Текст книги "Механическое сердце. Искры гаснущих жил"

Глава 5

Этой ночью сон вернулся.

Вначале был звук. Глухой удар. Еще один и снова.

Мерные. Ритмичные. Гулкие.

Медленно оживало механическое сердце дракона, и эхо катилось по металлу костей. Вздрогнули и зашелестели сложенные крылья, и в нос шибало запахом железной окалины.

Руки Брокка – обе живые, целые – лежали на чешуе.

Дракон был жив.

Почти.

В желтых глазах его Брокк видел себя. И сам себе казался донельзя жалким, ничтожным.

– Вперед. – Хлопок по шее, и дракон, окончательно очнувшись, делает шаг.

Темнота. И светлый прямоугольник – ворота ангара. А за ними – обрыв, ущелье, в котором ярится запертый меж скал ветер. Небо низкое, разодранное, и сквозь прорехи его лезет мучнистая взвесь облаков.

– Мастер, вам не следует…

…подходить к обрыву. Вдоль него протянулась узкая лента ограды, но дракон ее не замечает. И Брокк позволяет себе переступить эту границу.

Скала уходит вниз. Резко. Ровно. Словно давным-давно, когда мир стоял на одном Камне, том самом, на котором приносились клятвы, эту скалу рассекли пополам. Клинок был остер, и срез вышел гладким. Синие, зеленые, алые ленты пород сменяли друг друга. А где-то далеко, на дне ущелья, громыхала река. Но сегодня и она, и противоположный берег скрывались за туманным пологом.

Прохладно.

Странно, что во сне он способен ощущать холод. И вкус воды на губах: воздух напоен влагой, и она оседает, что в волосах, что на куртке, прозрачными каплями.

– Мастер, он сейчас…

Дракон, добравшись до края, застыл. Шея его опустилась. Выгнулось змеевидное блестящее тело. И тяжелые крылья сомкнулись за спиной. Зверь раскачивался, опираясь на хвост, и Брокк, сколько ни вглядывался, вновь пропустил момент, когда дракон соскользнул со скалы.

Вот он сидит. И вот уже, расправив полотнища крыльев, летит вниз.

Ревет воздух. Порыв ветра опрокидывает Брокка на спину, и он кувыркается через ограду, но к счастью – не в пропасть. Хотя в этот миг Брокка невыносимо тянет броситься за зверем. Шагнуть к краю и дальше, скрыться в туманном облаке.

Но чьи-то руки удерживают, помогают подняться.

А ветер стихает.

И вообще только во сне возможна подобная тишина. Густая. Тяжелая. Непробиваемая. Брокк оборачивается и видит искаженное криком лицо Олафа. Рука его тянется, указывая на что-то за спиной Брокка. И губы кривятся.

Уступ накрывает черная тень. И Брокк оборачивается.

Медленно. Невыносимо медленно.

Из наполненной туманом пропасти, заслоняя солнце, поднимается дракон. Слепит сиянием черная чешуя. И вспыхивают узоры энергетических контуров. Полупрозрачные крылья преломляют свет, и тень дракона меняет окрас. Она не черная, но темно-лиловая, как мамины крокусы.

– Поздравляю, мастер, – говорят Брокку и спешат пожать руку. Бьют по плечу. Кричат. Кто-то, кажется Ригер, достает шампанское. И хлопает пробка, а пена льется на камни. Пьют из горстей и перчаток, смеясь и фыркая. Инголф и тот сбрасывает маску надменного равнодушия и не отворачивается, когда Риг в приступе дружелюбия, ему несвойственного, хлопает Медного по плечу.

Сегодня можно. Особый день: у них получилось.

А над ангаром, пробуя на прочность подаренные крылья, кружит дракон. Брокк смотрит на него до тех пор, пока шею не начинает ломить от боли. И глаза слезятся. Ему суют в руки его же перчатку, наполненную шампанским.

– За вас, мастер! – Олаф подпрыгивает от избытка эмоций. И шампанское выливается из перчатки.

Брокк пьет. И пузырьки щекочут нёбо, покалывают язык.

Даже проснувшись, Брокк ощущает это покалывание и кисловатый вкус шампанского. А перед глазами стоит тень дракона. Ему недолго выпало летать на свободе.

