Текст книги "Механическое сердце. Искры гаснущих жил"

Чудесно?

Обыкновенно. Лицо как лицо. Кэри говорили, что она похожа на отца, те же крупные, тяжеловесные черты. Вот только резко очерченные губы и подбородок с ямочкой от матери достались.

И глаза желтые, яркие.

Леди Эдганг они раздражали.

Леди Эдганг больше нет. Никого нет.

И Кэри свободна. Почти.

– Леди, – горничная подала накидку из рыжего лисьего меха, – вас ждут.

Странно так.

Вчера леди Эдганг еще была, а сегодня уже нет. И, наверное, надо похоронами заняться, но… Кэри не представляет, что следует делать. Известить родственников?

У леди Эдганг никого не осталось.

Друзей?

И подруг не было, возможно, раньше, когда старый дом на Бирюзовой улице был жив… но сколько уж лет леди Эдганг заперлась в своем одиночестве?

Сочинить некролог для «Светской хроники»?

Кэри не умеет… и в некрологе положено писать хорошее, но Кэри не представляет, что хорошего можно сказать о леди Эдганг. Да и позволят ли ей?

…Род Лунного Железа не стоит слез.

– Прошу вас, леди. – Виттар подал руку. – И не следует волноваться. Вас никто не обидит.

– Благодарю. – Смотреть ему в лицо Кэри стеснялась и разглядывала его сквозь ресницы, сравнивая с Оденом. Виттар был ниже ростом и изящней, но в целом похожи…

…Сверру нравилось искать общие черты, он садился перед зеркалом и усаживал Кэри рядом. Он касался то отражения, то ее лица, то собственного, словно нить незримую проводил…

Кэри заставила себя поднять подбородок и расправить плечи. О прошлом следовало забыть.

Обо всем прошлом.

И рядом с Виттаром задача не выглядела столь уж сложной. Вернулось то, вчерашнее, ощущение спокойствия. Смешно.

– Полагаю, вы с леди Эдганг были не очень близки? – Он вел ее, и Кэри осмелела настолько, что разглядывала чужой дом почти открыто.

Газовые рожки сияли ярко, и отблески их ложились на дубовые шпалеры.

– Она… была… – Кэри не знала, что ответить. – Строга.

– Была, – сказал Виттар, останавливаясь перед массивной дверью. – Была, и больше ее нет. Бояться нечего.

Он прав.

Больше не будет игр в прятки.

И прочих, куда как более опасных, тоже.

– Девочка, – он коснулся волос Кэри, высвобождая из прически локон, – если тебе вдруг понадобится помощь, то обращайся.

– Благодарю вас.

– Не благодари. Просто обращайся.

А потом ее выдали замуж.

Все произошло так быстро, что Кэри и испугаться не успела.

От нее потребовалось согласие – Кэри предполагала, что обойдутся и без него, и даже если она решится возражать, ее попросту не услышат – и рука, которую Стальной Король вложил в руку мужа.

– Так-то лучше, – с удовлетворением в голосе произнес он. И на коже проступили пятна живого железа, которые растеклись, сливаясь в широкие полосы обручальных браслетов. – Поздравляю, – сказал Стальной Король.

Кэри почудилась в голосе его насмешка.

Наверное, и вправду почудилось. Не мог же он в самом деле смеяться над нею? Или над ее мужем… его зовут Брокк.

Счастливым он не выглядел, и в чем-то Кэри его понимала.

Свадьба…

Нет, она представляла себе свою свадьбу иначе…

Платье изысканное, традиционное алое или вызывающее пурпурное, кружевом отделанное. И вышивка, конечно, ткань – тафта или бархат, но не фабричного производства, фабричная слишком тяжела. Рисунок – вьюнок по подолу, и на листьях его капельки алмазной росы. Конечно, такое платье стоило бы безумных денег, но ведь в мечтах можно себе позволить излишества.

Кэри была бы красива.

И чтобы фата каскадом… перчатки кружевные. Шляпка крохотная, таблеткой, но с вуалью. Вуаль с фатой не вяжется, но Кэри придумала бы, как лучше.

А тут…

Она вздохнула, надеясь, что никто не расслышит этого вздоха. И не платья жаль, все равно ведь сшили бы что-то другое, попроще и подешевле, а мечты. В ней жили подруги невесты, и гости, и беседка, увитая цветочными лентами, и алая дорожка, по которой Кэри провел бы отец. И он улыбался бы, глядя на нее. А будущий муж смотрел бы с восторгом… ну или хотя бы без раздражения.

