Текст книги "Люцифер. Том 2"

Полковник надеялся возбудить ревность Магдалены, но, видя, что это не удается ему, остановился в недоумении: он не знал, продолжать ли ему разговор или заговорить о чем-нибудь другом.

– Вы, кажется, удивляетесь молчанию господина Геймвальда, – сказала Магдалена, – но по возвращении из Парижа у него было столько дел, что он мог забыть о своем знакомстве с певицей.

Насмешка, которая слышалась в этом ответе, показалась оскорбительной самолюбивому Луазелю.

– Вы очень ошибаетесь! – воскликнул он. – Господин Геймвальд никогда не забудет этой встречи. То, что он узнал о певице, имеет для него большое значение. Если он умолчал об этом, то из боязни, что открытие истины может отразиться на его отношениях с фрейлейн Армгарт…

– Со мной! Я не понимаю вас, – возразила Магдалена, краснея. Ей хотелось указать дверь дерзкому французу, но ее остановило смутное опасение, что он не осмелился бы говорить с нею таким образом без основательной причины. Она вопросительно взглянула на него, ожидая ответа.

Храбрый полковник, не видя иного исхода, счел за лучшее сообщить все, что ему было известно об отношениях Дешан с графом Вольфсеггом, и описал яркими красками горе обманутой женщины, у которой насильно отняли ребенка. Хотя рассказчик не делал никаких замечаний, но из его слов было ясно, что граф играл незавидную роль в этой истории и что Армгарты, подкупленные его деньгами, помогли ему выполнить дурное дело.

– Позвольте мне надеяться, – добавил Луазель, – что вы, фрейлейн, не сердитесь на меня, что я открыл вам имя вашей матери, и не заподозрите меня в каких-либо своекорыстных целях. Мне очень жаль, если я огорчил вас, но меня утешает мысль, что я исполнил свой долг. Воображаю себе, как обрадуется бедная Дешан, когда я скажу ей, что видел ее дочь, что она здорова и счастлива и стала красавицей.

Луазель мог еще долго говорить на эту тему, потому что Магдалена перестала слушать его. Неподвижно, в полусознательном состоянии сидела она в своем кресле, закрыв лицо руками.

Вошел слуга и доложил, что адъютант императора желает видеть полковника Луазеля.

Луазель вскочил со своего места и ловко раскланялся перед Магдаленой; но когда она молча кивнула ему головой, неподвижная, бледная, как мраморная статуя, у него замерло сердце от жалости, и он был рад, что может выйти из комнаты под благовидным предлогом.

Но ему не было времени ни обдумать свой поступок, ни почувствовать раскаяние, потому что во дворе его ждал Цамбелли с приказом от императора ехать немедленно в Испанию.

Магдалена, оставшись одна, поспешила закрыть дверь на задвижку. У нее кружилась голова от наплыва тяжелых мыслей и ощущений. Она должна навсегда проститься с весельем, счастьем, беззаботной молодостью. Все, чем она жила до сих пор, во что верила, оказалось обманом! Ложь окружала ее с самого момента ее рождения. Может ли она придавать какое-нибудь значение великодушию графа или привязанности ее мнимых родителей! Их любовь и нежность к ней были не что иное, как ухаживание подкупленных участников постыдного дела. Зачем она остается в этом доме? Разве она принадлежит к этому бюргерскому кружку, куда случайно забросила ее судьба? Еще так недавно ей казалось невозможным пользоваться благодеяниями Эгберта, а теперь?.. Неужели она может считать себя равноправной с ним и хоть на одну минуту допустить мысль о том, чтобы разделить его честное имя! Но откуда узнал Луазель все эти подробности? Не послан ли он к ней несчастной матерью, с которой насильно разлучили ее? Что удерживает ее здесь? Не мечты ли, которым не суждено осуществиться! Она должна скорее бежать из этого дома, где все напоминает ей об утраченном счастье. Не здесь ее место, а около больной, всеми покинутой женщины. Она употребит все усилия, чтобы изгладить жестокий поступок отца. Это будет теперь главной целью ее существования вместо мирной, счастливой жизни, которую она представляла для себя в будущем. Одна смерть может избавить ее от тех мучений, которые ожидают ее…

Стук в дверь пробудил огорченную девушку от ее мрачных мыслей, но она не двигалась с места: ноги отказывались служить ей. Немного погодя она услышала за дверью знакомый голос, который звал ее по имени.

