Текст книги "Скажи красный (сборник)"

Каринэ Арутюнова
Скажи красный (сборник)

В настоящем издании сохранена авторская пунктуация

© К. Арутюнова, 2012

© ООО «Астрель-СПб», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Премьера

Новая жизнь Хрусталёва

Утром меня разбудил звонок.

– Представь, – ее простуженный хрипловатый голос казался неожиданно бодрым для столь раннего часа, – представь, – повторила она и замолчала, – только ты не волнуйся – вообрази – Хрусталёв умер, – что? – то ли вскричала, то ли прошептала я, – что за шутки – ты что, с ума сошла? Он же только вчера… – Почему сошла, – буднично, как-то даже устало подтвердила Марго и закашлялась, – говорю тебе, умер – вот только что.

* * *

Хрусталёв и Марго были не то чтобы счастливой парой, но вполне состоявшейся – общие друзья, общие беды, общие обеды и ужины, стирка по четвергам и понедельникам, забитая окурками пепельница, старый пес с выдающейся родословной, – Джаки хороший, умница Джаки, – пожалуй, именно этот случай сводил их ладони в любовном поглаживании, – Хрусталёв, не забудь слабительного для Джаки, – на мгновение отрываясь от телефонной трубки, кричала Марго в могучую хрусталёвскую спину, – спали они в разных комнатах, а по утрам сходились на тесной кухоньке – окутанная струйками дыма, Марго близоруко гремела посудой и, по обыкновению, поругивала Хрусталёва, пока ни за что, а так, по привычке.

Месяц назад Хрусталёв ездил на родину, – хоронить отца, – вернулся помолодевшим, бодрым, обновленным каким-то.

Огромными ножищами вышагивал по квартире, – там жизнь – понимаешь, – люди живут, а не… – какая жизнь, – кричала Марго, – это ты о ком, об алкашах этих, – какая жизнь – денег нет, работы нет – это жизнь? – работы нет, а жизнь есть, – упрямо долдонил Хрусталёв и сверкал глазами, и долго курил на балконе, вслушиваясь в ругню марокканских соседей, – впрочем, нет, не то чтобы ругню, обычный галдеж. Тихо говорить они не умели.

Шалом, – улыбалась жена соседа, – ма шломха[1]1
  Как дела? (Ивр.)


[Закрыть], Михаэль, – коль а зман ата меашен[2]2
  Всё время ты куришь (ивр.).


[Закрыть],– игриво улыбаясь прокуренными желтоватыми деснами, захлопывала балконную дверь – на фоне крикливого Ицика молчаливый Хрусталёв казался былинным богатырем, – Сибир, Русия, водка, – констатировала она, а по ночам воображала, будто это он, русский богатырь, а не Ицик обнимает ее, сжимает своими огромными лапищами, творит стыдное и мучительное – голубоглазый, грузный, несчастливый.

Про несчастливость Хрусталёва она догадывалась, чуяла женским нутром, – эйн еладим, – эйн мазаль[3]3
  Нет детей, нет счастья (ивр.).


[Закрыть],– Русия казалась ей загадочным материком, а русские соседи – таинственными пришельцами, – на вопрос, хорошо ли Хрусталёвым на Земле обетованной, супруги отвечали лаконичной, но вполне внятной мимикой. Не оставляющей сомнений.

В той, прошлой жизни, что-то происходило. Командировки, отпуск, плавание на байдарках, огромная захламленная квартира в старом доме, ноябрьские, отцовская дача, ружье на стене, истрепанный коврик в прихожей, сероглазая девушка в метро, гениальный Петров, рисующий на морозном стекле разнузданных валькирий, – с детской улыбкой на испитом лице. Любовники Марго, откровения Марго, вдохновение Марго.

Что-то происходило. Будто стрелки на часах тикали и вдруг остановились. А после починки опять тикали, но показывали другое время.

Чего-то недоставало. То ли пьяного Петрова, рисующего валькирий, то ли девушки в метро.

