Текст книги "Королевские камни"

Глава 5

Чем больше Райдо смотрел на человека, тем сильней тот не нравился. А предложение Ната сломать гостю нос уже не казалось таким уж нелепым.

Джон Талбот.

Имя и то дурацкое.

Джон.

Невыразительное. И сам он, выбравшийся из кокона дорогого пальто, оказался еще более мелким, чем представлялось Райдо. Но при всей мелкости своей Джон смотрел на мир уверенно. Сквозь очки свои нелепые с желтыми стеклами. Это ведь надо было додуматься до такого!

– Чудо! – выдохнул Джон, когда коляска остановилась у парадного входа. Он выбрался сам и любезно подал Ийлэ руку.

А она приняла.

…но медведя с собой захватила. Почему-то Райдо этот факт показался невероятно важным.

– Это настоящий дом…

– Фальшивый, – не выдержал Нат, который тоже спешился.

– То есть настоящий альвийский. – Джон улыбнулся какой-то детской улыбкой: доверчивой, беспомощной даже, но при всем том невероятно радостной.

Потянуло улыбнуться в ответ, но Нат лишь нахмурился.

– Я никогда прежде не видел… нет, издали видел, конечно, я в Аль-Карраяр заезжал, когда только-только сюда перевели… и там дома тоже чудесные, но все с хозяевами. А те, сами понимаете, не особо-то гостям рады.

Он задрал голову, разглядывая дом с таким восхищением, что Райдо стало стыдно, нет, не за особняк, который был почти в порядке, но за свое к нему равнодушие.

Чудесный?

Пожалуй.

Аккуратный весьма. А в остальном… белый, словно глазурью покрытый. Башенки, фризы, окна стрельчатые, все воздушное, хрупкое, не понятно, как оно зиму продержится.

– А здесь… я так счастлив, что приехал…

Райдо его восторга не разделял.

Сунув поводья Нату, он быстрым шагом пересек двор и Ийлэ взял за руку:

– Ты как?

– Ты злишься?

– Нехорошо отвечать вопросом на вопрос.

– Злишься. На него, да?

Райдо поморщился: все-таки не хотелось признавать, что это недоразумение в пальто его раздражает.

– Не надо. Он… всего-навсего человек. – Ийлэ руку погладила, успокаивая. И Райдо успокоился, вдруг ясно осознав, что никуда она не уедет.

Город? Квартирка? Не для нее. У нее есть целый дом и он, Райдо, который не оставит. И можно себе говорить много о свободе выбора, о том, что права не имеет он в чужую жизнь вмешиваться, да только все одно вмешается, удерживая от ошибки.

Впрочем, эта ошибка может лишь казаться таковой.

В доме же Джон Талбот снял пальто и попросил:

– Могу я взглянуть на ту комнату? Нет, конечно, у меня есть планы, я их изучил перед выездом… наша контора очень тщательно относится к сохранению информации… – Талбот коснулся пальцем виска. – Планы здесь. Но вы упоминали, что комната повреждена, и мне нужно…

– Идем. – Райдо не стал дожидаться, когда человек договорит.

И вправду. Пусть смотрит на комнату. Пусть вскроет ее. И уберется к хрысевой матери, где бы та не обреталась. И тогда в доме наступит покой.

Человек, чувствуя его недовольство, примолк, ссутулился. Он шел с тростью наперевес, и только сейчас Райдо понял, что трость эта была слишком уж тяжелой для Талбота.

Что в ней?

Инструменты.

– Вы, конечно, можете остаться, но умоляю вас вести себя тихо… я должен сосредоточиться. – Он улыбнулся Райдо виноватой улыбкой, будто просил прощения за саму эту необходимость – сосредотачиваться. – И да, конечно, я открою вновь все ячейки, но рекомендую все-таки заказать панель. Сейчас в наличии большой выбор… есть из самшита, чудесная работа. Или с инкрустациями из рога… а еще из розового дерева, но это скорее дамский вариант… я захватил каталоги. – Он снял пиджак и обернулся, не зная, куда его повесить. – Вы не…

– Конечно. – Пиджак, от которого сладко пахло леденцами, Райдо передал Нату. А вот жилет отправился на пол, пусть пол этот не отличался чистотой.

– Здесь стояла модель «Шеннон»… – Джон Талбот остался в тонкой рубашке, которая успела пропотеть и прилипла к спине.

