Текст книги "Люцифер. Том 2"

Прежде чем Эгберт успел опомниться, таинственная дама сбросила с себя домино.

– Отвечайте на один вопрос, – сказала она со смехом, – и вы свободны. Скажите: кто я?

– Кристель!.. Зефирина!

– Браво! – воскликнула маленькая танцовщица, хлопая в ладоши. – Значит, я действительно похожа на ту цыганку, которая выбросилась из окна. На известном расстоянии сходство будет еще поразительнее.

– Что это значит?

– Спросите у Дероне. Я должна изображать в балете цыганку. «Надень коричневую юбку, мое сокровище, – сказал он, – в Австрии все цыганки носят такие юбки, да, кстати, завей волосы. Между зрителями будет один человек, который любил смуглую девушку…» Я убеждена, что это вы, месье Геймвальд.

– Я? С чего это вам пришло в голову?

– Пожалуйста, не отрекайтесь. Вот вы тотчас узнали ту девушку в этом отвратительном наряде. К Зефирине вы всегда были равнодушны.

– По местам! – крикнул режиссер. – Мадемуазель Зефирина, уйдите за кулисы.

Эгберт едва успел поцеловать ей руку. Дероне увел его.

Музыканты в это время уже настраивали свои инструменты.

Приятели вышли в сад.

– Я убежден, что появление мнимой Кристель произведет потрясающее впечатление на маркиза Цамбелли, – сказал Дероне.

– Напрасно вы рассчитываете на это, – возразил Эгберт. – Он только что сделал мне признание о своей бывшей связи с Кристель, и притом самым циническим образом.

– Он все сказал вам?

– Он сознался в том, что соблазнил несчастную девушку, а потом бросил ее. Если действительность не произвела на него никакого впечатления, то что может сделать ее бледное отражение на сцене? Он отвернется и уйдет, не дождавшись конца представления.

– Я не стал бы спорить против этого, если бы дело шло только о том, что он обманул и покинул девушку. Но тут замешана шляпа, мой друг…

В это время князь Шварценберг подвел своих гостей к театру. Мария-Луиза по знаку Наполеона села на приготовленное ей место. Он сам еще стоял, разговаривая с графом Вольфсеггом. Праздник не занимал его; в манерах и в выражении его лица можно было ясно прочесть: к чему все эти пустяки и детские забавы! Некоторые из ответов графа Вольфсегга заинтересовали его; он намеренно завел с ним продолжительный разговор, отчасти из самолюбивого желания расположить его в свою пользу, отчасти с той целью, чтобы в лице графа высказать свою милость к австрийцам.

– Между немцами и мною существует недоразумение, – сказал Наполеон. – Я не желаю ни вредить им, ни уничтожать их национальности. У всех нас только два врага: Англия и Россия. Англичане захватили в свои руки торговлю целого мира и эксплуатируют в свою пользу Европу, Азию и Америку. Я отстаиваю свободу морей. Разве для вас это не имеет такое же значение, как и для французов? С этой целью я совершил поход в Египет и проникну в Индию.

– При этом ваше императорское величество на пути к Гангу выберет Москву промежуточным пунктом…

– Да, это будет удобно во всех отношениях. Мои планы против Англии не удались вследствие неспособности и недоброжелательства людей, которые не могли или не хотели понять меня. Уверяют, что нельзя создать флот за короткое время. Пустяки! Все возможно там, где есть сила и могучая воля! Но я один; господствуя на суше, я должен быть в зависимости от других людей на море. Поверьте, граф, война с Россией необходима.

– Я сам убежден в том, ваше величество! – сказал граф тоном, в котором слышалась едва уловимая ирония.

