Текст книги "Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака"

Глава 7,
повествующая о тайных женских мечтаниях и явных разочарованиях

Чтобы приготовить рагу из зайца, надо как минимум иметь кошку.

Рецепт из ненаписанной поварской книги «Кулинарная алхимия, или 101 способ удивить гостя», появившейся в недрах трактира «Веселый покойник» воплощением всего немалого жизненного опыта главного повара

Панна Акулина фон Хоффель маялась бессонницей. Напасть сия, случавшаяся с нею год от года все чаще, ежели верить медикусу, была явлением преобыкновенным в том возрасте, в котором панна Акулина изволила пребывать. Медикус являлся по первому зову баронессы, с немалым почтением выслушивал многочисленные жалобы, потчевал клиентку травяными отварами и самолично делал массаж пяток по цианьской методе…

Но желаемого облегчения сии процедуры не приносили. И панна Акулина маялась.

Бессонницей.

И еще немалой к себе жалостью. Лежа в постели, она разглядывала балдахин, лениво раздумывая над тем, устроить ли хозяину пансиона скандал, ибо балдахин сей был пылен и стар, либо же просто выказать жалобу, как и подобает даме благородной.

Тут же вспомнилось, что воистину благородной дамой панна Акулина стала тогда, когда престарелый барон фон Хоффель, прельстившись очарованием юной певички, предложил ей морщинистую руку, ослабевшее сердце и свое немалое состояние… правда, после смерти родня баронова изволила судиться, но…

Нет, подобные мысли приводили панну Акулину в волнение, а волнение не способствовало доброму сну. И она перевернулась на другой бок… в конце-то концов, сколько уж лет минуло? И пускай состоянием пришлось делиться, но титул, титул остался Акулине.

Баронесса фон Хоффель.

Вдовствующая баронесса фон Хоффель… звучит много прелестней, нежели панночка Акулина Задвиженска… да и на афишах титул смотрелся прельстительно… жаль, что состояние оказалось не столь велико, но… были поклонники.

Были.

И подарки дарили… и сыпали к ногам очаровательной баронессы что обещания, что цветы, что драгоценные каменья, которые она, в отличие от обещаний и цветов, подбирала да, предварительно оценив, определяла на хранение.

В отличие от многих, Акулина и в молодые годы проявляла редкостное трезвомыслие. Лишь однажды она поддалась зову сердца, о чем впоследствии неоднократно сожалела… особенно когда пришлось расстаться не только с большей частью драгоценностей, но и с городским домом…

В груди заныло.

Ах, Зозо, Зозо… последняя страсть, если не сказать – единственная… как пылали твои глаза… как горячи были руки… какие слова ты говорил, как клялся, что никогда-то не оставишь… а ревновал-то, ревновал люто, исступленно, и виделось в том лучшее доказательство любви…

И что с того, что был ты моложе на двадцать три года? Себя старухой Акулина не ощущала… и сейчас не ощущает, а уж тогда…

Она решительно перевернулась на другой бок, хотя и знала: не придет сон. А вдруг и вправду возрастное это? С чего-то она, баронесса… несмотря ни на что все еще баронесса, трясется над этими воспоминаниями? Последняя любовь… и первая, ежели разобраться. До Зозо, славного мальчика, Акулина не позволяла себе с ума сходить, а тут… треснуло запертое сердце, и разум сгорел в пламени чувств.

Красиво звучит.

Некогда она весьма ценила красивые слова и красивых людей… а Зозо был красив. И как же хотелось ему верить… и верила ведь, сама себя ослепляла и счастлива была в этакой слепоте.

Он беден? Ничего, состояния Акулины хватит на двоих…

Он берет деньги без особого стеснения? Пускай, ей в радость делать мальчику подарки… Играет? А кто не играет ныне… Проигрывается? Бедолаге не везет в картах, зато в любви…

Неромантично заурчало в животе, и это урчание заставило панну Акулину отрешиться от воспоминаний. А ведь казалось ей, что молоко подали несвежее. Нет, еще не прокисшее, но уже и не то, которое можно пить безбоязненно. Того и гляди, расслабит…

…тогда вновь будет повод медикуса пригласить. Один он слушает… да еще и пан Бершовец, но тот вечно занятой, и женушка его… панна Бершовец баронессе не нравилась категорически, поскольку была молода и хороша собой. Акулина не знала, что раздражало ее больше.