Вставать смысла не было. До рассвета далеко, дождь шелестит, ласкаясь о стекла. И пустота комнаты давит на нервы. Снова ноет отсутствующая рука, а голову сжимает знакомая тяжесть. Еще немного, и сон вернется.

Брокк знал. Не сопротивлялся.

Он закрыл глаза и раскинул руки – кровать была слишком велика для одного, и, странное дело, даже под пуховым одеялом Брокк мерз. Он лежал, смирившись с неизбежным.

…Тени гор у самого горизонта. Шаг назад, и растворятся, сольются с белой лентой, разделяющей небо и землю. Пока же горы почти игрушечные, фигурки из сине-зеленого стекла на ладони Брокка. Но с каждым взмахом драконьих крыл они приближаются. Растут. И вырастают, добравшись вершинами едва ли не до неба. Узкая полоса Перевала – рваная рана на гранитном теле, и застывшая лава подобна сукровице. Брокк слышит голос земли. Стоит позвать, и рана раскроется, выпустив нестабильные жилы.

Странно, что в этом сне нет ветра, хотя дракон летит быстро.

И в какой-то миг он падает, скользит отвесно, лишь в последний миг расправляя крылья. Хлопают. Выгибаются. Гудят от напряжения жилы суставов, и гнется змеевидное тело, почти переламываясь. А механическое сердце сбивается с ритма, но все же выдерживает перегрузку.

Брокк вновь отмечает, что надо увеличить энергоемкость кристалла. Выше девятого уровня не прыгнуть, но если попробовать расширить емкость одной ячейки за счет сжатия…

Мысль была знакомой и несвоевременной.

И сон от нее отмахнулся.

Дракон же пересек границу Перевала и, спустившись к самой земле, скользил над лоскутным ее покрывалом. Мелькали и исчезали ленты рек, желто-зеленые пятна полей и лугов, темная насыщенная полоса леса… черные прорехи человеческих поселений.

– Не надо. – Брокк хлопнул по чешуе дракона, но сотворенный им же зверь не услышал.

Он двигался к цели, и цель была близка.

– Разворачивайся.

Знакомая синева озер.

– Слышишь, разворачивайся! – Брокк кричит, и голос рвется.

Сон забирает звуки, оставляя лишь мерное щелканье механического драконьего сердца, скрип суставов и стеклянный перезвон шаров, в которых заперто пламя.

И Брокк, свесившись с седла, пытается развязать страховочные ремни. В этом сне рука одна. Левый рукав подколот, и культя мешает удержать равновесие. Но Брокк справляется.

Одна за другой раскрываются защелки, и ремни падают. А он пригибается к драконьей шее, пальцами пытаясь ухватиться за чешую, которая оказывается слишком плотной. И Брокк скользит, почти соскальзывает на неровную плоскость драконьего крыла.

Наяву его бы сдуло, но во сне есть шанс все исправить.

– Я тебя создал…

Зверь не слышит.

А цель близка. Он снизился настолько, что Брокк видит белые стены Аль-Ахэйо, мраморного дома, который много больше, чем дом.

Дворец хозяйки Лоз и Терний укрыт под холмами, но Аль-Ахэйо беззащитен. Вот проплывает колоннада королевского пути, где каждая колонна украшена статуей. Их создал Экайо, безумный скульптор, что был влюблен во все свои творения и не находил в себе сил расстаться с ними.

Сама дорога, убранная тяжеловесным крапом гранита, видится Брокку рекой.

Вспыхивает солнечный янтарь окраин, в которых нет ничего от обычной грязи, присущей бедным городским кварталам. Кольца трех стен. И белоснежное великолепие дворцов, которые растут, обласканные здешним солнцем.

Аль-Ахэйо не знает зимы.

И горя.

Золотой иглой торчит шпиль Альтийской библиотеки.

И люди. Множество людей. Брокк знает, что сон лишь сон и вряд ли все на самом деле было так, но…

Он тянется, пытаясь добраться до сети, на которой висят гроздья шаров.

Бессмысленная попытка. Если разожмет пальцы, то скатится по крылу и вниз на камни и острые пики сторожевых деревьев, что защищают Аль-Ахэйо. А если будет держаться, то… культя бессильно дергается, неспособная даже коснуться сети.

А дракон расправляет крылья и, перевернувшись в воздухе, отпускает груз.

– Нет!

Собственный голос почти будит Брокка. Но сон слишком цепок.

И да, Брокк должен видеть это собственными глазами.