Чего не хватало? Хрусталёв хрустел суставами длинных белых пальцев, – прекрати, – кричала Марго из соседней комнаты и переворачивала смятую подушку, – душу мне вынул – что ты ходишь? – Петров твой давно сам знаешь где, – что тебе плохо, кричала она и неслась в русский магазин через дорогу, – «Мишки на севере» – двести, «Белочки» – сто, – сервелата подрежьте, сыра – российского, конечно, голландского, настоящего, не плавленого, и пармезан. Масла вологодского, со слезой, огурчиков острых, в рассоле, маслин, черных, греческих, оливок давленых, ливанских, с лимоном, – сардин коробку, нет, две, хумус, тхина, салат турки, – она придирчиво перебирала покупки, – ешь, – ворчала она, и Хрусталёв ел, и нанизывал на вилочку ускользающую сардинку, и задумчиво жевал сервелат, – он ел и пил, и выгуливал прихрамывающего Джаки, – на пустыре за домом, а утром трясся в маршрутном такси, благоухающий лосьоном после бритья, неловко поджав длинные ноги, – поглядывал в окошко на сидящих у обочины арабских рабочих.

– Хрусталёв, – огурцов не забудь, и зелени. А, и сигарет, – наманикюренным мизинцем Марго проводила по нижней губе, – Джаки капризно воротил морду от тарелки, – он ждал Хрусталёва, – заслышав хлопок входной двери, несся вприпрыжку, – насколько позволяли габариты съемной квартиры. Опустившись на одно колено, Хрусталёв прижимал к себе пепельно-подпалую собачью голову. Джаки смущенно дышал в подмышку.

Начиналось его время. Его долгожданный час. Утренний торопливый выгул не в счет.

Прижав уши к голове, носился Джаки по пустырю, время от времени озираясь – на месте ли Хрусталёв, – Хрусталёв был на месте, – подпирая плечом сосну, улыбался чему-то расслабленно – то ли псу, то ли густо синеющему небу с одинокой звездой, то ли собственным хрусталёвским мыслям.

Это было и его время тоже.

Время порхающих валькирий.

«А что, если», – проносилось в голове, и он расправлял плечи, и шагал в темноте – высокий, задевающий седым ежиком сухие ветви.

– …Рибёрфинг – да-да, сегодня, в восемь, – узкая кисть Марго очертила круг в воздухе, – а, Хрусталёв, – разогрей там, котлеты и суп, – у Марго начиналась новая жизнь, – духовные практики, очищение, рэйки, – выходы в астрал, – женщины редко тоскуют о прошлом, – так уж они устроены, дочери Евы, – странное слово «рибёрфинг» плавало перед глазами, и Хрусталёв отодвигал его рукой, но оно упрямо возвращалось – длинное, то ли рыбье, то ли насекомое, хвостатое, бескостное, бесхарактерное.

Нагруженный покупками, утирая пот со лба, продирался Хрусталёв через рынок, – по-местному – шук, – от изобилия рябило в глазах, – россыпь апельсинов, почти даром, – отменный кофе, десять сортов…

Ввалиться в дом с чемоданом, без звонка, – посреди лютой зимы, – вывалить все это великолепие на кухонный стол, – авокадо, мама, манго, – смотри, – он выхватывал из рассыпающейся груды золотой апельсин и подносил к свету, – апельсин светился, но мать не торопилась взять его в руки, – ну что же ты, мама, – Хрусталёв растерянно перебирал дары Земли обетованной, но мать смотрела на него, долго так смотрела… долго, – будто насмотреться не могла.

И вскакивал, переступал через спящего Джаки, пил горьковатую воду из-под крана, и другую воду, тоже горькую, жгучую, и забывался, пока не пробуждался, как обычно, от хриплого кашля Ицика за стеной.

* * *

– Родиться заново, испытать все фазы родового развития, – Марго сжимала в пальцах купюры – двести долларов на двоих, – предупреждаю, – последствия могут быть самыми непредсказуемыми, ведь каждый получает то, что ему нужно, но, если вы считаете, что созрели…

– Да, – Марго решительно выложила деньги на стол и прошла в комнату.

