Текст книги "Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака"

Наивный.

Родня…

– Иди сюда, – велел он. – Садись.

Села.

Широкоплеча по-мужски. Круглолица. Некрасива, пожалуй, но это не недостаток для горничной. Что Евдокия о ней говорила? Ничего, пожалуй. Не жаловалась, но…

– Ты взяла шпильки?

Молчит. Смотрит коровьим безропотным взором.

– Как тебя зовут?

– Геля…

– Послушай, Геля… скажи, пожалуйста, ты брала шпильки?

– Брала. Как есть, барин. Брала.

– Когда?

– Сення. Аккурат как барыню наряжала, так и брала… она ишшо сама велела, возьми, мол, Геля, те самые шпилечки, которые синенькие… а так бы я…

Издевается? Или на самом деле настолько глупа? Сидит, выпялилась и не моргает даже. Глаза темные. Ресницы светлые, длинные… и выражение лица такое, что поневоле глаза отвести охота.

– Геля… – Лихо наклонился, вдохнул запах девки.

Сено. И молоко. И еще пыль… тело распаренное, сонное… моется она нечасто, верно, полагая сие делом дурным, а волосы пивом полощет, оттого и прицепился к ней особый дух, который бывает у пива и свежего хлеба, чуть кисловатый, но приятный.

– Послушай, Геля… я не хочу привлекать к этому делу полицию. Но если ты станешь упрямиться, то позову.

– Навошта?

– Потому как кто-то взял вот эти шпильки. – Лихо коснулся их когтем. – И отнес к колдовке, а та навела порчу. И моей жене теперь дурно… она и умереть может…

– Неа, не помре, – с уверенностью заявила Геля. – Бабка казала, это с ее болезня выходит.

– Какая болезнь?

– Так вестимо какая. – Геля шмыгнула носом. – Женская. Когда болезня выходит, то оно завсегда тяжко. Я в тым годе как слегла с лихоманкою, так тая все косточки крутила. Я уж думала, конец настанеть. Ан нет, болезня вышла, и усе.

Лихо заставил себя сидеть спокойно. Улыбаться. Правда, улыбка вышла не такой, потому как Геля отшатнулась и перекрестилась даже.

– Богами всеми клянуся! – залопотала она. – Не мыслила я дурного! Подмогчи хотела! Барыня вон скока замужем, а деток нету и нету… Она-то гордая, молчит… мне маменька ишшо казала, что городския все занадто гордыя. А от гордости одни беды…

– И от глупости.

Геля не услышала, а быть может, и не поняла.

– Я-то сразу смекнула, что у нее болезня во внутрях живет. И надобно болезню тую прогнать. Тогда и ребеночек будет.

– Моя жена…

– Несчастливая, барин. Вы хоть меня прямо туточки покусайтя, не боюся я правду говорить. Баба без ребятеночка счастливою быть не могет. А что молчала, так небось боялася, что сошлете ее…

– Куда?

– В монастырь. У благородных же ж так водится, коль женка не по нраву, то в монастырю ее… и про то все говорят…

…этим «всем» Лихо сумеет языки укоротить. Только сначала с одной дурой разберется.

– А мне хозяйку жалко, аж прям до слез! А туточки одна бабка есть, которая женские все болезни на раз выводит…

…подсунули.

…сначала девку безмозглую… навряд ли сестрицы по злому умыслу действовали, скорее уж шутка дурная – дать негодную прислугу, будто бы любезность оказав.

Будет им и ответная любезность. Хватит. Наигрался Лихослав в родственную любовь.

– …и я, значится, к ней… а она мне и велела, чтоб вещь какую принесла, которую барыня носит часто… и чашку, с которое она пила… и недорого взяла-то! Всего-то три сребня! Мне для барыни не жалко…

– Писать умеешь? – перебил Лихослав.

– Ученая я, – важно кивнула Геля.

– Ученая, только недоученная. Садись. И пиши.

– Чего писать?

– Всего. Тьфу, все пиши. Кто говорил про эту бабку, где она живет, как выглядит, что ты ей носила, что она с этим делала… пиши все, что помнишь, Геля.

– Так то долго выйдет. – Гелины бровки сдвинулись над переносицей.

– А я не спешу. – Лихо оскалился. – Так что пиши, Геля… пиши…

Евдокия спала, и сон ее был спокоен.