Она ему не нравится.

И Кэри, прикусив губу, решила, что он ей тоже несимпатичен. Совершенно… правда, рассмотреть его толком не выходит.

Высокий.

И волосы светлые, с легкой рыжиной. А смотрит куда-то поверх ее головы. И губы так зло кривятся…

– Прошу вас, леди. – Он подал руку, не принять которую было невозможно. Только рука почему-то была в перчатке, и, когда Кэри коснулась ее, муж вздрогнул. На мгновение показалось, что он руку уберет, совершенно по-детски спрятав за спину, но нет…

– Сколько вам лет? – поинтересовался Брокк.

– Почти шестнадцать.

Он явно хотел что-то сказать, но сдержался.

Шестнадцать?

Да ей по виду и четырнадцати нет. Сущий ребенок.

Высокая. Стройная. Изящная.

Красива, конечно.

Нет некрасивых Высших, и в этой чувствуется порода, несмотря на нечистую кровь. Лицо пока по-детски пухло, особенно щечки, на которых то вспыхивает румянец, то гаснет. Ей страшно и в то же время любопытно. На него посматривает сквозь ресницы, изо всех сил пытаясь этот свой интерес скрыть.

Кэри из рода Лунного Железа.

Вот и что с ней делать-то?

– Не следует меня бояться, леди, – сказал Брокк, мысленно проклиная и Стального Короля с его идеями, и Одена, который сбежал от высокой чести, предоставив остальным расхлебывать последствия.

И зачем ему жена?

Тем более такая.

Какая?

Пахнущая свежей травой и железной окалиной. С узкой ладошкой, которая дрожит в его руке. С пальцами, что то гладят, то сжимаются, словно она боится эту руку отпустить.

Потеряться.

С высокой, слишком взрослой для нее прической. С платьем нелепого темно-синего цвета, который ей не идет, подчеркивает бледность, какую-то болезненную прозрачность кожи. С белой тонкой шеей… и острыми детскими ключицами. С воротничком, который выглядит колючим, неудобным… со всей этой обманчивой хрупкостью и наивным взглядом. В нем читается страх пополам с обидой.

– Я, – она все же рискнула посмотреть в глаза и шмыгнула носом, – я вас не боюсь.

– И чудесно, – подал голос Стальной Король. – В таком случае позволю себе оставить вас. Брокк, надеюсь, ты помнишь, о чем мы говорили. И дашь себе труд подумать над моими словами.

Будто у него есть иной выбор.

Брокк чувствовал, что едва сдерживает гнев. Не на эту девочку, за которой, по-хорошему, нет вины. И не на Короля – на него сердиться бессмысленно. И точно не на Виттара, наблюдавшего за представлением, которое, кажется, изрядно его веселило. На себя. За слабость. За беспомощность. Зависимость.

И за то, что этот брак изначально обречен быть несчастливым.

Память услужливо подобрала десяток причин.

…Зимний парк. И стекла далекой оранжереи с морозной росписью. Черный бархат ночи. Россыпь звезд, каких-то неестественно ярких, крупных, словно искусственных. Скамья. Газовый фонарь. В пятне его света снег искрится, и Брокк, считая искры, ждет… снова ждет.

У нее в привычке не обращать внимания на время. И надо бы уйти, он уже начал замерзать, но упрямство заставляет оставаться на месте.

…Лэрдис появится. В конце концов, она всегда появляется.

Минуты летят.

Парк пуст. Вновь пробуждается привычный зыбкий страх, что сегодня она все-таки не придет. Забыла. Не сочла нужным. И рука тянется к карману, в котором лежит ее записка. От бумаги исходит тонкий аромат лаванды. И Брокк готов вдыхать его, согреваясь надеждой.

– Прости, милый. – Лэрдис прекрасна, как сама зима, и ей к лицу наряд из темно-синего бархата, рыжим мехом отороченного…

…Кэри надела похожий, но и в нем выглядела ребенком, пожалуй, более ребенком, чем на самом деле являлась.

На плечах Лэрдис белым снегом лежит шубка. Щеки слегка разрумянились, а глаза сияют. Она дарит поцелуй, которого Брокк почти не ощущает, до того холодны ее губы.