– Сюрприз, – загадочно улыбнулась она. Сюрпризы были в ее духе. Что-нибудь этакое, отчего все будут всплескивать ладонями и смеяться, – ай да Марго!

А Джаки будет носиться вокруг нового, счастливого Хрусталёва и заливисто лаять.

За счастье нужно бороться.

– Дышите, – Марго закрыла глаза и, оттолкнувшись ногами, медленно поплыла – словно чье-то теплое дыхание, небесно-голубой цвет окутал с головы до ног, – она оторвалась и… вскинулась, будто забыла что-то важное, очень важное, – что же? – ЧТО??? – что, ключи, сумочка, газ, собака, – Хрусталёв, ХРУСТАЛЁВ, – завыло и закричало в ней, забилось тысячью жестких крыльев, – мощным рывком она ухватила его за упрямый затылок и подняла, неожиданно легко, и полетела…

Большая перемена

Он уходил с лучшей – инстинкт срабатывал безошибочно.

То есть «лучшей» она становилась уже после, а тогда сидела где-то сбоку, с краешку – мышка молчаливая, с глазками, с зубками, которые нет-нет да показывала, – тогда еще никто не видел в ней лучшую, – ну ты, старик, выдал, – хлопали по плечу, хмыкали одобрительно, с удивлением, – да как же он разглядел? каким таким нюхом учуял чудо, одно на миллион, – чудо чудное, гибкое, в свитерке под горло, в старых джинсах, вроде и мышку тихонькую, а прыткую, – он улыбался расслабленно, польщенно, – он всегда уходил с лучшей, с лучшей девушкой сезона, с некоронованной королевой.

Потом поговаривали, что это она сама, сама – выхватила из толпы, увела решительно – куда? – а неважно куда – прочь из прокуренного, прогретого, развеселого логова, от друзей, подруг боевых, все понимающих, секущих с полувзгляда, – это потом уже, не мышкой, львицей вышагивала рядом, всегда на полшага впереди, иначе она не умела, – шаг был не женский, скорее, мальчишеский, угловатый, голос ломкий, глухой – никакого жеманства, – все на лету – сигарета, подворотня с липкими потеками на стенах, отрывистые будто в удушьи поцелуи, почти укусы, почти смертельные, – влекомый маленькой рукой, взбирался по опасным полуотбитым ступенькам с торчащей арматурой, вторгался в чужие владения, – в чужие дома, пахнущие пылью, сыростью, старой рассохшейся мебелью, да, собственно, какой мебелью, так, тумбочкой, скрипучим шкафом, кроватью, застеленной серым, ветхим от частых стирок бельем.

– Ну, иди же, иди, – серьезная, стягивала свитерок, обнажая острые как у подростка плечи и все прочее, беззащитно-зимнее, вспыхивающее непорочной голубизной, – опрокидывалась, покорная его руке, но все же поглядывающая украдкой на маленькие часики, – надвигалась во тьме, шутливо распиная, наваливалась, выдыхая – молчи, молчи, – покусывала томно, пресыщенная, несытая, безудержная…

Чужой ключ позвякивал в кармане, напоминая о себе, о ней, – он прятал внезапную улыбку, от одного воспоминания разогреваясь, томясь, изнемогая, – не выдержав, хлопал дверью – куда? – да тут, пару звонков, – телефон-автомат с необорванной еще трубкой был в ста метрах от дома, за гастрономом, – в будке, прокуренной кем-то, кто был здесь до него, – дышал, водил пальцем по грязному стеклу, – гудки все длились и длились, длинные, короткие, длинные, а ответа не было, – ну, что же ты? – в отчаянии и угасающей надежде опускал двушку за двушкой, уверенный в том, что она должна чувствовать, знать, отзываться – его немой тоске, его нетерпению, его блаженной радости, – вы долго еще, мужчина? – толстая женщина в надвинутой на лоб вязаной шапке требовательно стучала, впечатываясь лицом…

Это был период очарованности, далекий от предстоящих мук, от необходимости что-то решать, из чего-то выбирать, от чего-то отказываться, – это был период открытий, откровений, – еще казалось, что все как-то образуется, устроится, и все непременно останутся счастливы.

