Текст книги "Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди"

– Я не хотела… – Эржбета подходила осторожно, на цыпочках, осознавая, что ее нежелание совершать убийство вряд ли послужит веским аргументом в суде. – Вы… слышите там… открывайте глаза!

Призыв ее остался безответен.

– Пожалуйста, – пролепетала Эржбета…

…и в дверь постучали.

Панна Арцумейко, к преогромному своему сожалению, была лишена возможности услышать, что же происходило в покоях жилички, поелику как раз тогда, когда она с удобством устроилась у стены – еще в том месяце креслице подвинула – да взяла в руки слуховую трубку, заявилась соседка.

И не просто заявилась, но с претензией.

Дескать, невестка панны Арцумейко минувшего дня изволила пройтись по улице, с соседкою встретиться да ее не поприветствовать с должным уважением. Головою кивнула и пошла себе королевною. Невесток панна Арцумейко несколько недолюбливала, здраво полагая, что сыновья ее достойны большего, однако же это не повод позволять всяким на семью клеветать! О том панна Арцумейко и сказала дорогой соседушке, припомнивши ей заодно и кота, повадившегося гадить в палисаднике панны… слово за слово… в общем, пропустила она самое интересное. И в покои свои вернулась в весьма воинственном настроении, которое требовало немедленного выхода.

Вот только где его сыскать?

И тут раздался грохот. Оглушительный.

Первым делом панна Арцумейко схватилась за сердце, потом вспомнила, что в комнате ныне одна-одинешенька, а потому справиться о ее здоровье, несомненно подорванном сим грохотом, некому, как и некому окружить ее, умирающую, заботой и вниманием. Руку от сердца она оторвала, юбки расправила и решительно направилась к жиличке, ежели не разобраться в причинах столь странного шума – приличные женщины днем не грохочут без веского повода, – то высказать свое, несомненно, праведное негодование.

В дверь она скрепя сердце постучалась.

Будь там невестка, вошла бы и так, но вот жиличка…

Открыли не сразу.

– З… здравствуйте, – слегка заикаясь, произнесла Эржбета.

Она попыталась тело оттянуть, но жених оказался на удивление тяжел. Тогда она набросила на него покрывало, лоскутное, сшитое самолично панной Арцумейко в молодые ее годы. Об этом факте, как и об исключительной ценности покрывала, панна Арцумейко не забывала регулярно напоминать.

– Доброго дня, – произнесла хозяйка и губы поджала, всем своим видом показывая, что сие – не только оборот речи, но на дворе и вправду день.

Приличные девушки работают в поте за-ради семейного блага.

– Что у вас произошло?

– Ничего, – не слишком уверенно произнесла Эржбета, холодея всем сердцем. Если панна Арцумейко найдет в комнате труп…

– Что-то произошло! – Панна Арцумейко, оттеснив тощенькую жиличку – это все из-за кофиев, завтракала б нормально, глядишь, и набрала бы в теле, – вошла.

Она окинула комнату цепким взглядом, подмечая обычный для Эржбеты беспорядок, который тоже весьма и весьма панну нервировал. Это ж что за хозяйка, которая то чашку на столик лакированный поставит, да там и забудет, то чулок на спинке кровати повесит?..

Впрочем, сии мысли мигом исчезли, когда взгляд панны Арцумейко остановился на давешнем госте. Ныне гость подрастерял прыти, лежал на полу, прикрытый дорогим сердцу панны покрывалом. А под голову его заботливо сунули подушечку.

– Это… – От возмущения у панны Арцумейко горло перехватило. – Это… что такое?

– Жених, – скромно потупилась Эржбета, надеясь, что воспитание не позволит квартирной хозяйке жениха упомянутого щупать на предмет его жизнеспособности.

– Чей?

– Мой. Родители прислали…

Панна Арцумейко растерялась. С одной стороны, происходившее в комнатах жилички явно было недозволительно, если не сказать – возмутительно. С другой… наличие жениха кардинально меняло ситуацию. Жених – это не просто так… это очень и очень серьезно для женщины.

– А… чего он на полу лежит?

– Сомлел. – Эржбета наклонилась и поправила покрывало. – От радости… он мне предложение сделал, а я согласилась…

Панна Арцумейко покачала головой, здраво рассудив, что жених должен быть совсем уж болезным, ежели решился связать свою судьбу с такой вот неряхою… а ведь он о невесте своей мало знает.