– Россия со своими казаками угрожает новым нашествием. Неудержимо расширяет она свои пределы на юг и на восток. Меня упрекают в стремлении к завоеваниям, но настоящий преемник Тамерлана в Петербурге. С вашей стороны была сделана непростительная глупость – это раздел Польши. Но этого уже не вернешь. Если Франция и Германия будут действовать заодно, то они могут положить предел алчности русских. В Тильзите и Эрфурте я мог бы разделить мир с Александром Первым. За обладание Константинополем он пожертвовал бы и своим другом прусским королем, и вашим императором. Но я не хочу иметь ничего общего с ним. Я отстаиваю цивилизацию Европы, и немцы должны помогать мне в этом. Я отброшу русских в их необработанные степи, на Урал… Европа будет навсегда избавлена от того страха, который ей внушают русские…

– Но мне кажется, ваше величество, что для исполнения таких грандиозных планов потребуется слишком много времени.

– Много времени! – возразил с усмешкой Наполеон. – Мне всего сорок лет. В два года мои приготовления к походу будут окончены, а до этого обнаружится, желает ли Александр Первый жить со мной в мире. В Петербурге встречают моих врагов с распростертыми объятиями. В совете царя главную роль играют авантюристы, бунтовщики, прусские офицеры, подкупленные Англией. Не понимаю, на что надеются русские? Может быть, вы объясните мне это?

– Россия представляет собой особый мир. Она страшна не своими пушками и людьми, а своей пустынностью и пространством.

– Пространство не существует для моей конницы.

– Может быть, царь убежден в противном.

– Вы считаете поход в Россию опасным? Но это мой последний поход. После этого Европа будет наслаждаться миром в течение столетий. Вы, кажется, не раз были моим противником на поле битвы?

– Да, ваше величество.

– К счастью, пули пощадили вас. Но недаром погибло столько людей в моих битвах! Моя цель была – создать великую империю наподобие римской, которая совмещала бы все цивилизованные народы для охраны мира от варваров. Я хотел восстановить порядок, обезопасить науку, искусство, собственность. Везде, куда только проникли мои орлы, я дал народам новые, лучшие законы. Потомки наши пожнут плоды моих трудов. Вот задача моей жизни… У вас есть дети?

– Одна дочь, ваше величество.

– Которую вы, вероятно, выдадите замуж за порядочного человека. Еще один вопрос, граф Вольфсегг, – вы родственник маркизы Гондревилль, фрейлины императрицы?

– Она моя племянница, ваше величество.

– Человек, оказавший мне большие услуги, маркиз Цамбелли, просит ее руки. Он рассчитывал на мое содействие, но, разумеется, ваше мнение в настоящем случае должно иметь перевес.

– Вы слишком милостивы, ваше величество, но Антуанетта совершеннолетняя, и я не считаю себя вправе стеснять ее волю.

– Но вам лично маркиз не нравится? Что это за человек? Многие старались очернить его в моих глазах. Но все это бабья болтовня. Вы мужчина – и от вас я узнаю правду. Вы не отдали бы свою дочь за маркиза?

– Нет, ваше величество.

– Почему? Не вследствие ли того, что он служит у меня и бросил из-за этого австрийскую службу?

– Нет, ваше величество! По своему происхождению он всегда мог считать себя вашим подданным. Хотя в военное время трудно быть слишком строгим в выборе людей и подобные люди бывают необходимы, но я не ожидал встретить при дворе вашего величества человека, которого вся Вена знает как шпиона и который замешан в одном темном деле…

– Вся Вена! – повторил Наполеон, судорожно сжимая поля своей шляпы.

Граф Вольфсегг ожидал взрыва его гнева, но Наполеон овладел собой и сказал с презрительной усмешкой:

– Что делать, граф! Нельзя управлять миром с помощью философов, плуты необходимы нам. Да разве народы, в сущности, заслуживают иных порядков? Но, разумеется, не следует держать при себе плутов, которые попадают впросак!..

Наполеон отвернулся и сел в кресло. Хозяин воспользовался этим моментом и подал знак, чтобы подняли занавес.

Молодая императрица едва не вскрикнула от радости и против всякого этикета протянула руку князю Шварценбергу.

Декорация изображала замок Лаксенбург, где Мария-Луиза провела свое детство.

Это тонкое внимание со стороны хозяина дома, видимо, понравилось Наполеону, так как на его губах появилась милостивая улыбка.