Ничто не предвещало крушения, распада, падения, – ему дано было право, выдана индульгенция, – отработаю, – что-то плакало, клялось, причитало, казалось, расплату можно отодвинуть, задержать, оттянуть, но уже надвигалось, неотвратимое…

Еще приветливо оставленные дачи, нетопленые, но гостеприимные принимали их, сирых, бездомных, отогревали припадающих друг к другу с жаром. Еще был смех, пока без опоясывающей глухой боли за грудиной.

Другая девочка, родная, почти сестра, доверчиво дышала млечным, сонным, и он обнимал, вдыхал теплый запах волос, – прикрывая глаза, уплывал на льдине, отталкивался от берега, – пытаясь дотянуться до того, далекого, – плотно смыкал уста, боясь проговорить, вышептать, выдохнуть имя, – плавное, запретное, подрагивающее на кончике языка, солоноватое, морское…

Это потом уже вздрагивал, всех марин провожал глазами – отыскивал черты той, в вязаном свитерке, в джинсах, – те, другие, были хороши, умны, свежи…

А если бы…

А если бы та, а не эта была рядом, ежедневно, еженощно, дышала доверчиво – что тогда?

Он был добрый мальчик, умело подающий руку, пальто, не желающий огорчать никого. Покорно высиживал под дверью зубоврачебного кабинета, а после вел туда ту, другую, комкающую красную варежку в ладони. Мял в руке вторую варежку, выпавшую из рукава ее заячьей шубки, – продевал пальцы, усмехался чему-то, пока не выходила, обморочно-бледная, дыша свежим лекарством, – потом был другой кабинет, и тут он уже сидел испуганный, взмокший, виноватый, пока не увидел ее, впервые в ситцевом каком-то халатике, с прозрачными голыми руками и ногами, жалкую, не очень красивую, отчужденную, затравленно выглядывающую из-за застекленной двери.

А потом и у жены появилось выражение насмешливой отчужденности – иногда ловил на себе пристальный взгляд, будто бы изучающий – ты ли это, прежний хороший мальчик?

Он был не тот, она была не та.

Та, глазастая, в свитерке, упрямо уклонялась от поцелуев, каменела, но приходила, зачем? – каждый раз должен был стать последним, – там тоже страдал кто-то, ожидая ее по вечерам, мирясь, негодуя, волнуясь – что так поздно? хулиганье же…

Она привыкла поздно – сама себе хозяйка, летела по ледяным дорожкам, теряя шапку, перчатки, – еще беспечная, еще смеясь, но уже с обострившимся профилем, с горькими бороздками вокруг упрямого рта, с заломленными бровками Пьеро, – она привыкла страдать и поступать как вздумается, – ласкала того, другого, точно волчица – зализывала раны, вжимаясь мокрым виноватым лицом, – осипшая, хлопала дверью, неслась по ночным улицам, влетала на подножку трамвая, ловила такси – отогревалась в надежных ладонях, смиренная, смирившаяся, отплакавшая…

Город был ею, источал ее запахи, смеялся ее смехом, плакал ее слезами.

Еще была школа, воскресный день, и снова ключ, переданный из рук в руки, – от клетушки диссидентствующего сторожа, свободного художника, – только чтобы тихо, ребята, – свободный художник уезжал на этюды, а они разгуливали по гулким классам, отыскивая парты, каждый свою, – на предпоследней перочиным ножиком было выцарапано ее имя, и еще что-то ужасное, непроизносимое, – иди сюда, – вот здесь, за партой, любилось так неистово, так непристойно, так безудержно, – ты здесь сидела? здесь? – задыхаясь, целовал худую спину в родинках, – парта была жесткой, и любовь была жесткой, обидной, невыносимой.