В доме холодно, а он мокрый. И похож на взъерошенную мышь, точнее мыша…

– …устаревшая несколько, но мой отец считает, что классика не стареет… а вот наполнение… наполнение по особому проекту… специальный заказ.

Он приник к стальной стене и нежно провел по ней ладонью. Тонкие пальцы Талбота замерли.

– Только две такие комнаты… точнее, в теории существует и вторая… по подобию ее эту исполнили, но та, вторая, которая на самом деле первая, если технически брать, она скорее легенда…

Его пальцы ласкали металл. С нежностью. С противоестественной страстью, наблюдать за которой Райдо было неудобно. Он не смотрит – подсматривает за чем-то в высшей степени интимным.

– А здесь… каждая ячейка имеет собственный замок… мои будут несколько надежней… и меньше по размеру, а эти… коды нужны.

Он трогал. И убирал руку. Отступал. Подходил вновь, касаясь стали то требовательно, то робко. И Райдо мог бы поклясться, что металл слышал Талбота.

Всего лишь человек?

– На каждую ячейку – свой… семь кругов, во внешнем – тридцать две буквы. Во внутреннем – десять цифр. И между ними… взломать путем подбора комбинации почти невозможно.

Талбот обернулся. Его глаза горели… или не совсем верно: просто было в них что-то, что заставило Райдо отступить, поверив, что человек этот ненормален.

– Почти… но если осторожно… у каждого замка есть собственный голос. – Он присел на корточки и провел пальцами по грязному полу, оставляя на побелке след. – Каждый замок желает рассказать о своей маленькой тайне и быть услышанным. А я очень хорошо умею слушать.

Талбот положил на колени трость, которая вдруг распалась на отдельные элементы, хотя до того выглядела цельной, если не сказать – литой.

– Жаль, что панель унесли, – сказал он почти нормальным голосом. – С ней было бы проще.

– Может, – Райдо тряхнул головой, избавляясь от наваждения, – сначала обед?

Джон Талбот покачал головой и, достав из трости тонкую отмычку, признался:

– Пока не открою, кусок в горло не полезет… там же тайна!

Тайна.

И за эту тайну уже четверо поплатились жизнью, не считая хозяев дома. И пускай этих четверых не жаль, но пятым Райдо становиться не желает.

– Тогда мы вас оставим. Ийлэ? Идем? Или ты…

– Нет.

Отвернулась. И глаза подозрительно блеснули. Нет, это не слезы, не умеет она плакать. Не будет. Но лучше увести отсюда.

– Поговорим? – предложил Райдо.

Быть может, момент не самый удобный, а может статься, что и наоборот.

Джон Талбот остался в сейфовой комнате, среди остатков побелки, ошметков обоев, перед стальной стеной, в которой пустота.

Вскроет?

Скорее всего… и пустоту обнаружит.

И Райдо наверняка расстроится… не разозлится, он – другой.

Или тот же?

Ийлэ исподтишка разглядывала сосредоточенное лицо его, пытаясь угадать, настоящее ли оно. Но ведь не тронет. Сейчас точно не тронет, потому что собственная жизнь дороже золота.

– Идем. – Райдо вел ее, держа за руку и шагом быстрым, так, что приходилось почти бежать. Хорошо, когда бежишь, нет времени думать о… о всяком.

Дверь в кабинет, прежде отцовский, но изменившийся.

Панели вот остались прежними, и тот гобелен с охотой… и еще бронзовый лев, подаренный кем-то. Лев отца премного раздражал, поскольку был огромным и исполненным грубовато, а вот Райдо он наверняка по душе придется. Они со львом похожи.

– Присаживайся. – Он сам усадил Ийлэ в кресло. И подушечку подал, которой в кабинете точно не место было, но взялась же она откуда-то, бело-розовая, зефирная, украшенная широкой лентой и парой атласных бантов. – Тебе удобно?

– Да.

– Врешь ведь. – Он сунул подушечку в руки. – Ийлэ, я знаю, что ты не хочешь говорить о прошлом, что вспоминать тебе неприятно. И в ином случае я не стал бы спрашивать, но…

Райдо ущипнул себя за ухо и сел. Не в кресло по ту сторону огромного стола, но на пол, у самых ног. И смотрел теперь снизу вверх и выглядел почти безопасно.

– Но я должен знать, что случилось в тот день, чтобы защитить вас. Понимаешь?