Это был Эгберт.

Она вздрогнула. Еще недоставало встречи с ним, чтобы переполнить меру ее страданий. Первой мыслью Магдалены было выбежать из комнаты. Но куда? Где скроет она свой стыд и горе?..

Она подошла к двери и открыла ее. Увидев Эгберта, она отодвинулась от него и закрыла лицо руками.

– Зачем обманывали они меня так долго!.. – проговорила она, рыдая. – Даже ты скрывал это от меня…

С Магдаленой сделалось дурно. Он едва успел подхватить ее на руки и отнести на диван.

Возвратясь домой, Эгберт сильно встревожился, когда служанка сообщила ему о посещении какого-то французского офицера. Им овладело чувство неопределенного страха, которое еще больше увеличилось, когда мимо него поспешно проскользнула госпожа Армгарт, делая вид, что не замечает его. Состояние, в котором он нашел Магдалену, и восклицание, которым она встретила его, объяснили ему, что случилось в его отсутствие.

– Зачем ты вчера не сказал мне этого, – сказала Магдалена, приходя в себя, тоном, в котором слышался горький упрек.

– Ты всегда была и будешь для меня дорогой подругой моей юности. Какое мне дело до твоего происхождения; разве ты виновна в нем? Я не считал себя вправе открыть тебе тайну, которую узнал случайно, благодаря лихорадочному бреду больной и против ее воли. Только отец твой мог сообщить тебе печальную истину.

– Он стыдится называть меня своей дочерью, – ответила с грустной усмешкой Магдалена. – У него едва хватало смелости изредка и украдкой подарить меня лаской в виде милости. Не он, а ненавистный Луазель открыл мне мой позор.

– Арман Луазель! Но он не будет беспокоить тебя. Ты никогда не встретишь больше этого человека. Император сегодня отправляет его в Испанию.

– Но он все-таки будет знать, кто я.

– Кто ты! Чистое и милое существо, навсегда дорогое моему сердцу. Если моя любовь…

– Я не стою твоей любви. Разве ты не видишь, какую ловушку они приготовили тебе? На их руках была отверженная; они тяготились ею и поспешили воспользоваться случаем, который свел ее с лучшим и благороднейшим человеком… Они рады сбыть несчастную со своих рук и прикрыть ее бесчестие его честным именем. Неужели ты думаешь, что я стану помогать им в этом? Я никогда не выйду за тебя замуж при этих условиях. Я уеду в Париж к моей матери.

– Останься со мной, Магдалена! – сказал человек в крестьянском платье, стоявший на пороге. – Прости своему отцу; он всегда любил и любит тебя!

Это был граф Вольфсегг. Они были так заняты своим разговором, что не заметили его присутствия.

Появление человека, которого оплакивали как мертвого, наполнило радостью сердце Магдалены. Она забыла терзавшее ее горе и невольно бросилась к нему. Он заключил ее в свои объятия, осыпая нежными ласками.

– Мои дорогие друзья, как я счастлив, что вижу вас, – проговорил граф Ульрих растроганным голосом, протягивая руку Эгберту. – Теперь ничто не разлучит меня с вами!

Успокоившись после волнения первых минут свидания, граф объяснил причину своего внезапного исчезновения со времени Ваграмской битвы.