– Я немного занята была. Надеюсь, ты не сердишься? – Она касается его щеки и вздыхает: – Мой мальчик совсем замерз.

Брокка злит, что она называет его мальчиком, но льстит, что считает своим.

– Мой, конечно, мой. – Она гладит обледеневшую щеку. – Я его никому не отдам.

И снова аромат лаванды. Ей он нравился, и сами невзрачные эти цветы… если, конечно, она не лгала. А лгала она с удивительной легкостью, но тогда Брокку хотелось верить.

– Пойдем. – Она берет его за руку и сжимает, сквозь кожу перчатки ощущая железо, морщится слегка, но Брокк заставляет себя не замечать этого неудовольствия. – Я знаю, как тебя согреть… и прости, пожалуйста, обещаю, что больше не буду так делать.

Будет.

Не раз и не два. И ожидание – часть игры. Она проверяет Брокка, а он, глупец, слишком счастлив, чтобы позволить себе увидеть правду. И позволяет играть с собой.

Месяц. И два… и полгода почти сказки…

А потом было больно. И Брокк не желает вновь испытывать эту боль.

Глава 7

Лежа на узкой кровати, Таннис слушала, как мамаша костерит отца: опять набрался и, скотина этакая, пропил почти весь недельный заработок. Отец отвечает, но вяло, ему хочется спать и чтобы мать наконец умолкла…

Таннис знала, что деньги у мамаши имелись. Она прятала их в чулок, а чулок – под соломенный матрац. Порой мамашу начинали одолевать страхи – ворья в Нижнем городе много, – и тогда она принималась чулок перетряхивать, пересчитывать отсыревшие ассигнации и искать новое надежное место. Сбережения отправлялись в древний, на свалке добытый шкаф, под ворох тряпья, затем – в старый ларь, почти пустой, в драные зимние сапоги и в конце концов возвращались под матрац. Денег было немного, и понять, зачем их мамаша копит, Таннис не удавалось.

Вот у нее есть цель.

И этой цели Таннис добьется, не будь она собой.

Поерзав – кровать была узкой, неудобной, а матрац давно следовало поменять или хотя бы проветрить, Таннис перевернулась на живот и закрыла глаза. Она представила себе будущую квартиру, небольшую, но чистенькую.

Без крыс, мышей и тараканов.

И с окнами большими, чтобы много света проникало.

С комнатами настоящими, а не с закутками, отгороженными ширмой – за нее выступает замызганная драная простынь. И в гостиной Таннис поставит кресло на гнутых полозьях. Место ему отведет напротив камина, который будет разжигать по вечерам. А для каминной полки Таннис кошечек фарфоровых купит. И сама, сидя в кресле с вышивкой – вышивать Таннис не умеет, но ради такого дела научится, – будет раскачиваться, любоваться огнем и слушать тишину…

– И ты разлеглася, корова. – Мамаше надоело ссориться с отцом, и она легко сдвинула ширму, каковую вовсе полагала блажью и роскошеством. Чего Таннис от своих прятаться? – Валяешься! – Мамаша хлестанула наотмашь засаленным полотенцем.

– Прекрати, – буркнула Таннис, приоткрыв глаз.

– Что? Небось не думала, что узнаю?

Сердце ухнуло. Неужели мамаша лишнее прознала? Вечно она то в вещи нос свой сунет, то в матраце шебуршится, то под кровать лезет, пол простукивает, словно опасаясь, что Таннис утаит те скудные гроши, которые платили на заводе. Вдруг да нашла чего…

Чего?

Листовок в дом Таннис не таскала, а деньги, зная этакую мамашину привычку, хранила не дома. А о том месте знали немногие, и этих немногих давным-давно в живых нет.

– Мало тебе было! – Мамаша перехватила полотенце левой рукой и вновь хлестанула, попав по плечам. Удар не был сильным, а обижаться Таннис давно отвыкла. – Опять с ворьем связалась? Выродила на свою голову!

– Ма, отвали. – Таннис от полотенца увернулась.

– Все знаю. – Мамаша перехватила полотенце поудобней и замахнулась, но не ударила. – Кто он?

– Кто?

– Хахаль твой!

– Какой хахаль?!

Мамаша вцепилась в волосы Таннис, дернула, не зло, скорее уж раздражение выплескивая. Она-то с характером женщина, ей проораться надобно, потом сама же жалеть возьмется, и тоже громко, искренне.