Промолчать. Он ведь не будет настаивать. И не отвесит затрещину, если покажется, что Ийлэ медлит с ответом. И сбежать позволит, что в комнату свою, что на спасительный чердак.

Только Ийлэ не готова всю оставшуюся жизнь бегать.

– Я… – Она облизала пересохшие губы. – Я их не убивала.

– В этом я не сомневаюсь.

– Почему?

Райдо усмехнулся. Ему идет улыбка, делает его мягче, хотя он и без того мягкий и только с виду грозный такой.

– Ну… хотел бы сказать, что ты не похожа на убийцу, но подозреваю, что это будет слабым аргументом. Если же серьезно, то, полагаю, их отравили. А тебе просто неоткуда было взять яд. Допустим, он был где-то в доме, скажем, спрятан… и у тебя получилось его изъять, тогда возникает вопрос, куда его добавить. На кухню тебя не допускали, верно?

Ийлэ кивнула.

– И к еде, полагаю, тоже…

Он дождался второго кивка.

– Нет, яд использовал кто-то, кто точно знал, куда и когда его добавлять. А когда – это не менее важно, чем куда. Он положил всех троих. Уцелей хоть кто-то… – Райдо вновь ущипнул себя за ухо. – Нет, тогда история сложилась бы иначе. – Он вздохнул и добавил: – Все очень точно рассчитали. Настолько точно, что это меня пугает. С кем они должны были встретиться?

– Не знаю.

– Ийлэ!

– Я и вправду не знаю. – Она поджала ноги и вцепилась в треклятую подушку. – Или думаешь, что меня ставили в известность? Да я… они вспоминали обо мне, только когда…

– Ийлэ, – произнес он мягче, – пожалуйста, подумай… просто подумай… вспомни тот день. Сможешь?

А разве у нее есть выбор? Есть. Райдо примет его. И тем сложнее его сделать.

– Я буду здесь. – Он протянул руку. – Это просто память…

Наверное.

– Я закрою глаза, да?

– Как хочешь.

– Закрою. Так вспоминается легче. Я раньше всегда, если хотела вспомнить что-то действительно важное, глаза закрывала… и теперь вот… я не боюсь, ты не думай.

– Не думаю.

– Просто… неприятно.

– Знаю.

– Но нужно, да?

– Да.

– Тогда… дождь шел. Здесь ранней весной дожди идут постоянно… и осенью тоже… вообще осень с весной очень похожи, но весной солнце более яркое, что ли… в тот день не было. И дожди шли давно, поэтому меня в дом забрали. Он сказал, что скоро все закончится…

– Тебе?

– И мне тоже. Я обрадовалась. Я так устала тогда, Райдо… и еще ребенок. Я поняла, что ребенок будет, но не хотела, чтобы он родился. И подумала, что будет замечательно, если нас наконец убьют. Я так долго ждала, когда же он решится… или нет, неправильно сказала. Ему не нужно было решаться. Он ведь не испытывал сомнений, когда собирался кого-то убить. Не решиться, а…

– Определиться?

– Именно. Определиться. Он был очень радостный. Сказал, что наконец-то все…

– Что «все»?

– Не знаю… я не подслушивала… я просто сидела…

– В сейфовой комнате?

– Да.

– Это… нормально? – Он спрашивал так, точно извинялся, что подобное может считаться нормой. Однако сам вопрос…

– Нет, – вынуждена была ответить Ийлэ. – Обычно меня держали или в подвале, или на улице… или в других комнатах, если ему хотелось. Он сам за мной пришел. И цепь снял. В подвале крюки есть, на них удобно закидывать было.

Теплые пальцы скользнули по щеке, успокаивая.

И тянет открыть глаза, стряхивая этот полусон-полуявь, затереть его, а то и вовсе избавиться раз и навсегда, но не время.

Ийлэ не убивала.

Почему-то сейчас становится важно доказать, что она и вправду не убивала…

Дождь шел. В подвале всегда сыро было и холодно, но в тот день особенно. Ийлэ лежала. Тогда она почти все время лежала, свернувшись калачиком, сунув руки под мышки, глядя в стену. И самой-то стены этой не видно, потому что свечей ей не оставляли, но Ийлэ чувствовала близость камня. Иногда она протягивала руку, и пальцы ложились на осклизлые блоки, нащупывали между ними протяжки строительного раствора. Трещинки. Или вот железные штыри креплений, которые уходили в камень, словно корни в землю.