В ночь после битвы эрцгерцог Карл собрал военный совет, на котором был поднят вопрос об отступлении действующей армии и возможности предпринять что-нибудь решительное в Тироле, где борьба Андрея Гофера и его храбрых товарищей против войск Наполеона возбудила общее удивление. Для решения последнего вопроса необходимо было послать в горы опытного и надежного человека, который бы сумел поддержать крестьян в их сопротивлении. Самым подходящим для этого человеком был граф Вольфсегг, так как хорошо знал страну и еще во время приготовлений к войне вел деятельные переговоры с вожаками крестьянского восстания в Тироле через Теймера из Клагенфурта и патера Марселя.

Граф Вольфсегг вполне сознавал, что в главной квартире слишком поздно обратились к идее народной войны, которая, быть может, принесла бы совсем иные результаты, если бы с самого начала поддержали ее фактически, а не одними прокламациями. Тем не менее, как ярый защитник народной войны, он не мог отказаться от данного ему поручения и в ту же ночь отправился в Тироль через Южную Богемию.

В то время, когда Эгберт лежал больной в Гицинге, граф принимал деятельное участие в победоносных и славных стычках тирольцев с отрядами маршала Лефебвра, которые кончились бегством высокомерного маршала и постыдным разгромом его войска. В первых числах сентября упорные слухи о скором заключении мира побудили графа Вольфсегга поспешить в лагерь императора Франца, чтобы со своей стороны способствовать при заключении мира соблюдению тех обещаний, которые многократно и торжественно даны были тирольцам австрийским правительством.

Таким образом, граф провел более месяца вблизи тех, кого он так горячо желал видеть и чья судьба постоянно занимала его. Наконец он не выдержал пытки ожидания и вернулся в Вену, не заботясь о последствиях своего смелого поступка. Он прибыл вовремя, чтобы успокоить Магдалену и рассеять бурю, которая готова была разразиться над этими людьми, испытавшими столько горя в последние месяцы. Счастье снова улыбнулось им.

Одна Кристель не принимала участия в радости приютившей ее семьи. В стороне от всех жила она своей отдельной жизнью. Никогда еще она не была так неловка и нерадива в исполнении своих обязанностей, как в этот день. Наверху в комнате лежал связанный узелок с ее вещами. Беспокойно посматривала она на солнце, удивляясь, зачем оно медлит так со своим закатом. Когда же наступит вечер с его розовыми облаками и ночь с ее черным покровом, которая должна возвратить счастье и свободу бедной Кристель? Какие бы препятствия и опасности ни ожидали ее, они не испугают влюбленную девушку; она найдет того, кто для нее дороже жизни.

Часть V

Глава I

Лето 1810 года началось в Париже блестящей вереницей празднеств, которые быстро следовали одно за другим. В конце июня население столицы занято было приготовлениями к роскошному балу, который был назначен у австрийского посланника князя Карла фон Шварценберга в честь новобрачных – Наполеона и Марии-Луизы.

Мысль о разводе с Жозефиной окончательно созрела в голове Наполеона во время мирных переговоров в Вене и Шенбрунне. Много раз думал он об этом и прежде, но не решался бросить верную подругу своей молодости, величия и славы. После битвы при Ваграме, когда со всех сторон стали до него доходить слухи о недовольстве солдат и разных толках в народе, он еще более убедился в необходимости вступить в новый брак с принцессой какой-нибудь старинной королевской фамилии для продолжения своего рода. Наиболее подходящей для него невестой была одна из дочерей императора Франца. Во избежание отказа он намекнул о своем намерении князю Иоганну Лихтенштейну и, заручившись согласием австрийского правительства, решился приступить к формальным переговорам. Пока он не был разведен с Жозефиной, не могло быть и речи о белее или менее открытом сватовстве; тем не менее вопрос о браке был включен в число пунктов мирного трактата; Наполеон формулировал свое требование в виде просьбы; император Франц изъявлял согласие на брак своей дочери Марии-Луизы с французским императором. Весною 1810 года отпразднована была свадьба.

