Текст книги "Люцифер. Том 2"

Тяжелое душевное состояние Армгарта еще больше усилилось с приездом жены и дочери. Сначала он не хотел показываться им на глаза и когда, наконец, решился выйти к ним, то пугливо отклонил от себя ласки Магдалены, которая со слезами на глазах бросилась ему на шею. Разговаривая с нею, он несколько раз в рассеянности называл ее «многоуважаемая фрейлейн», так что она с испугом смотрела на него, думая, что он помешался.

Магдалена объясняла его состояние сильными нравственными потрясениями. Вслед за вторжением неприятеля в столицу и похоронами веселого Гуго, который был всегда любимцем старика, Дероне привез к ним умирающего Эгберта. Дни и ночи просиживал Армгарт у постели больного с отчаянием в сердце. Выздоровление Эгберта было большой отрадой для опечаленной семьи после стольких тяжелых дней. Но скоро их постигло новое горе – полная неизвестность о судьбе графа Вольфсегга. Бывший секретарь его, казалось, не находил себе места от беспокойства; точно тень бродил он по дому из угла в угол. То он избегал встречи с Магдаленой, то без всякого повода осыпал ее ласками, заливаясь слезами. С женой он вел длинные, таинственные беседы, при этом запирал двери на ключ из боязни, чтобы его не подслушали. Все это повторялось почти изо дня в день, так что Магдалена наконец привыкла к странностям своего отца и не придавала им особенного значения. Все больше и больше мысли ее и чувства обращались к любимому человеку. Мужественно вынесла она все испытания, посланные ей судьбой; в ее походке и манерах еще больше, чем прежде, сказывалась та уверенность в свои силы, которая так успокоительно действовала на Эгберта.

Армгарты удалились тотчас после ужина. Магдалена осталась наедине с Эгбертом.

Она стояла у открытого окна и задумчиво смотрела на Эгберта своими добрыми, любящими глазами. Заботы и бессонные ночи не тронули ни одной линии ее хорошенького, слегка побледневшего лица. Ее густые, волнистые волосы падали золотистыми локонами на плечи. Черное платье и черный газовый платок представляли резкий контраст с нежной окраской ее лица и светло-русыми волосами.

Эгберт, сидя у стола между двумя свечами, описал ей свою прогулку с Дероне и встречу с молодым незнакомцем.

– Может быть, я ошибаюсь, – заметил он, окончив рассказ, – но мне показалось, что сегодня Кристель чем-то сильно взволнована.

Ему не хотелось говорить Магдалене, что предостережения Дероне побудили его обратить внимание на Кристель.

Магдалена засмеялась.

– Она действительно не отличалась сегодня особой ловкостью, – ответила она, – но вы смотрели на нее такими строгими глазами, что на ее месте и у меня пропал бы аппетит. Я очень рада, что вы мне объяснили, в чем дело, а то я думала, что Кристель сделала что-нибудь дурное.

– Да сохранит ее Господь от этого! Но мне часто приходит в голову, моя дорогая Магдалена, что все ваши старания воспитать эту девушку ни к чему не приведут. Она остается все такой же дикой и скрытной. В один прекрасный день она убежит от вас в лес.

– Кристель привязалась к нам, и мы можем вполне рассчитывать на ее преданность. Во всем остальном вы должны быть снисходительны к ней, Эгберт. Разве я могла заняться как следует ее воспитанием? Война со всеми ее ужасами происходит чуть ли не на наших глазах! Кристель даже была на поле битвы и вернулась оттуда с трупом вашего друга. Неужели все это не должно смущать ее, когда мы сами находимся в возбужденном состоянии и вздрагиваем при всяком шорохе?

– Я вполне согласен с вами, Магдалена, но вы упускаете из виду, что картины ужаса, которые проходят перед нею, могут иметь для нее своеобразную прелесть. Если она опять встретит шевалье Цамбелли…

– Вы говорили мне, что он попал в адъютанты императора Наполеона и живет в Шенбрунне?

– Я слышал это от Дероне. Вдобавок я сам видел его при Асперпе.