– Тот, к которому ты на свиданки бегаешь!

Вот же… оттолкнуть? Так разорется… все услышат… и ладно бы только слышали, но нет, народец любопытный в доме обретается, и с кого-нибудь станется следом пойти…

…за Таннис и так всю неделю ходят, приглядывают издали, чтобы не сбежала. Не доверяет Грент… и правильно делает.

Вот только бежать ей некуда.

Пока.

– Какой, на хрен, хахаль? – Таннис терпела, хотя с легкостью могла сбросить сухопарую ослабевшую мамашину руку. – Чего ты себе придумала?!

– Я придумала? – Пальцы мамаша разжала и вновь за полотенце взялась. Била не со злостью, но шлепки получались звонкими, громкими. – Я, значится, придумала… я ж тебя, охальницу, вырастила… ночей не спала… берегла…

Таннис закрыла голову руками. Было не больно, скорее утомительно.

– На работу устроила… и мужа приличного нашла, почитай…

А вот это интересно.

Мужа, значит… приличного, то есть при деньгах. И небось муж этот несостоявшийся, чтоб ему провалиться, мамаше приплатил или обещался приплатить за согласие.

– Или думаешь, что на тебя, красу ненаглядную, много охотников?

Таннис фыркнула. Ей, конечно, далеко до дамочек из журнала, но и нельзя сказать, чтобы от Таннис мужики шарахались, скорее уж наоборот. Ее несказанно бесили пошлые шуточки, свист вслед или, от особо наглых, шлепки по заднице, которые сопровождались диким гоготом. Иные норовили пощупать не только задницу… пытались как-то и в уголке зажать, но Господь Таннис силой не обидел, да и Войтехова наука за годы не пропала. Некоторые, не мудрствуя особо, деньги совали. Этих Таннис посылала куда подальше вместе с деньгами.

Гордячка.

Не гордячка она, просто… мерзко ей становится от одной мысли, что кто-то из этих гогочущих, пропитавшихся заводскими дымами, вонью сточных канав, дешевым табаком и перегаром, коснется ее.

А тут мамаша со своею свадьбой.

Перехватив полотенце, Таннис дернула и легко вырвала его из мамашиных рук.

– С кем и о чем ты договорилась?

И мамаша, разом растеряв пыл, вздохнула, охнула, схватившись за поясницу, – давненько на нее жаловалась, но на доктора жалела денег. Мазь она делала сама из прогорклого жира и давленого лука, подмешивала в нее еще что-то столь же вонючее и, намазав спину, кутала сверху старым отцовским шарфом. Мазь от хранения застаивалась и воняла с каждым днем все горше.

– В могилу меня сгоните со своим папашей, – пробурчала мамаша, опускаясь на кровать.

А ведь она не такая и старая, и сорока нет. Но лицо потемневшее, огрубевшее, морщинами расписано. Под глазами мешки. Губы узкие, сжатые, и кожа на шее обвисла. В волосах седины изрядно, и волосы эти мамаша расчесывает день через два, оттого сбиваются они колтунами.

Сама ссохлась. И руки кривоватыми куриными лапами торчат из широких рукавов. Пальцы-то гнутся еле-еле… а туда же, упрямится, ходит работу искать.

Только кому она нужна?

– У него хоть деньги есть?

– Есть, – сказала Таннис чистую правду: денег у Грента водилось немало.

От мамаши пахло мазью и брагой, небось тоже приложилась. Прежде-то она пила мало, разве что по праздникам, да все больше самодельную наливочку жаловала. А тут вот…

…после того, как ее с завода погнали, наливка стала роскошью.

– Если есть, то бери. – Мамашин заскорузлый палец ткнулся в бок Таннис. – Требуй, чтоб давал. И подарков не стесняйся.

Как будто Таннис сильно стеснительной уродилась. Только если она когда-нибудь и пойдет с мужчиной, то не за деньги и не за подарки.

– Ничего, девочка моя. – Мамаша по-своему расценила молчание. Она обняла Таннис, прижала к себе и ласково, как уже давно не делала, погладила по коротким волосам. – Ничего, хорошая моя… так оно всегда… у одних все, а другие…

Мамаша шмыгнула носом. И из светлых глаз ее покатились слезы. Плакала она обычно громко, навзрыд, и оттого рыдания выходили какими-то натужными, точно ненастоящими.