Событие эти вызвало сильное волнение в немецком народе. В старинных сагах таким образом отдавали девушек дракону для спасения страны. Но всегда являлся рыцарь с заколдованным оружием, побеждал чудовище и освобождал несчастную жертву. Кто же решится вырвать молодую эрцгерцогиню из рук Люцифера? Дому, в который вступала Мария-Луиза, грозила гибель. Еще свежи были воспоминания о несчастной дочери Марии-Терезии; по-видимому, та же участь ожидала ее правнучку.

Наполеон встретил молодую супругу со всевозможным почетом и любезностью, но он не мог обеспечить ей симпатию французской нации. До сих пор он пользовался расположением массы как сын революции. Французы любили в нем императора, которого они сами выбрали и возвеличили в надежде, что он осуществит принципы 1789 года. Но когда Наполеон женился на родственнице ненавистной Марии-Антуанетты, то это показалось большинству неопровержимым доказательством его полного разрыва с революцией.

Более серьезные и образованные люди уже давно пришли к убеждению, что себялюбие было единственной пружиной всех поступков узурпатора и что мнимая защита свободы не более как маска, надетая им, чтобы обмануть французский народ и навести трепет на монархов других стран. Теперь это убеждение сделалось всеобщим. Факт был налицо: победитель, пользуясь своим положением, присвоил себе дочь побежденного, прежде чем на Мархфельде выросла новая трава над могилами убитых.

В то время как приближенные Наполеона, чиновничий круг, сенаторы и вновь созданные дворяне устраивали празднества в честь новобрачных, а эмигранты спешили в Париж, чтобы занять свои прежние места, столица была переполнена пасквилями и насмешливыми стихами по поводу новой женитьбы узурпатора. Пасквили передавались из рук в руки; их пели в шинках, у ворот домов и даже в гостиных зажиточных людей. Все жалели Жозефину, восхваляя ее достоинства и привлекательную наружность, и холодно, почти враждебно относились к австрийской эрцгерцогине.

Никогда еще в Париже не бывало такого количества немцев, как весной этого года, что отчасти объяснялось участием к молодой императрице, особенно со стороны австрийцев, из которых каждый желал узнать о судьбе своей соотечественницы. Французы, играя роль великодушных победителей, принимали их как дорогих гостей и соперничали друг перед другом, чтобы поддержать славу старофранцузской вежливости и любезности. Дипломаты придавали большое значение присутствию графа Меттерниха, который в качестве первого министра управлял тогда делами Австрии.

Эгберт, Магдалена и граф Вольфсегг не принадлежали к числу тех, которые были привлечены в Париж политическими целями или желанием взглянуть на новую императрицу. Хотя Магдалена после долгого колебания уступила просьбам и убеждениям Эгберта, но не решалась выйти за него замуж без благословения матери, желая хотя бы до известной степени загладить жестокий поступок графа Вольфсегга.

Это требование вполне согласовалось с понятиями и чувствами Эгберта, и он охотно вызвался сопровождать Магдалену в Париж. Но граф Вольфсегг долго колебался, прежде чем решился на поездку. Он ненавидел город Люцифера, быть может, потому, что некогда слишком горячо любил его.

Первые дни пребывания в Париже прошли для них в хлопотах по устройству квартиры и в деловых визитах. Эгберт опять увиделся с Веньямином Бурдоном, который был выпущен на свободу тотчас по заключении мира. Встреча молодых людей была самая дружеская, но к графу Бурдон относился с прежним недоверием плебея к знатному барину. Тем не менее он сам вызвался подготовить Дешан к встрече с ее прежним любовником, так как со времени последней болезни певицы приобрел над нею безграничное влияние. На нее благодетельно должно было подействовать и то обстоятельство, что человек, к которому она с первого взгляда почувствовала такое расположение, стал женихом ее дочери. Но при крайней раздражительности певицы необходимо было соблюсти возможную осторожность, так как всякая случайность могла помешать примирению.