На сцене представлен был праздник мира в одной австрийской деревне. Балет начался национальными танцами, в которых принимали участие венгры, чехи, цыгане, австрийские крестьяне и крестьянки. По окончании танцев, исполненных с живостью и грацией, вышла Зефирина, одетая цыганкой, в коричневой юбке, поразительно похожая на Кристель своей стройной фигурой, искусно загримированным лицом и темными волнистыми волосами. Подходя то к одному, то к другому, она предсказывала будущее по линиям руки.

В это время молодой стрелок, одетый в полудеревенское, полугородское платье, упорно преследовал ее своим ухаживанием и делал самые невероятные прыжки в своей новомодной шляпе. Чтобы избавиться от него, она бросилась из окна и лежала неподвижно, как мертвая. Шляпа полетела за нею. Крестьянки и крестьяне сбежались на место происшествия. Наказание ожидало виновного, которого узнали по шляпе, но тут цыганка встала со смехом; произошла сцена примирения, выраженная в танцах.

Эгберт, простившись с Зефириной, не мог пробраться вперед и должен был встать сбоку, так что ему было удобнее наблюдать за публикой, нежели видеть то, что делалось на сцене.

В первом ряду сидела императорская чета. Мария-Луиза с беззаботностью молодости наслаждалась зрелищем. Добродушное лицо ее сияло от удовольствия при виде знакомых танцев, напоминавших ее родину; шутки маленькой цыганки вызывали ее веселый смех. По временам она оборачивалась к придворным дамам, чтобы обратить их внимание на то, что делалось на сцене, и те в угоду императрице старались выразить свое удовольствие. Одна Антуанетта стояла неподвижно и, казалось, не обращала никакого внимания на то, что окружало ее. Думала ли она о своей судьбе или вспоминала дни своей счастливой молодости? Несколько шагов отделяли ее от дяди, но между ними была непроходимая пропасть. О чем говорил с ним так долго император? По той рассеянности, с которой Наполеон смотрел на представление, вероятно, разговор шел о предметах, близко интересующих его. Она знала, что на этом бале должна решиться ее участь, и чувствовала, как холодело ее сердце.

Эгберт понимал, почему Дероне хотел воскресить Кристель в лице Зефирины и вывести ее на сцену, но он не мог объяснить себе смысл фарса со шляпой. Разве Дероне и Веньямин считают Цамбелли виновным в смерти Кристель?

Все старания Эгберта уловить выражение лица Цамбелли оказались тщетными. Витторио, сообразно своему положению, сидел в нескольких шагах от императора, но из предосторожности выбрал себе место за деревом, которое наполовину скрывало его. Здесь он был в полной безопасности от любопытства публики, но мог видеть сцену до малейших подробностей. Побледнел ли он при появлении мнимой Кристель? Как подействовала на него сцена со шляпой? Одна только звезда, смотревшая ему в лицо сквозь ветки деревьев, могла на это ответить.

Но за его креслом стоял человек, который следил за каждым его движением.

Это был Дероне.

– Несчастная шляпа! – пробормотал полицейский комиссар. – Она служит уликой своему господину. После этого начнешь бояться собственных вещей! Не правда ли? – добавил он, обращаясь к маркизу Цамбелли.

– Тем более, – возразил хладнокровно маркиз, – когда потеряешь ее, как это случилось со мной несколько дней тому назад.

– И когда найдет ее полиция…

Цамбелли оглянулся. Он узнал человека, который так назойливо вмешивался в его разговор с Эгбертом.

– Кто вы такой? Шляпочник или нечто другое? Не даете ли вы напрокат маскарадных нарядов?

– Нет, но я имею счастье находить потерянные вещи – набалдашники палок и шляпы.

– Этим занимаются только ветошники! В качестве адъютанта его императорского величества я спрашиваю вас: по какому праву вы находитесь здесь?

– По тому праву, что я полицейский комиссар Дероне.

Цамбелли презрительно кивнул головой и отвернулся, делая вид, что считает ниже своего достоинства говорить с подобными людьми.