Лихослав присел на кровать, отбросил со лба влажную прядку… Глупость какая… монастырь… и прав Себастьян, что надобно поговорить…

Если бы еще мог он рассказать все. Но уже недолго осталось, одна встреча, на которую Лихо крепко рассчитывал. А там… там деньги решат вопрос, и он получит свободу.

Не только он.

Геля писала медленно, старательно выводя каждую букву, и эта старательность, и сама она, сгорбившаяся над листом бумаги, несказанно злили Лихослава.

Русая коса. Серая лента. Серое платье, измятое, в пятнах… личная горничная? Эту девку дальше кухни выпускать нельзя. Сидит, горбится, мнет перо, и по бумаге расползаются чернильные кляксы, которые Геля, вздыхая и причитая, пытается платочком затереть.

А платочек беленький… чей?

И спрашивать не стоит.

– Вот, – с тяжким вздохом сказала Геля. – Усе. Написала. Як оно было, так и написала… только ж вы, барин, зазря злуетеся. Бабка-то справная. Мне ее ре-ко-мы-до-ва-ли.

Сложное слово Геля произнесла по слогам.

– Она так сразу и сказала, что, мол, болезня будет барыню крутить, а после и выйдет вся. И станет хорошо…

– Геля… – Лихо сгреб листы.

– Че?

– Ступай…

– Куды?

– К себе. И больше не показывайся мне на глаза.

Выставить бы ее… но нельзя.

Свидетель. А свидетелей лучше держать под присмотром… ничего, потом, позже Лихо разберется и с Гелей, и с прочею прислугой… и с сестрицами… Р-родственнички, чтоб их.

– Я скоро вернусь. – Лихо сказал это шепотом, зная, что не будет услышан. – Обязательно… но нельзя упустить момент. Бес прав… и поможет… А ты спи, ладно?

Во сне она улыбалась. И тревога, не отпускавшая последние дни, отступила.

– Проснешься, и все будет хорошо…

Лихо поцеловал ее в горячую щеку, и ресницы дрогнули, показалось – сейчас откроет глаза, сонно потянется… или спросит, куда это он, Лихо, за полночь собрался…

Туда.

Все одно ведь не спится… и не ему одному… Бабка уйдет, а ведь неспроста она объявилась, не случайно Гелю-дуру на нее вывели, и потому спешить надобно.

Он сложил и листы, и шпильки в конверт из плотной бумаги, запечатал сургучом. Подписал. Вся его натура требовала немедля бросить эту бумажную возню, ведь стынет след, того и гляди, уйдет добыча, но Лихо заставил себя отложить перо. Вытер руки. Сыпанул на конверт мелкого речного песка. Каждое малое действие давалось с трудом, и желтый глаз луны вновь пробуждал голоса.

Шепот ветра.

И шелест мертвого рогоза, скрип старых сосен, от которых остались лишь перекрученные стволы да ветви… и всхлипы болота. Оно многоголосо, то урчит внутри него нечто, то вздыхает, то с шумом поднимаются пузыри газа…

Переоделся. Собственная одежда показалась неудобной, тесной.

Зачем она нужна?

Достаточно пожелать, и… луна поможет. Висит низко, руку протяни, и сорвется гесперидовым яблоком, которое только и спрятать за пазуху, утащить…

Пуговица за пуговицей. Негнущимися пальцами. Воротничок поправить. Перевязь палаша. Прикосновение к холодной стали причиняет боль, но она скоротечна.

…люди слабы. Им нужно оружие, чтобы почувствовать себя хоть сколько бы сильней. А Лихо и без палаша обойдется… К чему сталь, когда клыки есть?

В черном зеркале лицо размыто, Лихо не способен выдержать собственный взгляд.

…медлит, медлит…

…думает, что позволят ему уйти. Глупец…

Он отступил. Развернулся. Конверт взял, чувствуя сквозь бумагу горячие угли проклятых булавок. А наваждение отступило. Он, Лихослав, будущий князь Вевельский, человек.

В какой-то мере.

Из дому вышел, пошатываясь. Коня седлал сам, пусть бы и проснувшийся конюх суетился, лез под руку, приговаривая, что ежели пан Лихослав обождет…

…он больше не имел сил ждать.

И, взлетев на конскую спину, хлестанул по вороному боку.

– П-шел!

Жеребец, хороший, злой, с места в галоп взял да понес по ночному Познаньску, только мостовая под копытами заискрила.