Первый раз Магдалена увидела свою мать на сцене во всем блеске и очаровании ее искусства. Ее могучий голос тронул до глубины души впечатлительную девушку. Сидя в ложе между Эгбертом и графом Вольфсеггом, она плакала от радости и умиления. Атенаис во время пения несколько раз смотрела в ту сторону, где они сидели. Узнала ли она Эгберта или инстинктивно чувствовала особенное влечение к хорошенькой девушке, которая во время представления не спускала с нее глаз?

После этого предварительного знакомства издали Бурдон предложил устроить свидание матери и дочери на своей квартире. Он был уверен, что Атенаис приедет к нему по первому его приглашению, а там, в случае какого-нибудь недоразумения, его помощь была к услугам Магдалены.

Утром этого значительного дня граф Вольфсегг увел Эгберта на раннюю прогулку. Они ходили взад и вперед по каштановым аллеям Тюильрийского сада. Еще не видно было никого из гуляющих. Серовато-свинцовый цвет неба предвещал дождливый день. Птицы боязливо перелетали с дерева на дерево и затем опять поспешно возвращались в свои гнезда.

Граф Вольфсегг казался озабоченным.

– Я не предвижу ничего хорошего от сегодняшнего вечера, – сказал он после долгого молчания.

– Неужели свидание с дочерью не заставит ее забыть прошлого! – возразил Эгберт. – Разве не проснется в ней сознание…

– Не собственной ли вины? – прервал граф Вольфсегг с грустной усмешкой. – Я убежден в противном. Женщина в подобных случаях всегда считает себя правой перед мужчиной. Атенаис в молодости отличалась сильными страстями, необузданной фантазией и непомерным упрямством. В те времена я сам был слишком молод и неопытен, чтобы иметь какое-либо влияние на такую женщину.

– Но с тех пор прошло столько лет, – сказал Эгберт, – что, вероятно, Дешан сделалась спокойнее; изменились и сами условия жизни, и настроение общества.

– Не подлежит сомнению, что общественное настроение отзывается на наших личных отношениях и придает им известную окраску. Мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте. Я познакомился с Атенаис в пору первого опьянения революцией, когда еще никакие ужасы и безумия не оскверняли ее. Всякий благомыслящий человек в Европе, кто только был проникнут мыслью об улучшении судьбы угнетенного народа и желал более разумного государственного управления, с искренним сочувствием относился к геройской нации, выступившей на защиту свободы. Как приверженец Иосифа Второго, благороднейшего из людей, которых мне когда-либо случалось встречать в жизни, я пользовался дурной репутацией в кругу наших австрийских дворян, и, видя, что всякая деятельность закрыта для меня на родине, я отправился во Францию. Я также заплатил дань времени. Помните, как я преследовал вас за ваши идеи космополитизма? Теперь ваша очередь насмехаться надо мной. В те времена я сам верил в свободу без отечества, в братство людей без различия народностей.

– Мы должны быть благодарны французам: они вылечили нас от этого заблуждения, – заметил Эгберт. – Император Наполеон, не желая этого, возбудил в немцах сознание своей национальности…

– В момент моего прибытия в Париж, – продолжал граф Вольфсегг, – французы праздновали свою вторичную победу над Людовиком Шестнадцатым. В числе вакханок, которые перевезли королевскую фамилию из Версаля в Париж, была Атенаис. Благодаря своей красоте и живости она была включена в депутацию, которой поручено было передать королю коллективную просьбу парижан. Атенаис, тогда еще уличная певица, пользовалась большой славой среди рабочих, которые превозносили ее до небес. Такое поклонение избаловало ее и внушило ей слишком высокое понятие о своем таланте. Но в этом была своя хорошая сторона, потому что гордость явилась противовесом дурных наклонностей ее природы. Со страстным увлечением, как все француженки низших классов, бросилась она в поток революции. Старухи изображали из себя фурий и парок, молодые женщины превратились в диких, соблазнительных вакханок, не знавших ни в чем удержу. Я в первый раз встретил Атенаис в якобинском клубе. Всепоглощающая страсть овладела мною. Не знаю, испытывала ли она нечто подобное или это было только польщенное тщеславие, но мы сошлись, и я чувствовал себя самым счастливым из смертных. Однако и в эту пору полного блаженства и любовного упоения я оставался в душе немецким школьным педагогом. Я нанял ей хорошего учителя пения и сам взялся учить ее фортепьянной игре, в которой когда-то отличался большим искусством. Любовь и музыка настолько поглотили нас, что революция почти не существовала для нас. Теперь, когда я вспоминаю это время, мне кажется почти невероятным, что среди окружающего нас бушующего океана мы могли найти себе подобное романтическое убежище, не потрясенное никакой бурей и не залитое волнами.