Не получалось ее жалеть.

– Бери, что твое, пока молода. Молодость, она быстро проходит… радуйся жизни… а если этот твой и вправду с деньгами, то пусть поможет… пусть вытащит тебя отсюда.

Таннис сама себя вытащит.

Влипла сама.

И вытащит тоже. Сбежать не получается? И ладно. Не будет она бегать. Всего-то надо – отнести коробку на склад и получить у Грента оговоренную плату. Или даже наоборот, пусть сначала заплатит. Да, так оно надежней…

Мамаша, уткнувшись в плечо Таннис, рыдала. Все-таки надо будет забрать их, не в квартиру Таннис, но просто забрать, поселить в месте поприличней, чтоб хотя бы без сырости этой и тараканов, а то мамаша их боится.

Записку принес мальчишка. Худой, в старой куртке не по размеру, в здоровенных, верно, отцовских сапогах, подвязанных веревкой, он был обыкновенен. И, пожалуй, имейся у Таннис брат, он выглядел бы точно так же.

– Тебе. – Посыльному на вид лет десять было. Но он окинул Таннис цепким взглядом и причмокнул, хлопнул ладонью по заднице. – Пойдем, сестренка, погуляем?

Говорил он хриплым голосом и сигаретку из кармана достал, пытаясь казаться старше. А может, и не пытался, может, он давно уже вышел из детского возраста – дети здесь взрослели быстро, некоторые и вовсе старились, едва покинув колыбель.

– Отвали, – буркнула Таннис, сбрасывая руку.

– Коза.

– Сам козел.

Она привыкла и к таким вот мальчишкам, от которых очень скоро начинало пахнуть и табаком, и дешевой брагой, и к редкому, но назойливому вниманию, и к грязи вокруг.

А в записке пара слов: «Не забыла о встрече?»

Таннис прочитала и, разорвав на мелкие клочки, сунула в карман. С мамаши будет клочки собрать, вон она, стала у дверей, смотрит, хмурится, но притворно. А в глазах – любопытство. Знать ей охота, кто ж такой Таннис записку прислал. Таннис же другое интересно: с чего это вдруг Грент напоминать взялся? Прежде-то он не раз и не два говаривал, что нужно соблюдать осторожность. А тут…

…или негласного пригляду недостаточно?

– Чё сказать? – Посыльный ждал, облокотившись о косяк. И сигаретка, прилипшая к нижней его губе, подрагивала.

– Скажи, что поняла.

Придет она, куда денется.

– Ма, я погулять…

– Знаю я твои гули! – тотчас вспылила мамаша. – Гляди, брюхо нагуляешь, домой не возвращайся!

У нее мысли об одном, оно и к лучшему: узнай мамаша, во что Таннис на самом деле ввязалась, вой бы подняла, легла б поперек порога, а ее из квартиры не выпустила. Сейчас же только смотрела, как Таннис собирается. Исчезла и появилась, сунула сверток, перевязанный бечевкой.

– На от, на плечи накинь.

В свертке обнаружился платок, полупрозрачный, бордовыми розами расписанный.

– Откуда?

– Да… купила как-то, по случаю. – Мамаша вдруг зарделась и отвернулась. Купила? Подарили ей… кто? Какая разница. Отец давно уже забыл о том, что она – женщина. И если нашелся кто-то, готовый мамашу порадовать пусть бы и нехитрым подарком, то и ладно. Не Таннис ей морали читать.

– Спасибо, но…

– Надевай. – Мамаша сама накинула платок поверх серого свитера и хвосты каким-то хитрым узлом подвязала. Поднявшись на цыпочки, сунула руки в волосы, взрыхлила, чтоб пышней казались. Щеки пощипала и, отступив, окинув Таннис придирчивым взглядом, вздохнула: – Иди уж, гулена…

– Я люблю тебя, ма. – Таннис сама не знала, зачем сказала это.

И мамаша вдруг шмыгнула носом, а на глаза слезы навернулись. Не желая их видеть, Таннис выскочила из комнаты. Она бежала вниз по лестнице, перепрыгивая ступеньку через две. Сталкивалась с кем-то, и вслед неслась ругань. Воняло луковой шелухой, очистками, и серая толстая крыса, копавшаяся в мусорной куче – а мусор выбрасывали прямо из окон, – шмыгнула из-под ног. Но стоило Таннис отойти, и крыса вернулась.