И потому перевернулась на спину, руки на животе сложила.

Уснет. Еще немного полежит, послушает, как гудят в стене трубы… пансион старый, в ремонте нуждается. А хозяин все денег жалеет… скупой ничтожный человечишко, который посмел намекнуть, что баронесса оплату задерживает.

Лет десять тому был бы рад, что она поселилась в этом захолустье… лет десять тому ей казалось, что все еще можно исправить. Ныло раненое сердце. И злость душила, бессильная, беззубая.

Исчез Зозо.

Прихватил и деньги ее, и векселей выписал, по которым Акулине придется платить, и шкатулку выгреб до дна… да что шкатулку, серебряные ложечки и те вынес.

Но простила бы… когда б один сбежал, а не с этой девкой из кордебалета… И ведь знали, шептались, посмеивались. В глаза, конечно, не решались, но за спиной… А она держала спину. И лицо держала. И день за днем платила, платила по счетам, которых не становилось меньше…

Надеялась, исправится.

Был же контракт. И голос ее звучал по-прежнему чудесно… и поклонники, которых Зозо распугал своей ревностью дикой, вернутся, а с ними и драгоценности…

Кто знал, что в театре Королевском новый директор объявится? А у того собственная протеже… молодая. Красивая. Безголосая напрочь.

Но разве это кому мешало?

Ах, сколько всего осталось в прошлом… и обиды, и ссоры… и война, закончившаяся поражением… зато война помогла забыть о предательстве.

Долги.

И опустевший дом… прислуга, что разбежалась, поскольку не было у баронессы денег платить прислуге… и вовсе как-то вышло так, что истаяли капиталы, обратились в ничто ценные бумаги, на которые она так рассчитывала. А ушлый поверенный только и шептал, что-де дом надобно продавать, что лишь тянет он из баронессы последнее.

Поддалась.

Продала. И теперь вот вынуждена доживать век в месте столь непрезентабельном. И пусть комнаты, которые она занимает, именуются апартаментами люкс, но баронессе ли не знать, что сие наименование – лишь насмешка. Всего-то четыре комнатушки, одна другой меньше. Мебель старая. Убираются редко… и норовят намекнуть, что за капризы Акулине доплачивать надобно…

Она вздохнула, чувствуя, как тело становится легким, невесомым как некогда. И унимаются ноющие суставы… а в голове звучит музыка… ария брошенной княжны… и баронесса готова исполнить ее. Голос по-прежнему полон силы…

Она или уже не она, но княжна, предавшая родных, бросившая свой дом за-ради любви к чужаку, стоит над пропастью. Клубится в рисованных глубинах ея театральный туман. И проступает сквозь него смуглое лицо Зозо…

…почто ты предал…

Первые аккорды тяжелы, что падающие камни… а туман густеет. И вот уж из пропасти тянет сквозняком…

…едва слышно скрипит окошко.

Какое окошко?

И пропасть исчезает. А с нею и неверный возлюбленный, которого Акулина вновь успела и проклясть, и простить. Но остается постылый нумер люкс пансиона.

Окно открытое, сквозь которое тянет прохладцей.

И человек на подоконнике…

Голый человек на подоконнике…

Нет, конечно, в бурной жизни баронессы случалось всякое… иные поклонники вели себя безумно, но те безумства, как ей виделось до сегодняшнего дня, остались в прошлом.

– Вы… – дрогнувшим от волнения голосом произнесла Акулина, – ко мне?

Гавриил шел по следу.

Благо след волкодлак оставлял широкий, из мятой травы и поломанных веток… и характерного сладковатого духа «Страстной ночи», которая и вела Гавриила по парку. Следовало сказать, что коварная тварь не давала себе труда выбирать дорогу, но перла, что называется, напролом, сквозь кусты. И если волкодлаку эти кусты вовсе не были преградой, то Гавриилу приходилось тяжко.

Он падал.

И вставал.

Выдирал треклятый плащ из цепких веток. Матерился, продираясь сквозь колючую стену шиповника, и выл от бессилия, обнаружив, что стоит возле парковой ограды. Обходить? Тварь вряд ли даст себе труд подождать… а потому пришлось лезть. Плащ, который лишь мешался, Гавриил бросил, не то чтобы в нем осталось что-либо ценное, но… книги вот жаль.