Но выказанное им презрение служило только средством, чтобы скрыть испуг, охвативший его. Он чувствовал себя опутанным со всех сторон людьми, которые, по-видимому, поставили себе задачей погубить его. Но это состояние беспомощности продолжалось всего один момент. Теперь он знал, где была опасность, и это возвратило ему мужество; более чем когда-либо он хотел жить и наслаждаться, назло своим врагам. Возможность близкого падения только усиливала его желание остаться на высоте своего величия.

Балет кончился при громких рукоплесканиях публики. Немного погодя начался фейерверк, в котором не было недостатка в символических восхвалениях императора и его молодой супруги в виде орлов с распростертыми крыльями, лестных надписей из разноцветных огней и т. п.

Тяжелое состояние духа оставило князя Шварценберга. Он вздохнул свободнее.

– Слава богу! – сказал он, подходя к графу Вольфсеггу. – Самое трудное кончилось. Император уедет после первых танцев. Тогда пусть молодежь веселится сколько ей угодно. Его присутствие стесняет всех. Кстати, Наполеон долго разговаривал с вами. Не сообщал ли он вам о своих новых планах?

– Ему уже представляется, что он сидит на лошади и едет через русскую степь, – ответил с улыбкой граф Вольфсегг.

Фейерверк кончился. Все общество по приглашению князя вернулось в танцевальную залу.

Цамбелли удалось наконец подойти к Антуанетте.

– Выслушайте меня, – сказал он настойчиво, удерживая ее за кисти ее шали.

– Что вам угодно, маркиз?

– Я люблю вас, Антуанетта. Быть может, это безумие… Вы отвергли мое предложение, но вы должны принадлежать мне, хотя бы все силы ада были против меня. Не отвечайте мне, кивните только головой в знак согласия, и мы уедем с вами в Италию, Англию, куда вы захотите.

– Не для того ли, чтобы убежать от тени Жана Бурдона?

Его рука судорожно сжала кисти шали. Он не отшатнулся от нее, но еще больше наклонился к ней; она чувствовала его горячее дыхание у своего лица. Хочет ли он поцеловать ее или убить?

– Вы не поняли моего намерения, Антуанетта, – шепнул он ей на ухо. – Мы уедем отсюда, чтобы восстановить честь любовницы Наполеона.

Антуанетта вскрикнула и едва успела ухватиться за ближайшую колонну, так как ноги отказывались служить ей.

Цамбелли исчез в толпе.

Император в это время входил в залу со своей супругой. Услыхав крик Антуанетты, он быстро оглянулся, но не сказал ни одного слова. Только в зале, когда Антуанетта очутилась в нескольких шагах от него, он подошел к ней. Все отступили от него, насколько позволяло приличие, так как никто не хотел подслушивать их разговор.

Слуги в это время разносили десерт. Оркестр играл веселую прелюдию к танцам.

– Как вы бледны, Антуанетта! – сказал Наполеон вполголоса. – Что с вами случилось?

– Маркиз Цамбелли…

– Вы отняли у него последнюю надежду. Так и быть, я беру назад свое слово. Ваши родные не желают этого брака. Говорили вы с вашим дядей?

– Нет, ваше величество.

– Он отличный человек! Вы должны уехать с ним на некоторое время в Германию, к вашей матери.

– Ваше величество!

– Ваш отказ и несчастная история с нищей произвели дурное впечатление на общество. Весь Париж говорит об этом. Мне это крайне неприятно. Такие же слухи и сплетни подали повод к насмешкам над Бурбонами и ускорили их падение. Ваш отъезд заставит их замолчать. Всякие скандалы легко забываются в Париже. Когда вы опять вернетесь сюда, никто не напомнит вам больше об этих вещах. Я желаю вам добра, Антуанетта. Вам нужен другой воздух и другие люди: здесь все волнует вас.

Ей хотелось сказать ему: «Ты один, жестокий человек, можешь успокоить меня и дать мне счастье или довести до отчаяния!» Но слова замерли на ее губах. Она видела два мрачных, неумолимых глаза, устремленных на нее, в которых не было и тени любви и нежности.

– Да, я понимаю, чего вы желаете от меня, – сказала она беззвучным голосом.