Шары летят.

И сеть раскрывается, раздирая гроздь. Бусины разорванного ожерелья. Огненный жемчуг, который вот-вот коснется земли. И уже в воздухе срабатывают запалы, трещат, ломаясь, энергетические контуры клеток. Вспыхивает пламя, освобожденное, злое.

И дракон поднимается выше, спеша уйти от волны жара.

А шары пламени распускаются один за другим. Падают, оказавшись на пути огненной бури, старые колонны. Раскалываются, плавятся статуи. И сторожевые деревья становятся пеплом. А стены, некогда выдерживавшие не одну осаду, сгорают. Плачет мрамор. Исчезают люди.

Так быстро… было ли им больно?

Хриплый клекот дракона бьет по ушам. И Брокк вздрагивает, пальцы разжимаются, и он сам летит в ласковые руки огня. Еще немного, и… когда жар опаляет волосы, наступает пробуждение.

Оно резкое.

Всегда.

И Брокк вздрагивает всем телом. А пальцы железной руки вновь немеют. И живое железо не сразу откликается на призыв. Несколько секунд влажной тишины, прерываемой лишь собственным хриплым дыханием.

Пальцы все-таки сгибаются, хотя мерещится, что скрипят, и скрип этот действует на нервы. Выше локтя рука ощущается раскаленной. Кость греется, и мышцы того и гляди начнут оползать, расплавленные сетью управляющего контура. Боль отдает в плечевой сустав, и рука подергивается сама собой, словно Брокк все еще пытается зацепиться за воздух.

Дальше лежать не имело смысла, и Брокк, не без труда перевалившись на бок, поднялся. Вода в графине была теплой и отдавала отчего-то лавандовым мылом. И этот не то вкус, не то запах вытянул из памяти очередную занозу.

Не вовремя.

Не здесь.

Не сейчас.

А за окном светает. Снова дождь… сад размок. И влажность пробиралась в дом, оседая на металле каминных решеток призраками ржавчины.

Как рак.

Сегодня рыжая искра, а завтра – уже пятно, что точит металл.

…или хрупкое человеческое тело.

Дита доживет до зимы, но дальше… с каждой неделей ей становится все хуже, и отвары, сдобренные хорошей порцией опиумного настоя, почти не помогают. Она хочет уйти, но держится, упрямая женщина. Ради дочери, которая и не знает о болезни, а значит, рассказывать придется Брокку. И ради него тоже. Дита боится оставлять его в одиночестве, и Брокк благодарен ей за страх.

Остатки воды он вылил на голову и встряхнулся.

Хватит о плохом. Надо взять себя в руки, хотя бы в одну. Заглянуть в ванную комнату. Одеться. Спуститься к завтраку и сделать вид, что все хорошо.

У Эйо хватает собственных бед, чтобы брать на себя еще и чужие.

Но оказалось, что Эйо ушла.

Приоткрытое окно и подсохшие чужие следы. Запах меткой, которую нельзя стереть. Сброшенное на пол покрывало. Брокк поднял его и вернул на постель.

Стол. Чернильница, которую забыли прикрыть. И записка под тяжелой серебряной лапой пресс-папье. Вьются буквы по бумаге, словно лоза. И Брокк любуется ими, не желая вникать в смысл написанного.

«Прости меня, пожалуйста, но ты же понимаешь, что я не могу остаться.

Я надеюсь, что мы еще встретимся. И даже не так: я верю, что мы еще встретимся, и к этому времени я стану немного иной, чуть более похожей на тебя.

Все будет хорошо.

Я очень люблю тебя, брат».

Эйо ушла.

Брокк надеялся, что она будет счастлива. А если нет, то… теперь у нее есть дом, в который можно вернуться. И значит, все действительно будет хорошо.

Не для него.

Нахлынувшее раздражение, иррациональное, направленное прежде всего на себя, было столь велико, что Брокк дернулся и задел кофейник.

Звон. И веер фарфоровых осколков. Кофейная лужа на полу и ковре. Кофейные пятна на брюках.

– Проклятие!

Выдохнуть. Унять ярость. Уйти. Спрятаться в тишине тренировочного зала. Но и здесь в воздухе мерещится все тот же назойливый аромат лаванды. Синие цветы на белом покрывале… в вазе на столе… в холеных пальчиках. Они обрывают бутон за бутоном, и лоскуты лаванды падают на пол.