Книгу Гавриил не дочитал, а там наверняка много полезных советов.

Ничего. Вернется. Или новую купит.

Он сунул рукоять ножа в зубы и перемахнул изгородь, едва не свалившись на голову полицейскому.

– Жвините, – сказал Гавриил.

Полицейский моргнул и потянулся за тревожным свистком.

– Спшу. Птом. – Говорить с ножом во рту было затруднительно, да и не оставалось у Гавриила времени на то, чтобы объясняться с полицией. Он распрекрасно отдавал себе отчет, что нынешний эксцентричный облик его, быть может, и подходит для сюрприза, но большинству горожан покажется чересчур уж вызывающим.

Да и волкодлак опять же…

Гавриил принюхался, радуясь тому, что выбранные им духи оказались столь ядреными. Сладкий аромат их разлился по мостовой, перебивая и запах навоза, и вонь стынущего металла.

В спину донеслось:

– Стой! Стой, кому говорят…

Гавриил ускорил шаг. Полицейского он слышал: тот бежал, однако, будучи человеком в теле, бежал неспешно, тяжко переваливаясь с боку на бок, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Гавриил слышал и тонкий судорожный свист, неслышный обычным людям. Ничего. Он успеет… главное – не упустить зверя, а после уже и с полицией можно будет объясниться.

След оборвался в тупике, у низенького кирпичного строения, будто бы придавленного чересчур тяжелой для него крышей. Эта крыша нависала, скрывая в своей тени и ряд узких чердачных окон, в которые не то что волкодлак, не всякая кошка пролезет. По краю ее свинцовой лентой тянулся водосток, а к нему чьи-то заботливые руки прикрепили деревянные короба с петуниями. Верно, петуниям сие понравилось, поелику разрослись они густо и цвели буйным цветом. Водосток же спускался, у самой земли задираясь крючком.

Гавриил вздохнул и огляделся в тайной надежде, что треклятый волкодлак просто отыскал лазейку… но нет. Слева высилась серая громадина банка. И редкие окна были забраны крепкими решетками. Справа – здание почтового ведомства, которое, как поговаривали, было богаче иного банка… здания смыкались углами, будто норовя раздавить сие кирпичное недоразумение…

И Гавриил решился.

Водосточную трубу он не стал тревожить, благо кладка и узорчатый фриз, некогда весьма богатый, оставляли довольно места для маневра. По стене он вскарабкался с легкостью, только нож в зубах все ж немного мешал.

Зато меж старыми рамами тонкий клинок вошел легко…

В комнате пахло духами.

Не «Страстной ночью», иными, куда более резкими. И запах их был столь силен, что Гавриил едва не расчихался.

Темно. Шторы завешены плотно, однако он сумел разглядеть, что комната, в которую угораздило попасть, довольно велика. Светлые стены. Светлый потолок. Темный круг зеркала, закрепленного в узорчатой раме. И массивная кровать под балдахином.

– Вы… ко мне? – раздался низкий грудной голос.

– Не знаю, – честно ответил Гавриил. – А вы кричать не станете?

– Не знаю…

Женщина села в кровати.

Она была чудовищно толста, и рубашка из тончайшего батиста не скрывала ни складок на боках, ни выпирающего рыхлого живота, ни груди, которая на оном животе возлежала холмами из розовой плоти.

– Вы… вы собираетесь покуситься на мою честь? – гулким шепотом поинтересовалась дама и на всякий случай подалась вперед, изогнулась, отчего рубашка ее соскользнула с полного округлого плеча.

– Нет, что вы…

Гавриил сглотнул.

Разом подумалось, что, возможно, прав был пан Зусек, когда говорил, будто бы в страстях надобно проявлять настойчивость по отношению к объекту сих страстей.

– Вы лжете, – с надрывом произнесла баронесса фон Хоффель, прижимая ладони к груди, в которой вяло трепыхалось сердце. – Зачем еще вы могли проникнуть сюда, негодник?

Не Зозо…

…Зозо любил делать сюрпризы и однажды украл ее из гримерки, на руках вынес, пусть бы и тогда панна Акулина весила чуть больше, нежели положено весить красивой женщине. Но Зозо нравилась ее полнота… он говорил, что настоящая женщина и должна быть такой: мягкой да округлой.

