

Чему улыбаться, ежели жизня такая, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, а она… вошла шляхетною панной в платье лазоревом да с кружавчиками. На руках – перчатки, в руках – зонт полупрозрачный, легонький. И пусть немолода, но хороша собою до того, что аж отчим плечи расправил, глянул орлом.

Это ему-то казалось – орел, а на деле – петух общипанный.

Да только сваха ему подмигивала, и за стол себя усадить позволила, и с благодарностью приняла нехитрое угощение. А после, выставив на этот самый стол высокую стеклянную бутыль, сказала:

– Дело у меня есть к вам важное, Ихор Матвеич…

А он кивнул. Давно уж не обращались к нему этак, уважительно. И бутыль… знал Ихорка, сколько такие бутыли стоят, не один медень. И он-то сам не пробовал, но слыхал, будто бы самогон в них – и не самогон вовсе, а водица ключевая, сладкая. Пьется на раз, душу веселит… душа его настоятельно веселья требовала.

– Какое?

Он глядел, как сваха, полнотелая, румяная, что свежеиспеченный каравай, разливает городской самогон по стаканам. Себе на донышко плеснула, оно и верно, куда бабе больше, а ему – до краев налила.

– Гляжу, дочери ваши подросли, заневестились. Красавицы они, все в отца.

– Не мои. Приемыши. – Похвала, как ни странно, была приятна. – От жены моей покойной…

– Ах, горе-горе… – закивала сваха, подливая самогону, который и вправду был хорош. Не водица, конечно, водица этак кишки не опаляет, но зато и тепла от нее нету. – Очень вам сочувствую… один и растите троих дочерей… их же до ума довести надо… ныне-то девицы не то что прежде, упрямые… никого слушать не хотят… и уважения к старшим никакого… ни благодарности…

Яську выставили еще в самом начале этой беседы, да только она не дура, чтоб и вправду уйти.

Не понравилась ей сваха.

С первого взгляда не понравилась, а чем – Яська понять не могла. Но на огород, как велено было, не пошла, обождут бураки неполотыми. С нею и Настасья осталась, которая, напротив, при виде свахи преисполнилась самых радужных ожиданий. И, присев рядышком на скамеечку, шептала:

– Замуж пойдем… да не сюда, а в город… видела, какие у нее ручки? Беленькие, чистенькие…

Собственные Яськи были красны от загара, огрубевшие и с трещинами. Ногти и вовсе ребристыми росли, а под них грязюка забивалась, да так плотно, что захочешь – не выковыряешь.

– Кому ты в городе нужна, дура?

На сестру она злилась за пустые ее мечтания, за надежды, которым, чуяла, не суждено было сбыться. А еще за то, что болтовнею своей мешала Настька слушать.

– Не скажи. В городе бабы какие?

Яська не ответила.

В городе ей бывать не доводилось, потому ничего внятного о городских бабах она сказать не могла бы, да только Настьке сестрины ответы были без надобности. Она сама себе сочиняла гишторию.

– Городские все белоручки… а что, хозяйства нету, вот и разбаловались. Ни есть сготовить не способные, ни убраться, ни одежи сшить, только целыми днями сидят на лавах да в окошко глядят.

Она вздохнула, хотя аккурат занималась тем же, пусть и глядела в окошко с другой стороны. Отчим же пил, кивал и глядел на сваху затуманенным взором. А когда положила она перед ним бумагу, то и подмахнул ее. И тут же раздалось:

– Яська! Настька! Холерины девки… – Он добавил пару слов покрепче, и сваха поморщилась, небось ей этакого в ее городах слыхать не доводилось.

Крику Яська не боялась, но на зов пошла, а мало ли, вдруг чего доброго скажет?

Отчим же поднялся. Качало его. Зато на душе в кои-то веки было пречудесно. Пела эта душа сотнею свирелек и желала сотворить добро…

– Вы… – Даже вид строптивой падчерицы благости не убавил.

С норовом девка… и ладно… найдут кого, кто норов этот да пообломает, а то ишь, грозиться вздумала… Не то чтобы угрозы ее сильно Ихора напугали, он вовсе непужливый человек, но пожалел дуру, не тронул… а теперь вот еще и замуж отдаст.

От собственной доброты у Ихора ажно слезы на глаза навернулись.

И то дело… он же ж не выставил сирот за двери, хотя ж мог бы… растит, как родных, заботится, невзирая на черную их неблагодарность.