– Надеюсь, что вы не истолкуете в дурную сторону моих намерений. Ваше сердце идет вразрез с разумом. Этого не должно быть, Антуанетта. Вы слишком серьезно смотрите на жизнь. Придет время, когда вы иначе отнесетесь к своему прошлому. Предоставьте мне помирить вас с вашими родственниками.

Наполеон видел, что напрасно тратит время, убеждая ее, так как она молча стояла перед ним, как мраморная статуя, и, казалось, еще более каменела от его слов. Он уже начал терять терпение, но, к своему удовольствию, заметил Эгберта среди проходивших мимо него людей.

– Капитан Геймвальд! – крикнул он громким голосом.

Он не помнил ни одного случая в своей жизни, когда так кстати являлся к нему человек, чтобы вывести из затруднительного положения.

Императрица в это время разговаривала с молодой княгиней Шварценберг, но, услыхав немецкую фамилию, невольно оглянулась.

– Очень рад видеть вас в Париже, капитан Геймвальд, – сказал Наполеон, отвечая на поклон Эгберта. – Надеюсь, мы теперь друзья с вами.

Эгберт вместо ответа поклонился еще раз.

– Madame, – продолжал Наполеон, взяв за руку Марию-Луизу, – прошу вас удостоить своим вниманием этого молодого человека из Вены. От него я впервые услышал ваше имя… От него и маркизы Гондревилль. Не считаю нужным представлять его вам, маркиза. Вы не только соотечественники, но, кажется, и хорошие знакомые. Вы, верно, желаете поговорить друг с другом. Я ожидал от вас, капитан, большей находчивости с дамами. Вы были проворнее при Асперне. Императрица подтвердит это. А вы, князь, распорядитесь насчет танцев. Иначе молодежь будет на меня сердиться.

Мария-Луиза, улыбаясь, кивнула головой Эгберту и сказала несколько слов, которых он не расслышал; взяв под руку своего супруга, она направилась к эстраде, где стояли предназначенные для них кресла.

Пары одна за другой становились по своим местам. Неаполитанская королева с князем Эстергази и вице-король Евгений с молодой княгиней Шварценберг – невесткой посланника – открыли бал.

Пробило полночь.

Что-то опьяняющее было в нежных, ласкающих звуках музыки, в блеске и шуме праздника. Эгберту казалось, что он видит сон. Опять явилось перед ним прекрасное, светлое видение, так часто посещавшее его во время юношеских грез. Придворная жизнь научила ее скрывать свое горе. Она стояла, стройная и величественная, с диадемой в волосах; белое платье придавало ей вид жрицы.

– Антуанетта… – пробормотал Эгберт.

Но что это… вид ли танцующих? Все как будто кружилось вокруг него.

– Мы должны повиноваться, – сказала она с горькой усмешкой, взяв его под руку. – Этот человек хочет распоряжаться даже нашей радостью, нашим счастьем. Разве он может дать кому-нибудь счастье! Исполним его приказание… В последний раз…

Эгберт провел ее несколько шагов по зале. Она пошатнулась; едва сдерживаемые рыдания душили ее.

– Нет, я еще не могу танцевать; подождем следующего танца, – сказала она, сделав над собой усилие.

– Вам нездоровится, Антуанетта. Пойдемте лучше в сад. Свежий воздух освежит вас.

– Нет, мы будем танцевать. Мы еще никогда не танцевали с вами. Теперь мне легче; это от жары… Вам, разумеется, танцы не доставят никакого удовольствия, – так как здесь нет Магдалены. Когда вы оба будете наслаждаться счастьем, не забывайте меня. Мне иногда представляется, что я немного способствовала вашему счастью, так как остановила вас в тот момент, когда и вы стремились взлететь на высоту. Но на высоте нас ждет одиночество и холод, леденящий холод…

– Император говорил с вами? Что, он все еще настаивает на этом злополучном супружестве?