Ночной гость не спешил набрасываться на трепещущее тело Акулины. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и лишь алые трусы его призывно пламенели, указывая на скрытую страсть…

– За волкодлаком, – выдавил он, отступая зачем-то к окну.

Забавный…

Зозо тоже выдумщиком был… говорил, что на родине его в лесах волкодлаки во множестве водятся и люди благородные первейшею забавой полагают вовсе не охоту на лис, а нечисти истребление.

Лжец.

Акулина поднялась.

Гавриил следил за тем, как медленно встает она, как колышется плоть и трещит батист, и вот уже крохотная ступня, почти кукольная, касается пола.

– Ты следил за мной, негодяй…

– Н-нет!

Женщина ступала почти беззвучно. Грудь ее колыхалась, и живот колыхался, и вся она, розовая, пахнущая теми самыми резкими духами, колыхалась.

– Выслеживал, как дикий тигр трепетную лань…

Гавриил отчаянно замотал головой и попятился.

– И теперь явился, чтобы воплотить в жизнь свои непристойные фантазии… – Она не глядя взяла с туалетного столика флакон с мятным настоем и осушила его одним глотком. – И я беззащитна пред тобой…

Она схватила Гавриила за руку. Толстые пальчики пробежались по предплечью, ущипнули плечо.

Гавриил уперся в грудь дамы в тщетной попытке ее оттолкнуть, но панна Акулина лишь испустила томный вздох.

– Ах, я чувствую, как в тебе кипят дикие страсти…

– У… уйдите…

Гавриил пожалел, что не дочитал книгу. Наверняка мудрейший пан Зусек знал, как надлежит вести себя мужчине в подобной ситуации…

Женщина наступала, тесня от окна, норовя загнать к кровати, которая ныне казалась Гавриилу предметом в высшей степени зловещим.

– Вы… вы неверно все поняли! Я на волкодлака охочусь!

– Я невинная жертва твоей похоти…

Она покачнулась, оседая на Гавриила всем своим немалым весом.

– И молю не чинить вреда… я сделаю все… – пообещала она, дыхнув в лицо мятой.

…крик о помощи, донесшийся из покоев панны Акулины, встревожил всех обитателей пансиона «Три короны».

Залаяли шпицы панны Гуровой, отозвалась на их голос ленивая дворняга, прикормленная кухаркой из жалости. Захлопали двери, и в коридор выглянул пан Зусек, вооруженный преогромной, устрашающего вида секирой.

– Откройте, полиция! – раздалось следом.

И пан Зусек секиру опустил, бросив:

– Не волнуйся, дорогая. Полиция уже здесь.

Его супруга, обычно молчаливая, на редкость нелюбопытная, в коридор не выглянула. Сам же пан не спешил возвращаться. Он был босоног и нелеп в длинной ночной рубахе, с секирой в одной руке и ночным колпаком в другой.

И панна Гурова, обладавшая воистину удивительной способностью знать все и обо всех, заметила:

– А где это вы сегодня гуляли?

– Нигде! – нервозно ответил пан Зусек.

– Я слышала, как ваша дверь отворялась. – Панна Гурова запахнула цианьский халатик с золотыми драконами на спине.

– А мне представлялось, что вы давеча на слух жаловались.

– Не настолько. Ваша дверь отвратительно скрипит!

Появление полицейских заставило панну Гурову замолчать. Пятерка померанских шпицев, как на взгляд пана Зусека обладавших на редкость скверным норовом, под стать хозяйскому, прижались к ее ногам. Глаза-бусины следили за каждым движением пана Зусека, и тому вдруг подумалось, что секира – вовсе не то оружие, которое поможет, если…

– Откройте, полиция! – Городовой бухнул кулаком в дверь.

– Господа, господа… прошу вас… произошло недоразумение… – Пан Вильчевский, хозяин пансиона, появился со свечами и метлой, которую отчего-то держал под мышкой, и когда кланялся – а кланялся он часто, суетливо, – прутяной хвост метлы поднимался. – Верно, панне Акулине пригрезилось…

– О да, ей часто грезится в последнее время, – бросила панна Гурова и скрылась в своих покоях.

Пан Зусек последовал ее примеру.

