Текст книги "Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака"

Аккуратная кобыла, взятая на племя…

– Не знаю…

– И я не знаю… и главное, заметь, убил ты не просто коняшку, а думаю, самую неказистую… такую, которой не жаль было… Экие ныне волкодлаки хозяйственные пошли.

– Издеваешься, – констатировал факт Лихо.

Себастьян молча развел руками: мол, он не виноват, природа такая.

– То есть… – Лихо зачерпнул затхлую воду, которая ныне пахла кровью, и сладковатый этот аромат дурманил. Лихо подносил ладони к носу, вдыхал его, позволяя воде спокойно течь сквозь пальцы.

Не пробовал.

Боги ведали, чего ему стоило удержаться… а еще и луна зовет, манит в дорогу… его, Лихо, ждут… там, за краем мира, где небо смыкается с землей. Где неба вовсе нет, оно серое и гладкое, что начищенный до блеска серебряный поднос.

В том краю обещали покой.

Нет нужды прятаться. Таиться.

Притворяться человеком. И всего-то надобно что снять ошейник… по какому праву его вовсе на Лихо нацепили… люди… думают, что имеют право…

…их право – быть добычей.

Прятаться в страхе, заслышав голоса Зимней охоты…

…их право – лить кровь, поить ею землю… и плотью своей питать тех, кто стоит несоизмеримо выше.

Луна, отраженная в корыте, насмехалась над Лихо, который, дурень, решил, что будто бы сумеет остаться человеком. И он ударил по этой луне, такой обманчиво близкой, кулаком.

– То есть, – повторил Лихо, поражаясь тому, до чего неразборчива стала его речь, – ты полагаешь, что Велеслав… нарочно?

– Ну не нечаянно, это факт… вот только не он один…

– Надо поговорить.

Луна, та, водяная, исчезла. А другая, светило небесное, на небе и осталась. Выпялилась. И клокочет, хохочет в крови далекий смех ее. Мол, и вправду решил, Лихо-волкодлак, что луну одолеешь?

– Надо… – Себастьян будто бы очнулся. – Но не теперь.

– Почему?

– Потому что предъявить ему нечего… он все так повернет, что ты виноватым будешь…

Туман отступал.

И голос в крови становился все тише и тише. Еще немного, и к Лихо вернется разум, верней, те его крохи, которые еще позволяют ему оставаться человеком.

Какое нелепое для нежити желание.

– Чего он добивался? – Лихослав вытер руки о жесткую траву.

– Думаю, того, чтобы ты очнулся там… и решил, будто загрыз несчастную коняшку… проникся чувством вины и ушел в монастырь… Я надеюсь, что только на это.

Себастьянов хвост раздраженно щелкнул, а после обвился вокруг ноги.

И значит, все не так уж просто, как хочется старшему братцу.

– Договаривай…

– В городе объявился волкодлак…

Луна на небе ухмыльнулась особенно широко: вот так, Лихо… а ты наивно полагал, будто бы мертвая лошадь – самая большая твоя беда?

– Когда?

– Вчера убил… Лихо, будь так добр, успокой меня… где ты провел вчерашнюю ночь?

– В клабе…

– И видели тебя…

– Видели.

– Вот умница моя. – Себастьян погладил брата по мокрой голове. – Только с каких это пор ты стал по клабам ночевать…

Лихослав поморщился: эта тема была ему неприятна, однако же Бес не отцепится, пока не докопается до правды.

Или до того, что можно было выдать за правду.

– Отец вновь проигрался… расписки давал…

– Много?

– Полторы тысячи злотней…

Себастьян присвистнул:

– Он неисправим… И ты поперся расписки выкупать?

– Вроде того… – Лихо вдруг понял, что замерз. Странно, ночь-то теплая, летняя, а он дрожит мелкою дрожью, и зуб на зуб не попадает.

От этого холода так просто не избавиться. Кровь поможет. Горячая, человеческая…

Себастьянова… он рядом, и сердце его громко стучит.

Лихо слышит. Лихо видит… и горло белое с острым кадыком… и натянутые до предела жилы… рвани такую, и рот наполнится горячею солоноватой кровью.