Было время, когда она пыталась вырваться.

Давно.

Но теперь она смирилась. Привыкла. И так легче, если просто лежать, смотреть в темноту. Думать о том, что однажды она, Ийлэ, умрет. Вернется к земле. К корням. И к мертвому древу рода.

Разве возможна мечта чудесней? Она и представляла себя мертвой, и старалась не дышать, смиряла стук сердца, которое, упрямое, не смирялось, но грохотало громче и громче, и в этом грохоте терялся скрип двери.

Его шаги.

Свет выдавал. Он не любил темноту, а потому брал с собой лампу.

– Эй ты, жива? – спрашивал он и сам себе отвечал: – Жива. Живучая тварь…

Он был привычно пьян.

Запах виски мешался с иными ароматами, кисло-сладкими, едкими, от которых Ийлэ начинало тошнить, а быть может, и не от запахов вовсе, но от самой его близости. От боли, которой не избежать.

– Ничего… скоро все… – Он пошатывался, и лампа в руке раскачивалась, желтые пятна света скользили по стенам, по полу, ослепляя.

За ними сама его фигура гляделась черным силуэтом, точно вырезанным из бархатной бумаги.

У мамы чудесно получалось вырезать силуэты людей…

– Вставай, – велел он и лампу поставил на пол. – Ну же, пошевеливайся.

Ийлэ поднялась. Ударит?

Нет, не подошел даже, цепь снял, дернул так, что она едва устояла на ногах. И руки метнулись к ошейнику, к замку на нем, но пес сказал:

– Веди себя хорошо.

Он поднимался, не глядя больше на нее. И Ийлэ шла следом. Со ступеньки на ступеньку. Камень под ногами, камень под рукой.

Дверь.

Коридор. Свет ослепительно яркий после темноты подвала. Ийлэ замешкалась, и пес рванул цепь. Он не был зол или недоволен, он просто воспользовался моментом. Ему нравилось ловить такие моменты. И наблюдать за тем, как Ийлэ встает.

– Какая-то ты квелая сегодня… – Он подошел и пнул под ребра, не сильно, и боль эта была привычной, у Ийлэ получилось не застонать.

А плакать она к тому времени разучилась.

Он же отвернулся и продолжил путь.

По коридору.

Минуя дверь за дверью, и все заперты, но Ийлэ отмечает этот факт равнодушно. Саднящие ребра ее беспокоят куда сильней.

– Не пришел? – Дверь он открывает пинком и придерживает, позволяя Ийлэ войти.

Это не любезность, просто еще одна возможность пнуть. Пинаться он любит. И сапоги носит высокие с квадратными носами и квадратными же каблуками, с подошвой резной, рисунок которой хорошо пропечатывается на коже.

Ийлэ протискивается в щель между ним и стеной, ожидая удара.

Не бьет.

Это тоже своего рода игра, в которой он порой позволяет себе не использовать возможность, ему хватает страха Ийлэ. Только она устала бояться.

– Еще нет.

В комнате тесно. Она и без того невелика; а псы огромны, и теснота их злит, как и нынешняя покорность Ийлэ, но злость их вялая, беззубая.

– Сядь там. – Конец цепи он набрасывает на крюк, на котором прежде крепился светильник.

В углу спокойно. Тепло.

За этой стеной спрятаны трубы, и тепла хватает, чтобы Ийлэ почувствовала, насколько замерзла. Ее бьет мелкая дрожь, и пес, который наблюдает, даже стоя вполоборота, занятый собственными делами, все одно наблюдает, улыбается.

– И долго нам…

Те двое, которым он почти доверяет – «почти», поскольку полностью пес не доверяет никому, – настроены иначе. Им надоело.

Поместье. Ийлэ. Зима, которая отступила уже… но идут дожди, и эти дожди навевают на псов тоску. Раньше у них была игрушка, она еще есть, но надоевшая.

– Столько, сколько понадобится. – Он подходит к окошку, затянутому пеленой дождя. – Столько, сколько понадобится…

Он повторяет это, глядя в глаза второго, почти столь же массивного, как он сам. И тот не выдерживает прямого взгляда, горбится, отворачивается, ворчит что-то, что можно, пожалуй, принять за извинения. И отступая к стене, пинает Ийлэ. Ему надо на ком-то выместить злость, которая прячется на дне светло-серых глаз, Ийлэ видит ее прежде, чем вспоминает о том, что ей категорически запрещено смотреть в глаза.