Да что сегодня за день такой?! Брокк не без труда отогнал воспоминание.

В тренировочном зале сумрачно. Огромные окна закрыты щитами дождя, и слабый свет осеннего солнца искажает знакомое пространство. В нем пляшут тени, и лица статуй оживают. Еще немного, и все они повернутся к Брокку, чтобы сказать:

– Уходи.

– Ну уж нет. – Его голос рвет тишину. И шаги на плитах рождают недолгое эхо.

Обойдя зал по кругу, Брокк содрал домашнюю куртку, кажется, снова с пуговицами не справился – порой он становился до отвращения неловок. Куртка полетела на постамент статуи. И следом за ней – рубашка. Домашние туфли оставил здесь же.

Живое железо, почуяв близость свободы, рвануло, меняя тело. Горячая волна накрыла Брокка с головой. Сердце засбоило, но выровнялось в подзабытом ритме. Поплыло зрение, и мир, созданный запахами, стал чуточку иным, более сложным. Он – рисунок пастелью, в котором мешаются тона и полутона, в великом множестве красок. И несколько секунд Брокк просто стоял, наслаждаясь этим полузабытым восприятием.

На камне вилась дорожка чужих следов.

И лавандой теперь пахло отчетливо, резко. Брокк хотел пройти по следу, дернулся и… взвыл.

Колченогий урод.

Калека.

Существо без права на жизнь.

И на что он надеялся, вернувшись туда, где ему не место? Под взглядами статуй он вновь остро осознавал свое уродство. И скалился, держался. Ковылял по нарисованному лавандой следу, пока не добрался до порога, а там след исчез, затертый другими.

Брокк вернулся. В центре зала он лег, поджав обрезанную лапу с нашлепкой-рукой под живот. Лежал долго, сам не зная, чего хочет добиться.

– Мне сказали, что тебя здесь найти можно. – Этот голос заставил вздрогнуть и зарычать.

Виттар из рода Красного Золота оглядывался, не давая себе труда скрывать интерес.

– Мило. Я бы сказал, весьма мило.

Что ему надо?

– Тебе нечего стыдиться. – Виттар остановился перед статуей, изображавшей пса в полной боевой ипостаси, и потрогал иглы. – Я слышал, что с тобой произошло.

Неудачный опыт. И собственная глупость, которая обошлась дорого. Дед был прав: Брокк не имел права на такой риск. Вот только раскаяние ничего не меняет.

– Вставай.

Брокк отвернулся. Мало того что этот Высший без приглашения объявился в его доме, так еще и командовать взялся?

– Вставай, – повторил Виттар, щелкнув мраморного пса по носу. – Король ждет.

Стальной Король сидел, вытянув ноги и ладонями накрыв узловатые колени. Королевские пальцы мяли ткань, и Король морщился, должно быть, собственные прикосновения причиняли ему боль. Это проявление слабости заставило Брокка отвести взгляд.

– Я тут подумал, – голос его звучал мягко, – что тебе пора жениться.

Брокк молча ждал продолжения.

Меньше всего ему сейчас нужна жена. И без нее забот хватает.

– Поскольку, – в глазах Стального Короля мелькнула насмешка, – ты сам не удосужился озаботиться поисками невесты, я решил вмешаться. Надеюсь, ты не возражаешь?

Риторический вопрос, и ответа Стальной Король не ждал. Он поднялся, опираясь на широкий подлокотник кресла, и так и остался стоять, разве что руки легли на спинку.

– Итак, ты не возражаешь… – задумчиво повторил он, проводя пальцами по бархатной обивке кресла. – И значит, нет никаких сердечных тайн? Привязанностей?

– Нет.

– Замечательно… и глупостей ты натворить не успеешь. Я позабочусь. – Он бросил взгляд на Виттара. – Что ж, в таком случае позволь познакомить тебя с невестой. К сожалению, пышной свадьбы я тебе не обещаю, но захочешь – устроишь сам.

Виттар вышел, и в кабинете воцарилась тишина, впрочем, длилась она недолго.

– Брокк. – Стальной Король отпустил кресло и сделал шаг к камину. Вытянув руку, он уперся в каминную полку, подвинув фарфорового голубя. – Мне докладывали о том, насколько ты был… неблагоразумен.

– Я сожалею.