Их много при доме.

Таннис обернулась. Тот возвышался мрачной громадиной. Старый, сложенный из красного кирпича, как и многие дома в этом городе, за долгие годы жизни он потерял и цвет, и вид, сроднившись с иными такими же грязными, неухоженными строениями. Они стояли тесно, заглядывая друг другу в окна. И тонкие шнуры бельевых веревок тянулись от стены к стене, словно поодиночке дома боялись не устоять под порывами осеннего ветра. Белье на веревках колыхалось не то парусами, не то стягами.

Даже оно не было белым.

В Нижнем городе цвета странным образом терялись.

И снова дождь зарядил. Таннис закуталась в старую отцовскую кожанку, подняла воротник. Идти было недалеко. Через дома, подворотни, где дождевая вода наполняла мусорные кучи, в глубине которых зарождались ручьи с гнилой водой. Они текли по разбитым дорогам, скапливались в выбоинах и яминах, слизывали глину, которую несли к реке. И берега покрывались грязной ноздреватой пеной.

Вот и пустырь. Некогда здесь стоял лабаз, но сгорел, давно, еще до рождения Таннис, и клок земли остался незастроенным. Говорят, за него судились, делили, но не могли поделить, а потому он тихо зарастал ивняком и мусором. Ходить по пустырю Таннис не любила, по узкой тропе едва ли не бежала и выдохнула с облегчением, завидев реку и черные горбы домишек.

Грент уже был на месте.

– Опаздываешь. – Он достал брегет и постучал ногтем по стеклу. – Пять минут, Таннис, это много… порой целая жизнь.

Она лишь фыркнула и, скинув куртку, встряхнула.

– Аккуратней, леди. – Капли попали на дорогое кашемировое пальто Грента. Сегодня он решил не притворяться своим. Надоело? Или понял, что не получается?

С Грентом Таннис познакомил Томас, та еще сволочь. Сначала разговор завел, что получает Таннис гроши, а ей, молодой, верно, погулять охота. Таннис решила было, что он вновь о своем, но Томас предложил нехитрую работенку. Платили за нее прилично, и, главное, риска никакого. Что, не сумеет Таннис стопку листовок на завод пронести? Раскидать по цеху? А поймают, так… не запрещено ведь.

Она сама правила перечитала, убеждаясь, что и вправду не запрещено.

И деньги Томас вперед давал… раз, другой, а на третий привел сюда, отрекомендовав как человека надежного, исполнительного. Поверили.

Приняли.

И Грент долго трепался о целях Лиги Справедливости. О несправедливости. О власти. О войне. Кто ж знал, до чего доведут эти разговоры?

– Ну что, не передумала? – Он подошел близко, слишком уж близко, и руки на плечи положил.

– Нет.

Передумать ей не позволят. Таннис смотрела в глаза с вызовом. И Грент вызов принял.

– Хорошо. – Пальцы его коснулись щеки. – Ты сообразительная девочка, Таннис.

Сообразительная. Настолько сообразительная, что после сегодняшнего дела постарается исчезнуть и позабыть обо всем, что видела в неприметном домике на берегу реки. И Грента из головы выбросит с его брегетом, пиджаками и манерой смотреть сверху вниз.

Откуда он такой взялся?

И на кого работает?

Он может врать, что сам по себе, но Таннис, пусть и не сильно ученая, понимает: человек не справится с истинным пламенем, и те сосуды из хрупкого стекла, которые Грент с собой приносил, ему давали. Кто?

И зачем?

– Ты все сделаешь правильно? – Он запустил руку ей в волосы, потянул за пряди, легонько, игриво.

– Слушай, что ты…

– Ничего.

Узел на платке развязался. И сам платок соскользнул с плеч. Грент позволил ему упасть и попросту переступил через рисованные розы на черной ткани.

– Отпусти.

Таннис попыталась оттолкнуть Грента, но он только рассмеялся. И рубашку ее вытащил из штанов, потянулся было к поясу.

– Отпусти! – Таннис шлепнула его по руке.

– Не ломайся, дурочка.

Вот скотина!

– Я же тебе заплатил… и немало.

Заплатить он ей только обещался, и совсем за другую работу. Если ему по этому делу кто нужен, то Таннис адресочек подскажет.