– Напротив! Я окончательно избавилась от этого; император высылает меня в Германию к моей матери…

– В Германию! К нам! Какое счастье для всех нас! И вы говорите это с таким печальным лицом, Антуанетта! Неужели родина, воспоминания молодости, мы все, которые любим и уважаем вас, ничто для вас по сравнению с этим человеком!

– Не говорите мне об уважении, – сказала она, бледнея. – Если бы можно было стереть что-либо с доски жизни, то я от всей души хотела бы опять очутиться около моего любимого озера или прямо с этого праздника броситься в его прозрачные волны и пойти ко дну.

– Что за мысли! Вы расстроены, и в этом виноваты Париж и придворная жизнь. Приезжайте к нам, и вы избавитесь от неприятных впечатлений, которые гнетут вас, как тяжелый сон.

– Да, если бы это был сон! Как бы рада была я опять увидеть мать, обнять ее колени; но теперь… Это невозможно…

– Граф Вольфсегг поможет вам своим посредничеством и примирит вас с матерью.

– Мой дядя и император люди одного закала. У Наполеона один кумир – он сам; граф Вольфсегг считает честь выше всего на свете. Какую цену имеет для них женщина? Каждый из них без малейшего сострадания принесет меня в жертву своему кумиру. Как бы хорошо было нам жить на свете, если бы у нас не было сердца!

– К чему такое отчаяние, Антуанетта? Жизнь постоянно наносит нам раны, но она же и залечивает их.

«Кроткая душа! – подумала Антуанетта. – Ты не изведал поцелуев демона!..»

Начался экосез. Императорская чета намеревалась в то время обойти залу.

Наполеон встал со своего места.

– Пойдемте танцевать, – воскликнула Антуанетта, увлекая за собой Эгберта и судорожно сжимая его руку. – Я не хочу больше видеть этого человека. Начинайте скорее. Как бы я хотела кружиться так до бесконечности и умереть среди этой музыки, блеска и веселья.

Безумный порыв, овладевший ею, лишил и Эгберта сознания действительности. Быстро унеслись они в вихре живого танца. Она прижималась к нему; выбившиеся локоны ее волос ласкали его губы.

Сложив руки за спину, Наполеон отошел за колонны галереи, чтобы не мешать танцующим. Он казался рассеянным. Двухлетний мир, который только что начался и в продолжение которого он думал заняться приготовлениями к новой гигантской войне, уже начал тяготить его. Он остановился на секунду и молча глядел на танцующих.

Узнал ли он среди них Антуанетту по ее белокурым развевающимся волосам?

– Маркиз Цамбелли! – сказал он своим резким, отрывистым голосом.

– Ваше величество! – ответил маркиз, поспешно подходя к нему.

– Вы еще не получали известий из Испании о вашем друге, полковнике Луазеле?

– Вашему величеству сделано ложное донесение! Полковник Луазель никогда не был моим другом.

– Завтра утром вы отправитесь в Мадрид. Парижский воздух вреден для вас.

– Ваше величество…

– Или, еще лучше, подайте в отставку. Тогда толки о вас скоро умолкнут. Что, вы считаете меня слепым, милостивый государь? Я охотно буду держать при себе каторжников, но не глупцов, которые позволяют перехитрить себя.

– Ваше величество…

– Вы можете уйти!..

Весь этот разговор продолжался не более минуты. Наполеон говорил вполголоса, ни разу не взглянув на маркиза; на лице его не шевельнулся ни один мускул.

Все помутилось в глазах маркиза, но он устоял на ногах и, отдав честь его величеству, отошел от него. Рука его инстинктивно схватилась за рукоятку сабли.

«Убей его, – мелькнуло в голове Цамбелли, – ты освободишь человечество от его худшего врага, и твое имя сделается бессмертным наравне с его именем!..»

– Пожар! Пожар! – раздался громкий крик с галереи, около которой стоял император.