И долг панны Арцумейко рассказать правду.

– И я вот… решила… пусть себе полежит немного… накрыла, а то еще замерзнет.

За окном горел червень, и замерзнуть было сложно при всем желании, однако на сем факте панна Арцумейко не стала заострять внимания.

– Жених… – проговорила она, разглядывая лежащего едва ли не с жалостью.

Надо будет дождаться, когда назад пойдет… и правду, всю правду как есть… и про посиделки полуночные, и про пагубное пристрастие к кофию, и про книженции, которые панна Арцумейко читала все до одной. Исключительно из желания понять, что ныне печатают.

Читала и осуждала.

Негодовала даже.

Про себя.

И оттого как было упустить столь удивительную возможность негодованием поделиться?

– Деточка! – Все же панна Арцумейко не была злым человеком. Напротив, она вполне искренне желала людям, ее окружающим, добра, притом имея четкое представление, что для оных людей добром является. – Вы давно друг друга знаете?

– Нет. – Эржбета не любила врать. – Матушка написала… он баронет… во втором колене.

Во взгляде панны Арцумейко появился интерес и сожаление. Вот будь у нее дочь, она бы баронета не упустила, но дочерей не было, а внучки по малолетству своему интереса для матримониальных планов не представляли.

– Она ему мой адрес дала…

Эржбета вздохнула.

– И вот пришел… с предложением… – Она не знала, что еще сказать. Однако слов не потребовалось.

– А ты согласилась.

– Да…

– Поспешила, деточка, поспешила… – Панна Арцумейко полагала, что в брак следует вступать с широко открытыми глазами, ясно осознавая все недостатки избранника. – Нельзя же вот так сразу соглашаться на предложение первого встречного.

– Но вы же сами говорили…

– Что ты не становишься моложе, – перебила панна Арцумейко и, взяв жиличку под локоток, потянула к двери. – Идем… не будем мешать. Пусть себе… радуется. А мы поговорим… вижу, матушка твоя совсем твоим воспитанием не занималась. Конечно, хорошо, когда родители одобряют брак…

На пороге Эржбета оглянулась.

Жених лежал.

И вот что с ним делать? Панна Арцумейко теперь не отстанет… а тело надобно вынести… как? И куда?

– И дочерний долг – подчиниться их воле, однако ты должна понимать, что…

Гавриил очнулся не сразу.

Ему было тепло. Уютно даже. Голова несколько гудела, но не сказать чтобы очень уж сильно. Голова у Гавриила вообще отличалась изрядною крепостью, что не могло не радовать.

Он открыл глаза. Сел. Потрогал голову, убеждаясь, что цела она.

Надо же… а панночка Эржбета оказалась не только вспыльчивою – а подобное свойственно многим дамам, – но и заботливою. Подушечку вот положила. Укрыла. Гавриил вздохнул. Прежде о нем никто так не пекся.

Покрывало он сложил аккуратно, как учили в приюте. И подушку вернул на кровать, дав себе труд оную кровать обнюхать со всею тщательностью. Пахло от нее панночкою Эржбетой. И вообще, в комнатах ее иных, посторонних, запахов, которые могли бы вызвать тревогу, Гавриил не обнаружил.

Наверное, следовало бы дождаться хозяйку, но…

Голова все ж слегка гудела. Да и подозревал Гавриил – настрой панночки слабо переменился. И коль не верила она прежде, то и ныне не поверит. А потому он вышел, тихонько прикрыл за собой дверь и выскользнул в палисадник.

Ничего, согласие панночки Эржбеты ему для дела не требовалось.

Он издали за нею понаблюдает.

И за паном Зусеком.

Эржбета вернулась в комнату спустя час, поелику панна Арцумейко, получив наконец слушательницу, с благодарностью готовую принять мудрые советы панны Арцумейко, щедро делилась что жизненным опытом, что размышлениями своими на тему брака и супружеской жизни.

Она столь заговорилась, что едва не забыла о еженедельном собрании членов цветоводческого клуба, в котором имела честь председательствовать.

На счастье Эржбеты, о встрече оной напомнила дама-секретарь, которая явилась заблаговременно… в общем, отпустили, заверив, что всенепременно продолжат беседу после встречи… или завтра…

Дверь в комнату Эржбета открывала с немалой опаской, мучимая дурными предчувствиями. И интуиция ее не подвела.