– Не сожалеешь, – жестко оборвал Стальной Король. Вторую ногу он подволакивал, и на ворсе ковра остался широкий след. – Не притворяйся. Это я сожалею, что не могу просто взять тебя за шиворот и хорошенько встряхнуть. Хватит. – Король наклонился и, обняв ногу под коленом, переставил ее поближе к камину. – Ты заперся в своем несчастье и не видишь ничего вокруг. Да, появление сестры несколько тебя встряхнуло, но, оказывается, не настолько, чтобы ты совсем ожил. Ты отпустил ее… не отворачивайся, я прекрасно знаю, что ты был в курсе этой нелепой затеи.

– Простите.

– Не прощу, – пробормотал Стальной Король и все же распрямился. Он двигался столь медленно и осторожно, словно боялся, что неловкое движение причинит ему боль. А может, так и было. – Вы мне всю игру сломали…

Прозвучало обиженно, но эта обида была частью маски. Король же вернулся к каминной полке. Сняв с нее фарфорового голубя, он повертел статуэтку в пальцах и вернул на прежнее место.

– Но ладно, я умею признавать поражение. Любовь так любовь. Оден сам выбрал, пусть живет. И за сестру можешь не волноваться. Я не собираюсь причинять ей вред.

– Спасибо.

– Пожалуйста. – Отодвинув голубя, Король дотянулся до пары дам с веерами. Фигурки кланялись друг другу, и складки платья поблескивали позолотой. – Но мы сейчас не о ней, а о тебе. Я узнаю этот взгляд. Опять в меланхолию впасть собираешься? Брокк, ты же не истеричная девица, которой нужно принимать капли для успокоения нервов.

Король был прав, и за собственную слабость, вернее за то, что поддался ей, становилось стыдно.

– Ты мастер.

– Я не…

– И лучший мастер на моей памяти. – Перевернув фарфоровую даму, Стальной Король бесстыдно заглянул ей под юбку. – Твоя сила в твоей голове. И вчера ты едва с этой головой не расстался. По собственному, заметь, почину. И скажи, что я должен сделать для того, чтобы ты наконец стал думать?

– Я вернусь к работе…

– Конечно, вернешься, – перебил Король и с явным разочарованием поставил даму рядом с голубем. – Но я не о том.

– Не понимаю.

– Понимаешь, не притворяйся. – Стальной король сделал шажок и поморщился. – Не один ты искалечен. Смирись уже. Успокойся. Научись жить.

– Как?

– Как-нибудь. – Следующей в ряду фарфоровых безделушек была борзая, но к ней Король не прикоснулся. – Так, как все живут. И выживают. У тебя нет руки, но ты себе сделал руку.

Металл, статичный, покорный, но неспособный к изменению.

– У многих и этого нет. Кстати, ты оформил наконец патент?

– Да.

– Вот и молодец. На фабрике Вейса готовы выделить линию под протезы. У них уже есть с полсотни заказов… и продолжают поступать. И скажи, мастер, почему я должен заниматься этим?

Упрек был заслуженным.

– И знаешь что? Для многих эта твоя… придумка будет спасением. А ты…

– Я понял, ваше величество.

– Ничего ты не понял. – Со вздохом Стальной Король потянулся к фигурке охотника. – Тебе кажется, что твоя беда исключительна. Возможно, так оно и есть. Но ты либо научишься уживаться с нею, по-настоящему уживаться, или однажды погибнешь по какой-то нелепой случайности. Например, взорвется в руках очередная бомба… – Он переставлял фарфоровые безделушки сосредоточенно, словно само это занятие имело некий недоступный пониманию Брокка смысл. – Вчера ты взял в руки заряд, даже не подумав о том, что это прикосновение способно нарушить запирающий контур. Ты же понятия не имел, кто этот контур создал. Верно?

– Я…

– Ищешь приключений. Пытаешься доказать кому-то, что не трус и не столь слаб, как можно было бы ждать от калеки. И да, Брокк, ты не трус. И ты не слаб. Но когда научишься думать, головой думать, и не только в мастерской, тогда станешь по-настоящему сильным.

Король оглянулся. Левый глаз его подергивался, и по щеке сползала слеза, которую Король раздраженно смахнул рукавом.

– И да, у меня свой интерес. Мне нужен живой и адекватный мастер, а не тот, который втайне мечтает отправиться в мир иной. Ну, погибнешь ты… и что, смерть будет героической?