Хорошо. Ветер соленый в лицо. И глотать, пить бы, напиться допьяна, чтобы вынес, вычистил все дурное, которое вновь ожило… нельзя отвлекаться ни на луну, ни на шепоток в голове… пройдет… всегда проходит…

Надобно до цели добраться…

Себастьянова хозяйка, панна Вильгельмина, открыла не сразу и была недовольна, но, увидев Лихослава, смягчилась.

– Нет его, – ответила она, кутаясь в меховой халат розового колеру. – Нарочным вызвали… так даже переодеваться не стал, сразу уехал… Передать что?

– Передайте. – Человеческая речь давалась с немалым трудом.

И Лихо протянул конверт.

– Скажите… на словах… что я сам… к ней… сам к ней наведаюсь…

Панна Вильгельмина конверт взяла не без опаски, и на Лихослава она столь старательно не смотрела, что ему совестно сделалось.

Ночь на дворе, а ему неймется… мечется, безумец, приличных женщин пугает… и если Себастьяна вызвали, стало быть, в управе знают куда…

…до управы далеко.

…а там могут и не сказать… и что толку ловить тень хвостатую, когда самому можно? Геля ведь написала, где искать ту любезную бабку, которая шпильки заговорила. Недалеко.

Конь хрипит, пляшет, роняет пену на мостовую. И плеть не нужна, только повод ослабь – и полетит, понесется, норовя притом седока неудобного сбросить.

Лихо удержится. Даром, что ли, улан?

Он и коня осадит на неприметной, тихой улочке Пекарей, пусть бы и пекари здесь никогда-то не жили. Однако в воздухе витает сладковатый аромат ванили, имбиря и корицы. Смутно поблескивают витрины кондитерских лавок.

А фонари не горят.

Вместо них луна, размноженная стеклами, близкая такая, яркая.

Лихослав бросил коня у ближайшей ограды, зацепив повод за острый штырь.

Искомый дом был рядом. Небольшой. Неряшливый. Не иначе как чудом затесавшийся меж строений куда более приличного обличья. На левом вывеска бакалейной лавки, на правом – ножницы. Домик отстоит от улицы и прячется, кутается в тени, что старуха-нищенка в тряпье. Ставни заколочены. А дверь открыта. И тянет из нее дымом, белым, волглым. Такой рождают не печи, но колдовкины котлы. И зверь внутри унимается.

Нельзя туда идти.

Не одному. Себастьян… или хотя бы околотничий… хоть кто-то, кто станет свидетелем, что он, Лихослав, будущий князь Вевельский, не причастен к тому…

К чему?

К запаху крови, сладкому, одуряющему… так пахло на конюшне, когда он, Лихо, очнулся… и здесь тот же аромат, но он крепче. Ярче.

– Заходи, Лихослав, – донеслось из-за двери, и та беззвучно отворилась. – Гостем будешь…

Хотел отступить, как то подсказывал разум, но шагнул навстречу и голосу, и темному провалу.

– Что ж ты, княжич, такой упрямый-то? – На ладони Богуславы загорелся болотный огонек. – Сам не живешь… другим не даешь…

– Ты?

– Я.

От нее пахло болотом, трясиной, которая живет под зеленым покровом болотной травы, глядится землею, но ступи – провалишься, ухнешь в черную ледяную воду.

– Зачем?

– Мешаешь. – Богуслава тронула огонек, и тот вырос.

Мертвое пламя плясало на ладони, и отсветы его ложились на Богуславино лицо.

– Кому?

– Всем, Лихо… мешаешь брату… он так хочет стать князем…

– А ты княгиней?

Пламя раскрывалось. Оно наполняло комнатушку, снимая покровы темноты, один за другим.

Потолок.

Вязанки трав, запаха которых он не ощущает.

Стол. Стулья.

Склянки… на полу, и стекло трещит под сапогом… останутся следы, и на крови тоже. В мертвом огне кровь выглядит черной.

– Согласись, из меня вышла бы куда лучшая княжна, чем из твоей…

– Ты ее прокляла?

– Нет. – Богуслава покачала головой. – Она.

Тело в углу, скрюченное, переломанное, на которое и смотреть-то больно.

– Проклятие?

– Небольшое… не переживай, ничего страшного с твоей женой не будет… голова немного поболит, и забудется… все забудется, Лихо. – Она протянула руку, но Лихослав не позволил прикоснуться. – У людей ведь короткая память…

– Ты уже не человек.