– Нас он пока не удостоил своим посещением, – сказала Магдалена. – Вряд ли он захочет попасться опять мне на глаза. Как он обманул меня тогда! Вместо благодарности за то, что я пригласила его в наш дом, он погубил моего отца. С тех пор меня постоянно мучит мысль, что все это случилось благодаря моему легкомыслию. Я заставлю Кристель поклясться мне, что она будет избегать встречи с ним.

– Вы сами не должны встречаться с этим человеком, – сказал с живостью Эгберт, подходя к ней.

Они стояли молча одну минуту и смотрели на небо, подернутое тучами. Вдали слышалось глухое завывание приближавшейся бури. Верхушки деревьев шумели то жалобно, то полуторжественно. Под окнами расстилался темный сад. Отблеск молнии освещал ветки деревьев и кусты.

Они невольно протянули друг другу руки.

– Что делает теперь графиня Антуанетта?! – сказала неожиданно Магдалена. – Вспоминает ли она когда-нибудь о нас?

Эгберт отрицательно покачал головой:

– Нет, Магдалена, она забыла нас. Там на небе несколько минут тому назад также горела блестящая звезда, но мрачная туча поглотила ее. Может ли она помнить нас, когда родина и семейные воспоминания потеряли для нее значение и она все променяла на великолепие императорского двора? От души желаю ей счастья.

– Она вполне заслуживает его. Она необыкновенно хороша собой!

– А вы не завидуете ее блестящей участи, Магдалена?

«Какой странный вопрос! – говорило ее лицо. – Могу ли я завидовать в эту минуту кому бы то ни было в мире!»

– Если бы я даже захотела, то не могла бы завидовать графине, – сказала она вслух. – Почести не прельщают меня, потому что я не в состоянии наслаждаться ими. Я самая обыкновенная женщина. Моя лучшая мечта содействовать хоть немного счастью тех, кто дорог мне.

– Вы всегда были нашим ангелом-хранителем, Магдалена.

– Ангелом без крыльев, которого вы избалуете своей лестью.

– На что вам крылья, Магдалена. Разве вы хотите улететь от нас?

– Да, я желала бы иметь крылья, чтобы отыскать графа Вольфсегга, который одинаково дорог всем нам.

– Неужели вы все еще надеетесь, что он жив! Мне кажется, что мы должны приучить себя к мысли об этой безвозвратной потере. Какая польза обманывать себя! Рано или поздно истина обнаружится.

– Вы мужчина, Эгберт, и не можете в такой степени чувствовать его потерю, как я и моя бедная мать. Он был нашей единственной опорой. Вы видите, в каком печальном положении отец.

– Моя дорогая фрейлейн, кажется, совсем забыла о моем существовании! Неужели наша давнишняя дружба, чувство благодарности к вам, наша общая жизнь – все это построено на песке и может быть сметено первым порывом ветра!

– Я давно боялась этого объяснения, Эгберт, но оно неизбежно. Такая жизнь, как теперь, не может продолжаться для нас. Мы всем обязаны вашей доброте и дружбе и принимаем от вас различные одолжения, как блеск солнца, за который никто не благодарит и не считает нужным справляться, откуда он. Не глядите на меня с таким удивлением. Не думайте, что я отвергаю права дружбы. Мы могли не краснея принимать ваше гостеприимство, пока продолжалось беспокойное военное время. Но это должно прекратиться с наступлением мира. Разве наши средства позволяют нам пользоваться тем благосостоянием, которое окружает нас здесь?

– Значит, мир должен разлучить нас! – воскликнул Эгберт. – Еще недостает, чтоб вы заговорили о моих благодеяниях! Чем я заслужил это?

– Выслушайте меня хладнокровно, Эгберт. Войдите в наше положение и поймите, что мы не имеем права пользоваться вашей собственностью. Если бы граф Вольфсегг был здесь, то он доказал бы это лучше, чем я.

– Разве нужен между нами посредник, Магдалена! Этот вопрос может быть решен только одним способом. Неужели ты хочешь расстаться со мной, моя дорогая?