– Вы… идите… – Слова теснились в грудях, и от избытку их, от чувств, его захлестнувших, Ихор лишь всхлипнул да рукой махнул. – Будьте счастливы…

– Ваш отец хочет сказать, – сваха сунула Ихору стакан, вновь до краев полный, – что мы с ним сговорились о вашей дальнейшей судьбе…

Охнула Настька. А Яське подумалось, что не след с этого договору добра ждать.

– И вы отправитесь со мной.

– Куда? – мрачно поинтересовалась Яська.

– Яська! – гаркнул отчим, чувствуя, что сделка, весьма выгодная как по нему сделка вот-вот расстроится из-за Яськиного упрямства.

– Ничего, Ихор Матвеевич, – поспешила влезть сваха. Она улыбалась столь старательно, что подозрения окрепли. – Девушки имеют право знать… в город, мы отправимся в город.

Она взяла Настасью под руку, не чинясь.

– В городе мы приведем вас в порядок… вы удивительно красивая молодая девушка, Настасья… сколько лет работаю свахой, а никогда прежде не случалось видеть…

Она пела и пела про то, что Настькина красота ее и привлекла и что на этую красоту охотников найдется множество великое. Это ж тут, в поселке, Настька – обычная девка, а в городе подобных ей, может быть, и вовсе нету…

Сестрица слушала. И таяла. И уже примеряла чудесные наряды, которые ей подарят, а еще туфельки и перчатки, такие же, как у свахи… и зонтик кружевной ее…

– Никуда мы не поедем. – Яська скрестила руки на груди.

– Яська! – Отчим ударил кулаком по столу и сказал тихо: – Зашибу, дуру!

И Яська поверила.

Зашибет. За все старые обиды, которых у него собралось превеликое множество, а еще за договор, подписанный им… за-ради женщины этой, взгляд которой потерял былую масленость, сделался вдруг жестким, цепким.

– Деточка, – она отпустила Настасьину руку и взялась за Яську, – подумай сама, что тебя здесь ждет?

Яська и сама знала, что ничего хорошего.

– Допустим, выйдешь ты замуж… но за кого? За… – Она очень тихо, чтоб не услышал отчим, добавила: – За такого вот? И будешь до конца жизни терпеть побои? И на хозяйстве горбатиться? Что ты теряешь? Да, ты не столь хороша, как твоя сестрица. У нее очень яркий типаж, но и тебе можно найти кого-нибудь подходящего…

Яська ей не поверила. Ни на секунду не поверила, но очнулась вдруг в поезде. Стучали колеса, болтала без умолку Настасья. Молчаливо, загадочно улыбалась сваха…

Поезд прибыл в Сколуво.

Теперь-то Яська знает, что городок этот невеликий, что и городом стал не так давно, а был прежде военным поселением да факторией заодно уж. Но тогда она, впервые позабыв о тревогах, глазела. Все-то казалось удивительным, невозможным.

И, пожалуй, она почти поверила, что жизнь и вправду сложится.

– Она нас привела в дом… сняла на время, а сказала, что это ее. И мы удивились тому, какой этот дом. Из белого камня. Два этажа. А ни хлева, ни огорода даже… цветочки растут. От цветочков-то в хозяйстве какая польза. – Яська окончательно успокоилась и теперь рассказывала тихо, на Евдокию не глядя. Верно, замолчала бы, только давняя история требовала того, чтобы поделиться ею. – Нам по целой комнате дали… своей комнате. Представляешь?

Евдокия покачала головой.

Не представляет. У нее-то всегда имелась собственная комната…

– И там кровати… и ванная… мы на нее глазели, как… как не знаю на что… мы спали прежде на лавках, мылись в кадушке… а тут и служанки… помыли, волосья расчесали, намазали чем-то для блеску. И кожу намазали, и сидели мы так… Настька вовсе решила, будто она уже королевна… женихов перебирала. Мол, за старого идти не хочу, за вдового не пойду, а нужен красавец и богатый, чтоб при доме своем и чтоб дом этот был не хуже, чем у свахи… и не только дом. Чтоб коляска имелась на выезд… и чтоб платьев ей купил дюжину. Дурища…

Яська вздохнула.

– А эта слушает да кивает… потом говорит так, что, мол, есть у нее один жених, подходящий весьма. Благородного происхождения. И дом огроменный, и слуг – сотни, и колясок ажно десять, а платьев так вовсе Настьке будет покупать каждый день новое.

– Она поверила?

– Колдовке тяжело не поверить. Но и… Настька хотела. И жениха этого, и дом, и жизнь такую, чтоб как у королевишны сказочной, вот и загорелась. Сваха-то сказала, что сначала карточку Настькину сделают, отправят жениху, а вот если понравится она, тогда и свидание устроит.