– В какой-то мере…

– И не Богуслава…

– Тоже в какой-то мере. – Она позволила себе улыбнуться.

– Зачем было убивать эту… женщину?

– Жалеешь? – Она склонила голову. – Такие, как ты, не способны на жалость… а она ее не достойна. Она ведь прокляла твою жену… по моей просьбе… и знаешь, Евдокия ведь не первая. Она часто бралась за запретную волшбу… порчу навести… нет, не смертельную. За это и посадить могут, а она была трусовата. Но по мелочи… вот на головную боль… на неудачу… на отворот… на слабость… на то, чтоб девка плод скинула… или сама усохла. Красоту ведь легко забрать… она говорила, что нет на ней греха, те, кто с просьбами приходили, брали его на свою душу. Что они кого иного нашли бы, но ведь это ложь…

– Не нашли бы?

– Не о том, Лихо, нашли бы… человек тьму везде найдет. Или тьма человека. Она заслужила свою смерть. Что до остального, то…

– Обвинят меня.

– Тебя… не ты ли пришел в ярость, узнав, что эта женщина прокляла твою жену? И не ты ли понесся к ней посреди ночи? Не твой ли конь стоит у привязи… не твои ли следы останутся на полу… ты, конечно, расскажешь, что все было не так… если сумеешь.

Колдовка вдруг оказалась рядом, плеснула в лицо зеленым светом.

– Чтобы рассказать, нужно уметь говорить…

Холодные пальцы коснулись шеи, размыкая серебряную ленту ошейника.

– Что ты…

– Ничего, Лихо… просто помогаю тебе понять, что ты – не человек…

– Я…

Он отступил, держась за шею.

– Я тебя не держу. – Та, которая притворялась Богуславой, смеялась. – Иди, Лихослав… иди, если можешь. Возвращайся домой…

…домой…

– …быть может, хоть так поймешь, где твой настоящий дом…

…дом.

…Евдокия…

…хлеб и молоко…

…луна в витринах… множество лун, само небо, многоглазый зверь, смотрит на Лихо, щерится звездами. И тянет упасть на брюхо, признавая собственную слабость, никчемность.

Князь? Что ему до титулов… что ему до людей, когда небо касается загривка, шерсть тревожит… и ветер пахнет кострами, далекими, теми, что жгут за городом…

– Беги, – донеслось в спину. – Торопись, волчий князь… подданные уже заждались.

Камень и железо.

Люди.

И город, который, того и гляди, сомкнет зубы свои, переломит хребет. Прочь надобно…

…нельзя.

…дома ждут…

Дома. В серых простынях болот, на которых шитыми узорами лежат нити клюквы и кислые прошлогодние ягоды еще остались… Лихо собирал их. Раньше.

Он остановился у старого особняка, который был смутно знаком, и Лихо даже шагнул к кованой узорчатой ограде, но тотчас отступил. Низкая луна звала. Прочь из города. От людей. Туда, где его, Лихо, и вправду ждут… и слышался, подгоняя плетью, чей-то смех развеселый.

– Хороший песик… – сказала луна.

А может, и не она, потому как Лихо знал, что луна не способна говорить.

– Иди ко мне… иди…

Придет. Чтобы вцепиться в глотку и заставить замолчать. Быть может, тогда у него выйдет вернуться.

Глава 9
О сложностях супружеской жизни и иных занимательных вещах

Браки совершаются на небесах, но зачастую при сильной облачности и плохой видимости.

Вывод, к которому пришел Августус Третий, старший жрец Иржены, на склоне своей долгой жизни

Богуслава очнулась уже в экипаже и, поморщившись, тронула виски. Голова ныла, а пальцы были испачканы чем-то черным… Богуслава коснулась их губами.

Кровь.

Она прекрасно помнила ее вкус, и запах, и цвет… и силу, которая была в крови и только в крови. Эту силу легко было взять тем, кого боги наделили даром, пусть бы и люди полагали этот дар проклятым. Богуславе не было дела ни до людей, ни до богов.

Ее ведь даром обошли.

И потом, после, обманули… поманили властью и бессмертием, но бросили… и брошенной она себя ощущала, пока однажды не получила письмо.

Белый лист.

И запах полыни. Флакончик красного стекла. Две капли в вино, и станет легче… ей обещали.

О нет, конечно, она не сразу решилась.