Он почти вспомнил ее, стоящую у окна понурую девочку, с головой, похожей на одуванчик. Либо в хвосте длиннющей очереди перед входом в актовый зал – некий умник распорядился проводить обязательные медосмотры, и это было самым любопытным и стыдным – два ручейка сливались в один в узком проеме двери, а потом опять распадались – девочки шушукались, хихикали, толкались, и только она стояла, опустив голову, сцепив руки на плоской груди, воображая, должно быть, мучительный позор там, за натянутой ширмой.

А может, это была другая – неважно, ведь она могла быть ею, – Эмму Сократовну помнишь? – Эмма Сократовна, совсем нестарая еще горбунья по кличке Суханда, жилистая, темноликая, похожая на древнюю рептилию, уже тогда казалась пожилой, бесполой. Суханда была честь и совесть, борец за справедливость, – в подсобке под лестницей она драла за уши виновных, утирала окровавленные носы, отстирывала, штопала, – громыхала ведром, шворкала тряпкой, ругалась нерусскими словами, важно прохаживалась по коридору, оглашая конец большой перемены, – это его, потного, взъерошенного, отмывала она от горючих слез, хватала за подбородок жесткими пальцами, всматривалась пристально горячими глазами-маслинами – пускай тебя боятся, а ты не боись, волчья морда!

Сама Суханда никого не боялась, запросто могла облаять любую комиссию из гороно с чванливой директрисой в придачу, – стояла в вестибюле, широко расставив короткие ноги в грубых коричневых чулках, демонстративно плюхала мокрую тряпку под ноги гостям – сюдой не ходи, не видишь, натерто, – семенила бойко, позвякивая связкой ключей от подсобки, химической лаборатории, учительской, когда вздумается, объявляла «аврал» и самолично «умащала» и скребла полы.

Никто не знал, бывала ли она замужем, – домой особо не торопилась, а подсобка ее напоминала вполне оснащенное жилое помещение, с жестким тюфячком, плиткой, рыхлыми грибами-уродцами в трехлитровых банках. Любимчиков отпаивала «грибным бульоном», утешала вязкими ирисками, а в майские праздники – огромными пирожками с ливером и капустой. Поговаривали, что у Суханды случаются запои. В «запойные дни» она становилась вовсе непереносимой – затягивала перемену минут на десять, скандалила по любому пустяку, посреди урока могла ворваться в класс, маленькая, квадратная, шевеля тонкими сиреневыми губами, и давай елозить шваброй по углам, по ногам. Урок, конечно, оказывался сорванным, оторопелая училка неслась к завучу, зато «волчата» веселились от души. Иной раз так подгадывала Сократовна с «генеральной уборкой», особенно в конце полугодия. Начальство терпело, пока в один прекрасный день не решило вопрос раз и навсегда.

Вслед за Сухандой «ушли» и директрису, поскольку как-то сразу обнаружилось, что изгнанная состояла с нею дальнем родстве – какая-то там седьмая тетка на киселе, и все тут же заметили удивительное сходство обеих – кирпичного цвета скулы, неслыханную чернявость и вздорность.

Суханда исчезла незаметно, и с уходом ее здание школы как-то попаршивело, будто осиротело. Страждущие привычно жались к подсобке, дергали ручку двери, но командовала там бойкая тетка, сисястая, слегка косолапая, с выпученными равнодушными глазами. Хлам вынесли, и ириски с пирожками закончились. А там и школа стала казаться каким-то ненастоящим прошлым, позавчерашним днем.

В настоящем же был магнитофон, стоящий прямо на полу в чьей-то пустующей квартире, и эти слишком взрослые девочки с подведенными черной тушью ресницами, со стрелками в уголках глаз – загадочные, как Нефертити, доступные и невозмутимые. В настоящем была чумовая «Шизгара», и долгожданный «медляк», и полная сюрпризов тьма, в которой нет-нет да вспыхивали электрические разряды от полупрозрачных синтетических блуз и водолазок.