Труп исчез.

Вот как так можно! Эржбета уже почти решила, что похоронит его посеред розовых кустов панны Арцумейко, благо оные кусты разрослись густенько… а он взял и исчез.

Восстал? Эта мысль заставила оцепенеть. Если так, то ныне по дому бродит умертвие, одержимое жаждою крови… и определенно недружелюбное… и если так, то долг Эржбеты перед обществом – сообщить в полицию. Немедля.

Вот только… возникнут вопросы… и умертвие упокоят, а ее, Эржбету, отправят на каторгу. Она всхлипнула от жалости к себе, но тут взгляд ее упал на покрывало. Оно лежало на кровати, сложенное весьма и весьма аккуратно. У Эржбеты вот никогда не получалось так. И подушечка сверху.

От сердца отлегло. Конечно, об умертвиях Эржбета знала не так чтобы много, но вот вряд ли они отличались подобною аккуратностью. Еще и осколки собрал… последнее обстоятельство вовсе заставило вздохнуть. Нет, угрызений совести Эржбета не испытывала, но перед женихом извинилась бы.

И вправду, что это на нее нашло?

Прежде она склонностей к членовредительству не проявляла…

Извинилась бы… и быть может, если все ж таки несчастный баронет вернется, что, конечно, вряд ли, потому как сама Эржбета в жизни не вернулась бы туда, где ее по голове огрели, то она извинится… но замуж все равно не пойдет.

Угрызения совести – не лучшая причина для замужества.

Глава 9
О разбойничьей вольнице, невольнице и нечеловеческой любви

Какая бы дурь ни пришла в голову, всегда найдутся единомышленники.

Данность бытия

Идти пришлось долго.

Во всяком случае, Евдокии дорога показалась бесконечною. Тропа вилась, порой кидала петли, но провожатый их с арбалетом не делал попыток соступить с протоптанной дорожки, а когда сама Евдокия попыталась, то остановил.

– Не надобно шутковать, панночка, – сказал он. – Туточки энтого не любят.

– Кто не любит? – Сигизмундус взял Евдокию за руку, и хорошо, так спокойней было, хотя, конечно, если рассуждать здраво, то ни одного повода для спокойствия не имелось.

Они в Серых землях. Идут куда-то с типом преподозрительным. В лучшем случае попадут к разбойникам, которые, быть может, примут Себастьяновы рекомендации, а быть может, и нет… а в худшем… о худшем Евдокия старалась не думать.

– Оне. – Разбойник обвел рукою. – Сразу видно, с той стороны людишки. Ничего-то туточки не знаете…

Он уже не тыкал арбалетом в бок и вообще держался вольно, свободно, но вот виделась Евдокии эта свобода показною.

Вздрагивал он. И на тени, когда вдруг выползли они на дорожку, растянулись уродливыми серыми фигурами, глянул с явною опаской. К поясу потянулся, верно, арбалет от этаких теней не почитал защитой.

Бросил:

– Держитесь ближе.

Куда уж ближе? И так шли, едва друг другу на пятки не наступая. Евдокия даже слышала запах разбойника – пота, кислой капусты и чеснока.

– Стойте, – сказал разбойничек у двух осин, что зависли над тропою, потянулись друг к дружке, переплелись ветвями, не то обнимая друг друга, не то пытаясь придушить.

Он сунул арбалет за пояс, вытащил глиняную свистульку-корову, из тех, которыми детвора балуется, и свистнул. Звук вышел звонкий, громкий, от него и тени шарахнулись, и осины безлистные задрожали… а в следующий миг сам воздух сделался густым, тяжелым. И сполз пыльным покрывалом.

Не было ничего.

А вот уже стоит частокол не то из ошкуренных бревен, не то из костей диковинного зверя, верно огромного, поелику каждая кость была в два-три человеческих роста. За частоколом же двор виднеется и дом. И даже не дом – настоящая крепость.

– Эк вы тут! – восхитился Себастьян. – Уютненько обустроились.

– А то! – Похвала, по всему, была разбойнику приятна. Он подбоченился, окинул гостей насмешливым взглядом. – Шаман – мужик сурьезный… и ежели вдруг вздумаете его сподмануть, будет плохо. Вона погляньте…

Евдокия и поглянула и тут же рот ладонью зажала, потому как от погляду этакого накатила дурнота.