Лихо ведь помнит вкус ее… и холод уйдет, надолго уйдет…

– Отойди, – попросил Лихослав сквозь стиснутые зубы. – Пожалуйста…

Себастьян отступил. На шаг. И еще на один. И лучше бы ему вовсе убраться… в дом… правильно, в дом – оно надежней. Лихо не станет убивать своего брата.

Никого убивать не станет.

– Отец… проигрался… барону Бржимеку… Знаешь его?

Себастьян кивнул.

Надо думать не о нем, но о бароне… Витовт Бржимек… На гербе – вепрь с оливковой ветвью. На вепря барон и похож. Коренастый. Короткошеий. И с лицом квадратным, с щеками темными.

Он бреется трижды в день, но щетина все одно растет быстро.

Говорят, что некогда все семейство прокляли… Щетина – это такая мелочь… у барона крохотные глаза, сидящие близко к переносице. Красные. И оттого кажется, будто Бржимек вечно пребывает в раздражении.

– Проигрался… и не нашел ничего лучше, как заявить, что игра была нечестной… он выпивши был.

Себастьян тяжко вздохнул и сел рядом.

Земля же мокрая… и грязная… и он все равно изгваздал белый свой костюм, когда Лихо выводил. И теперь, локоток отставивший, с видом в высшей степени задумчивым, ковыряет кровавое пятно.

– Лихо… вот за что нам такое наказание?

Лихо пожал плечами.

Холод отступал. И не понадобилась кровь, чтобы согреться, хватило и тепла, того самого, человеческого, которое ощущалось сквозь ткань пиджака. А Бес пиджак стащил.

– На вот… а то еще околеешь… И где это Яцека носит?

Лихослав не знал.

От пиджака пахло анисовыми карамельками и еще, кажется, касторовым маслом.

– А ты рассказывай, чего замолчал…

Кое-что рассказать Лихо мог. И до чего было бы проще, если бы ему разрешили рассказать все.

– Так… повздорили они с Бржимеком… и тот грозился, что по распискам этим через суд долги стребует… только не сейчас, а попозже… когда их побольше наберется… ты же отца знаешь… он решил, что раз есть деньги, то можно и жить по старому порядку…

– И ты всю ночь с бароном…

– Он поначалу со мной и говорить не хотел. Пришлось пить…

– Много?

Лихо кивнул и поморщился: пить он не любил. Опасался.

– И где пили?

– Да в клабе и пили…

– Значит, помимо Бржимека найдутся люди, которые подтвердят, что ты там был… очень хорошо…

Себастьян почесал подбородок.

– А жене почему соврал?

– Да как-то… – Лихо покосился на луну, которая так и висела, точно к небу приклеенная.

Слушала. Подслушивала.

– Стыдно было… что он такой… она ж еще тогда старые долговые расписки повыкупила… а он снова…

– Дурень.

– Кто?

– Оба, Лишек, оба… он, видать, от природы. А ты – от избытку совести… – Себастьян повернулся и постучал пальцами по лбу Лихослава. – Вот скажи, мой любезный братец, чего должна была подумать твоя женушка, когда ты ночевать домой не явился…

– Я сказал, что…

– В поместье отправляешься… ну да, на ночь глядя отправился, а утречком рано вернулся. Чего ездил? Не понять… она ж не дура. Она понимает, что ты врешь. Вот только не понимает, в чем врешь. И значит, придумает себе то, что за правду примет. А главное, что потом ты ее не переубедишь…

Шаги Яцека Лихо издалека услышал. Быстрые. Торопливые даже. Яцек спешил и порой сбивался на бег, но тотчас вспоминал, что человеку его возраста и положения подобало не спешить, приличия соблюдая.

– Братец, – Себастьян поднялся первым и руку подал, – тебя только за смертью и посылать…

– Там это…

Яцек выглядел растерянным. И встрепанным.

– Там…

Себастьян забрал сверток, в котором обнаружилась собственная Яцекова рубашка, которая Лихославу была безбожно мала, некий широкий и мешковатый пиджак с крупными перламутровыми пуговицами, а еще зачем-то кальсоны с начесом.