Это ведь безумие… так она себе говорила и молилась… молилась и снова молилась, глядела на все лики Иржены, пытаясь найти средь них тот, который поймет. Подскажет. Защитит, ведь она, Богуслава, так нуждается в защите и подсказке… но храмовые статуи оставались статуями, а жрицы, принимая подношения, кивали… Они походили на жирных пулярок, столь же преисполненные важности, неторопливые, с курлыкающими голосами и крохотными глазенками. Глазенки эти поблескивали, и Богуслава не могла отрешиться от мыслей, что блестят они не сами по себе, но отраженным светом ее драгоценностей.

И все-таки голова ныла преотвратно… а флакон почти опустел.

Доставят новый.

Она обещала.

Сделка… честная сделка… в прошлый раз Богуславу обманули, но нынешний… нет, все изменится. Все уже изменилось… и, вытащив флакон, скользкий, грязный отчего-то, Богуслава зубами впилась в пробку.

…в тот день ей было особенно плохо.

…она чувствовала себя такой бессильной… и муж, вместо того чтобы поддержать, загулял, актриску завел… Богуслава видела ее, никчемное создание, у которого из достоинств лишь грудь да голубые глазищи, по малейшему взмаху ресниц наполнявшиеся слезами…

Актриска умела вздыхать. И руки заламывать.

А Богуслава подумала, что неплохо было бы ей шею заломать, да так, чтобы шейка эта, белоснежная, тонюсенькая, перехваченная широкой шелковой лентой фермуара, треснула. Она почти услышала звук, сладкий хруст ломающихся костей. Рот наполнился кисловатой слюной…

Не слюной – кровью.

Такой обманчиво сладкой…

Тогда Богуслава сдержалась. И вернулась домой. Достала флакон, который не раз и не два подумывала выбросить, однако же оставляла… две капли в бокал вина. И горничную прочь выставить… чересчур она любопытная…

Услужлива.

От того вина вдруг стало легко-легко, как некогда в детстве, когда Богуслава представляла себе, что у нее есть крылья. И, рассмеявшись от счастья, которое ее переполняло, она закружилась по комнате.

– Хочешь, она умрет? – раздался шепот рядом.

Богуслава обернулась. Нет никого.

– Хочешь… она умрет…

– Кто ты?

– Ты.

– Нет.

– Не совсем.

– Покажись…

– Подойди к зеркалу.

У Богуславы было много зеркал, но она выбрала подаренное отцом, круглое, в полторы сажени размахом, закрепленное в серебряной раме. Это зеркало особенно любило Богуславу. И показало ее же…

– Смеешься? – Захотелось ударить отражение, и так, чтобы треснула зеркальная гладь.

Но та, которая стояла по другую сторону, покачала головой:

– Нет. Здесь я – это ты… и, если ты захочешь, я уйду.

– Лжешь.

– Зачем?

– Не знаю. – Богуслава не способна была устоять на месте. Она расхаживала, едва не путаясь в юбках, раздражаясь от этого. – Ты мне скажи зачем…

– Хочу предложить сделку. – Отражение наблюдало за Богуславой. Его губы шевелились, но шепоток раздавался в ушах.

Отчетливый. Чужой.

– Неужели?

Богуслава остановилась у окна и повернулась к зеркалу спиной, но долго не выдержала, она ощущала на себе чужой внимательный взгляд.

– Я тебе нужна, – сказала она той, имени которой пока не знала.

– А я – тебе, – согласилось отражение. – И едва ли не больше, чем ты мне… Видишь ли, в этом городе полно девиц, которые мечтают… о чем только не мечтают девицы… о красоте, богатстве… о парне, который заглядывается на подружку… я могу дать многое…

– Красота у меня есть. Богатства хватает… парень… – Богуслава фыркнула. – Что ты мне можешь предложить?

– Жизнь. – Отражение больше не улыбалось. – Ты ведь чувствуешь, как она утекает? Вода в руке. Ты сжимаешь пальцы, пытаешься удержать ее, а она все одно просачивается… капля за каплей… знаешь почему?

– Демон?

– Он выел твою душу… и да, ты можешь попытаться спастись. Уйти в монастырь. Запереться в келье, дать обеты и остаток никчемной жизни посвятить молитвам. Раны начнут заживать. Не сразу. Год или два… десять… двадцать… однажды ты поймешь, что избавилась от того… прикосновения. Но сумеешь ли вернуться? И кем? Никому не нужною старухой, которая забыла обо всем, кроме молитв?