Над воротами висел человек.

Нет, он уже не выглядел человеком, скорее уж пугалом в лохмотьях, но Евдокия точно знала – не пугало это… и не хотела, а приглядывалась, подмечая искаженное мукою лицо, и пустые глазницы, и дыры в щеках, сквозь которые проглядывали желтые зубы.

– Это Михей, – пояснил разбойничек. – Хотел Шамана подвинуть, думал, что самый умный. Ан нет! Был бы умным, был бы живым.

Пожалуй, с этаким утверждением спорить было сложно. Евдокия и не пыталась. Она сжала Себастьянову руку и выдохнула.

Воздух кислый, перебродивший будто. И запах мертвечины в нем чуется, как чуется гниль в еще, казалось бы, хорошем куске мяса… правда, стоило о мясе подумать, как вновь замутило…

– Идемтя. – Разбойник первым зашагал по зыбкой тропе и прямиком к воротам. Не оглядывался, знал, что гости незваные никуда-то не денутся.

Да и куда им с проклятого-то круга?

– Дуся, потерпи, скоро все закончится. – Себастьян руку погладил. – Или не скоро… когда-нибудь да закончится.

Наверное, он был прав.

Да и… сама ж полезла, чего жаловаться? Она и не жаловалась, просто само это место, одновременно и уродливое, и невероятно притягательное, пугало Евдокию. Мнилось ей, что глядит она в черную воду, на которой гадают саамские шаманы, что слышит даже мерные удары бубна и шепоток духов.

Страшно.

Особенно когда тихо становится, тогда и духи подступают ближе, норовят дотянуться до нее прозрачными руками, и знает Евдокия, что, коль позволит прикоснуться, погибнет. Утянут за собой. Выберут все живое ее тепло до последней капельки…

Отступить бы, но… а Лихо как тогда? Оставить тут, сказать себе, что сделала все, что в слабых женских силах… и Себастьян сам справится…

Не справится.

Ему тоже не по себе, Евдокия чует. Это не страх, скорее уж смятение. Но он ни за что в том не признается…

Идет. Глядит что на частокол, все же не деревянный – костяной, беловато-желтого колеру, что на двустворчатую пасть ворот, готовую проглотить и его, и Евдокию, и прочих дерзновенных, что на мертвяка. Ветра нет, а тот покачивается, и вновь видится в том иная, запретная жизнь. Того и гляди, засучит ногами, задергается, силясь вырваться из петли. А когда вырвется – а вырвется всенепременно, потому как в этом месте у мертвяков особая сила, – отряхнется, оправит рваную одежонку да и пойдет ходить-бродить вокруг костяного забора…

– Дуся, выше голову… на нас смотрят.

И вправду смотрят.

Люди… странно, прежде Евдокии представлялось, что Серые земли – место малолюдное, а тут вот… дюжины две, а то и три… и всякого возрасту, от паренька, которому, верно, и шестнадцати не было, до седого деда, скрючившегося у ворот. Дед сидел на земле, скрестивши ноги, и стучал железкою по куску рельсы. Стучал старательно, сосредоточенно, но звук получался слабым…

– Яська! – крикнул рыжий парень, мигом растерявший свою важность. – Туточки вот… пришли… бають, что к Шаману… дело у них есть.

– Дело, значит? – Рыжая Яська спрыгнула с подоконника. – Это ж какое дело-то?

– Важное. – Сигизмундус вытянулся.

И грудь выпятил, что гляделось довольно-таки смешно.

Но Яську сия храбрость, вовсе Сигизмундусу несвойственная, а потому давшаяся нелегко – Сигизмундусова суть настоятельно требовала угомониться, извиниться, а то и вовсе уйти из негостеприимного местечка, – не впечатлила.

– Чего тебе надо? – Она ткнула в грудь пальцем. И за шарф дернула.

– Это я Шаману скажу… Ты ж не он?

– Я не он, – согласилась Яська. – Да только надобно ли его беспокоить… у него и без тебя забот хватает… с чего бы ему время свое на всяких пришлых тратить?

И револьвер так выразительно на пальчике крутанула.

– Может, проще тебя сразу пристрелить?

– Оно, конечно, есть подобная вероятность. Да только кто ты такая, чтоб решать, что для Шамана важно, а что – нет?