– Яцек, Яцек… – Себастьян поднял кальсоны двумя пальцами. – Старания в тебе много, а вот ума пока не хватает… но ничего, это дело наживное… Так чего там?

– Отец велел панну Евдокию из дому выставить и назад не пускать…

– Что?

В глазах потемнело.

Лихослав раньше не понимал, как это, чтобы потемнело… оказалось – просто. Пелена на глаза, темная, за которой ничего-то не видно.

Собственный пульс в ушах гремит. А в голове одно желание – вцепиться в глотку…

– Спокойно, Лишек… на вот, пиджачок примерь… – Бес сунул упомянутый пиджак в руки. – И угомонись… отомстить мы всегда успеем. В конце концов, Яцек мог недослышать… или сказать не так.

– Я так сказал! – возмутился Яцек, обиженный до глубины души. – Панна Евдокия обозвала панну Богуславу колдовкой… а та Евдокию – купчихой и… и нехорошей женщиной… и потом оказалось, что у панны Евдокии с собою револьвер имеется. И значит, она Богуславе грозилась, что без суда ее пристрелит серебряною пулей… а потом голову отрежет и чесноку в рот натолкает. Рубленого.

– Сам слышал?

Яцек покачал головой.

– Катарина сказала…

– Катарина тебе еще не то скажет…

– Панна Богуслава от волнения в обморок упала… а панна Евдокия стреляла и люстру попортила…

– Стреляла, значит…

– Я пришел, когда отец кричал на нее… и я решил, что лучше бы ей там не оставаться.

– Это правильно.

– А она уезжать одна не желает… и велел я экипаж заложить…

– Очень интересно.

– Так не пешком же…

– Я его…

– Лишек, сейчас ты пойдешь к жене и выяснишь, чего случилось… заодно и поговорите по душам. А я… я с батюшкой нашим побеседую. Есть у меня одна интересная мыслишка…

Глава 6,
в которой речь идет о новых неожиданных знакомствах и о вреде поздних прогулок

Дураков каких мало оказывается-то много!

Неприятное жизненное открытие, совершенное паном Н., поставленным руководить писарским отделом судейской канцелярии Краковеля

Аврелий Яковлевич здание Королевского театра покинул в числе последних зрителей. Вот не любил он толпы, сутолоки, которая случалась сразу по окончании спектакля, а потому предпочитал выждать, когда обезлюдеет мраморное фойе.

Была в этом своя романтика.

И опустевшая сцена гляделась брошенной. Медленно угасали газовые рожки, и на зрительный зал опускалась тень. Порой Аврелий Яковлевич видел ее огромною птицей с серыми пропыленными крыльями. Она свивала гнездо под самым куполом, средь поблекших нимф и печальных кентавров, чьи лики были почти неразличимы по-за ярким светом новомодных эдиссоновских люстр.

Птица боялась шума. И сторонилась людей. Она взирала на них сверху вниз с любопытством и недоумением, весьма Аврелию Яковлевичу понятным.

Нет, он отдавал себе отчет, что никаких таких теней, во всяком случае тех, которые бы проходили по полицейскому аль ведьмачьему ведомству, в театре не обреталось, однако же именно здесь не мог отказать себе в удовольствии представить, будто бы…

…не сегодня.

Сегодняшняя опера не принесла и малой толики обычного удовольствия.

Тревожно. И тревога не отпускала ни на мгновение.

И оттого рисованными казались лица актрисок, а в голосе несравненной панны Ягумовской слышалось дребезжание… и страсти-то, страсти наигранные… ненастоящие страсти…

Аврелий Яковлевич вздохнул и поднялся.

Нет, ежели бы он захотел, шубу его принесли бы прямо в ложу, подали бы с поклоном, однако же по давней традиции Аврелий Яковлевич предпочитал в гардеробную спускаться сам.

Традиций же он рушить не любил.

Театральные ступени скрипели.

А тень кралась следом.