Магдалена опустила голову. Слезы душили ее.

Он обнял ее и нежно прижал к своей груди.

– Будь моей женой, Магдалена! Сама судьба предназначила нас друг для друга; мы не должны идти против ее решения.

– Я всегда любила тебя, Эгберт, даже тогда, когда не была уверена в твоей привязанности. Но теперь, когда исполняется то, что я считала несбыточной мечтой, какой-то страх сжимает мое сердце, как будто радость слишком велика и счастье быть любимой тобой будет отнято у меня.

– Мы живем в тяжелое время, моя дорогая; когда оно пройдет, мы будем вдвойне наслаждаться счастьем.

– На что мне будущность! Ты любишь меня?

– Да, я люблю тебя.

Шепот их заглушался порывами ветра, стонами и жалобами деревьев. Редкие тяжелые капли дождя падали на листья. Ветер, врываясь в комнату, грозил погасить свечи. Эгберт запер окно. На дворе совсем стемнело; злилась и завывала буря; поток дождя шумно лил на крышу и оконные рамы. Магдалена сидела на скамейке у ног Эгберта, положив руки ему на колени, и смотрела на него своими кроткими любящими глазами. Это была лучшая минута ее жизни. Сердце ее замирало от счастья.

Но вот сквозь шум дождя и бури раздался подавленный крик. Они прекратили разговор и стали прислушиваться, но ничего не было слышно, кроме однообразного завывания бушующего ветра.

Во дворе под проливным дождем стоит у каштана Кри-стель. Она плачет и кричит под наплывом странных ощущений, не зная сама, от горя или радости. Длинные волосы ее развеваются по ветру; она то поднимает руки к небу, то протягивает их за какой-то тенью.

Прошел ливень. Изредка падают редкие капли дождя. Между деревьями Шенбрунна показался серебристый полукруг прибывающего месяца.

Там вдали, на высоте холма, идет быстрыми шагами человек, закутанный в темный плащ. Или это только кажется Кристель и все это было игрой ее расстроенного воображения?

Нет, этими руками она обнимала его; рука этого человека растрепала ей волосы, сорвала с нее корсет. Его губы горячо целовали ее. Слова его или поцелуи разлили огонь по ее жилам. Как бьется ее сердце, горят щеки; она вся дрожит! Но что случилось с нею с той минуты, когда она, не дождавшись окончания ужина, убежала в сад?

Хотя он не дал ей обещания прийти и она чувствовала свое ничтожество перед ним, но какая-то непреодолимая сила тянула ее к каштановому дереву; она была уверена, что он там и ждет ее. Смутное сознание, что она делает дурное дело, еще более возбуждало в ней желание быть с ним. Поднявшаяся буря напевала ей дикую знакомую мелодию. Время от времени молния освещала сад своим желтоватым отблеском. Черная Кристель села на дерновую скамейку, под свесившимися ветвями каштана, все еще покрытого листьями. Даже в самом ожидании заключалось для нее необъяснимое удовольствие. Она боится и в то же время жаждет увидеть его. Проходя украдкой через сад, она сорвала ветку ивы и несколько запоздалых цветов, чтобы украсить себе голову к его приходу. Ощупью плетет она венок.

Придет ли он к ней, бедной, некрасивой девушке, он, знатный шевалье в шитом золотом платье!

Она прислушивается.

По уединенной тропинке из Шенбрунна кто-то крадется между деревьями. Блеснула молния. Кристель увидела его и закрыла глаза рукой. Она не знает, как очутилась в его объятиях, что он нашептывал ей! Но когда-то в детстве ей рассказывали о песнях ундин, которыми они губят сердца людей. Так же полны чарующей прелести были его речи. Она помнит только, что он сказал ей: «Я люблю тебя, Кристель»…

Он любит ее! Возможно ли это? Теперь она одна у темного сада среди разразившейся бури. Сурово смотрит на нее месяц. С глубокой тоской возвращается она к дерновой скамье под каштаном. Она поднимает разорванный венок, которым хотела украсить свою голову.