Наказание следует незамедлительно.

Он бьет по лицу, по губам, и, кажется, вид крови его радует.

– Вот тварь! Наглая…

– Хватит. – Тот, кто привел Ийлэ, не настроен сегодня делиться. – Отойди от нее. А ты… на вот.

Ей бросают куриную ножку, что почти подарок. И голод заставляет этот подарок принять. Гордость? Ее гордость умерла давно, в агонии, в крике, когда хватало сил кричать.

Вымерзла.

Вышла с кровью через горло.

И Ийлэ сама ненавидит себя за трусливую радость: сегодня она поест. А быть может, хозяин будет столь добр, что не ограничится ножкой… у него ведь есть еда, на столе стоит блюдо с запеченным картофелем, со спаржей вареной, с курицей, которую псы разламывают руками.

Руки становятся жирными. И сладко пахнут приправами.

Ийлэ старается есть медленно, тщательно пережевывая мясо…

– Что ты с ней возишься?

Тот, второй, недоволен, но он проиграл в поединке взглядов, а потому недовольство свое будет скрывать.

– Пусть поест напоследок…

Ийлэ бросают яблоко.

И еще кусок курицы… хлеб… это ведь почти праздник, и она старается не думать о том, что услышала. Напоследок?

Это значит, она, Ийлэ, сегодня умрет.

Хорошо.

Она все-таки не сумела сдержать улыбку – слишком счастлива была осознать, что скоро все закончится, действительно закончится, – и это тоже не осталось незамеченным.

– Чего скалишься? Бран, чего она скалится? – Третий осторожен, он держится хозяина, опасаясь вызвать его недовольство. И сейчас он подбирается к Ийлэ боком, но в последний момент возвращается на место, садится, чинно сложив руки на коленях.

– А пусть себе…

Бран вытягивает из кармана часы.

Отцовские.

Отец говорил, что делал их в подарок своему отцу, но не успел отдать.

Платина. Драгоценные камни: лоза всех оттенков изумруда и кровавый рубиновый терний. Никто не делает мозаики из драгоценных камней, кроме отца.

Часы держат на платиновой цепочке. Они покачиваются. И новый их хозяин постукивает по циферблату ногтем.

Звук резкий.

– Зачем она нам вообще…

– Затем. – Он убирает часы в нагрудный карман. – Затем, что она альва… правда, милая?

От стола до нее два шага, и Ийлэ замирает, прекращая жевать, хотя у нее много еще осталось, и хлеба, и мяса, и даже яблока…

– Альва… и дом этот альвийский… он спал, а теперь проснулся. – Он садится на корточки, все одно слишком большой. Опасно близкий. – И если сокровище спрятано в доме, то сами мы его не найдем, а девочка нам поможет. – Он протягивает руку, касается волос.

От прикосновения этого Ийлэ замирает.

– По-моему, мы это уже проходили. – Второй смелеет, все-таки он глуповат, постоянно нарывается, отступает и вновь нарывается.

Бран его убьет.

Ийлэ прикусила язык: она не хотела произносить это имя даже в мыслях.

Особенно в мыслях: мысли – последнее, что у нее осталось.

– Отказалась. – Хозяин гладит, наслаждаясь ее страхом. – Но мы простили ее… и сейчас просто попробуем еще один вариант…

– А если она опять…

Он поморщился.

Его раздражали эти вопросы, за которыми виделось недоверие к его способностям.

– Нет. На этот раз все будет иначе. На этот раз нам не требуется ее согласие… только кровь… ты ведь не откажешься, дорогая, поделиться?

Будто у Ийлэ имелся выбор.

Он же наклонился близко, к самому ее лицу, пытаясь поймать ускользающий взгляд. И пальцы вцепились в подбородок, стиснули больно. Ноздри его раздувались. А на щеках пролегли дорожки живого железа.

– Ну же, – обманчиво ласковый голос. – Посмотри мне в глаза…

Нельзя. И не послушать его тоже нельзя. И он знает, ему нравится наблюдать за ее метаниями, за поиском единственно верного варианта. Нарушить запрет? Ослушаться приказа?

Ее накажут в любом случае, но…

…в дверь постучали.

– Мальчики, можно?

Дайна прошла бочком.

– Я подумала, что вам здесь скучно… – В руках ее поднос с пузатой бутылкой и четырьмя бокалами.