Она была столь любезна, что проводила до широкого фойе и кланялась вместо лакея, шубу подавшего, низко, искренне. Тень легла, прочертив путь до дверей, проводила бы и дальше, но ей, привыкшей к театральным пустотам, к миру, вычерченному на льняном полотне да деревянных щитах, было боязно. И Аврелий Яковлевич в этом тень понимал.

– Сам я, – сказал он, махнув рукой, и она с немалым облегчением истаяла.

Почудился тяжкий вздох: театр, в отличие от людей, Аврелия Яковлевича очень даже жаловал за сердечную чуткость и понимание.

Аврелий Яковлевич тоже вздохнул, но совсем по иной причине.

Прохладно.

Лето уже вспыхнуло, того и гляди, разгорится костром бесстыдного червеньского солнца, а все одно прохладно… и луна вновь полная, что вовсе не порядок, поелику приличной луне в теле надлежит быть день-другой, не более. Эта же знай прибавляет, круглеет, будто и впрямь не луна – апельсина на ветке. Или глаз чей-то желтый, насмешливый.

– Вот тебе, – сказал Аврелий Яковлевич, поплотней запахнув шубу, из кротовьих шкурок шитую. И совершенно по-детски скрутил ночному светилу кукиш. – Уходи. Буде уже…

Почудилось, луна мигнула…

От же ж…

Почудилось… конечно, почудилось…

Аврелий Яковлевич взмахом руки отпустил извозчика, и тот с непонятной прытью хлестанул по спинам лошадей, точно в облегчение ему было уехать поскорей от театра.

Странно…

Аврелий Яковлевич перехватил поудобней трость.

Что ж… ночь, луна… самое подходящее время для прогулок в парке. Благо до него было недалече. И гулять он любил, особенно по ночному часу, когда и воздух свежий, да и сам парк избавлен от людского присутствия… Не то чтобы люди Аврелию Яковлевичу вовсе были не симпатичны, нет, под настроение он к ним проникался то сочувствием, то вовсе жалостью, но вот жалеть предпочитал на расстоянии. Оно, расстояние, избавляло Аврелия Яковлевича и от докучливых бесед, от лживых заверений в том, что-де нынешняя встреча, несомненно случайная, ниспослана богами… и что боги желают, дабы Аврелий Яковлевич, отказавшись от дел иных, немедля проникся к новому знакомцу расположением и взял на себя все его беды… или же не к знакомцу, но к знакомой, которая лепетала, бледнела, краснела и норовила спрятаться за маменькиными юбками, верно не полагая престарелого ведьмака хорошей партией.

Ночной парк был свободен.

От собак и лакеев, от детей с няньками да гувернантками, от дам и кавалеров, немочных девиц и компаньонок в серых скучных нарядах, от торговцев и торговок, уличных актеров, вечно пьяного шарманщика, который устраивался у фонтанов и к вечеру засыпал, обняв короб шарманки.

Ночной парк дышал горячим камнем.

И расправлял примятую траву. Он раскрывал белесые глаза бутонов, и резковатый аромат чубушника вытеснял чуждые запахи… кусты ныне цвели буйно. И Аврелий Яковлевич ступал по мощеной дорожке неспешно, получая от этакого позднего променаду немалое удовольствие. У фонтана он остановился, стянул перчатку и сунул пальцы в теплую воду.

Каждый год в фонтан, на радость детям и чувствительным к очарованию парка барышням, выпускали золотых рыбок. И тут же торговали мотылем. К серпню рыбки отъедались, делались ленивы и толсты. Они переставали бояться людей, а порой и вовсе наглели, подплывали к краю, разевали толстогубые некрасивые рты, будто бы ругаясь…

…нынешние скрылись в рыхлом иле, что успел покрыть дно мраморное чаши. Вода была теплой, застоявшейся, с гниловатым душком.

Аврелий Яковлевич стряхнул капли с руки, кое-как отер пальцы перчаткой и обернулся.

Моргнул.

Сзади, шагах в трех от фонтана стоял человек.