Дверь он прикрыл, оставив узенькую щелочку. Не то чтобы пан Зусек любил подсматривать, нет, он лишь предпочитал быть в курсе происходящего. Особенно ежели все происходило в непосредственной близости от его особы.

Он и разглядел что полицейских, от которых в коридоре стало тесно, что тощего мужичка в красных трусах. Его вели, скрутивши руки за спину, а он порывался что-то объяснить… но тычки под ребра заставляли его замолчать.

– Что там, дорогой? – спросила Каролина, позевывая.

– Видать, вор пробрался… – Пан Зусек повесил секиру на крючки, которые самолично вбил в стену и тем немало гордился: в отличие от многих, он – человек хозяйственный.

– Вор… какой ужас…

– Не бойся, дорогая. Я тебя защитю! – пообещал пан Зусек, погладивши секиру. Затем надел сползший было колпак, поправил сеточку для волос – при его профессии выглядеть надлежало должным образом – и пятку поскреб.

– Я знаю, любимый. – Каролина села в постели. – Но, быть может, пусть полиция разберется?

Полиция ушла.

Лишь из соседнего нумера, если прислушаться – очень-очень хорошо прислушаться, – доносились сдавленные рыдания панны Акулины.

– Я сразу поняла, что он не просто так здесь появился. – Панна Акулина рыдала профессионально, самозабвенно и почти искренне. – Он был так… огромен… силен… что могла я, слабая женщина, противопоставить его силе?

– Может… того… медикуса? – Полицейский, широкую грудь которого баронесса фон Хоффель соизволила орошать слезами, пребывал в растерянности. С одной стороны, было велено запротоколировать показания, а с другой… женщину было жаль.

Вон как изволновалась вся.

– Нет… медикус не поможет… – Панна Акулина всхлипнула и, оторвавшись от груди, заглянула в серые полицейские очи. – Я чувствую себя потерянной…

– Так это… может, того… выпить?

– Кларету?

– Кларету нет… самогон имеется.

Панна Акулина, упав в кресло, махнула рукой. Она не имела ничего против самогона и фляжку приняла с благодарностью.

– Вы представить себе не можете, что я испытала… – Она занюхала самогон рукавом халатика. – Оказаться наедине с этим… с этим…

– Не волнуйтеся… посадим.

– За что?!

– За все, – жестко отрезал полицейский. – Заявление подадите…

Отчего-то вспомнились печальные, преисполненные мольбы глаза незнакомца…

– Нет, – покачала головой панна Акулина. – Мальчик поддался страсти… все мы были молоды… все мы…

И фляжку протянула. Полицейский принял, глотнул…

– Это да, – сказал он. – От я сам, помню… когда за женкой своею ходил… ох она и норовистая была…

– А вы женаты?

– Вдовый, – признался полицейский и фляжку протянул. – В позатом годе не стало… хорошая была баба… большая… прям как вы…

Панна Акулина зарделась и вновь всхлипнула, для порядку.

– Бедный парень… совсем обезумел от любви…

– Во-во… ненормальных ныне развелося… на той неделе один, не поверитя, залез на окно и кукарекать стал… а другой и вовсе вены резал из-за любови.

– Как романтично…

– Оно, может, и романтично, – возразил полицейский, усы оглаживая, а усы у него были знатные, толстенные, соломенного колеру, – а как по мне, так… вы не забижайтесь, панна Акулина, на простого-то человека… я так вам скажу. Дурь это все, от безделия исходящая. Вот кабы…

…проговорили они до утра.

И когда за окном забрезжил рассвет, квелый, блекло-розовый, что застиранные панталоны, панна Акулина вынуждена была признать, что зевает.

То ли самогон стал причиной тому, то ли беседа с сим милым человеком, что слушал о ее жизни внимательно, да еще и по ручке гладил, успокаивая, но заснула она быстро, и в кои-то веки сны ее были спокойны. В них панна Акулина вновь блистала на сцене. И благодарная публика рыдала от восторга… а под ноги сыпались цветы и драгоценные камни, все как один, преогромные…

Хороший был сон.

И пан Куберт, намедни обещавшийся заглянуть, был рядом, покручивал свой ус да приговаривал:

– Так-то оно так, панна…

А темные глаза его лукаво поблескивали, обещая, что сие знакомство будет долгим…

Глава 8,
в которой речь пойдет о семейных неурядицах и обидах

Я не знаю, что вы принимаете от головы, но вам это не помогает.