– Если не отпустишь…

– То что? – Он наклонился и провел языком по шее. Мерзость какая! Как будто таракан пробежал. Таннис отвесила пинка. А ботинки на ней хорошие, с твердыми носами, на которых железные пластины закреплены.

– Идиотка! Что творишь?! – Грент отпрянул, схватившись обеими руками за голень. Таннис же поспешно вытерла шею и сунула руку в карман. Шило с собой она носила всегда, хорошее, еще Войтехом подаренное. И подарок этот, случалось, был весьма кстати.

В Нижнем городе иначе никак.

– Не подходи! – Таннис прижалась спиной к стене и шило выставила.

– Послушай! – Грент тер колено и кривился, не то от боли, не то от понимания, что черные брюки его испорчены. Ботинки Таннис успели изгваздаться в местной грязи, а она – Таннис знала это по опыту – отстирывалась крайне погано. – Чего ты ломаешься? Можно подумать…

Он не договорил, рванулся, пытаясь схватить ее за руку, но Таннис оказалась быстрее. Отскочив, она полоснула шилом наугад, и Грент взвизгнул. Он отпрыгнул, зажимая левую руку правой, а сквозь пальцы просачивалась кровь.

– Ах ты… – На мгновение Таннис показалось, что сейчас ее убьют.

Грент ведь может. По выражению лица видно, что может. И с трудом сдерживается.

– Идиотка. – Он вытащил из кармана платок и прижал к разодранной ладони.

– Что делать, если ты слов не понимаешь. – Таннис на всякий случай отступила к двери. Правда, Грент в один шаг встал перед ней, и значит, отпускать ее не собирается.

– Не дергайся, не трону, – он осклабился, – убери свою…

Таннис покачала головой: может, и идиотка, но не настолько, чтобы без оружия остаться.

– Послушай меня. – Тон Грента стал ласковым. Кое-как перетянув ладонь платком, он сунул раненую руку в карман. – Я ж тебе шею могу двумя пальцами свернуть. Поверь.

Таннис поверила, но шило не убрала.

– И не спорю, что желания нет. Есть. Преогромнейшее. Но, видишь ли, – он приближался осторожно, оттесняя Таннис от выхода, – дело превыше всего. Я об этом помню. Поэтому давай забудем о нашем недавнем инциденте?

Грент остановился и повернулся к Таннис спиной, словно разом утратив интерес к ней.

– Не бойся, – бросил. – Не трону. Кто ж знал, что ты у нас… столь принципиальная?

Он подошел к непривычно пустому столу. Исчезли карты, гранки, свертки бумаги, коробки с железной мелочью, набор перьев и чернильница. Таннис огляделась, с удивлением отмечая, что и сама хижина переменилась. Куда подевался копир, который дремал в углу? И пачки с бумагой? Печатный шар? Короба с крупными деталями?

– Нельзя долго задерживаться на одном месте, – сказал Грент, заметив этот ее интерес. – Дело становится… горячим.

А после сегодняшней ночи оно и вовсе опасным будет.

– И куда?

– Пока не решил.

Врет ведь. Определенно врет – Войтех говаривал, что у Таннис на вранье нюх.

Но какой резон Гренту правду скрывать?

Не доверяет?

– Не волнуйся, милая. – Он оперся рукой на стол, раненая по-прежнему скрывалась в кармане. – Я найду способ поставить тебя в известность о новом адресе. А пока…

Коробка была небольшой. Таннис отметила вощеную бумагу, перетянутую бечевкой, и сургучную печать с рисунком, рассмотреть который не получалось.

– Сначала деньги. – Трогать коробку было страшновато.

– Конечно. – Грент извлек портмоне и, вытащив стопку ассигнаций, бросил на стол. – Здесь даже больше, чем договаривались. Пересчитывать будешь?

Таннис пересчитала. Сугубо из принципа и желания оттянуть момент, когда ей все-таки придется коснуться коробки со спрятанным в ней зарядом.

И шаль подняла для того же.

Долго пристраивала на плечи, выравнивала, вывязывала узел под насмешливым взглядом Грента. Так и не сумев завязать, скомкала и в карман сунула.

– Не бойся. – Грент улыбался широко, и только глаза его оставались мертвы. – Все у нас получится.

Эти слова Таннис повторяла себе заклинанием.

Вечер. Сумерки.

И дождь.