Яська покраснела. Рыжие краснеют легко, а эта и вовсе полыхнула разом.

– Кто – я…

– Яська, не дури, – раздался знакомый бас. – Сведи к Шаману, а вздернуть их завсегда успеем.

Яська засопела, однако револьвер убрала.

– Ладно, – буркнула она. – Идем… один. А девка твоя пусть тут побудет… Шило, не скалься… будешь руки распускать, лично охолощу.

Видать, угрозы свои Яська имела обыкновение реализовывать, поскольку упомянутый Шило, неказистый мужичонка со свернутым набок носом, от Евдокии отступил. И руки убрал за спину, верно, для надежности.

Только сплюнул под ноги, буркнув:

– Упырева невеста…

– Я все слышала, Шило!

Он вновь сплюнул и нос перебитый поскреб пятерней.

– Рыжий… отведи ее куда-нибудь, чтоб глаза не мозолила.

Идти никуда не хотелось.

Хотелось вцепиться в Себастьяна обеими руками, заверещать совершенно по-бабьи, в слезы вот удариться или еще какую глупость сделать, не важно какую, главное, чтобы не оставаться одной.

– Не боись. – Рыжий подтолкнул Евдокию к разбойничьей цитадели, которая вблизи гляделась еще более мрачною, чем издали. – Яська баб забижать не дает. Ежели твой с Шаманом не добазлается, то мы вас попросту вздернем. Скоренько.

Нельзя сказать, чтобы сие сообщение сильно способствовало возвращению душевного спокойствия, но Евдокия нашла в себе силы ответить:

– Спасибо.

– Та нема за что, – отмахнулся рыжий. – Меня Казиком кличуть… Яська у нас во какая!

Он сжал кулачишко и Евдокии под нос сунул.

– Чуть что не по-ейному, так за левольверу свою… сколько на нее Шаману жалилися, а он токмо смеется, мол, сестрица… кровь – не водица…

Сестра, значит. И не последний человек, если Евдокия хоть что-то в местных реалиях понимала. Зря Себастьян ее дразнил…

Меж тем Казик распахнул дверь, низкую, какую-то перекосившуюся, и велел:

– Проходь.

Пахло едой. Сытно. Так, что Евдокия тотчас вспомнила, что давненько она не ела, а значит, голодна. И даже перспектива быть повешенною на аппетит никак не влияет.

– Ести хочешь? Чичас гляньма, тама оставалася… сення каша с мясом, Яська кабана подстрелила. Туточки, знаешь, какие кабаны водятся? Не кабаны – монстры! Харя – во!

Казик развел руки.

– Глазищи – во! Зато смачные… мы тым годом на зиму сала насолили, так ели… ели… аж пока поперек горла не стало…

Он вел по узкому коридору и говорил… говорил… про кабанов и про мавок, про игош, что свили гнездо в старой башне и почти подрали некоего Зузуту, да только тот не первый год на Серых землях… слова лились из Казика полноводною рекою, и Евдокия поневоле слушала.

Прислушивалась.

– Во. – Казик толкнул очередную дверь. – Проходь. Седай куда-нить, не гляди… Яська сказала, что ежели ее кто тронет, то яйцы самолично оборвет!

Это было сказано не Евдокии.

Она замерла на пороге, осматриваясь.

Зал. Огромный зал со сводчатым потолком, с галереей вокруг, с окошками узенькими, будто бойницы. Со старинным камином в половину стены, со столами широкими, с лавками… на лавках лежали люди, дремали явно, укрывшись кто тулупом, кто просто шкурою. В камине горел огонь, который едва-едва разгонял мрак. Пахло все ж едой, а еще брагой, но не свежею, каковая имеет хлебный вкусный запах, а прокисшею, дрянною.

– Много воли, гляжу, Яська взяла, – произнес мрачного вида мужик. – Глядишь, этак и заместо Шамана станет…

Он был огромен и страшен, как бывает страшен медведь-шатун, дурной, косматый. Он подходил неторопливою переваливающейся походочкой, всем видом своим показывая, что слушать Яську не намерен. И не спускал с Евдокии взгляда крохотных глазенок.