Бедные цветы! Бедная Кристель! Она ли это говорит или Магдалена зовет ее в саду?

Магдалена, Эгберт!.. Посмеет ли она показаться им на глаза? Не отделяет ли ее целая пропасть от них! Он звал ее к себе и говорил: пойдем со мной. Брось их.

Но куда идти ей?

Порыв ветра вырвал венок из ее рук и унес его вниз по холму.

Где очутятся завтра цветы и ветка ивы?

Кристель дороже их, какая участь ожидает ее?

Глава IV

Мало-помалу улеглась буря. К восьми часам рассеялись тучи и выглянуло солнце. Наступило холодное и ясное октябрьское утро.

Огромная толпа народа наполняла двор Шенбруннского дворца, где был назначен смотр гвардии. Несмотря на свою ненависть к французам, жители Вены не могли устоять против соблазна увидеть вблизи французского императора.

На ступенях лестницы, выходившей во двор, стояли офицеры с донесениями и просьбами и среди них Эгберт в гусарском мундире, в котором он был взят в плен при Асперне. Против дворца вдоль забора и газонов расположилась гвардия, рядом с нею стояли солдаты, вышедшие из госпиталей и возвращенные из австрийского плена, в мундирах, представлявших странную смесь цветов при ярком солнечном освещении.

Солдаты громко разговаривали между собой, так как дисциплина значительно ослабла в войске во время последнего похода. Весть о скором заключении мира возбудила общую радость. Бодрое и воинственное настроение, с которым французы совершали свои первые походы, не могло устоять против тяжелой походной жизни, жестоких и упорных битв. Все они еще слушались своего вождя, но и теперь, как после битвы при Эйлау, в войске начался ропот. Наполеон не слышал его, потому что не хотел его слышать. Незаметно, но неудержимо начал ослабевать воинственный дух французов. Орел взлетел слишком высоко; крылья не могли долее поддерживать его. Все стремились к покою, и потому весть о мире одинаково обрадовала всех.

За солдатами в ближайших аллеях толпились зрители. Порядок не соблюдался строго; жандармы не преследовали любопытных, сновавших между расставленными полками. У окон дворца сидели разряженные дамы из австрийского дворянства, рядом с приближенными императора. Эгберт, случайно взглянув вверх, увидел у одного окна префекта Боссе, разговаривающего с графиней Беллегард, женой храброго генерала, защитника Асперна.

«Граф Ульрих прав, – подумал Эгберт. – Мы не умеем ненавидеть. В этом пруссаки выше нас. Они отомстят Наполеону за поругание родины и не станут ползать, как мы, у ног победителя или бросаться ему в объятия».

– Стройся! – раздалось во дворе.

Гвардейцы выстроились. С невольным уважением смотрели зрители на этих людей, переживших столько битв, на их загорелые лица, покрытые шрамами. С минуты на минуту ожидали появления императора.

Перед фронтом прохаживался молодой человек в голубом мундире, которого Эгберт встретил накануне, во время прогулки. Сколько ни отгоняли его офицеры, но он упорно возвращался на свое место.

Одну минуту он стоял так близко к лестнице, что Эгберт протянул ему руку. Незнакомец быстро оглянулся и бросил на него мрачный, блуждающий взгляд.

«Он сумасшедший», – подумал Эгберт, опуская руку.

Император вышел из дворца, окруженный многочисленной свитой. На нем был его обычный зеленый мундир, маленькая шляпа и широкая красная лента через плечо. В левой руке он держал лист бумаги и медленно спускался по ступеням лестницы. Серьезное лицо его имело спокойное, почти печальное выражение.

Дойдя до середины лестницы, он остановился и посмотрел вниз на стоявших людей, на сад, окружавший двор. Пришла ли ему в голову мысль, что он никогда не вернется сюда, не увидит больше ни этих деревьев, ни этих аллей, которые так нравились ему? Или что другое тревожило его?.. Он разорвал на мелкие клочки бумагу, которую держал в руке, и бросил ее.