Граф Вольфсегг остановился: ему послышался какой-то странный шорох в кустах, мимо которых они шли. Эгберт также оглянулся.

– Это, вероятно, какая-нибудь птица! – сказал он. – Вы видите, опять все затихло.

Они сели на скамейку. Граф Вольфсегг продолжал свой рассказ:

– Идиллия продолжалась для нас до рождения Магдалены. Атенаис не отличалась постоянством в своих привязанностях, а во мне был достаточный запас ревности. Между нами начались несогласия, но пока это были обычные ссоры влюбленных, которые длятся недолго и кончаются горячими объятиями. Со стороны подобные отношения кажутся невыносимыми, но для лиц, переживающих их, они имеют своего рода притягательную силу и доставляют известное наслаждение. Мы прожили таким образом целый год, переходя от страстных порывов к полному пресыщению, то сближаясь, то отталкивая друг друга. Это была какая-то цыганская жизнь, фантастически окрашенная сумрачным светом политической грозы. Мы, немцы, не созданы для такой жизни; мы прежде всего ищем постоянства и спокойствия в наших привязанностях и потому так охотно переносим скуку. В один прекрасный день мне пришла в голову несчастная мысль заговорить с Атенаис о браке. Предрассудки и обязанности моего звания исчезли для меня под влиянием страсти и тогдашнего брожения умов. Я надеялся, что Атенаис, став моей женой, научится сдерживать себя и что сознание нового общественного положения благодетельно подействует на ее богато одаренную природу. Разве все мы не безумцы и не рабы нашего воспитания! Из женщины, вышедшей из народа, с известными наклонностями и привычками, которая даже искусство могла понять только с внешней, чисто материальной стороны, я, аристократ-якобинец, хотел сделать какую-то принцессу! Попытка кончилась полной неудачей. Атенаис не только не изменилась к лучшему, но с каждым днем становилась заносчивее и заявляла новые притязания и требования. Человек более спокойный и рассудительный, прямо идущий к своей цели, без колебаний и излишнего рвения, вероятно, нашелся бы и при этих обстоятельствах, но я решительно не знал, как выйти из моего затруднительного положения. Вскоре я начал раскаиваться в моем обещании; собственное сознание мучило меня более упреков сестры. Вдобавок общественные дела приняли оборот, крайне неприятный для меня. Война против Германии была почти решена, так как только она могла пробудить полузаснувшие революционные страсти. Даже самые увлекающиеся оптимисты должны были убедиться, что трудно ожидать хороших результатов от брожения, в котором были уже все задатки гибели. Медленно, но неуклонно зрела во мне решимость уехать из Парижа и расстаться с Атенаис. Разлука при других обстоятельствах вряд ли огорчила бы кого-нибудь из нас. Атенаис, видимо, желала сменить любовника, и я должен сказать ей в оправдание, что я был настолько капризен и угрюм в обращении с нею, что она не могла находить особенного удовольствия в моем обществе. К несчастью, мы оба любили ребенка одинаково сильно и нежно. Инстинкт матери и женщины подсказал ей, что я намереваюсь уехать из Парижа и увезти с собою дочь; поссорившись со мной однажды, она заявила, что скорее убьет девочку, чем оставит ее на моих руках. Эта угроза еще более укрепила меня в моем намерении. Ребенок, воспитанный подобной матерью, во время господства анархии заранее обречен был на гибель. Мой секретарь Армгарт вызвался помогать мне и составил план похищения. Ему удалось уговорить кормилицу, которая за известную сумму денег согласилась проводить нас до Брюсселя. Несравненно труднее было обмануть Атенаис, но и тут нас выручила ее страсть к Дантону, одному из самых могущественных деятелей революции. Она употребляла все усилия, чтобы возбудить мою ревность и довести меня до бешенства; я, со своей стороны, разыгрывал роль обманутого любовника, осыпал ее упреками, чтобы поддержать ее увлечение, так как поставил себе задачей во что бы то ни стало вырвать маленькую Магдалену из парижского водоворота. Атенаис отправилась однажды со своим возлюбленным в одну из окрестных деревень Парижа. Мы воспользовались этим, чтобы увезти ребенка и кормилицу, и благополучно достигли Брюсселя, а там уже нечего было опасаться каких бы то ни было преследований. По приезде в Вену необходимо было позаботиться об участи Магдалены. Тут я случайно узнал, что Армгарт ухаживает за одной девушкой, но что бедность мешает ему жениться. Я помог ему деньгами и предложил место в государственной канцелярии с тем, чтобы молодые супруги взяли к себе мою дочь и воспитали ее, как свое собственное дитя. После этого я много лет ничего не слыхал о Дешан и был убежден, что она погибла в числе многих других жертв революции. Но вслед за провозглашением Бонапарта первым консулом я опять услыхал ее имя. Газеты восхваляли ее не только за голос, но за красоту и неподражаемую игру и называли ее звездой французской оперы. Помимо этого я узнал частным образом, что Атенаис пользовалась особым покровительством супруги первого консула. Вы, быть может, спросите меня, почему я с тех пор не сделал никакой попытки помириться с женщиной, игравшей такую важную роль в моей жизни? Сознаюсь откровенно, что я боялся влияния подобной матери на мою дочь и не хотел ни с кем делить моих забот о ней. Но, как всегда бывает в натянутых положениях, судьба явилась мне на помощь и избавила меня от тяжелого объяснения с вами и Магдаленой.