Богуслава стиснула кулаки.

– Я могу дать другое лекарство.

– Это? – Богуслава коснулась флакона, который стоял тут же, на туалетном столике. – Что в нем?

– Какая разница, если это помогает?

Пожалуй, и вправду никакой. Но как долго будет длиться эта помощь?

– Долго. – Отражение усмехнулось. – Я, в отличие от матушки, людьми не разбрасываюсь…

Богуслава ей не поверила. После демона сложно верить кому-то, но…

– Не спеши… подумай… прочувствуй… мир ведь стал ярче. После демона он должен был… измениться, верно? Я видела, каково это… выцветают краски, радость уходит. И каждый новый день ничем не лучше предыдущего… ты пытаешься жить, как-то по привычке, но не выходит… без руки жить можно. Без ноги… ослепни, останутся звуки и запахи. Оглохни – сохранишь краски… а у тебя ничего не осталось.

Богуслава зажала бы уши, чтобы не слышать вкрадчивого этого голоса, но откуда-то знала – не спасет. Да и правду говорила та, которая…

…она ушла, оставив Богуславу наедине с флаконом и зеркалами.

Мыслями.

Чашкой кофию, который горничная подала с поклоном, думая, будто бы этот поклон скроет усмешку. Треклятая девка знала и про Велеслава, и про актриску его… и про то, что княжич Вевельский не только до актрисок снисходит, небось успел уже приобнять, сказать, до чего девка миловидна… дать надежду… этакие легко поддаются на надежду.

Да и не только они… надежда – лучшая приманка.

Но кофий вновь был горек, а шоколад – сладок. И роза пахла розой… и лишь наглая девка раздражала… если та, которая в зеркале, попросит жертву, то Богуслава, пожалуй, согласится. И отдаст ей горничную.

– На сегодня можешь быть свободна, – сказала Богуслава.

Колдовка вернулась спустя три дня, когда Богуслава уже почти отчаялась. Нет, у нее был флакон, но… он ведь такой крохотный. Даже если принимать зелье раз в три дня, то как надолго его хватит? Месяц? Два? Год? Год жизни, а что потом…

– Я согласна, – сказала Богуслава отражению в зеркале. – Слышишь, я согласна!

– Ты не знаешь, чего я хочу.

– Не важно… я… я понимаю… я ведь не смогу без этого, да?

– Не сможешь, – согласилось отражение. Сегодня оно было более темным и каким-то размытым, точно смотрелась Богуслава не в зеркало, но в грязную болотную воду.

– Значит, я буду от тебя зависеть… и если ты вдруг решишь, что я тебе больше не нужна… я ничего не смогу сделать. А раз так, то к чему эти игры… я понимаю… и принимаю твои условия. Я… хочу жить. Здесь и сейчас… не старухой… не в монастыре, ты права, монастыри не для меня… я… я ведь княжна…

– Княгиня. Будешь.

– Буду ли…

– Будешь. – Отражение качнулось, и на мгновение Богуславе показалась, что зеркало прорвется рыбьим пузырем, выплеснув болотную воду прямо на ковер. – Мне нужна своя княгиня… красивая княгиня… яркая… женщина-свеча, к которой полетят глупые мотыльки…

Ее голос звучал уже не в ушах, в голове.

– Ты красива… а станешь еще более красивой… притягательной… и не найдется мужчины, который способен устоять перед тобой.

– Зачем это тебе?

– Месть. И власть. Сила… я ведь тоже хочу жить… не там, где сейчас живу. Монастырь, Богуслава, это не самое худшее, что может приключиться в жизни.

И Богуслава поверила.

Но… это не значит, что она пересмотрит свое решение.

– Не думай обо мне, Богуслава… для начала займемся твоими бедами…

…и актриска умерла.

…Богуслава видела эту смерть. Она выскользнула из дому, и никто из дворни не заметил Богуславу, как и было обещано… извозчик вмиг домчал до площади… Актриску Велеслав устроил неплохо, снял ей квартирку в приличном доме… Пять этажей. И зимний сад на крыше… она и вышла в этот зимний сад, а затем и на крышу. К самому краю… и шагнула, руки раскинув. Летела. Упала.