– Бертье! – позвал он, оборачиваясь к своей свите.

Бертье поспешно подошел к нему.

– Знаете ли вы, какую бумагу я разорвал сейчас? – спросил вполголоса Наполеон. – Мне подал ее Савари полчаса тому назад. Это донесение полицейского комиссара о том, что в войске существует заговор.

– Я уже обращал внимание вашего величества на настроение некоторых отдельных полков…

– Они устали, как воины Александра Македонского в Индии. Жаль, что предприятия великих людей связаны с этой жалкой массой. Через год или два я распущу их и соберу новое войско.

– Может быть, это ложный донос, ваше величество.

– Донесение так точно и подробно, что не может быть ни выдумано, ни преувеличено. Наконец, порукой в этом служит имя полицейского комиссара – Дероне. Он принадлежал прежде к якобинцам и знает все, что у них делается.

– Я так удивлен, что не нахожу слов…

– Они подкупили солдат из полка Луазеля. Генерал Савари велел арестовать двух зачинщиков. Расстреляйте их втихомолку без суда и следствия. Я не хочу огласки. Где полковник?

– Полковник Луазель, – крикнул Бертье.

Никто не двинулся.

Луазель не присутствовал на параде.

– Отошлите его в Испанию с депешей к Сульту или королю Иосифу. Сделайте это тотчас же! Через четыре часа он должен выехать из Вены. Я не хочу иметь при себе дураков, разыгрывающих роль Брута или Кассия.

– Не лучше ли арестовать его, ваше величество?

– Этого франта! Чтобы он вообразил, что я боюсь его, – возразил Наполеон, пожимая плечами, с выражением глубокого презрения.

Бертье почтительно отошел от него на несколько шагов.

Император быстро сошел с лестницы, не обращая внимания на стоявших тут офицеров. Отдавая поклон Эгберту и его товарищам, он остановился на минуту.

– Что, вы теперь совсем выздоровели, месье Геймвальд?

– Да, ваше величество.

– Ни вы, ни я не забудем Асперна. Когда кончится парад, Бертье приведет вас ко мне.

Императора встретили во дворе громким криком: «Vive l'Empereur», барабанным боем и военной музыкой. Эгберт видел, как человек в голубом мундире поспешно бросился вперед, чтобы видеть императора, и почти загородил ему дорогу. Адъютанты оттащили его. Наполеон ничего не заметил и с руками, сложенными за спиной, подошел к солдатам. Несколько офицеров из свиты императора, и в том числе Цамбелли, остались на лестнице и вступили в разговор со стоявшими тут австрийцами. Эгберт слышал, как они толковали о заключении вечного мира между обоими народами, так как Бонапарт почти публично сказал князю Иоганну Лихтенштейну, что он желает вступить в неразрывный союз с Австрией.

– Не мы, а русские настоящие враги Европы, – говорили французы. – Последняя война показала, что нельзя доверять этому народу. Император Александр во время своего пребывания в Эрфурте дал слово прийти к нам на помощь со всем войском и не исполнил своего обещания. Непомерное честолюбие влечет его к завоеванию Константинополя. Наполеон никогда не допустит этого. Французы и немцы призваны охранять цивилизацию запада от нового погрома варваров…

Эгберт с ужасом слушал это. Едва кончился один поход, как Бонапарт затевал новую войну, которая будет встречена с таким же сочувствием многими из его приближенных, как и прежние его походы. Если одни, пресытившись победами, хотели мирно наслаждаться плодами своих трудов, то рядом с ними была молодежь, которая в свою очередь жаждала почестей и приключений.

Медленно проходил император перед полками, не говоря ни слова похвалы или одобрения и останавливаясь только перед теми, которые возвратились из плена или были выпущены из госпиталей. Он милостиво разговаривал с ними и расспрашивал об их приключениях. В это время к нему подбежал, весь запыхавшись, генерал Рапп, с лицом, побагровевшим от волнения; и в тот же момент два жандарма, схватив под руки человека в голубом мундире, повели его на гауптвахту в нижний этаж дворца.