Ответ панны Гильцевской, данный старой ее вражине, коия неосторожно намекнула на то, что преклонные годы панны Гильцевской сказались на ее памяти и здравом смысле

Евдокия мяла платок. Она собирала его в горсть, стискивала влажный батистовый комок, будто бы он был виновен во всех сегодняшних неприятностях. И, опомнившись, руку разжимала.

Выдыхала.

Вдыхала.

Злилась на корсет, который с каждой секундой все сильней стискивал тело, на нижние рубашки, ставшие вдруг жесткими, на платье… на себя, дуру ряженую.

Княгиня Вевельская… будущая… а разоралась, что торговка на рынке… и то иные торговки себя приличней ведут. И накатывала странная тоска до глаз слепых, до слез, готовых пролиться по взмаху ресниц. И сидела Евдокия, не моргая, к окну отвернувшись.

Лихо молчал.

А Себастьян ерзал от нетерпения.

Что оставалось?

В окно глядеть, на луну круглую, сытую… на мостовую, светом лунным залитую, на дома и дерева, которые стояли, подернутые будто бы туманом… и от тумана этого вновь глаза резало.

Что с нею?

Неужто так обидно было услышать от Богуславы… та ничего не сказала… ничего такого, что Евдокия вспомнила бы.

И, уронив платочек, Евдокия стиснула виски ладонями. Надобно вспомнить…

Был Себастьян.

И беседа в парке… и возвращение в дом… кажется, тогда она о Лихославе беспокоилась… о том, где был… а Себастьян обещал, что братца найдет… и ведь нашел, да в таком виде… почему-то вид этот вызывал глухое раздражение.

Одежда явно с чужого плеча, так еще и грязная. Сам встрепанный, хмурый, забился в угол и руки на груди скрестил, словно от нее, Евдокии, защищается. И глаза отливают характерной волчьей желтизной… и сесть бы рядом, прижаться, обнять, чтобы и его страхи ушли, и собственные, да только не время.

Не место.

– Знаете, давненько мне на похоронах бывать не доводилось… – Себастьянов хвост пощелкивал по дверце экипажа, и звук, надо сказать, получался преомерзительный. – Но помнится мне, что и там оно как-то все веселей… покойничек лежит, люди празднуют.

– Бес, давай… потом…

– Лишек, да куда уж еще потомей?

Экипаж остановился.

– Потом, – повторил Лихо, и как-то так нехорошо… вроде и негромко произнес, но Евдокия похолодела.

– Что ж… потом так потом… Евушка, радость моя, а скажи-ка мне, с какой это вдруг напасти ты в Богуславу стрелять удумала. Нет, я понимаю распрекрасно, что она и святого до ручки доведет, но ты мне прежде казалась девицей сдержанной, разумной даже…

– Потом, – в третий раз произнес Лихо и руку протянул. – Идем. Ей надо отдохнуть.

– Я… не знаю.

Пальцы у Лихослава были ледяными.

– Не помню… я не помню, что она мне сказала. Просто вдруг очнулась… а в руках револьвер… и, кажется, я выстрелила. – Евдокия произнесла то, о чем и подумать боялась.

Стреляла. Едва не застрелила… и еще бы немного…

– Ева, – Лихо сел рядом, – все хорошо…

– Плохо. – Она покачала головой. – Все очень плохо… я… я действительно ведь не помню, что произошло…

– Как знакомо.

– Бес!

– Что? – Себастьян подался вперед и платочек протянул, наверное, тот самый, Евдокиин, измятый до крайности. – Я лишь пытаюсь сказать, что как-то странно, когда два вполне адекватных человека вдруг разом начинают страдать провалами в памяти… В гости бы вам наведаться… к знающему человеку.

Евдокия покачала головой. Нервы. И только…

– Ева, он дело говорит… отправляйся. – Лихо держал крепко и гладил по плечу, и от этого становилось только хуже.

– Нет! Я… – От одной мысли, что надобно куда-то отправляться, становилось дурно. И дурнота подкатывала к горлу, еще немного – и Евдокию стошнит.