Яська потерла глаза.

– Режет что-то… соринка, наверное, попалась… карточки сделали. Настькину – в платье таком… красивом платье… и волосы еще кудельками уложили. В волосах – цветочки… она и вправду красивой стала, глаз не отвесть. Меня же – просто. Но я не в обидках была. Пускай… а потом карточку жениха показали. Красивый. Чернявый такой. Носатенький. Сразу видно – благородный… ну и Настька сразу загорелася, мол, что любовь это… глупость какая… любовь… но вся извелась, ответа дожидаючись. Вдруг да не понравится ему Настькина карточка? А он ответ написал предлинный. Сваха читала… мы-то грамоте не обученные были… тогда… а в письме том поклоны, извинения и пожелания всякие. И значит, пишет, что карточка Настькина его очаровала, что ни есть, ни пить не будет, пока не встретится с нею. А к карточке букетик из роз, огромнющий такой… Настька от него и письма этого вовсе разума лишилась.

А Яське было даже завидно, что сама-то она не способна вот так, без оглядки, влюбиться, довериться… и, верно, исключительно из зависти шептала она Настасье, что не бывает такого. Не женятся баронеты на крестьянках. В полюбовницы взять – это еще быть может, а вот законным браком…

– Он объявился третьего дня после письмеца своего. – Яська кусала губы, не зная, как рассказать о том, какую неприязнь, ненависть даже испытала, увидев этого человека. И тогда-то ей неприязнь сия казалась совершенно пустою.

Красавец?

Отнюдь. На карточке баронет гляделся куда солидней. А тут… невысокий, какой-то иссохший весь, будто бы перекореженный непонятною болячкой. Он широко улыбался, не стесняясь желтых своих зубов. К ручке Яськиной припал. Сказал, что, мол, счастлив премного свести личное знакомство. И в глаза глянул… и дыхнул… гнильем дыхнул… тогда-то и поняла Яська, что болен баронет, а вот чем… небось у благородных людей болячек множество превеликое, не то что у мужичья.

Но Настасью она упредить решила.

А то мало ли… вдруг и она занеможет…

Только разве ж Настасья слушала?

– Пустое, – отмахнулась она, не спуская с баронета влюбленных очей. Верно, в них-то он всем был прекрасен: и рябым лицом, которое густо мазал белилами, да все равно оспины проглядывали, и вывернутыми губищами, что лоснились, будто намасленные. И волосами реденькими, которые зачесывал набок да смазывал бриллиантином…

Баронет ходил аккуратненько, как-то по-бабьи и с прискоком. Разговаривая, слегка шепелявил. А порой и в словах путался. Еще он премерзенько хохотал, от смеха его Яську аж передергивало, да только… кто она такая?

Будушая баронетова сродственница.

– Ах, дорогая Яслава, – баронет обратился к Яське, – вам не стоит переживать. Я лично займусь вашим жизненным обустройством. Для меня важно счастие моей ненаглядной Настасьи…

Ненаглядная Настасья пунцовела, что дикий шиповник.

А Яськина неприязнь к барону только крепла.

Меж тем баронет преподнес Настасье кольцо с зеленым камнем, самолично на ручку надел да еще и добавил, что любовь его столь велика, что никаких сил ждать нету. Оттого завтра же свадьба и состоится.

– Жреца пригласил. Мне еще подумалось, что это за свадьба такая, когда жреца в дом зовут? Нормальные-то люди идут в храм, чтоб перед ликом богов клятвы принесть. А этот… нет, жрец солидным был, толстым таким, с рожей круглой. И голос громкий, хороший. Молитвы так пел, что и я заслушалась. И подумывать начала, что, может, не так все и плохо. Баронет? Пускай себе… небось не из первых, оно и к лучшему. Главное, что видно – не бедный человек. Настасье и наряду подарил, и колечко, и бусики из розовых камушков… любит ее, ручки вон целует. А что хворый, так ведь то посочувствовать человеку надо. Ему небось тяжко жить, хворому-то… и не оттого ли жену он ищет простую, которая капризами кобениться не станет. Настасья вон и красавица, и умница, и хворого обиходит. Хорошо бы, конечно, детки пошли, но ежель боги не дадут, то тут уж… авось и помрет рано, тогда Настасья еще кого сыщет, такого, чтоб и вправду по сердцу…

За эти мысли и сейчас было стыдно, хотя, боги знают, что не желала Яська баронету зла. А что думала про смерть, так ведь все люди смертны, а особенно те, у которых нутро гнилое.