Наполеон выслушал донесение генерала Раппа с тем неподвижным и равнодушным лицом, с которым он в большинстве случаев выслушивал и хорошие, и дурные известия.

По окончании парада император ровным и медленным шагом поднялся по лестнице.

В приемной дворца стоял Эгберт в числе многих других лиц. Его позвали в кабинет Наполеона.

Император только что подписал депешу.

– Шевалье Цамбелли, – сказал он, обращаясь к группе своих адъютантов, стоявших в углу залы.

Цамбелли подошел к нему.

– Вы передадите это полковнику Луазелю. Он должен немедленно ехать в Мадрид. Вчера вы долго разговаривали с ним в саду и, верно, знаете, где его найти. Он должен был явиться сегодня на парад. Я не люблю, когда офицеры пренебрегают своими обязанностями. Постарайтесь исполнить скорее мое приказание.

Цамбелли побледнел, принимая запечатанное письмо из рук Бертье.

«Если бы я знал, кто услужил мне таким способом!» – подумал он, не помня себя от ярости.

Когда Цамбелли вышел из залы, Эгберт по знаку Бертье подошел к императору и с удивлением увидел в руках его величества длинный кинжал.

Наполеон заметил этот взгляд и принужденно улыбнулся.

– Вы когда-то восхваляли мне скромные добродетели немцев, месье Гейнвальд, – сказал он, – и красноречиво описывали их мирное настроение. Или война так изменила их? Полюбуйтесь, вот кинжал, которым ваш соотечественник хотел убить меня.

– Ваше величество!..

– Это, вероятно, порыв ложно понятого патриотизма, – сказал резким голосом Наполеон, бросая кинжал на стол. – Я не поставлю в вину целому народу поступок какого-нибудь безумца. Но все это последствия ваших злополучных тайных обществ. Они хотели создать в Тироле новую Вандею! Недостает только адской машины и второго Кадудаля! Но я положу этому конец.

Эгберт хотел возразить, но император прервал его на полуслове.

– Видно, скоро заживают раны и забываются поражения, – продолжал он. – Вы, австрийцы, могли убедиться на опыте, что я могущественнее вас. Я мог уничтожить ваше государство и не сделал этого. Германия будет благоденствовать и наслаждаться миром под покровительством Франции.

– Но, ваше величество, это равносильно тому, если бы вы сказали: «Finis Germaniae!»

– Разве Бавария и Пруссия перестали существовать? Разве я посягаю на престол вашего императора? Нет, я никогда не задавался мыслью производить перевороты в мире; мои войны должны служить только к обновлению устарелой Европы и распространению истинной свободы.

– Разве существует свобода без отечества, ваше величество!

– Забудьте на минуту, что вы немец, и посмотрите на вещи с общечеловеческой точки зрения, и тогда вы поймете мои намерения. Вспомните старое изречение: французы – меч, немцы – книга мира! Говоря это, я, разумеется, не думаю выражать сомнения относительно храбрости вашего народа, так как я мог убедиться в ней во время последней войны. Я дал себе слово употребить все усилия, чтобы жить в дружбе с Австрией. Однако не смею дольше задерживать вас. Примите это на память о роковом часе, когда вы оказали мне действительную услугу.

Он взял со стола медальон, украшенный темными рубинами, и подал его Эгберту. Миниатюрный рисунок на эмали изображал берег Лобау напротив Кейзер-Эберсдорфа. На золотой пластинке Наполеон собственноручно вырезал свое имя.

Он отклонил благодарность Эгберта, поспешно кивнув ему с дружелюбной улыбкой, которая редко появлялась на его лице.

После ухода Эгберта он приказал всем удалиться из комнаты, кроме нескольких приближенных лиц.

– Ну, теперь займемся вашим узником, Рапп, – сказал Наполеон суровым голосом. – Расскажите, как это случилось.

Генерал доложил, что во время парада один молодой человек так упорно протискивался вперед, чтобы встать ближе к императору, что это обратило общее внимание. Видя, что никакие увещевания не действуют, он, Рапп, сам взял незнакомца за шиворот и приказал отвести на гауптвахту, несмотря на его сопротивление. Во время обыска у него найден кинжал, который и был представлен его величеству.