Уши горели. И Брокк опустил взгляд, походя отметив, что ботинки его успели запылиться.

– Нет, дорогой. Эта смерть будет идиотской и никому не нужной. Твой род прервется. Твои земли придется разделить, а людей отдать под чью-либо опеку. Твоя сестра останется одна. А мне придется искать нового оружейника. Руку дай. – Стальной Король оперся на руку. – Научись, наконец, здраво оценивать свои силы. И помощь принимать, когда в ней появляется нужда.

– Я постараюсь.

– Постарайся уж, – прозвучало насмешливо, словно Стальной Король сомневался, что Брокк сдержит это обещание. – И еще, обзаведись наследником… война и так проредила дома.

– Я…

– Слышал уже, постараешься.

Это было откровенной насмешкой, но не обижаться же на Стального Короля. И Брокк улыбнулся. Как ни странно, полегчало.

– Вот, таким ты мне больше нравишься… а девочка хорошая. Ей в этом мире не легче, чем тебе.

Его невеста, Кэри из рода Лунного Железа, была юна.

Напугана.

И весьма мила.

Вот только Брокк врагу бы не пожелал невесты из Высших.

– Думаю, – сказал Стальной Король, вызывая вязь обручальных браслетов. – Вы поладите.

Глава 6

Кэри разбудил шелест дождя. Открыв глаза, она несколько секунд не могла понять, где находится. А потом вспомнила все и сразу.

Чужой дом. И леди Эдганг.

Разговор.

Яд во флаконе. Стилет, который был спрятан под подушкой.

Комната и затянувшееся ожидание. Оден из рода Красного Золота.

Его побег.

Ночь.

И вот утро, которое Кэри встретила в чужой постели. Она лежала, ждала и дождалась: в замке повернулся ключ.

– Доброе утро, – сказал Виттар, глядя куда-то в сторону.

– Доброе… – Кэри, чувствуя, как заливается краской, поспешно натянула одеяло до самого подбородка.

– Леди… к моему величайшему огорчению, – огорченным Виттар из дома Красного Золота не выглядел, – я вынужден сообщить вам неприятные новости.

Сердце ухнуло в пятки. Или в желудок, который совершенно неприличным образом заурчал, но хозяин дома сделал вид, что не слышит. Он перевел взгляд на окно, по-прежнему затянутое серой рябью.

– Леди Эдганг скончалась.

Кэри едва одеяло не выпустила. И только и сумела, что кивнуть.

Скончалась?

Приняла все же яд? Или…

– У леди оказалось слабое сердце. Не выдержало волнений. – Виттар поклонился, а Кэри ответила рассеянным кивком. Не очень-то вежливо, если разобраться, но она совсем растерялась. Сердце? Леди Эдганг жаловалась на суставы, на желудок, не привыкший к грубой пище, на печень, на погоду, неуклюжесть Кэри, ее голос, дурные манеры, медлительность, глупость, уродливость, с которой приходится мириться, на все, но только не на сердце.

Виттар молча ждал вопросов, но Кэри прикусила губу: возможно, сейчас как раз тот момент, когда следует промолчать. И поверить.

А еще сдержать вздох облегчения.

– Я пришлю вам горничную, которая поможет одеться.

– С-спасибо.

А дальше что?

Ее прогонят? Или вернут во дворец, где Кэри предстоит встреча с королевой, которая будет огорчена подобным поворотом дела? Или велят отправляться в поместье… куда-то еще?

– Леди, – Виттар не спешил ее оставить, хотя по-прежнему старательно избегал смотреть на Кэри, – мне очень жаль.

Но пояснять, чем вызвана его жалость, он не стал.

Ушел.

И горничная, которая появилась тотчас, суетливая, нервозная, тоже не произнесла ни слова. Она помогла умыться и подала платье, темно-синее, строгого покроя, которое, пожалуй, могло бы сойти за траурное.

…Траур по Сверру носить запретили. Да и по леди Эдганг вряд ли позволят. Род Лунного Железа не заслуживал слез.

Утренний ритуал шел своим чередом.

Нижняя рубашка. Чулки. Корсет, чехол… дышать становится тяжело, но Кэри терпит. Тяжесть турнюра. Мягкая шерсть чужого наряда – подарки королевы явно перешивались наспех, и платье оказалось великовато в талии. Два ряда аметистовых пуговиц, с которыми тонкие пальчики горничной управляются играючи. Белое кружево воротничка – его закрепляют на крючках. И девушка долго возится, выравнивая складки, морщится, пытается уложить их, скрывая мелкие недостатки наряда. Закалывает булавками.