Лицо кривое, рубленое. Зубы щербатые. А ноздри и вовсе вырваны, и значится, не просто разбойник, каторжанин беглый, осужденный за особо тяжкие преступления. Случись с таким в городе встретиться, Евдокия бы полицию позвала, а тут…

– Не пугай бабу, Хлызень. – Казик подтолкнул Евдокию в бок. – Ежели тебе чего не по нраву, то Шаману и скажи…

– Скажу… – ухмыльнулся каторжанин, и от улыбки его, от него самого пахнуло гнилью. – Скоро всем скажу, Казик… тем, которые слушать готовые будут.

Он навис над Евдокией, вперившись в нее немигающим взглядом, и от него, от пустоты в этом взгляде перехватило дыхание.

А Хлызень медленно облизал губы.

– Экая… сытная… ничего, девка, опосля поговорим… через денек-другой…

Он повернулся спиной и разом преобразился – сгорбленная кривоватая фигура.

– Не слушай… дурной человек… зазря его Шаман к себе взял. Пожалел… Хлызень всем баял, что на каторгу его по оговору спровадили, а он сбег…

Казик усадил Евдокию на лавку.

– Пока Шаман в силе, Хлызень только и будет, что пузо дуть… а самому небось в глаза ежели, то забоится… кашу будешь?

Евдокия покачала головой. Лучше уж потерпеть, чем оставаться в этом вот зале наедине с Хлызнем. Он лег на лавку, натянул одеяло по самую макушку, да все одно Евдокия знала – не спит. Вслушивается. Ждет. И не упустит момента, чтобы ударить. Не из обиды или злости, но потому, что может ударить.

– Не боись. – Казик понял верно. – Я отсюдова не пойду. Яська будет недовольная, ежели чего вдруг… туточки каша есть еще. Была. Будешь?

И Евдокия кивнула. Будет. В конце концов, что еще ей осталось? Есть и ждать… точнее, ждать, но с едой ожидание легче проходит.

Яська шагала быстро, широким мужским шагом и руку держала на рукояти револьвера этак демонстративно. Пожалуй, что на Сигизмундуса сия демонстративность могла бы оказать впечатление, а вот Себастьяновы мысли были вовсе не о разбойнице.

Евдокия.

Не стоило бросать ее. Но и вдвоем не повели бы… и остается верить, что Яська сдержит слово… ее здесь побаиваются, хотя и страх этот смешан с толикой раздражения… и значит, не только, не столько ее, сколько Шамана.

Тот обретался наверху.

Шаткая лестница, на деле оказавшаяся куда как крепкой. Балюстрада с остатками резных перил, верно некогда позолоченных. Красная ковровая дорожка, на удивление яркая, чистая. Ей место в доме уездного шляхтича средней руки, но никак не в разбойничьем притоне.

– По краюшку иди, – велела Яська, сама ступая осторожненько. – А то замызгаешь еще.

Помимо дорожки на втором этаже обнаружилась пара картин, доставшихся Шаману вместе с усадьбою, белесая искалеченная статуя не то женщины, не то змеи, а может, и того, и другого. Помнится, иные скульпторы большими затейниками были. Имелось и зеркало, впрочем повернутое к стене и безбожно приколоченное к оной огромными гвоздями.

У зеркала Яська задержалась, чтобы ткнуть пальцем в ржавый, наполовину вылезший гвоздь.

– От холера! А я говорила, что надобно было энту пакость на болота вынести…

Зеркало зазвенело.

– И вынесу! Вот увидишь… не любит она меня, – это было сказано уже Себастьяну.

От зеркала шел знакомый мертвый дух, от которого Себастьянова шкура начинала зудеть. И вместе с тем появилось вдруг желание коснуться зеркала, и не шершавой задней поверхности, но гладкого стекла.

Себастьян точно знал, что черное оно. Гладкое. Упоительно прохладное. Что там, в глубинах его, он сыщет ответы на все вопросы… и даже больше, его перестанут волновать что ответы эти, что сами вопросы. И разве то не чудо?

Он тряхнул головой, отступая, упираясь спиной в балюстраду.

– Аккуратней. – Яська провела раскрытой ладонью по лицу. – Тут местами оно… старое… тоже слышишь?

– Слышу, – согласился Себастьян.

Слышит. Уже не звон, но смех. Стоит в ушах, и вроде тихий, да оглушает не хуже храмового колокола.

– Не поддавайся. – Яська толкнула локтем. – Ей только того и надобно… был у нас один паренек, Микитка, сначала смеялся все, потом в зеркало заглянул разок… доказать хотел, что ничего-то особенного в нем нет…

– И что?