– Это, вероятно, какой-нибудь помешанный! Вы должны освидетельствовать его, Корвизар. Немцы так же склонны к сумасшествию, как и англичане.

Корвизар был главным лейб-медиком Наполеона.

– Надеюсь, вы провели предварительный допрос? – спросил он, обращаясь опять к генералу Раппу. – Кто он такой?

– Его имя Фридрих Штапс. Он прибыл сюда из Эрфурта. Его отец приходский священник в Наумбурге.

– Какого вероисповедания?

– Протестантского.

– Сколько ему лет?

– Восемнадцать.

Наполеон замолчал. Скрестив руки на груди, он задумчиво стоял у окна, повернувшись спиной к присутствующим. Прошло несколько минут, прежде чем кто-нибудь шевельнулся в зале. Все как будто окаменели на своих местах. Но так же весело светило в окна осеннее солнце, отражаясь на стенах, картинах, шитых мундирах и на золотой короне с орлом над красным бархатным креслом…

– Как вы объясните это? – спросил Наполеон. – Слыханное ли дело, чтобы немец, протестант и вдобавок такой юноша, хладнокровно решился совершить убийство? Что это такое, Рапп? Можно ли было ожидать чего-нибудь подобного в Германии!

– Это все тайные общества, ваше величество… – возразил Рапп, повторяя слова, сказанные перед тем Наполеоном, чтобы дать какой-нибудь ответ, и заметно обрадовался, когда император избавил его от необходимости кончить начатую фразу.

Наполеон по своей привычке начал ходить взад и вперед по комнате, больше разговаривая сам с собой, нежели с присутствующими.

– А кто образовал эти тайные общества? – продолжал он. – Идеологи и профессора! Немцы – добрый и послушный народ, но его портят князья и дворянство, которые мстят мне за то, что я отнял у них права. Они всюду подняли восстание. Разве я Нерон или Калигула? Но они принуждают меня расстреливать ослепленных юношей и бедных крестьян. Кто-нибудь должен властвовать над людьми. Я могущественнее всех, следовательно, сама судьба назначила меня для этого. Из скольких битв я вышел невредимым! Против меня бессильны и адские машины, и кинжалы убийц! Разве это бывает с обыкновенными людьми? Но мир необходим. Битва при Асперне воодушевила сонных немцев. Они видели мое поражение и не могут простить мне, что я разбил их надежды при Ваграме. Мир будет дан им. Когда они успокоятся, то сами будут благословлять мое владычество. Я не могу дать австрийцам лучшего доказательства моего уважения, как женившись на одной из их принцесс. Эту жертву я должен принести – им и будущему. Династия Наполеона будет выше всех царских и королевских родов, когда-либо существовавших на земле. Вся Европа будет у ее ног. Передайте князю Лихтенштейну, что я готов подписать мирный договор. Примите меры, чтобы эта несчастная история не получила огласки… Ружейный залп в сердце… Ветер рассеет дым, а с дымом исчезнет и память об этом безумце!..

В отсутствие Эгберта полковник Арман Луазель постучался в дверь его дома в Гицинге и приказал доложить о себе. Он радовался солнечному сиянию, так как при ярком освещении еще красивее казался его богатый, шитый золотом мундир. Помня поговорку, что по платью встречают, он рассчитывал на легкую победу. При том радостном настроении духа, в котором он находился, ему и в голову не приходило, что так скоро разлетятся все его надежды.

Республиканские убеждения для легкомысленного и тщеславного Луазеля были не более как знамя, которого он придерживался, чтобы выдвинуться вперед и добиться сопротивлением императору того почета, которого он не мог достигнуть иным способом. Кроме того, в том полку, в котором он служил, было несколько офицеров, увлеченных идеями 1793 года и распространявших их между солдатами. Чтобы заслужить популярность, Луазель настроился на тот же тон и благодаря этому пользовался известным уважением у своих сослуживцев.