Он собирался ответить что-то резкое, но передумал.

Дайна была хороша. Розовая. Напудренная. С подведенными глазами и губами, которые она облизывала, чтобы губы эти блестели. От нее пахло душистым мылом и лавандой.

Дайна собрала волосы и украсила прическу атласными розами.

На шею завязала черный бант.

Корсет надела.

И чулочки сеточкой с подвязками розовыми.

И ничего-то на ней не было, кроме корсета и чулочек.

Ах нет, белый накрахмаленный фартук…

– Детка, ты знаешь, как развлечь… – Второй забыл и об Ийлэ, и о ее хозяине, который разглядывал Дайну… пожалуй, с неудовольствием.

– Вон пошла, – сказал он.

– Бран, да она просто…

– Вон.

Дайна не стала спорить.

– Выпивку оставь.

Оставила. Ушла. И дверь прикрыла… точно, всего-навсего прикрыла, потому что из-за двери тянуло сквозняком.

– Бран, ты загоняешься… развлеклись бы… пока ждали…

Второй разливал. И бокал хозяину подал первым. Уставился жадно: будет ли тот пить. Будет. Ему не особо хочется, он и так пьян, вернее, нетрезв, но заняться больше нечем. А ожидание раздражает.

– Не наразвлекался еще, – буркнул он, но уже почти спокойно.

Его настроение менялось быстро, как песок под южным ветром.

– Успеется… – Он пригубил коньяк. И бокал поднял, накренил, позволяя янтарно-желтому содержимому добраться до края. Он провел по этому краю пальцем и палец облизал. – Неплохой коньяк…

Второй все еще был недоволен. Затянувшимся ожиданием. И тем, что коньяка было мало, а он привык глотать, не разбирая вкуса напитка, и на опустевший свой бокал глядел едва ли не с ненавистью. Третий коньяк цедил, морщась, закусывая яблоком и поглядывая на дверь…

– На удивление, неплохой коньяк… – Бран сделал еще глоток.

А яблоко вдруг выпало из неловких пальцев пса, покатилось по ковру к Ийлэ.

Докатилось. И, упавшее, стало законной ее добычей. Она к ней и потянулась.

А пес упал.

Как стоял, с бокалом в руке… и остатки коньяка выплеснулись на ковер, впитались, а Ийлэ еще подумала, что на этом ковре уже изрядно пятен…

– Я их не убивала. – Она сидела в кресле, обняв себя, и раскачивалась, а Райдо не знал, что ему делать. – Я их не убивала… не убивала…

– Конечно, не убивала.

Ийлэ не услышала. Открытые глаза, пустые, яркая зелень бутылочного стекла. Узкие зрачки. Видит ли она хоть что-нибудь? Понимает?

– Ийлэ, – Райдо встал на колени, дотянулся до плеча ее, холодного даже сквозь одежду, – послушай, пожалуйста… все уже закончилось. Еще тогда закончилось. Слышишь меня?

Кивок. И взгляд все еще пустой.

– Они все умерли… и сразу, а дверь закрылась…

– И что было дальше?

Ему совестно, потому что нельзя заставлять ее вспоминать, он не имеет права, но должен, поскольку иначе не разберется во всей этой дерьмовой истории.

– Я… я ключ нашла… у него… он был мертвый, а я боялась, что очнется, что он так пошутил и… и все равно… полезла… в кармане нашла…

– Ты молодец, ты все правильно сделала…

Она дрожит, и Райдо стягивает ее с кресла, обнимает, раскачивается, пытаясь убаюкать, избавить от того, заемного страха, который пришел из памяти.

Он шепчет про то, что тот день уже ушел. Все те дни. И Бран мертв.

– Он лежал… он так тихо лежал… и глаза открыты были… смотрел на меня, а я боялась… вдруг кто-то войдет и увидит их… и меня… подумают ведь, что это я… а я не…

– Я знаю.

Холодные виски и пульс сумасшедший, и Райдо целует, дышит, отогревая ее. Пальцы, сплетенные, сведенные судорогой, распрямляет, гладит каждый и ладони прижимает к губам.

Его дыхания хватит, чтобы немного согреть.

– Или если… если попробую сбежать… он мне иногда позволял… думать, что я сбегаю… оставлял… в комнате… окно, и я выбиралась в сад, а из сада… почти до леса… он по следу шел… и в другой раз тоже… и в третий… но потом один не сдержался, и меня порвали… шрамы остались вот…

Она потянула ворот рубашки и тотчас выпустила его.