Аврелий Яковлевич моргнул, надеясь, что примерещилось ему. Но человек не исчез, как положено приличному мороку. Стоял он спокойно, позволяя себя разглядеть, и место, признаться, выбрал удачное, под самым фонарем, каковой разнообразия ради горел ярко.

Человек был… странен?

Пожалуй.

Невысокий. Сутуловатый.

В пальтеце из серого сукна. Дрянное, шитое по кривым лекалам, оно было изрядно заношено. Аврелий Яковлевич отметил и крупные костяные пуговицы, через одну треснутые, а то и вовсе обломанные, и широкий пояс, и кривовато обрезанные полы. Ниже пальтеца виднелись колени, крупные и узловатые, а еще ниже – тощие голени, поросшие черным густым волосом. На них красными ниточками выделялись подвязки. Некогда белые носки успели изрядно утратить белизну, а в левом виднелась дыра, из которой выглядывал большой палец.

– Чем могу помочь? – поинтересовался Аврелий Яковлевич, перекладывая тросточку в левую руку.

Левой – оно завсегда бить сподручней.

Ежели тросточкой.

С правой и зашибить недолго…

– Возьмите меня! – неожиданно заговорил человек и руку из кармана пальтеца вытащил.

– Куда?

– К себе…

– Зачем?

Аврелий Яковлевич пошевелил плечами, и шуба покорно сползла наземь. Вымокнет, конечно, но лучше так, чем продранную чинить.

Ночной же гость сделал шаг. Ступал он осторожно, по-балетному вытягивая ногу и ставя ее на носок, а после уже и вес тела на нее переносил. И смотрелось сие престранно.

– Я хочу нести добро людям, – доверчиво произнес незнакомец.

А ведь молодой совсем. Дикий. Взъерошенный… масти не пойми какой, не рыжий, не черный и не блондин, но будто всего сразу понамешали. И волосы дыбом стоят. Лицо узенькое, некрасивое. Нос крупный, лоб тяжелый. И уши оттопыриваются.

– Так, мил-человек, разве ж я мешаю?

А вот при всей своей неказистости ступал незнакомец мягко, под ногой ни песчинки не шелохнулось.

– Бери свое добро и неси…

Аврелий Яковлевич посторонился, прикинув, что по голове этакого и бить боязно, небось косточки птичьи, тоненькие… этак силушку не рассчитаешь, а после, ежели выйдет ошибочка, до конца дней грех нечаянный отмаливать станешь.

– Гавриил я. – Он остановился и сунул руку в карман пальтеца.

– Аврелий Яковлевич.

– Я знаю… я следил за вами, – признался он с неловкою улыбкой. – Я… хотел поговорить. Я все о вас знаю!

– Да неужто?

Аврелий Яковлевич подивился: он и сам-то о себе знал далеко не все, а тут вдруг…

– Я читал! Вот! – Гавриил вытащил из кармана смятую газетенку. – Я читал…

Газетенку Аврелий Яковлевич узнал. Крякнул только.

Вот же… привела нелегкая… год уж минул, а те статейки аукаются… и главное, что людишки-то в глаза улыбаются, мол, не поверили ни слову, а за спиною только и говорят. И ведь не сказать, чтоб разговоры их сильно Аврелия Яковлевича тревожили, не было дела ему ни до людишек, ни до любви их к сплетням, но поди ж ты…

– Дружочек, – Аврелий Яковлевич тросточкой в газетенку ткнул, – шел бы ты домой… и не верил всему, что в газетах пишут…

Гавриил покачал головой.

Не волкодлак, значит, а еще один безумец, которому втемяшилось странное.

– Я не хочу домой.

– А куда ж ты хочешь? – С безумцами Аврелий Яковлевич не очень хорошо умел ладить, у него и с нормальными-то людьми не всегда получалось. А блаженные – существа иные, тонко чувствующие, им чего не так скажешь, и вовсе остатки разума утратят.

Потому и решил он не перечить…

– В ведьмаки хочу…

– Ну, дорогой, это не так и просто… тут дар нужен… сила… и коль ее нет, то и я ничего-то не сделаю…

Гавриил газетку погладил и к груди прижал.