– Я убежден, – сказал Эгберт, – что она и сегодня выручит вас, и все кончится наилучшим образом.

Граф Вольфсегг молча поднялся со своего места. Был ли он потрясен рассказом о своем прошлом и чувствовал потребность уединения, или какое-нибудь дело призывало его, но, простившись с Эгбертом, он поспешно свернул в боковую аллею и исчез за деревьями.

Теперь ничто не мешало Эгберту предаться своим мыслям. Он сидел недалеко от того места, где упавшая муфта принесла ему знакомство с певицей. Ему живо припомнилась эта встреча, весь разговор, смеющаяся Зефирина, старый маркиз… Тут за деревьями прошла Антуанетта под руку со своим старым родственником. Что сталось с нею? Эгберт на днях прочел в газетах известие, что маркиза Антуанетта де Гондревилль назначена первой фрейлиной новой императрицы, с оговоркой, что Мария-Луиза знала маркизу еще в Вене и сама выразила желание иметь ее в своем штате. Вот все, что Эгберт знал о ней. Граф упорно молчал о своих родственниках; старый маркиз Гондревилль последовал примеру дочери и сына и переселился во Францию. Одна только мать Антуанетты, по-прежнему ненавидевшая Бонапарта, осталась в Австрии. Ни Эгберт, ни Магдалена не решались расспрашивать графа о его племяннице, зная, насколько это будет неприятно ему. Но здесь, среди этих деревьев, перед этим великолепным дворцом, который сделался ее жилищем, образ красивой девушки опять воскрес в душе Эгберта. Предчувствие говорило ему, что она несчастна и что действительность не оправдала ее ожиданий. Но ему и в голову не приходило, что в эти минуты, когда он предавался ленивому раздумью, только несколько шагов отделяет его от прекрасной маркизы.