Она представила, как ее выворачивает… На бархат обивки. На кожаные сиденья… на белый некогда костюм Себастьяна и туфли его, заляпанные бурой грязью…

– Нет! – Она вскочила, но упала бы, если бы не Лихо. – Не сегодня! Завтра… я обещаю, что завтра… куда хотите… а сегодня мне отдохнуть надо.

Евдокия уцепилась за эту спасительную мысль. Ей надо отдохнуть. И все пройдет. Конечно, пройдет… она ведь женщина, в конце-то концов… с ней случаются недомогания… и волнения… и все то, что происходит обычно с женщинами.

Евдокия выбралась из кареты, вцепилась в мужа, силясь справиться и с дурнотой, которая и не думала отступать, и с головной болью. И с раздражением.

– Лихо, ты же понимаешь, что это ненормально. – Себастьян не остался в экипаже.

Видеть его было неприятно. И Евдокия отвернулась.

– Уйди, – попросил Лихо. – Пожалуйста… я все понимаю, но не сейчас. Ладно?

Не сейчас.

Правильно.

Потом. Завтра или позже… послезавтра… В конце концов, что страшного случилось? Ничего… Евдокии отдохнуть надобно, поспать… сон от всего спасает.

– Пойдем, – попросила она мужа. – Пожалуйста…

И он согласился. На руки подхватил, а Евдокия и забыла, до чего он сильный. И пахнет от него свежескошенной травой и еще солнцем, деревом горячим… а в руках уютно, спокойно, что в колыбели.

Колыбель и есть. Из нее Евдокия не желает выбираться.

– Не уходи, – просит она, обнимая его за шею. Пальцы соскальзывают с холодной полосы ошейника, которого не должно бы быть, но он есть.

Неправильно как.

– Не уйду, конечно. – Лихослав касается холодными губами виска. – Куда мне от тебя?

– Жалеешь?

– О чем?

– О том, что женился на мне…

Пусть скажет правду. Или солжет. Евдокия не знала сама, чего ей хотелось больше. Наверное, не следовало спрашивать о таком… надо было просто сидеть, слушать его дыхание, мечтать… мечтать ведь легко… придумать себе жизнь, которая длинная-длинная и счастливая, чтобы каждый день и по-своему.

Как в сказке.

– Нет. – Он вытянул из волос шпильку. И вторую… и третью. Лихослав вынимал их осторожно, но у Евдокии было такое чувство, будто бы шпильки эти вытягивали прямо из головы.

Она терпела. И все одно застонала.

– Себастьян сказал, что я меняюсь…

– Все меняются.

И еще одна… к ней прилип светлый волос, обвил шпильку тонкой змейкой…

– Я к худшему.

– Бес говорит не думая…

– Неправда. Это только кажется, что не думая. А на самом деле… он умеет думать… и думает… и когда говорит, то всегда очень точно… я хотела быть как они, но у меня не выйдет.

– К счастью.

Шпилек в прическе больше не осталось, и голова сделалась легкой, чужой. Лихослав разбирал волосы по прядям и каждую пропускал меж пальцев.

– Почему ты не сказал…

– О чем?

– О том, что тебе плохо…

– Думал, получится перетерпеть… и получалось… тебе надо уехать.

– Куда?

– Не знаю… к матери? Тебя ведь приглашали в гости…

– О да… Приглашали, только все равно подозреваю, что мне особо не обрадуются…

– Кто?

– Эльфы.

– Какое тебе дело до эльфов? – Он вытягивал прядь за прядью, и становилось легче. Отступила дурнота, и слезы ушли, и страх непонятный. Раздражение.

– Не знаю. Никакого, наверное… и мы можем вместе отправиться.

Лихослав покачал головой.

– Не поедешь?

– Извини, Евушка, но… ты права, Бес иногда говорит такие вещи, о которых сам думать не хочешь. И не будешь. Я должен во всем разобраться.

Он разжал руки.

– Как ты?

– Лучше.

– Хорошо… я велю, чтобы молока горячего принесли. Хочешь?

И Евдокия поняла, что не просто хочет, она умрет, если немедля не получит кружку горячего молока с медом.

– С медом…

– Липовым?

– Конечно… молоко если пить, то только с липовым… и… и еще хлеба… с солью.

Лихо кивнул, но уходить не спешил, встал на колени, собрал шпильки, подкинул их на ладони.

– Евушка, скажи, а где ты их взяла?