– Скажите, – со вздохом произнес он, – только честно. Я красивый?

– Очень, – не мигнув глазом, солгал Аврелий Яковлевич.

Ежели ложь во благо, боги простят.

– И я вам нравлюсь? – Гавриил склонил голову набок, и кончик длинного его носа дернулся.

– Нравишься.

– Тогда хорошо. – Гавриил почесал одной ногой другую. – Тогда у нас все получится.

– Что получится?

На всякий случай Аврелий Яковлевич сделал еще один шаг назад. Правда, тут стало ясно, что отступать ему более некуда – за спиной фонтан во всем его королевском великолепии.

Стоит чаша-дура перевернутым черепашьим панцирем, а из нее позеленевшей горой вырастает раковина вида преудивительного, на которую уже взгромоздился Водяной царь, ликом своим весьма Канделю Благословенному подобный, правда, статей куда как более впечатляющих.

– Все! – сказал Гавриил и руки на поясок пальтеца положил. – Вы и я… мы вместе понесем людям добро…

– Помилуйте, молодой человек, ну сами подумайте, ежели мы да с вами… да понесем… – Аврелий Яковлевич начал злиться, он уже искренне жалел, что встреченный им человечек вовсе не волкодлак. Небось с волкодлаком было бы куда как проще.

Тросточкою да промеж глаз… да проклятьицем в зубы… или наоборот.

– Куда людям столько добра-то?

Гавриил нисколько не смутился, но наставительно произнес:

– Добро лишним не бывает!

С этим утверждением Аврелий Яковлевич мог бы и поспорить: бывает, еще как бывает, особенно ежели добро чужое… за чужое добро, анонимными добродеями принесенное, по совокупности до восьми лет каторги получить можно-с.

– Послушай, дорогой мой человек, – ведьмак со вздохом трость опустил, во избежание искушения членовредительства, – не знаю, чего там ты в этой пакостливой газетенке вычитал, но, коли хочешь стать ведьмаком, пиши заявление, плати в кассу пять сребней да жди, когда на освидетельствование вызовут. А ежели денег нет…

– Есть у меня деньги!

– Вот и ладно… вот и молодец…

– И освидетельствовался я уже… – Гавриилов палец, который выглядывал из драного носка, зашевелился. – Сказали, что нету у меня дара… нулевой потенциал…

Сказал и вздохнул горестно.

– Помогите!

– Чем?!

– Сделайте меня ведьмаком! Я знаю, вы можете! В газетах писали…

– В них намедни писали, что конец света, того и гляди, начнется…

Гавриил не услышал. Он рванул пояс, который от этакого неуважительного обращения затрещал и порвался, однако Гавриилу не было дела до этакой мелочи.

Решалась его судьба.

Он ведь читал… нет, газетам случалось врать аль преувеличивать, однако же гишторию некоего Г., который из полюбовников Аврелия Яковлевича в ведьмаки выбился, они излагали с такими подробностями…

И Гавриил сам расследование проводил.

В Гданьск наведывался, в гостиницу коронную, где и беседовал сначала с неуживчивым управляющим, каковой велел Гавриила гнать, заподозривши в нем еще одного жадного до сенсаций крысятника, а после с коридорным, куда как более ласковым.

Он Гавриила выслушал.

И рассказал, как оно было, и про нумер, где на паркете огненные письмена месяц не сходили, а запах серы и вовсе всю меблю пропитал, оттого и пришлось ремонт делать. И про торт, и про баню, и про иные чудеса, свидетелем которых случалось быть… если и привирал, то немного.

А значит, имелся тайный способ!

– Возьмите меня! – Гавриил, преисполнившись решимости – за-ради светлой мечты всеобщего блага он готов был пожертвовать собой, и не только собой, – распахнул полы плащика. – В ведьмаки! Я хороший…

Аврелий Яковлевич крякнул и отвел взгляд.

Нет, в жизни ему случалось повидать всякого… особенно опосля тех пасквильных статеек, которым «Охальник» опровержение дал, но как-то стыдливо, неуверенно, а потому вышло лишь хуже – все разом вдруг уверились, что Аврелий Яковлевич именно тем и занимался, о чем в статейках писано.