– Высосала… только глянул, и все… сидит Микитка, дышит… а души в нем и нет. Глаза пустые. Улыбается… наши-то еще надеялись, может, отойдет… а он денек посидел, другой… а на третий взял нож и стал себя резать. Режет и смеется так, что жуть берет… говорит, ей кровь нужна.

– Хозяйке?

– Хозяйке. – Яська тряхнула головой, и рыжая копна волос разлетелась. – От же ж… холера… пошли, что ли? А то ждет… ты там гляди, студиозус… у меня разговор короткий.

И снова дверь.

Некогда она вела в хозяйскую опочивальню. И Себастьян вдруг отчетливо осознал, что дом этот, если и претерпел какие перемены за прошедшие сотни лет, то малые, вызванные исключительно насущною в тех переменах надобностью.

Им дом не рад.

Он терпит людей, потому как велено ему терпеть во исполнение давнего договора. Но порой дом не отказывает себе в удовольствии с людьми играть. Почему бы и нет?

Что стало с прежними его хозяевами? Отпустил ли их дом? Или же сами они ушли, еще когда место сие было почти обыкновенным? И оно запомнило предательство, озлилось? А может, и не ушли, не позволили им уйти, навсегда сделав частью дома. Не оттого ли у портретов глаза столь черны? И сами портреты глядятся куда более живыми, нежели то положено? Смотрят в спину Себастьну. Усмехаются.

И дверь, которой он не коснулся даже, сама открылась беззвучно, приглашая войти. Почтить доброго хозяина.

Он сидел у окна в массивном дубовом кресле, и в первое мгновение Себастьяну почудилось даже, что человек спит. Во второе же Шаман поднялся. А в третье стало понятно, что если и был он человеком, то довольно давно.

– Здравствуй, княже, – сказал он, глядя на Себастьяна белесыми глазами.

Не глаза – куски лунного камня.

Лицо и вовсе серый, испещренный трещинами, шрамами гранит. И черты его застыли. Он говорит, этот пока еще человек, но губы шевелятся медленно, и каждое слово ему дается с немалым трудом.

– Ты… меня с кем-то путаешь. – Себастьяну это, пусть каменное, искаженное мукой лицо все ж представлялось смутно знакомым.

– Не надо, княже… я теперь вижу многое. – Шаман ступал медленно, и пол прогибался под тяжестью его, сам дом с трудом держал такого неудобного гостя. – Должно же быть что-то хорошее вот в этом…

Он провел раскрытой ладонью по лицу.

– Садись. Поговорим. Я на тебя обиды не держу…

– Шаман…

Это имя незнакомо, но иное… конечно… он был много моложе, лихой паренек, объявившийся в Познаньске с ватагою.

Как его звали?

Себастьян помнил того паренька. Щеголоватого, любившего пофорсить… он носил белые пиджаки и еще часы по четыре штуки, видя в том особый шик. Он рядился в узкие брюки, а на шею вязал красную косынку, и девки гулящие, жадные что до ласки, что до легкой жизни, звали его Яшенькой. Яшка Кот. Конечно.

– Вижу, узнал. – Шаман указал на креслице. – Рад, что свиделись.

А вот Себастьян – так не очень, потому как вдруг показалась Радомилова грамота ненадежною заступой… Оно ведь как вышло?

Налеты.

Налетчики, всякий страх потерявшие… то кассу возьмут, то ресторацию обнесут, да не простую, с простых чего брать? А поснимают с благородных панн украшеньица, спутников их вниманием не обойдут… и злился город, кипел.

Газетчики о Яшке писали с придыханием, с каким-то собачьим восторгом, восславляя лихость его… а что за той лихостью трое мертвяков, забывали сказать как-то…

– Вспоминаешь?

– Вспоминаю, – не стал лукавить Себастьян.

В кресло сел. Нехорошо обижать хозяина недоверием. Он же опустился в свое, темного дубу, сделанное будто бы специально, чтобы выдержать немалый Яшкин вес.

– Хорошее было время…

– Хорошее. – Себастьян готов был согласиться.

Весна горела, яркая, лихая какая-то, будоражила кровь.

И шел по познаньской улочке молодчик самого что ни на есть фартового виду: в пиджаке с искрой, в штанах широких, в сапогах скрипучих, до блеску начищенных. На голове – картуз кожаный, во рту зуб золотой поблескивает, дразнит.