Смотреть на шпильки было неприятно, Евдокия пыталась вспомнить, но почему-то не могла…

– Там… наверное… в шкатулке.

– В шкатулке, значит… и шкатулка…

Стоит на столике, глянцевая, нарядная.

– Евушка… ты переживешь день-другой без шпилек? И без шкатулки твоей?

Переживет.

– Думаешь, что…

– Думаю, – согласился Лихослав. – Ты и вправду вела себя немного…

– Странно?

– Да. Я бы сказал, пугающе странно. – Он поднялся и вновь коснулся волос. – Ложись. Я упакую, пускай Себастьян взглянет. А к ведьмаку мы и вправду завтра сходим, ладно?

Да. Завтра. Утром. Утро уже близко, и когда наступит, то все наладится.

– Я скоро, – пообещал Лихослав.

И ушел.

Сонная горничная помогла снять платье и корсет расшнуровала, помогла избавиться от влажной, пропотевшей рубашки. Она зевала и терла глаза…

…молока принесла горячего, с медом.

Горбушку ржаного хлеба, густо посыпанную солью. И Евдокия, сидя на кровати, собирала крупные крупицы, клала под язык, закрывала глаза…

…шпильки…

…шпильки в волосы, мелочь из тех, дамских, которых у любой девицы множество…

…и если бы прокляты были, сразу стало бы плохо… или нет?

…отсроченное проклятие…

…или не проклятие, но заклятие на помутившийся разум…

…Евдокия слышала…

Она допила молоко и забралась в постель на душноватую, но такую уютную перину, накрылась пуховым одеялом… Лихо вернется… скоро совсем вернется… а она, Евдокия, поспит… или нет, не будет спать, но лишь полежит с закрытыми глазами.

Недолго.

Всего секунду… или две… и сон был ярким, с липовым ароматом, с гудением ветра в ветвях вековых деревьев, с небом, расшитым серебряной нитью, а оттого неправдоподобно ярким. И глядеть на такое было больно, потому Евдокия глядела под ноги. На поля первоцветов. Одуванчики золотыми монетами по траве рассыпаны… и желтые яркие пятна куриной слепоты…

– Осторожней, – сказал кто-то, стоявший за спиной, – не трогай эти цветы, если хочешь видеть.

– Что видеть?

Ветер крепчал, еще немного, – и повалит деревья или же подхватит Евдокию, будто бы она пушинка, понесет за тридевять земель да во дворец к королевичу, чтоб как в сказке. От этакой фантазии самой смешно стало: на кой Евдокии королевич, когда у нее Лихо имеется?

– Не забывай об этом, – велел тот же голос, и Евдокия обернулась.

Никого?

– Не забывай…

– Не забуду, – пообещала она, разжимая кулак, и ветер подхватил глянцевые лепестки курослепа, поднял, закружил в вихре-танце… Когда она сорвать успела-то?

Шпильки жгли ладонь.

А с виду обыкновенные, тоненькие, легонькие. С синими головками из аквамарина, да только в лунном свете камень глядится почти черным.

Но ведь жгут.

И острые… тянет потрогать, да только Лихо знает, сколь опасно поддаваться таким вот желаниям. И шпильки ссыпает на стол. Наклоняется. Вдыхает запах… Металл. И волос… Евдокиины волосы пахнут по-особенному: жасмином и еще сухими осенними листьями. Медом – самую малость. Молоком. Хлебом.

Нет, не то ему…

…запахи сползали один за другим.

Снова металл. И на сей раз тяжелая вонь, каковая бывает на скотобойнях. От этого смрада губа поднимается, а в горле клокочет ярость. Но Лихо справляется и с нею, и с собой…

…шпильки из шкатулки.

…шкатулка на столике резном, том, который матушка в подарок прислала…

…столик Евдокии нравился. На нем чудесно помещались и шкатулка вот эта, и зеркальце круглое на подставке, и склянки-скляночки, множество склянок-скляночек… но в ту комнату чужие не заглядывают. И значит, из своих кто-то.

Лихо открыл глаза и отстранился.

– Панна Евдокия спят ужо, – сказала горничная и зевнула. Сонная девица. Даже днем сонная, дебеловатая… сестры прислали с рекомендациями, а Лихо и принял… тогда-то казалось, что помочь хотят.