Выдохнула судорожно.

Вдохнула.

– Тише, я верю…

– И на животе тоже… и я подумала, что наконец умру, а они доктора привели… и тот шил… сидел и шил… и опиум… когда опиум, то не так больно. И все равно я надеялась, что умру… а они не дали… и тогда на цепь посадил, чтобы больше не бегала. Это ведь нечестно, что на цепь… и я… я устала, Райдо. Я делала все, что они говорят… лишь бы не трогали больше… все делала… и сбегать не думала… это ведь ловушка… он притворился мертвым, чтобы я… лежал и лежал… а потом дымом потянуло… дверь заперли. Она щелкала так, тихонько, когда ее запирали и…

– Погоди, – Райдо взял ее лицо в руки, поднял, заглядывая в глаза, которые по-прежнему были почти безумны, – не спеши. Что случилось раньше? Дверь заперли? Или пожар начался?

Ийлэ нахмурилась.

Она молчала, шевелила губами, точно перебирала строки событий прошлого, и молчание ее было почти невыносимо.

– Дверь, – четко произнесла она. – Сначала щелкнула дверь. Только… мне могло показаться, но…

– Что?

– Она приоткрылась. И закрылась. А потом уже… потом дым появился, но не сразу. Я не скажу точно, через какое время… тогда я время совершенно не воспринимала. Дверь щелкнула… и я еще обрадовалась, что теперь точно никто не зайдет… а Бран все лежал и лежал… и потом дым. Белый.

– С запахом?

– Это не запах, это – вонь, – она скривилась, – едкая такая… как будто… не знаю, как будто горела мусорная куча… и я поняла, что задохнусь. Окно ведь было заперто. В этом кабинете окна никогда не открывали. Отец говорил, что так надо, и… и я решилась. Я знала, что ключ он с собой носит. Обыскивала… и ждала, что сейчас очнется, схватит за руку. Сломает. А он умер… такой тяжелый был… и когда перевернула на живот, тяжелый… мертвый… и ключ носил. Я в замок еще не с первого раза попала. Тыкала, тыкала, а он никак… испугалась, что сдохну вместе с ними. Я не боялась смерти, ты не подумай, но не хотела, чтобы вместе с ними… и потом замок вдруг взял и… и я… я с цепи, понимаешь?

– Нет.

Он ведь никогда на цепи не сидел, а потому не имеет представления, каково это – получить свободу.

– И… и я… я ушла… дом еще не совсем спал, и… этот выход, его отец сделал… на всякий случай… и я… я боялась, что не отзовется, а он сразу…

– Ты сбежала.

– Да.

Ийлэ успокаивалась, но не делала попыток отстраниться и, напротив, обняла Райдо, положила голову на плечо, сказала:

– Ты очень теплый, а я что-то замерзла.

– Тогда грейся.

Ему не жаль этого тепла, и дома, и вообще ничего, если для нее.

– Я… я боялась, что меня кто-то увидит… а дом горел…

– Ты видела огонь?

– Нет.

– Тогда…

– Дым. Все коридоры были в дыму, и… и я еще обрадовалась, что если так, то меня никто не увидит… я спешила уйти, чтобы подальше, чтобы… просто уйти… и не подумала, что весна – это еще не лето. Весной холодно, и… я потом украла одежду. То есть нашла пугало и раздела его… а потом и второе… чем больше одежды, тем теплей. И могла бы еду взять… – Ийлэ вздохнула. – Хотя бы наелась перед побегом… я добралась до леса, до ямы какой-то и в ней лежала, наслаждалась тем, что свободна, а они – сдохли… вот так взяли и сдохли. Я им столько раз желала смерти, но чтобы желание это исполнилось… Чудо, правда?

– Чудо. – Райдо осторожно поцеловал ее в макушку. – Еще какое чудо…

…выжить.

…и уйти, сама того не замечая не только из комнаты-ловушки, но и из чужой сети, которую расставили только для нее.

…добраться до леса, и в этом лесу затаиться, и держаться его весну, и лето, и осени остаток… и если так, то везение это – не только Ийлэ.

Без нее Райдо не выжил бы. И не выживет.