Подает манжеты в тон.

– Вам очень идет, леди, – это единственные слова, которые позволяет себе девушка. Она тоже опасается встречаться с Кэри взглядом.

Осуждает?

Слез все равно нет.

Когда рассказали про Сверра, Кэри плакала, и все решили, что плачет она от горя. А сейчас…

…Под лестницей много пыли, и Кэри знает, что ей никак нельзя находиться здесь. Ей вообще не стоит покидать своей комнаты, но там скучно. В деревне, где Кэри жила раньше, никто и никогда ее не запирал и не запрещал ходить, где только вздумается.

Там было хорошо, и Кэри хотела бы вернуться. Но отец сказал, что она слишком взрослая уже и ей надо учиться быть леди. Кэри не очень понимает, как это, но она постарается, не для себя – для отца.

Она уже знает, что леди носят колючие чулки, даже если не хочется, и не пытаются заворачивать кошку в подол платья. И поэтому руки у них чистые, без царапин.

Леди быть скучно.

И Кэри вновь сбегает. Она видела кошку в саду, под кустом, и воробьев, которые слетались, облепляя ветки старого шиповника. Воробьев ловить куда сложнее, а вот кошка… Кэри вчера спрятала кусок вареной грудинки. Он немного запылился, но в целом был неплох, и Кэри сунула его в рукав. На ткани расплылось жирное пятно… ничего, Кэри попробует его оттереть. Потом, после того как кошка окажется в руках Кэри. Она же не пытается сделать кошке плохо, просто хочет подружиться, а то в этом огромном доме совершенно не с кем дружить! Нянька и та исчезла, впрочем, поэтому у Кэри и получилось выйти.

В доме суета.

И Кэри выглядывает в коридор.

А потом и на лестницу выбирается.

Лестница старая, скрипучая, но Кэри уже знает, какие ступеньки не стоит тревожить. Она крадется, сама с собой играя в прятки, и, достигнув подножия, которое стерегут резные статуи, Кэри замирает.

Сколько всего! Холл заполонили сундуки и сундучки, шляпные коробки, кожаные чемоданы с золоченой отделкой. И массивные короба. Чехлы с платьями…

– Руды первозданной ради! – Раздраженный женский голос заставляет убрать руку – Кэри собиралась потрогать кринолин. – Сколько можно возиться?

– Эдганг, никто не виноват, что ты столько всего с собой возишь.

Отец. Он будет недоволен, увидев Кэри здесь. Отец не раз повторял, что она должна быть послушной девочкой. И Кэри пятится, пятится, пока не добирается до лестницы. А потом оказывается и под лестницей.

– Ты бы предпочел, чтобы я путешествовала голой?

Женщина сердита.

– Я бы предпочел, чтобы ты не путешествовала вовсе.

– О да, конечно…

Шорох юбок. Они касаются паркета и раскачиваются, словно колокол.

– Я буду сидеть в поместье, не мешая тебе развлекаться…

– Эдганг…

– Где она?

– Прекрати. Это всего-навсего…

– Прекратить?! – Ее голос почти рвется, и Кэри приседает на корточки и зажимает уши ладошками. А кусок грудинки выпадает из рукава на подол, оставляя пятно. – Еще скажи, что я не права.

– Ты права, дорогая, но…

– О, я терпела твоих любовниц, которых ты не давал себе труда скрывать. – Женщина останавливается напротив убежища Кэри. И Кэри разглядывает бабочек, вышитых на подоле ее платья. Ткань темно-зеленая, как срез зрелого малахита, а бабочки черные. – Ты приводил их сюда! В мой дом!

Отец вздыхает:

– Эдганг, не при слугах…

– Да неужели? Ты вдруг стал стесняться слуг?

– Пойдут слухи…

– О тебе уже ходят! О том, что ты потерял остатки совести. – От женщины пахнет духами, и этот пряноватый запах завораживает Кэри. Запах и бабочки. Почти живые, почти настоящие. И преодолев страх, Кэри протягивает руку, касается подола липкими пальцами. Бабочка не улетает. Она скользкая, а ткань – мягкая. – И если любовниц я терпела, то твоего ублюдка… о чем ты думал, забрав ее?