Двери старого клаба не открылись.

Зато однажды в черном конверте, розовой ленточкой перетянутом, появилось приглашение вступить в тайное сообщество содомитов почетным членом. Аврелий Яковлевич конвертик спалил с немалым удовольствием, радуясь, что Лукьяшка при всем его любопытстве не имеет обыкновения нос совать в почту ведьмакову… Но приглашение приглашением, содомиты содомитами… и томные юноши, которые взяли за обыкновение появляться на ведьмаковом пути в тайной надежде устроить собственное бытие хоть и не законным браком, да методой обычно дамскою, вели себя прилично.

А этот…

Плащ повис тряпичными крылами, и драная подкладка его лоснилась в свете фонаря.

Гавриил был худым. Жилистым. И каким-то несуразным. Его бочкообразная грудь густо поросла курчавым волосом, а впалый живот, напротив, был лыс, и белые шрамы на нем гляделись своеобразным узором.

Сероватая шкура Гавриила от холода пошла гусиной сыпью и натянулась на острых костях до предела. Одно неловкое движение, и прорвется она…

– Угрожаешь? – осведомился Аврелий Яковлевич.

– А говорили, я вам нравлюся. – Гавриил переминался с ноги на ногу, втайне уже понимая, что замысел его, казавшийся великолепным, не удался.

А ведь по книге делал.

И неожиданная встреча… и предельная откровенность, которая по мнению некоего пана Зусека, которого в лавке весьма нахваливали – книги его пользовались небывалым спросом, – должна была расположить сердце особы капризное к просителю. Не помогли и особые духи с вытяжкой из яичек химеры, которые должны были бы пробудить влечение, а ведь за них Гавриил золотом платил. Или надо было брать другие? «Ночную страсть», которая с железами бобра… но сказали же, что бобер – вчерашний день, вот химера – дело иное…

– Прикройся, болезный. – Аврелий Яковлевич переносицу почесал. – А то девок пугать нечем будет. – И на всякий случай, убеждения ради, добавил: – А то прокляну.

Гавриил плащ запахнул, потому как и вправду было прохладно, а снизу так еще и поддувало, и шелковые трусы романтичного красного колеру не спасали.

– Всех не проклянете, – сказал он, потому как замечательная книга пана Зусека рекомендовала в любой ситуации сохранять чувство собственного достоинства.

– Это смотря как постараться…

Ведьмак хотел добавить еще что-то, однако же его перебил тоскливый вой. Он раздавался где-то совсем близенько, конечно, не настолько близенько, чтоб сразу за нож хвататься, благо в плащике имелись карманы, куда Гавриил и сложил все необходимое, включая не только нож, но и книгу с советами, склянку с остатками духов и два носовых платочка. Чистых.

Один, чтоб если признание делать, на одном колене стоя – пан Зусек правильно заметил, что от этакого признания после пятно на брюках останется, каковое навряд ли получится вывести, а другое – для обыкновенной надобности. В Познаньске запахов было чересчур уж много, оттого и приключилась с Гавриилом неприятность, насморк начался…

И ныне он, поведя носом, не учуял зверя.

Слышал.

Волкодлак выл, ажно заходился. И главное, нагло так, с переливами, со вздохами. То оборвет песню, то вновь затянет…

– Стой здесь, – велел Аврелий Якволевич и тросточку свою перехватил, будто бы и не тросточка это, но дубинка. Гавриил и прикинул, что весу тросточка эта должна быть немалого, с полпуда где-то… а еще завитушки всякие, серебрёные…

Ведьмак двинулся на голос.

Ступал он широко, не таясь, и ветки громко хрустели под узконосыми, по новой моде, штиблетами. И сами эти штиблеты поблескивали лаковой белою кожей.

Жаль, что вряд ли волкодлак красоту эту оценит… И Гавриил поскреб ногу – носок продрался уже по всей длине и внутрь успели залететь мелкие камушки, песчинки и иной сор, который ныне чувствовался, мешая сосредоточиться.