Девочки умело прикуривали, опуская веки, вытягивая густо накрашенные губы, – это уже было взрослое, предшествующее настоящим событиям, – бутылке сухого, выпитой на лестничной клетке девятого этажа, безыскусной любви под грохот взлетающей кабины лифта.

В настоящем была несчастная Таня Жукова, «хромая невеста», которая ждала жениха из армии, три года ждала, а он взял, да женился на другой. Иная бы плюнула и жила себе дальше, вот и Таня жила, Таня, да не та, – опозоренная, отвергнутая, она зажмурила глаза и шагнула вниз, – жива осталась, только хромала, припадала на одну ногу, смешно ныряя тазом, – нежноликая, легко краснеющая, сшибала сигареты у летнего кинотеатра, – пошатываясь, дыша отнюдь не «духами и туманами», распахивала короткое демисезонное пальто, и тут уже все было по-настоящему, без дураков.

Таня была отзывчивая и часто давала за «так», а малолеток и вовсе жалела, обучала нежной науке в теплых парадняках, – отшвыривала тлеющий окурок, заливаясь румянцем, прикрывала веки и устраивалась поудобней на грязных ступеньках.

Шальная, на спор могла спуститься с девятого на первый, естественно, голая, в одних чулках, чувство стыда было неведомо ей, – а вот жалости – да, – таращилась безгрешными своими васильковыми глазищами, щепоткой прикладывала пальцы к груди, причитала по-бабьи, – добрый ты дурачок, намаешься с нашим братом…

Совсем бы пропала «хромая невеста», если б не повстречался на ее пути пожилой фотограф, любитель клубнички, и не сделал бы из Таньки настоящую блядь, – не вокзальную дешевку, дающую всем без разбора, а дорогую гейшу в расшитом драконами шелковом кимоно.

Таня была шальная, но добрая, подкармливала приблудных псов, носила на свалку за новыми домами кости, обрезки и прочую требуху, трепала по свалявшимся загривкам, вздыхала над ними, – их тоже бросили, как меня, слышь, салажонок, – возьми себе вон того, одноухого, совсем ведь пропадет, – одноухий, похожий на медвежонка, бодался круглой головой и смешно попискивал.

Хромую гейшу помнишь? – еще бы не помнить, – оказывается, они видели один и тот же двор, и свалку за новостройкой, только из разных окон, – он – с северо-западной стороны, – она – с юго-восточной.

Незнакомая старуха грозила кулачком, гримасы корчила, – тогда он недоуменно обернулся, – мало ли городских сумасшедших, чужих старух в дряхлых горжетках, – не бойсь, волчья морда! – хихикая, скалила впадину рта, смех бултыхался под темным тряпьем, скрипел, сипел, точно надорванная гармонь, – впрочем, глаза были не сумасшедшие, вполне нормальные, проницательные глаза-маслины, то ли греческие, то ли ассирийские, – это они, идущие в обнимку, не помнили никого и ничего, а она – каждого, кто рыдал на ее коленях в полумраке подсобки.

* * *

Уже уехала, а облачко духов еще доносилось – даже не духов, а душистого мыла.

Еще доносились приветы от нее – из чужих писем выпадали цветные карточки, и она, с приоткрытым ртом, с заломленными бровками, – опираясь худой рукой о капот чужой машины – то улыбающаяся, то недоуменно печальная.

Потом приветы закончились, потому что все полетело кувырком, понеслось с высокой горки – оставшимся нужно было выживать, выдирать зубами, продираться, и он выживал, продирался как мог, все реже вспоминая ту, с морским именем…

Дома как-то все попритихло, отбушевало – страсти улеглись, полоса отчуждения стала размытой, почти незаметной в череде забот. Появлялись и исчезали женщины – зрелость пока только прибавила грустной иронии, но еще не сарказма – он был добрый мальчик, и они знали это и тянулись к нему, в его добрые умные руки, плыли, переполненные нежностью, ошеломленные, заглядывали в глаза, тянулись на цыпочках, гладили по седеющим вискам – адреса были другие, ключи, ступеньки, дачи, друзья – тех, из прежней компании, почти не осталось – так, созванивались изредка, и тогда что-то просыпалось, и глухая досада ворочалась в груди, уже неострая, уже неопасная.