А главное, сыплет молодчик деньгой что направо, что налево, перекупает Яшкиных девок. И славу его рассказами о собственных подвигах, каковые вершил, естественно, не в Познаньске, перебивает… И вот уже слухи ползут змеями по людям нужным, доползают до Яшки. Девок он еще стерпел бы, девок в Познаньске на всех хватит, а вот бахвальство пустое было ему что ножом по сердцу.

– Свезло тебе тогда, князь. – Шаман, которого Яшкою назвать язык не поворачивался, кривовато усмехнулся. Левая половина его лица уже была мертва, а одною правою усмехаться было несподручно.

– Не без этого.

Свезло.

И на игре сойтись в одном заведеньице, в которое полиция без особой на то надобности не заглядывала. В карты. И в кости… и после в рулетку на револьверах, когда Яшка, распалившись, кинулся собственную лихость выказывать.

Играли.

Пили. Говорили за жизнь… и договорились…

– А я дураком был… подумать бы мне, откудова простому человеку этакие вещи ведомы? – Шаман чуть покачивался, и кресло под ним скрипело. – И если ведомы, то с чего он делится-то? Собрал бы сам ватагу, небось хватило бы охотников…

…на почтовую-то карету, в которой груз драгоценных камней для гильдии ювелиров поедет? Несомненно, хватило бы…

– Но ты убедителен был, холера этакая… и с нами пошел… до последнего пошел…

– А ты меня ножом, – с упреком произнес Себастьян.

А Шаман лишь руками развел:

– Ну извини. Я ж тоже разочарованный был… думаю, в кои-то веки встретил дружка, который по сердцу пришелся, а он на деле и не дружок вовсе, а так, скотина полицейская… вот и подумалось, дай хоть прирежу от этакой жизненной несправедливости. Глядишь, на сердце и полегчает…

– Полегчало?

От той истории остался тонкий шрам, поелику был Яшка быстр, ловок, что тот змеелов. Полоснул, правда, поверху, да только все одно кровило крепко, да и зарастала рана долго. И шрам вот остался светлой памятью.

– Да не особо…

Замолчал, глядя в окно. А в комнате темно. Мутно. Стоит шандал на пятерик свечей, и горят они, но как-то тускло, будто бы через силу.

– Я думал, тебя повесили. – Себастьян, пользуясь этакой передышкой, принял обычное свое обличье.

Стало легче. А он и не замечал, до чего тяжело здесь держать маску.

– Должны были… да Радомилы…

– От них и письмецо. – Себастьян вытащил верительную грамоту. – Я здесь и по их делам в том числе.

– Да уж понял, что не на вояжу приехал, – хмыкнул Шаман, а от грамоты отмахнулся. – Убери. Она мне без надобности… я б тебе и так помог.

– С чего вдруг? Я-то думал, вздернешь…

– Попадись ты мне год тому, вздернул бы… – Шаман прикрыл веки, темные, испещренные не то трещинами, не то шрамами. – А тут вот… видишь… как оно… теперь-то все в этой жизни иначе видится… если б ты знал, княже, до чего мне помирать неохота…

– А кому охота?

– И то верно… она шепчет, чтоб смирился, чтоб пошел под ее руку, тогда и будет мне счастье…

– Хозяйка?

– Не надо. – Шаман покачал головой. – Не надо вслух… мы зовем ее ею. Всем ясно… думает, что Шамана примучила… ан нет… не пойду… скорее сдохну, чем так… под бабью руку… у меня небось тоже гордость имеется. Скажи, княже, ты по ее душу?

– Похоже на то. – Себастьян вздохнул и признался: – Брата ищу.

– Брата?

– А что, думаешь, если я в полиции служу, то у меня братьев быть не может?

– И верно. – Шаман рассмеялся гулким смехом, от которого задрожали и свечи, и сами стены дома. – Я-то на теперешний разум понимаю, что ты в своем праве был… шалили мы крепко… небось послушали бы знающих людей, то и иначе все повернулось бы… но нет, хотелось мне удаль свою показать… чтоб не просто Яшка из Гульчина, но Яков Кот… Яков Матвеич… уважаемый человек… а убивать-то я никого не хотел. Никогда не любил лишней крови… вышло оно так… не свезло.