После изгнания Моро в войске не осталось ни одного республиканского генерала, но либеральное настроение поддерживалось полковниками и офицерами. Дероне подсмеивался над этим и говорил, что «республика стала не так разборчива, как прежде, и снизойдет до унтер-офицеров». Луазель ничего не знал о заговоре в полку против Бонапарта, так как якобинцы боялись посвятить легкомысленного щеголя в свои смелые и преступные замыслы.

Госпожа Армгарт не могла отказать в приеме французскому полковнику, который явился к ним в дом под предлогом старого знакомства. Но бывший секретарь объявил, что не выйдет из кабинета, несмотря на просьбы жены и Магдалены.

Молодая девушка после блаженных минут, проведенных накануне с Эгбертом, была в самом веселом и спокойном настроении духа. Она радовалась случаю выказать свое презрение назойливому человеку, который некогда так бесцеремонно преследовал ее в надежде воспользоваться ее неопытностью.

Храбрый полковник невольно смутился перед той спокойной уверенностью, с которой встретила его Магдалена. В своем легкомыслии он представлял себе ее прежним робким и пугливым ребенком и очень удивился, когда увидел перед собой взрослую девушку с приличными манерами, полными достоинства. Впечатление было настолько сильно, что он не решился пустить в ход комплименты, которые он обыкновенно расточал дамам, и почти молча сел на стул, указанный ему Магдаленой.

Появление госпожи Армгарт вывело его из затруднения, так как с нею легче было завязать разговор.

«Разумеется, эта женщина не может быть матерью Магдалены! – думал Луазель. – С первого взгляда видно, что гордая красавица – дочь графа! Она замечательно похожа на Дешан в молодости!»

Делая эти наблюдения, подсказанные его фантазией, Луазель болтал без умолку. Он рассказал, между прочим, что по прибытии в Вену тотчас же отправился отыскивать серый дом с фронтоном в надежде встретить своих дорогих и незабвенных друзей. Таким образом он узнал от старого Жозефа, что все семейство живет в Гицинге и что господин Эгберт Геймвальд отличился в битве при Асперне.

– Месье Геймвальд пользуется наилучшей репутацией среди приближенных императора, – добавил Луазель. – Все хвалят его. Если бы он хотел поступить во французскую армию, то ему заранее можно было бы предсказать блестящую будущность.

Луазель восхвалял своего соперника, думая заслужить этим расположение Магдалены. Но она спокойно ответила ему:

– Господин Геймвальд никогда не сделает этого, потому что не захочет изменить своему отечеству. Вдобавок он не чувствует никакого призвания к военной службе и взялся за оружие вследствие необходимости.

Полковник не нашелся сразу, что ответить на это, и решил, что пора начать разговор о деле. Похваставшись перед Цамбелли, что он откроет Магдалене тайну ее происхождения, он хотел исполнить свое обещание.

– Вы, вероятно, слыхали, mesdames, что на днях ждут заключения мира. Тогда французы и австрийцы будут навсегда друзьями и союзниками и между ними возникнут другие, более тесные связи, которые могут пробудить в немце желание жить в Париже и сделаться французским гражданином.

Госпожа Армгарт инстинктивно почувствовала какой-то намек в этих словах.

– Господин Геймвальд в прошлом году был в Париже, – сказала она, – я уверена, что он не скоро вернется туда.

– Да, я слышал об этом, но, к сожалению, ни разу не встретился с ним в Париже, – возразил Луазель. – У нас общая знакомая – одна певица… Надеюсь, это не секрет…

– Он никогда не говорил нам об этом! – воскликнула госпожа Армгарт взволнованным голосом.

– Это довольно пожилая женщина. Ее зовут Атенаис Дешан. Если не ошибаюсь, господин Геймвальд познакомился с ней через графа Вольфсегга.

Госпожа Армгарт окончательно растерялась при сопоставлении этих двух имен. Не зная, как выпутаться из беды, она воспользовалась приходом служанки и поспешно вышла из комнаты под предлогом хозяйственных распоряжений.