Разбилась. Богуслава зажмурилась за мгновение до удара не потому, что не желала видеть его, напротив, она хотела слышать, еще дома она дрожала, предвкушая этот сладкий звук…

Не обманулась.

Домой она вернулась счастливая, и этого счастья хватило на несколько дней…

…давно это было…

…три флакона тому… Богуслава и сама не заметила, как стала отмерять время не часами и минутами, но именно флаконами.

Каплями темно-рубинового колера, которые окрашивали вино в темные тона. И во вкусе появлялась такая характерная горечь… Богуслава старалась пить это вино неспешно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не подобрать капли, что оставались на дне бокала.

Это ведь несколько секунд ее, Богуславы, жизни…

…экипаж остановился. И Богуслава не без сожаления вышла, тело еще было немного чужим, неподатливым. Всегда по возвращении Богуславе приходилось наново привыкать к нему, такому… неприятному… тяжелому… и еще одежда эта…

– Держи. – Она бросила извозчику сребень, не сомневаясь, что монету он поймает, а после и не вспомнит, откуда она взялась.

Никогда ведь не вспоминали.

И к лучшему…

Она дернула ленты, испытывая преогромное желание содрать неудобную шляпку, а следом за ней и шпильки из волос вырвать… мелькнуло смутное воспоминание, что-то такое, со шпильками связанное… и с колдовкой, которая жила на окраине… склочная старуха, способная лишь ныть да жаловаться. Ко всему близость смерти заставила ее о душе думать… а душа давненько заложена и перезаложена…

И Богуслава от этих воспоминаний отмахнулась: ни к чему ей ни лишние знания, ни лишние печали. Да и некогда стало в своей-чужой памяти копаться.

– Где ты была? – Велеслав выступил из сумрака.

Снова пьян. И зол.

Бестолковый… воображает себя сильным, а на самом деле слаб, но так даже проще… сильный супруг мешал бы, а этот…

– Я же не спрашиваю, где бываешь ты. – Богуслава бросила шляпку на столик.

…а перчаток жаль, хорошие, из тонкой лайки, Богуслава только-только привыкла к ним. В последнее время ей тяжело приходится с одеждой, уж больно та мешает.

– Прекрати! – Велеслав заступил дорогу.

Наклонился, дыхнув в лицо перегаром. За руку схватил.

– Отпусти. – Богуслава не испугалась, напротив, она замерла, предвкушая…

…а ведь он сам боится.

…у страха потемневшие глаза.

…острый запах алкоголя, который дает супругу иллюзию смелости.

…дрожащая жила на шее, перетянутой жесткой петлей галстука.

– Ты… ты… – Он не выдерживает прямого взгляда и не отпускает, отталкивает Богуславу от себя. – Отродье… тьмы… завтра же… подам… жалобу… пусть разбираются… где ты по ночам шляешься… и чего творишь…

– Глупый. – На запястье остались красные следы от его пальцев. И Богуслава потрогала их. – Чего ты боишься?

– Ничего я не боюсь!

– Неужели?

Она протянула руку, но Велеслав не позволил коснуться себя, попятился, едва не сбив столик, тот самый, со шляпкой.

– Ничего не боишься… ты напишешь донос… и его рассмотрят… полагаю, быстро рассмотрят… особенно если ты к братцу обратишься. Себастьян ведь не откажет в помощи… он меня ненавидит.

Богуслава отступала к лестнице. Шаг за шагом, на цыпочках, и юбки приподняла, чтобы видны были и туфельки ее, некогда светлые, и ноги стройные… не хуже, чем у актриски…

– Он ухватится за такой шанс… и я отправлюсь в лечебницу. Или в монастырь.

Велеслав смотрел на эти ноги.

– Меня это опечалит, но, пожалуй, я утешусь тем, что твоя печаль будет столь же глубока…

Смотрел. И дышал. Тяжело дышал… судорожно… и покачнулся, сделал шаг навстречу, но Богуслава вытянула руку.

– Не спеши, дорогой… подумай… ты ведь подписал договор, верно? И папенька мой помнит о том… о том замечательном пункте, который говорит, что если вдруг со мной случится какая-нибудь неприятность… скажем, вздумаю я в монастырь уйти… или в лечебницу… то приданое вернется к нему…

– Ты…

Хриплый голос.

Злится дорогой супруг… такой забавный… такой глупый… и Богуславе нравится его дразнить. Она крутанулась на носочках, словно та балеринка, которая была после актриски… тщедушное, немощное создание… никто не удивился, когда она заболела…

…чахотка случается со всеми.