– После того как их мужем с женою объявили, баронет заявил, что, дескать, первая ночь брачная должна состояться в фамильном его имении. Что он просто обязанный новую баронессу семье представить. Настасья разом сникла, небось она про семью и думать не думала. А он только вьется, успокаивает, мол, такая раскрасивая раскрасавица всем по сердцу придется. Все ее уже любят, ждут, и надобно поспешить, чтоб успеть до темноты. Заложили бричку… сваха-то с нами не поехала, а мне велела за сестрицею следовать неотступно. Мол, ныне я не просто так, а компаньонка самой баронессы. Настасья мигом надулась, глядит сверху вниз, ручкой машет. Я бы за нею и так поехала, куда ее, дурищу этакую, одну отпустить… знала бы, как оно будет, силком уволокла бы…

Она замолкла, вспоминая дорогу.

Четверик лошадей.

И баронета, что самолично сел на козлы. Правил легко, будто бы всю жизнь только тем и занимался. Лошади же, не чета деревенским, холеные, с боками блестящими, сытыми, шли споро. Бричку покачивало, а Настасья знай себе головою крутила.

Любопытно ей было все.

И город, поглядеть который так и не вышло, и дорога широченная, плоским камнем выложенная. И так ровненько, камень к камню, что будто бы и не дорога – лента девичья. Как на нее вышли, так и засвистела плеть по-над конскими головами. И сами они приняли в галоп.

Летела дорога.

Уводила.

От домов, от людей, и Яська сама не заметила, как и дорога-то исчезла, скрылась под белым моховым покровом. Тихо вдруг стало, как бывает только на погосте. Холодом повеяло. И Настасье самою сделалось зябко, если накинула на плечи вязаную шаль, мужнин подарок.

А кони храпят. И несут, уже не разбирая дороги. Луна вдруг выкатилась, круглая такая, которую в народе колдовкиной кличут. Но вскоре и она исчезла. Небо же сделалось темным, но не черным – серым, в подпалинах. И было оно столь странно, что Яське захотелось немедля вернуться. Она вцепилась в бричку, и та захрустела, точно вот-вот рассыплется…

Но тут из ниоткуда появился дом.

Яська точно знала, что не бывает, чтобы дома появлялись из ниоткуда, особенно такие вот, огроменные. Он был бел, но белизна его гляделась грязною.

– Ох, Ясенька… – Настасья аж задохнулась от восторга. – Ты только посмотри!

– Нравится? – Баронет обернулся.

Глаза полыхнули красным… примерещилось. Конечно, примерещилось… с перепугу. С того, что не по вкусу Яське это место и дом тоже, о дюжине тонюсеньких колонн, о крыше двускатной, на которой крутился кованый флюгер. И престранно так крутился, то в одну сторону, то в другую, хотя ж ветра и вовсе не было. Не по вкусу и лестница со ступенями широкими, да только трухлявыми, словно зубы старой колдовки.

И холодок по хребту бежит.

Криком бы кричать немым, да только застыл он в горле. Кони же, всхрапнув, остановились.

– Что ж, дорогая моя супруга, – баронет ловко соскочил и ручку Настасье подал, – прошу вас…

Яська выбиралась сама.

С трудом сдерживала она желание перебраться на козлы да хлестануть коней, что стояли смирнехонько, будто зачарованные. Глядишь, и вынесли бы с этого болота… Не посмела.

Выбралась кое-как из коляски.

Уговорила себя, что велики у страха глаза. Небось не доводилось прежде Яське бывать в господских домах, вот и робеет. А Настасья уже по лестнице поднимается, глядит только перед собою. И остается – догонять. И Яська бежит почти бегом, да только догнать не способна. Лестница-то на деле крутой оказалась, так и норовит ступенечку под ноги сунуть.

Двери тяжелы.

Скрипят.

А в доме темень темная… нет, встречают, женщина высокая, иссохшая до того, что, кажется, дунь посильней и рассыплется. В руке ее – подсвечник, да не простой, но рогатый. И свечи стоят хорошие, белые, и огонь горит ровно, да только…

Яська моргнула.

– Добро пожаловать, дорогая Анастасия, – сказала женщина, передавая диковинный подсвечник баронету. Сама же обняла Настасью, расцеловала в обе щеки. – Я несказанно рада, что с вами сын мой наконец обрел личное свое счастье, но идемте скорей. Мои дочери желают воочию убедиться, что в жизни вы более прекрасны, чем на карточке.