Отец молчит. И женщина тоже. Тишина становится невыносимой, и Кэри очень-очень осторожно убирает руку. На бабочке остается клок пыли. Откуда только взялся?

– Ну? И где она?

– Эдганг…

– Где, я спрашиваю? Или ты собираешься ее прятать?

Сапоги отца покрыты грязью. Они скрипят, и каждый шаг приближает их к Кэри. А она раздумывает над серьезным вопросом: следует ли снять пылинку с юбки дамы или же не рисковать? Леди сердита. Вдруг еще сильней рассердится?

– Не собираюсь, – теперь он говорит жестко. – Девочка будет жить со мной.

– С тобой? Нет, дорогой. Она будет жить в моем доме! И носить имя моего рода, на которое ты и прав-то не имеешь… мой отец…

– Слишком много тебе позволял. Вырастил эгоистичную стерву, которая…

– Которая что?

Кэри все-таки решилась и очень быстро протянула руку, схватив серый клок.

– И на женщину не похожа…

Молчание.

– Эдганг, – теперь он говорит мягче, – если бы ты стала немного… добрей, мне бы не понадобились любовницы. Я ведь любил тебя…

– Или мое имя и положение?

Она не уступит. И Кэри, затаившись в убежище, ждет. Ей жаль бедных бабочек, которые не могут улететь от злой женщины. А ссора все длится и длится. Они то срываются на крик, то на шепот. Потом все уходят, и, выбравшись из тайника, Кэри бежит к себе. Она торопится, но не успевает, сталкивается у порога с леди, которая столь высока, что, для того чтобы рассмотреть ее лицо, Кэри приходится задирать голову. И все равно лицо это скрыто короткой темной вуалью.

А на шляпке перо. Как куриное, но ярко-красного цвета.

Откуда леди его взяла?

– Эдганг… – отец стоит рядом с женщиной и, в попытке примирения, протягивает руку, – это просто-напросто ребенок!

– Твой незаконнорожденный ребенок, – она шипит и бьет по его руке, – который позорит и меня, и весь род.

Кэри прижимается к стене и, запрокинув голову, смотрит на перо. Только на перо. Пожалуй, никогда прежде ей не было настолько страшно.

И когда узкие шелковые пальцы хватают ее, она кричит.

– Эдганг, что ты делаешь…

Больно. Пальцы впиваются в щеки, и рот Кэри сам собой открывается. Изо рта течет слюна, а крик захлебывается.

– Отвратительно. – Леди выпускает Кэри и вытирает пальцы платком, тоже темно-зеленым, наверняка с бабочками. – Я не хочу ее больше видеть.

– И не увидишь. Обещаю.

Отец легко давал обещания, вот только редко исполнял их.

– А ты подумал о нашем мальчике? – Голос леди становится иным, мягким, укоряющим. – Что станет со Сверром, когда он узнает об этой… этом существе.

Кэри позволяют скрыться в комнате, и она, забравшись под кровать, сидит, прижимает кулачки к груди. В комнате пусто и непривычно тихо. А нянька Кэри, которая до этого дня находилась при ней безотлучно, исчезла. Она появляется лишь под вечер, уставшая и тоже раздраженная.

– Вылезай, – говорит она и ставит на столик поднос.

Кэри голодна, но и голод не помогает ей перебороть страх. И няньке приходится опуститься на корточки.

– Вылезай, кому говорю. – Лицо женщины красно, и волосы выбиваются из-под чепца. От нее пахнет вишней и чем-то кисловатым, неприятным. Глаза ее блестят. – Вот же горе мое…

Она хватает Кэри за руку и тянет, а Кэри сопротивляется, сама не понимая зачем. И нянька злится пуще прежнего.

– Смотри, – грозит она, – оставлю тут и дверь запру. Помрешь тогда с голоду.

– Нет.

– Да. – Нянька вытаскивает Кэри и встряхивает так, что голова запрокидывается. – И никто о тебе не вспомнит… нужна ты тут кому-то.

Эта женщина, которой случилось попасть под горячую руку леди Эдганг, а после успокаивать расшатанные нервы вишневым ликером, украденным с кухни, – позже она перешла с ликера на куда более крепкие напитки, – оказалась права: Кэри никому не была нужна.

Кроме Сверра.

– Вы чудесно выглядите, – повторила горничная, отводя взгляд.