В непосредственном соседстве от дворца отделено было от сада небольшое пространство, исключительно предназначенное для императора и его двора. Высокие густые деревья и живая изгородь за решеткой служили достаточной защитой от праздного любопытства гуляющей публики.

В одной из боковых аллей этого небольшого дворцового сада, который был совершенно безлюден в этот ранний час утра, медленно ходили взад и вперед кавалер и дама. Никто не решился бы помешать их разговору, если бы они даже выбрали менее удобное время для своей прогулки. Всякий, завидев их издали, поспешил бы свернуть в сторону.

Это были Наполеон и Антуанетта.

Он говорил один; она шла молча, опустив голову. Глядя на нее, трудно было решить: слышит ли она его слова, так как вся ее фигура скорее напоминала автомат, чем живое существо. Она опустила вуаль своей большой шляпы, и сквозь этот темный покров, при тусклом освещении пасмурного утра, щеки ее казались мертвенно-бледными.

– Зачем отказываетесь вы от предложения маркиза Цамбелли? – спросил Наполеон. – Он происходит из старинного дворянского рода, и я ценю его заслуги. Верьте мне, Антуанетта, я не стал бы советовать вам выйти замуж за человека, недостойного вас. Он знает и любит вас не со вчерашнего дня. Вы сами говорили мне, что он еще в Австрии ухаживал за вами.

– Я также не раз говорила вам, что всегда боялась вас и страх был сильнее всякого другого чувства, – возразила с горечью Антуанетта.

– Вы были настроены против меня. Мои враги, австрийцы, вероятно, порассказали вам много ужасного о Цамбелли. Но вы измените свое мнение об этом человеке. Вспомните, как вы прежде ненавидели меня, а потом… – добавил он с усмешкой.

Антуанетта вздрогнула, но ничего не ответила ему.

– Я требую, чтобы вы послушались голоса рассудка, – продолжал Наполеон. – Вы не будете несчастны с маркизом Цамбелли; он заразился в Германии разными романтическими бреднями, которые так нравятся женщинам, а это обстоятельство, в связи с общими юношескими воспоминаниями, поставит ваш брак в лучшие условия, чем большинство браков.

Наполеон не желал оскорбить ее, но подобные объяснения были не в его характере, тон его голоса оставался холодным и суровым. Он обходился с нею, как вообще привык обходиться с людьми, даже с теми, которых он считал достойными привязанности и воображал, что они дороги ему. Равнодушие его возмутило Антуанетту; она готова была вынести его гнев, но не могла примириться с мыслью быть брошенной им.

– Ваше величество, – резко заметила Антуанетта, – вы забываете, что в делах супружества, помимо чужих советов, привязанность должна также играть некоторую роль. Я не люблю маркиза Цамбелли, и это должно быть известно вашему величеству; а при этих условиях я не желаю променять свою свободу на супружеское рабство.

– Вы говорите о любви! Разве я спрашивал свое сердце, оттолкнув от себя Жозефину?

– Если вы не послушались своего сердца, то вы поступили так, как вам казалось нужным и разумным. Во всяком случае, вы делали как хотели, а я должна покоряться чужой воле.

– Да, но я этого хочу.

Сопротивление раздражало Наполеона. Он почти оттолкнул от себя ее руку, которую до этого нежно сжимал в своих руках.

– Я требую и от вас, Антуанетта, чтобы вы повиновались мне. Вы напрасно делаете вид, что сердитесь на меня, все эти женские проделки не производят на меня никакого впечатления. Вы должны выйти замуж. Мы не можем помешать злословию, и потому им будет нетрудно восстановить против вас императрицу. Я не желаю скандалов при моем дворе. Сделавшись маркизой Цамбелли, вы сохраните прежнее положение при императрице и останетесь при мне… Ваш муж будет часто в отлучке по делам службы…