Она говорила и вела Настасью, а та шла, будто зачарованная.

Или и вправду зачарованная? Ей-то прежде никто слов этаких, ласковых, не говаривал. А про Яську все и запамятовали. Она шла следом, пока путь ей не заступила мрачная девка в черном платье.

– Ты пойдешь со мной.

– Куда?

Оставлять Настасью одну Яська не собиралась.

– Куда скажу, туда и пойдешь. Или думаешь, что тебя за господский стол посадят? – Девка скривилась: – Хватит одну уже…

Почему Яська и вправду с ней пошла? Который год спрашивала себя о том, но ответа не находила. Она просто вдруг оказалась в комнате, махонькой такой комнате, куда еле-еле лежак влез.

– Отдыхай, – велела та же девка. – Завтра будет тяжкий день.

Она оставила на лежаке поднос, серебряный, вида роскошного весьма, с сушеным мясом, с хлебом зачерствелым, покрытым белесою плесенью. Этакий хлеб дома только свиньям и замачивали.

Дверь закрылась.

А Яська хлеб взяла, думала выкинуть, но сунула за пояс. К мясу же прикасаться не стала и вина не тронула, верно, тем и спаслась.

Она легла, думая, что завтра же поговорит с Настасьей, что если уж та счастлива в этом доме и с этаким мужем, то и пускай. А Яське тут оставаться вовсе без надобности. Вернется она. И пускай не выйдет замуж, ей-то не особо охота, но устроится куда служанкою. Небось не белоручка, все умеет, что стирать, что убирать, что готовить… с этой мыслью, почти успокоенная, Яська и уснула. А проснулась… проснулась посеред ночи.

Было не темно.

И не светло.

Странно.

Яська села на жесткой кровати… нет, ее не мучили дурные предчувствия, и опасности она более не чуяла. Ей просто захотелось до ветру. А в горшок ходить она непривычная, хоть бы горшок и оставили.

Яська толкнула дверь, а та не открылась.

Заперли.

Она поняла это отчетливо, а следом поняла, что никто не позволит ей возвернуться в город. И надобно было стегать клятых лошадей, куда б ни завезли, а все лучше этого места.

Тогда-то и страшно стало.

А от страха того потемнело в глазах… и, наверное, если бы не страх этот, Яська б не выбралась. Откуда только силы взялись? Видать, сама Иржена за плечами стояла, ежели удалось расковырять замок дверной шпилькою. И она же повела.

По темным коридорам.

Мимо пустых комнат. Яська заглянула в одну: все-то паутиною заросло, пылью, грязью. А в господском зале горели свечи, только и тут никогошечки не было. И, свечу украв, Яська двинулась дальше.

Дверь в ту комнату была открыта.

Распахнута настежь.

Приглашала будто бы войти. И Яська не устояла перед этим приглашением. Страшно было? Было. Так, что руки заледенели, а ноги сделались непослушными. Но ничего. Вошла.

Свечи горят.

Дюжины свечей, что на полу каменном, что на столиках, которых тут множество было и самых разных, будто бы со всей усадьбы стянули их. Высокие и низкие. Круглые. Квадратные. Один даже с дыркою, из которой поднималась многорогая канделябра.

Пламя было белым.

Яське никогда-то прежде не думалось, что пламя может быть белым, чистым, ярким до того, что ослепило оно. Иначе как понять, что Яська, порога не переступавшая, оказалась вдруг в самом центре комнаты. Тут не было свечей, они остались за чертою, черной, выбитой в камне пола. И свет их будто бы размазывался, стекал по воздуху, точно этот воздух сам стал стеною.

Яська потрогала.

Пусто.

И жутко.

Тишина… холодок по ногам вьется, ластится, норовит забраться под тяжелую Яськину юбку. И чувствует она сквозь носки вязаные, плотные, что пол леденющий, до того леденющий, что холод этот опаляет.

Только думалось не о холоде, но о девушке, которая сидела на полу, поджавши ноги.

Платье белое, в розанах. Плечи голые. Руки на груди скрестила, волосы волною легли, уже не золотые – белые, инеем припорошенные.

– Настя… – Яська как-то сразу поняла, что сестрица мертва.

Но понять – одно, а вот поверить… ведь сегодня еще Настька наряжалась, готовилась, что ко свадьбе своей, что к поездке этой… и говорила про наряды, про подарки жениховы… и жизнь себе придумала счастливую, до самой старости счастливую… а теперь вот сидит тут… красивая, до того красивая, что глядеть больно… и взгляд не отвесть.