Внезапный порыв ветра при открывании дверей поднял одну из газовых занавесей, прикрывавших колонну галереи, и набросил ее на свечи стенного канделябра. В тот же момент запылала воздушная ткань. Наполеон взглянул наверх. Стоявший возле него граф Бентгейм поспешно сорвал занавесь и начал гасить ее вместе с камергером его величества, графом Дюмануаром. Благодаря им огонь был скоро потушен. Наполеон бросил на них дружелюбный взгляд и мановением руки водворил порядок среди окружающих его. Но в то время, когда внимание всех было обращено на сорванную занавесь, неожиданно загорелось у потолка от искры, упавшей на драпировку. Быстро вспыхнула легкая розовая кисея, обвивавшая верхний карниз галереи. Шипящее пламя охватило розетки и банты из газа и шелка, жадно пожирая длинные цепи цветов, извиваясь по ним вверх и вниз. Вот оно дошло до потолка, пробралось в пестрые обои – еще секунда, и вся галерея была объята тысячами огненных языков.

Но так же весело звучала музыка, лаская слух; посреди залы продолжались оживленные танцы.

– Пожар! – послышалось вновь в праздничной толпе. Все лица исказились от ужаса и отчаяния.

– Пожар! Пожар! – раздалось с разных сторон.

Возле Наполеона стоит граф Вольфсегг. Глаза их встретились. Не старается ли каждый прочесть выражение испуга на лице другого?

Но так же холодны и бесстрастны, как всегда, глаза Наполеона. Он задумчиво смотрит на пламя, как бы для того, чтобы убедиться, что всякая попытка остановить пожар будет безуспешна. Нахмурив брови, он оглянулся на своих приближенных. Некоторые из них из боязни покушения на жизнь императора со стороны немцев или якобинцев обнажили шпаги, но его взгляда было достаточно, чтобы они опять вложили оружие в ножны. Медленнее, чем было нужно, чтобы доказать свою неустрашимость графу Вольфсеггу и Шварценбергу, которые шли около него, император сделал несколько шагов по зале навстречу своей супруге, которая спешила к нему, дрожа от испуга. Он взял ее за руку и громко сказал:

– Успокойтесь! Опасность еще не так велика. Выход свободен…

Князь Шварценберг повел императорскую чету через сад.

– Я велел подъехать карете вашего величества к воротам сада, – сказал он.

– Зачем? – спросил император. – Не думаете ли вы, что меня ожидает какая-нибудь опасность от толпы у главного подъезда? Неужели и вы, князь, верите в существование каких-то заговорщиков! Все это бабьи сказки. Я уеду с того места, где ожидают меня мои подданные. Кто здесь из полицейских?

Дероне тотчас же явился, черный от копоти и дыма.

– Полицейский комиссар Дероне, – поспешил он доложить о себе.

– Очень рад, что вы здесь. Я слышал о вас. Есть ли какая-нибудь возможность отстоять танцевальную залу?

– Нет, ваше величество.

– И вы думаете?..

– Некоторые поплатятся жизнью за свое участие в празднике.

– А там, на улице?

– С этой стороны все спокойно. Парижане заняты теперь пожаром и забудут об адской машине, если бы она была приготовлена у них.

Слуга доложил, что кареты поданы на улице Montblanc у главного подъезда.

– Я не прощаюсь с вами, князь, – сказал Наполеон, – и тотчас же вернусь сюда. Не теряйте присутствия духа, господа! Помощь не заставит себя ждать. Я рассчитываю на ваше усердие, Дероне.

С отъездом императора исчез всякий признак порядка и рассудительности, которые еще поддерживались в обществе присутствием императора, тем более что пламя быстро распространилось, нигде не встречая сопротивления.