– Меня искали, – продолжила она тихо. – Потом… через несколько дней… сколько – не знаю. Они как-то все мимо прошли, и… и лес предупредил о собаках… люди цепью шли… и собаки с ними, но лес спрятал. Ему не нравились ни люди, ни собаки… а потом я ушла дальше. Вот и все… и получается, Дайна их отравила? – Ийлэ ответила сама себе: – Получается, что она… и мне следовало раньше сказать, тогда бы ты…

– Следовало, пожалуй.

А самому Райдо следовало бы тряхнуть Дайну хорошенько, а не играть в игры…

Она отравила? Она. Больше некому… она, пусть и невеликого ума, но не могла не понимать, во что ввязывается. И на убийство решилась отнюдь не из-за пары-тройки табакерок да ложечек серебряных.

Нет, Дайна рассчитывала на большее.

Много больше.

Получила? Ответ очевиден: нет. В противном случае в поместье она бы не осталась, раньше убили бы…

– Думаешь, ее из-за этого… – Ийлэ сидела тихо, точно опасалась, что Райдо опомнится и сгонит с колен. А он и сам боялся пошевелиться, спугнуть ее.

Тонкий лед? Тонкий, но и это изменится. Со временем.

– Думаю, что да… шериф…

– Я слышала. Там очень тонкие стены.

– И хорошо, что слышала… я попытаюсь вернуть то, что она украла.

– Не стоит. – Ийлэ покачала головой. – Дом все равно не будет прежним.

И вновь права.

Но Райдо все равно вернет, потому что украденное принадлежало дому, пусть и изменившемуся, но, пожалуй, помнившему о временах иных.

– Подельник у Дайны имелся. Тот, кто дал яд. Тот, кто объяснил, что с этим ядом делать. Тот, кто убедил ее остаться в доме. И этому подельнику Дайна была нужна. Он ее терпел… – Райдо закрыл глаза, вспоминая лицо бывшей экономки. – Именно терпел… полагаю, характер у нее был нелегкий… она хотела всего и сразу, ожидание ее нервировало… а тут еще я со своими претензиями… возможно, Дайна и обрадовалась, когда ее выставили. Лучше синица в руках, чем журавль… а синиц она себе настреляла целую стаю. Шериф прав в том, что безбедную жизнь она себе обеспечила… но всегда ведь мало, верно?

Ийлэ пожала плечами. Ей точно было достаточно.

Сидеть. Слушать внимательно. И не думать о том, что это иррационально – жаловаться на жизнь одному из этих…

Райдо.

Рай-до.

Рычащее имя и все же гладкое, подходящее для него.

– Мало… она предложила мне купить информацию. А кому-то сказала, что собирается продать… и наверняка предложила заплатить за молчание.

– Она…

– Дура, – спокойно ответил Райдо. – А это не лечится. И ее подельник, очевидно, это осознал. Ко всему, думаю, он устал от ее нытья и угроз. Я ее не так хорошо знал, но она и меня успела достать крепко, чего уж говорить о том, кто от нее зависел? Нет, он ее убил, и, думаю, с преогромным удовольствием… а что это нам дает?

– Ничего.

– Почти ничего, кроме того факта, пожалуй, что этот человек если не знал, то догадывался, как вскрыть комнату… и как избавиться от псов… и, жила предвечная, он мне не нравится. – Райдо вновь ущипнул себя за ухо. – Как он мне не нравится. Слишком умный… а значит, опасный.

Он замолчал. И молчание длилось и длилось, оно было уютным, как осенний вечер у камина, как огонь в этом самом камине, и запах коньяка, и сам бокал в руке, теплом согретый.

Печальный скрип половиц.

Домашние разношенные туфли… и старая шаль на плечах. Шаль легче его рук, но руки надежней. И если так, то… Ийлэ просто позволит себе минуту слабости.

Две.

Или дольше, благо часы, которые стоят на каминной полке, мертвы. На них время застыло, а значит, некому будет укорять Ийлэ за эту слабость.

И Райдо задумался.

О чем?

Об убийстве… об убийце… или о том, что весна наступает. Скоро грозы придут с востока, принесут с собой тяжесть моря, белые молнии, которые вновь спустятся по зову Ийлэ, чтобы напоить ее силой.

Как в тот раз.

Ее ведь хватило, чтобы танцевать под дождем, и древние буки с одобрением наблюдали за той пляской… быть может, вспомнят о ней, когда Ийлэ придет. А она придет, ведь дала слово.

Исполнит.