Голос в трубке был прежним – ломким, глуховатым – голос некрасивой девочки с юго-восточной стороны, – ты? да, это я, – да, – замер он за кухонным столом, потный, в трусах, сомлевший от августовской жары, – все было некстати, этот голос из прошлого, уже из чужого, бесконечно далекого, – я волнуюсь, как вы там? – жена была на даче, сын… он волновался о сыне, ушедшем в ночь, – оборвал телефоны, томился от неизвестности, – по всем каналам передавали «лебединое», – я вылетаю завтра, нет, уже сегодня, – ты что, зачем, с ума сошла, – прошло столько лет, а они спорили, – она хмыкала и дулась, поглядывая на входную дверь, – Вадим, Ва-дим, – привычно растягивала, пробовала, раскатывала на языке его имя, будто и не было долгого молчания, будто расстались только вчера.

Для него все упиралось в непреодолимые сложности – визы, билеты, границы, паспорта, но для нее все было решаемым – упрямая, посмеивалась над его оторопью, нерешительностью – она уже все продумала, придумала – ошеломительную стратегию побега, муравьиную тактику, шаг за шагом, пометив флажками ходы и выходы, отбросив сомнения, все эти страшные «потом», – ей было не впервой, – не волнуйся, я все понимаю, мне есть, где… куда…

Потом было такси – опять она была хозяйкой положения, а он только шел за ней, едва поспевал, хватая ртом раскаленный воздух, утираясь мокрым платком. В ее руках был ключ от чьей-то квартиры, – сквозь пряный аромат духов пробивался тот, прежний, душистого мыла, – он не желал ничего знать о муже, о детях, но слушал терпеливо, поглядывая в окно, там, будто абсцесс, назревала, пульсировала тревога, темная, хватающая исподтишка, – у нее были дети, но она сама была дитя, взбалмошное, капризное – хватала за руки, прижималась горячим лбом, – не скрывая слез, любовалась, влюблялась заново, в такого, растерянно смеющегося, уже седеющего, отяжелевшего, – брови ее ползли вверх, заламывались знакомым домиком, – потом были подземные переходы, мальчишки с гитарами в метро, освежающий ливень и ее губы совсем близко, – на том конце провода волновалась жена, – он успокаивал как мог, подавляя волнение и дурные мысли, – ищу, звоню, – ничего греховного не было в том, что рядом бежала эта почти незнакомая женщина с разлетающимися мокрыми волосами, – рядом было много женщин, и много мужчин, молодых и не очень, – юркая старушка в гигантских кроссовках и оранжевом дождевике протягивала что-то, кажется термос, – поравнявшись с ними, она подмигнула из-под капюшона, как старым знакомым, – не боись, волчья морда! – и зашлась, закашлялась лающим ржавым смешком.

Плотная завеса дыма преграждала путь, где-то слышна была музыка, смех, кто-то кричал в рупор – разойдитесь! – Что вы делаете, там же люди! – визг раздался у самого уха, – обернувшись, он едва успел подхватить ее, задыхающуюся, теряющую босоножки, уже испуганную, – напирающая сзади толпа почти разлучила их, откуда-то раздались похожие на сухие хлопки выстрелы, и толпа взвыла и подалась назад, сминая все на своем пути, – последнее, что он запомнил, было выражение удивления на ее лице, и острая боль, боль и удивление, удивление и боль, а еще облегчение оттого, что все разрешилось грозой, вся эта липкая духота последних дней и ночей, – послушайте, – кричала она, пытаясь удержать его, – послушайте! – но сзади все напирали и напирали, и уже было не разобрать, кто здесь свой, кто чужой.