Серое все, мутное, словно она, Таннис, смотрит на мир сквозь толстую линзу, из тех, которые продают аптекари для слабовидящих. И в этой дождевой линзе все кривится, меняется. Деревья становятся выше и тоньше, дома – дальше, а башни заводских труб и вовсе выгибаются причудливым образом. Капли дождя скатываются по кожанке, по волосам, прямо за шиворот, и толстый ворот отцовского свитера набирается влагой. Сохнуть будет долго, дня два, а то и три… и в чем ходить?

Мамина шаль комом лежала в кармане.

Дерьмовым получилось свидание, но душу грела толстая пачка ассигнаций, которую Таннис сунула в ботинок – все равно они слишком большие для ее ноги, зато удобно, деньги точно не вывалятся, и не своруют их. Конечно, Таннис карманника загодя чует, благо опыт немалый, но береженого Бог бережет.

Вот только захочет ли Бог связываться с такой, как Таннис?

Однажды он уже пришел ей на помощь… а она вновь за свое.

…чужой внимательный взгляд жег спину.

Все еще провожают. И не отпустят до самых складов. Остается идти, надеясь на лучшее.

Таннис перехватила коробку поудобней. Тяжеленная, однако. Нет, Таннис не слабенькая цыпочка, она с пяти лет на улице и приноровилась ко всякому, случалось ей и среди грузчиков подвизаться, и на фабрике поначалу тюки с шерстью на своем горбу таскала, но тюки – дело другое…

С коробкой страшно. Знает Таннис, что под вощеной бумагой, тонкой фанерой, в гнезде из шерсти и соломы лежит сотворенная Патриком машинка. Одно неосторожное движение, и не станет Таннис с ее надеждами и мечтами.

Странно так думать.

Жутко.

К старым складам Таннис в потемках вышла и остановилась, окинув взглядом длинные строения, что возвышались над оградой. Сердце в груди заухало, задрожали коленки, и появилась в голове трусливая мысль – бежать. Оставить коробку вот прямо на улице и бежать.

Деньги-то получены.

Но молчаливый сопровождающий не исчез. Да и Таннис – девушка порядочная, она выполнит то, что обещала. Перехватив коробку поудобней, она решительно шагнула к ограде. Некогда высокая, надежная, та покосилась, повиснув на старых столбах. Ближе к пристаням столбы подмыло, и они упали, разрывая кольцо ограждения. Сколько Таннис себя помнила, столбы так и лежали. Весной и осенью, когда река разливалась, они полностью исчезали под водой, покрываясь толстой шубой ила и гнили. Зимой она смерзалась, а летом кормила плесень.

Фонари здесь стояли лишь у дороги, с которой Таннис благоразумно сошла.

Главное, не трястись.

В ограде имелось изрядно крысиных ходов, и Таннис нырнула в ближайший. На той стороне она остановилась, прислушиваясь к тому, что творится вокруг. Тишина. Не мертвая, скорее уж обыкновенная. Где-то вдалеке гудит баржа. Мерцают редкие огни, которые не столько разгоняют сумрак, сколько тени плодят. Длинная туша первого склада выглядит громоздкой, массивной. В темноте не видно ни разрушенной стены, ни обвалившейся крыши. Таннис здесь случалось бывать, она знает, как легко пробраться внутрь, но… Грент велел доставить подарок поближе к третьему складу.

Только сначала игрушку следовало завести.

Таннис поставила коробку на землю, поддела хитрый узел на бечевке – он развязался, а печать осталась нетронутой. Осторожно развернув бумагу, она сказала себе:

– Хватит трястись.

Не помогло. Руки предательски дрожали, а закоченевшие пальцы и вовсе не слушались. И Таннис сунула пальцы в рот, согревая дыханием. Так и стояла с минуту.

Все ж решилась.

Снять крышку. Разворошить солому. И замереть, любуясь грозным отблеском алого пламени. Оно металось в стекле, словно бабочка-огневка, просилось на волю.

– Скоро, – пообещала Таннис, отрешаясь от ледяного кома в желудке.

Мелькнула мыслишка оставить бомбу так, но…

…Грент не зря предупредил, что знает, где Таннис обретается.

Присев над коробкой, она решительно потянулась к часам, вернее к тому, что от них осталось. Тонкая кружевная стрелка скользнула по циферблату. Теперь надо завести – пружина с каждым поворотом ключа натягивалась туже. И поставить на полчаса… получаса ей хватит, чтобы добраться до склада и прочь.