А балеринки еще и питаются плохо, фигуру блюдут. Будто бы там было что блюсти.

– Я, дорогой, всего лишь я… я буду в монастыре, папенька при деньгах… с монастырем он, пожалуй, поделится… конечно, поделится… полмиллиона – хорошее приданое для Вотановой невесты… а четыре с половиной папеньке отойдут. Прямая выгода.

Шаг в сторону. И навстречу.

На сей раз супруг не ускользнул, отшатнулся только, когда острые коготки Богуславы коснулись щеки.

– Не бойся, дорогой. Я тебя не трону. Мне ведь не хочется в монастырь. А ты привык к нынешней жизни… я ведь подписываю чеки, не спрашивая, куда уходят деньги… я терплю твои попойки…

Она гладила Велеслава по голове, перебирала пряди волос, жирноватые от бриллиантина, пахнущие кельнской водой и дешевыми пошлыми духами… мог хотя бы ванну принять.

Но ванна – слишком сложно для будущего князя Вевельского.

– …я не мешаю тебе заводить любовниц…

– Только почему-то они умирают…

Он попытался отстраниться, но запахи, близость мужчины неожиданно взбудоражили Богуславу, и мужа она не отпустила, прильнула к груди, царапнула шею.

– Разве я в том виновата? Выбирай девок покрепче…

– Выберу, не сомневайся…

– Не сомневаюсь. Велеслав, если ты хочешь разговора, – она поднялась на цыпочки и теперь шептала в ухо, касаясь губами его, дразня близостью, на которую супруг отзывался, пусть бы и сам ненавидел себя за эту слабость, – то мы поговорим… откровенно… мне безразличны твои увлечения… а взамен я прошу лишь не обращать внимания на… мои слабости… мы вполне можем ужиться. Более того…

Она лизнула его во влажную щеку и закрыла глаза, наслаждаясь вкусом. Кровь была бы слаще… но не время, не сейчас…

– Более того… я помогу тебе стать князем… ты же желаешь избавиться от братца, верно? Но та выходка с лошадью – глупость, Велеслав… детская выходка…

Его сердце колотилось что сумасшедшее.

– Если бы ты посоветовался со мной…

– Ты…

– Помогла бы…

– Я не хочу, чтобы он умер…

Какая умиляющая наивность… но запах вина опьяняет и Богуславу…

– Он мой брат. Я люблю его…

– Он не умрет, – с чистым сердцем пообещала Богуслава. – Он просто исчезнет… уйдет туда, где самое место таким, как он…

– А купчиха?

Теперь страх сменился надеждой, и Богуслава с трудом удержалась от того, чтобы не рассмеяться: и это женщин называют ветреными? Не так давно супруг кричал, грозился расследованием, а теперь смотрит, ожидая, что Богуслава одним взмахом руки решит все его проблемы.

На его проблемы ей плевать. Но есть общие…

– Она тоже уйдет. В монастырь…

– Когда?

– Скоро, дорогой… не надо спешить…

…колдовку найдут не раньше чем дня через два.

…тогда же панна Вильгельмина вспомнит о письме, которое по рассеянности и с недосыпу, не иначе, сунет в секретер, к счетам. Она будет искренне раскаиваться, просить прощения, и, быть может, ее простят, потому как княжичу самому следовало проявить благоразумие и письмо сие оставить в полицейской управе.

…Геля о письме и не вспомнит, как не вспомнит о шпильках и собственных откровениях, день нынешний вовсе сотрется из ее памяти, смешавшись с днями иными.

…а Лихославов конюх преисполнится уверенности, что ехать княжич собирался до поместья.

Жаль, что Себастьяну Вевельскому нельзя просто подправить память, но у него найдутся иные неотложные дела, глядишь, и позабудет ненадолго о младшем брате.

Два дня… и Лихослав Вевельский навсегда исчезнет из Познаньска, Евдокия отправится в монастырь, Богуслава станет княжной Вевельской, а там… сколько прилично будет выждать? Месяц? Два? Старый князь донельзя раздражал ее что взглядами, что шуточками сальными, что намеками, будто бы ему одному известна превеликая тайна Богуславы… нет, пожалуй, месяца будет достаточно.

– Ты все хорошо придумала, – Велеслав все же отстранился, – а что будет со мной?

– Ничего.