Переход от беззаботного веселья к испугу был так неожидан, что не сразу могло явиться у всех сознание своей беспомощности и опасного положения. Галерея походила на огненное море, красные волны которого с шумом и треском разливались по зале. Оба выхода через галерею были закрыты; гостям оставался один путь – через главный вход. При общем смятении, говоре и криках только немногие вспомнили о двери за императорскими креслами. Все устремились разом к главному входу, каждый думал только о себе под влиянием слепого эгоистического чувства самосохранения. Легкие платья дам еще больше увеличивали опасность, так как искры сыпались со всех сторон; их длинные шлейфы мешали быстроте бегства. Многие упали на пол от натиска толпы, бегущие перескакивали через них, не обращая внимания на их крики и стоны; другие сбрасывали с себя шарфы и шали, обрывали дорогие кружева. Всякое различие общественного положения, которое так строго соблюдалось в этом обществе, исчезло; женщины забыли свою сдержанность, мужчины – свое рыцарство. У всех было одно стремление – спасти свою жизнь во что бы то ни стало. Дероне, пожарные и несколько человек из общества, которые с самого начала пожара явились к ним в сад на помощь, употребляли все свои усилия, чтобы остановить огонь. Но их было слишком мало, чтобы достигнуть сколь-нибудь ощутимых результатов. Ничто не могло спасти залу. Колонны, поддерживавшие потолок, уже были объяты пламенем. Не хватало воды для небольших пожарных труб. Между тем помощь, обещанная Наполеоном, не появлялась. Огромное зарево пожара отражалось на мрачном небе, на котором собиралась гроза. Поднявшийся ветер раздувал огонь с неудержимой силой. Мелкий дождь искр разносился по саду и улице. Среди завывания ветра, треска огня слышались вопли ярости и отчаяния людей, дополняя собой величественную и дикую картину разрушения.

Из залы выносили в сад женщин в обмороке, раненых и умирающих; другие отыскивали своих близких и, не находя их, бросались назад в гигантский кратер с безумной надеждой вырвать жену, дочь или любимую женщину из пылающей могилы. По временам огонь останавливался и как бы собирался с новыми силами, давая отдых людям, которые напрасно старались потушить его.

Граф Вольфсегг благополучно достиг ступеней главного входа.

– Эгберт! Эгберт! – кричал он своим сильным голосом.

Невыразимый страх овладел им. Во время праздника он почти не отходил от своего молодого друга, но при начале пожара, когда все перемешалось в зале, он потерял его из виду.

– Эгберт! – крикнул он еще раз. Никто не откликнулся на его зов.

– Господин Геймвальд еще в зале, – сказал стоявший возле него маркиз Цамбелли с выражением злорадства и ненависти на лице. – Он танцует экосез с маркизой Гондревилль.

– С Антуанеттой! – воскликнул граф Вольфсегг, не помня себя от горя и беспокойства. Два существа, которых он после дочери любил больше всего на свете, находились в опасности. Он закрыл себе лицо руками.

– Если они умрут, то по крайней мере вместе, – добавил Цамбелли.

Вольфсегг уже не слушал его. С криком: «Эгберт! Антуанетта!» – он бросился назад в залу.

Витторио мрачно посмотрел ему вслед. До сих пор он не сделал ни малейшей попытки, чтобы помочь погибающим. Он стоял у входа и смотрел на волнующуюся, растерянную толпу, со всех сторон окруженную пламенем. Уже много раз сбрасывали его с этого места, где он загораживал собою дорогу бегущим, но он упорно возвращался назад, как будто это зрелище разрушения и смерти имело для него особую притягательную силу.

Безумная радость охватила его сердце, когда он увидел танцевальную залу, охваченную пламенем. Пусть рушится и гибнет все вместе с разрушением его надежд – его враги, женщина, которую он страстно любил и ненавидел в одно и то же время, и тот человек, который ослепил его своим блеском, дважды довел его до убийства и теперь с презрением оттолкнул его от себя. Он хотел насмотреться на зрелище их гибели, а потом разделить их участь. Зачем жить, когда все надежды, стремления, достигнутые почести – все разлетелось в прах. Разве есть для него иной исход, кроме смерти! Вернуться к прежней неизвестности? Но кто поручится ему, что вслед за немилостью императора на него не будет сделан донос и его не осудят на галеры? Прошлое начало рисоваться ему в других красках. Он видел перед собою Жана Бурдона с мертвенно-бледным лицом, лежащего на траве и облитого кровью. Но вот что-то темное промелькнуло мимо него. Он отскочил в испуге. Это была Кристель. Привидение исчезло в толпе, секунду спустя он опять увидел ее голову в нескольких шагах от себя. Ему показалось, что она кивнула ему головой. Холодный пот выступил у него на лбу.