Оставаться на месте, как то было велено, Гавриил не собирался.

Он двинулся не по тропе… зря говорят, что во второй своей ипостаси волкодлаки – твари безмозглые, ведомые лишь желанием убивать… молодняк-то, может, и не особо сообразительный, но вот ежели волкодлак старый, не один оборот переживший, он с желаниями своими вполне себе управляется.

И на ведьмака сдуру не полезет.

Дразнится… Вой стих.

И Гавриил пожалел об одном, что из-за клятого насморку не способен нормально след учуять. Он потер кончик носа, сунул мизинец в левую ноздрю, а после и в правую, однако с немалым огорчением вынужден был признать, что сии манипуляции помогли ему не больше, нежели патентованные чесночные капли…

Парк был темен.

Луна поднялась выше. Цикады смолкли… и вовсе установилась такая тревожная тишина, что Гавриил сунул руку в карман…

…зверь возник из ниоткуда.

Старый.

Он был огромен, вдвое выше Гавриила. Широкогрудый, с черной длинною шерстью, с когтистыми лапами, которые оставляли на земле глубокие следы. Он ступал осторожно, но не потому, что боялся, скорее уж позволял себя разглядеть.

– Ишь ты какой… – В руку скользнула склянка, которую Гавриил и швырнул в приоткрытую волкодлачью пасть. А после сообразил, что не с благословенною жрецами водой она, а с духами…

Челюсти волкодлака сомкнулись.

Захрустело стекло.

Крепко запахло «Страстной ночью», той самой, которая с вытяжкой из яичек… и запах этот густой был столь силен, что Гавриил ощутил его и заложенным носом.

Волкодлак же взвыл и скакнул вбок.

Завертелся, точно дурное щеня, что пытается собственный хвост уцепить… но встал, заверещал вдруг тоненько, жалостливо… и прежде, чем Гавриил нож вытащил – зацепился, треклятый, за дыру в подкладке, – волкодлак скакнул в кусты.

– Стой!

Кусты хрустели, а след духов таял… и Гавриил бросился по нему, жалея об одном: нынешний его наряд, быть может, и являл собой большой сюрприз, как то рекомендовал пан Зусек, да только мало подходил для охоты…

– Стой, падла! – Отпускать волкодлака Гавриил намерен не был.

Аврелий Яковлевич опоздал.

Он понял, что опоздал, едва лишь заслышав грозный вой, но все одно понадеялся, что, быть может, боги будут милосердны к тому несчастному…

Несчастной.

Она лежала в боковой аллее, под единственным горевшим фонарем. И Аврелию Яковлевичу подумалось, что во всем этом есть привкус некоей театральщины. Не той, что достойна подмостков Королевского театра, но иной, более примитивного свойства, тяготеющей к балагану.

Широкие, темно-зеленого колера юбки разметались, точно даже после смерти женщина стремилась прикрыть распухшие ноги, а может, и не их, но черную лужу крови.

Она была мертва.

Чтобы понять это, не было нужды подходить близко – с развороченным животом человек не живет, но Аврелий Яковлевич подошел, стараясь ступать аккуратно, дабы не затоптать ненароком следы… впрочем, когтистые, характерного вида, они не исчезнут и до появления следственной бригады. Присев у тела, Аврелий Яковлевич прижал пальцы к шее.

Ни пульса. Ни дыхания.

И сердце в разверстой грудине мертво, лежит черным комком… отчего не тронул? Впрочем, сей вопрос Аврелий Яковлевич отложил на иное время.

Он огляделся. Нахмурился. И, заприметив в кустах некий предмет, направился к нему.

В крохотном дамском ридикюле, которому случалось знавать лучшие времена, обнаружилось немногое: связка ключей да пухлый ежедневник с замочком. Справился с ним Аврелий Яковлевич легко. Пролистал. Хмыкнул. А после сунул за пазуху.

И только после этого извлек зачарованный свисток… волкодлака уже не выследят, однако, глядишь, свезет отыскать хоть что-нибудь.