Текст книги "Люцифер. Том 2"

– Может быть, мне удастся окончательно разуверить вас, – сказал Эгберт.

Черные глаза Атенаис блеснули, но она ничего не ответила и продолжала свой разговор с Бурдоном.

– Может быть, вы и это называете суеверием, но я ни за что не стала бы жить в этом доме. Сам вид госпиталя наводит на меня тоску, когда я проезжаю мимо него. Из этого окна виден двор. Какой он пустой и печальный! Я не желала бы очутиться здесь и после смерти. На вашем месте, Бурдон, я не спала бы нормально ни одной ночи, а в полночь вздрагивала бы от всякого стука в дверь или упавшего кирпича, ожидая, что ко мне явится привидение. Даже присутствие интересной больной вряд ли удержало бы меня.

– Какой больной?

– Вы делаете вид, что ничего не знаете! Но вы меня не уверите, что до вас не дошли слухи о больной, которую молодой иностранец привез сегодня утром в госпиталь. Или, быть может, вам не показали ее? Теперь уже весь Париж говорит об этом.

– Я все-таки не понимаю, в чем дело.

Бурдон сделал знак Эгберту, чтобы он не выдавал его. Эгберт тем охотнее исполнил его желание, что все его мысли были поглощены Магдаленой. Он с беспокойством думал о том, что разговор все более и более удаляется от цели, и живо представлял себе все мучения, которые должна была в это время испытывать Магдалена.

– Мой дорогой Бурдон, я, разумеется, могу передать вам только сотую долю того, о чем толкуют в Париже. Эта уличная певица сделалась героиней дня. Она остановила важную даму в Тюильрийском саду. Вы спросите: с какой целью? Но это обыкновенная история. Какой-то богатый господин соблазнил бедняжку и бросил ее из-за придворной дамы.

– В этом и заключается вся история?

– Разумеется, нет! О таких вещах и говорить не стоит. Я сама была когда-то в подобном положении, а теперь мне даже смешно вспомнить мое тогдашнее отчаяние. Не она первая и, к сожалению, не последняя. История эта имеет совсем другого рода интерес. Говорят, что любовник несчастной девушки совершил какое-то преступление, и она знала об этом.

– В самом деле?

– Да, но об этом говорят украдкой; может быть, тут нет и слова правды. Одно несомненно, что император видел приключение из окна. Чему вы смеетесь, Бурдон? Мадемуазель Марс публично рассказывала это на бульваре. Вы знаете, она ненавидит эту даму, маркизу Гондревилль…

– Вы говорите, что император видел все из окна? – спросил Эгберт.

– Я передаю то, что слышала. Однако простите мою неосторожность. Вы знакомы с дамой, о которой идет речь. Я не хотела огорчать вас, месье Геймвальд. Но что делать, эти знатные дамы хотя и называются герцогинями и маркизами, но ничем не лучше нас, актрис. Напротив, их хроника еще скандальнее нашей.

В библиотеке послышался какой-то возглас. Он вырвался из груди графа Вольфсегга. Ему было невыносимо слышать, что его племянница, Гондревилль-Вольфсегг, сделалась предметом праздных толков бульварной публики. Хотя он считался в Австрии одним из самых свободомыслящих людей и чуть ли не якобинцем, но в настоящем случае гордость аристократа заговорила в нем.

Атенаис вздрогнула, услыхав возглас графа Вольфсегга, и стала прислушиваться.

– Что это такое? – спросила она встревоженным голосом.

– Не знаю, – ответил равнодушно Веньямин и, желая отвлечь внимание своей собеседницы, добавил: – Слухи оказались не совсем точными, мадемуазель Атенаис. Я знаю больную, равно как и месье Геймвальд.

– Месье Геймвальд?

– Он, собственно, и есть тот молодой иностранец, который привез несчастную в госпиталь. Эта девушка – его соотечественница; ее соблазнил французский офицер, за которым она последовала в Париж.

– Значит, она из Вены? – спросила Дешан, меняясь в лице.

– Несомненно, эта девушка жила в доме Геймвальда.

– В вашем доме! – воскликнула Атенаис, обращаясь к Эгберту. – Ради бога, скажите, неужели это правда? Или Бурдон бессовестно издевается надо мной!

Глаза ее расширились от испуга; она вся дрожала.

– Бурдон говорит правду, мадемуазель Атенаис. Я действительно приютил это бедное, запуганное существо. К сожалению, нам не удалось привязать ее к себе. Однажды ночью она неожиданно оставила наш дом. Но я не понимаю, почему ее судьба тревожит вас таким образом? Мне кажется, что посторонние люди ничего не могут чувствовать к ней, кроме сострадания.

Эгберт бросил недовольный взгляд на своего друга. Неужели Бурдон хочет уверить Атенаис, что несчастная девушка – ее дочь, с тем чтобы привести ее в отчаяние и затем порадовать появлением Магдалены и устроить таким образом примирение певицы с ее бывшим возлюбленным! План этот казался ему слишком замысловатым, так как, по его мнению, дело можно было устроить гораздо проще, без напрасных терзаний для Атенаис.

Но Дешан заметила взгляд Эгберта и при своей впечатлительности истолковала его в обратном смысле.

– Вы скрываете от меня истину! – воскликнула она взволнованным, умоляющим голосом. – Я напрасно рассчитывала на вашу дружбу, месье Эгберт. Помните ли вы ту историю, которая привела меня в отчаяние год тому назад? Я поверила словам этого хвастуна, но потом убедилась, что он оклеветал Магдалену, и окончательно успокоилась, зная, что она у вас в доме. Я надеялась… Но как бы ни были безумны надежды матери, так естественно желать всего лучшего для тех, кого мы любим! Теперь все кончено! Отведите меня к вашей больной, Бурдон; я буду проводить дни и ночи у ее постели. Ласки матери утешат ее в потере любимого человека. Я не имею права ни жаловаться, ни упрекать ее. Стоит мне только вспомнить мою собственную молодость. Зачем вы медлите, Бурдон? Быть может, она мучается в эту минуту; наемные сиделки окружают ее… Но что это такое! Я слышала вздох, кто-то плачет; она, верно, в этой комнате – не удерживайте меня! Я здесь, Магдалена!..

Вне себя от беспокойства Дешан вскочила с места и бросилась к двери, но отступила назад, увидев перед собой незнакомую, стройную фигуру девушки, стоявшую на пороге.

– Я ваша дочь! – проговорила со смущением Магдалена, протягивая ей обе руки.

Атенаис не двигалась с места. Она была в таком отчаянии при мысли о болезни и несчастье дочери, что сердце ее отказывалось верить действительности. Неужели эта нарядная, хорошенькая девушка с приличными манерами, полными достоинства, может быть ее дочерью!

– Не отталкивайте меня! – проговорила Магдалена сквозь слезы.

– Позвольте мне представить ее вам, Атенаис! – сказал граф Вольфсегг, выходя из библиотеки. – Это наша дочь. Не откажите ей в тех ласках, которыми вы хотели утешить ту несчастную, обманутую девушку. Необходимость заставила меня отнять у вас ребенка; вы видите ее теперь взрослой девушкой. Оставаясь с вами, она, быть может, также поступила бы на сцену и испытала все превратности судьбы. Я не думаю упрекать вас, но вы сами вряд ли будете оспаривать это. Я не дал ей ни блеска, ни почестей, но взамен этого сберег ее и дал хорошее, хотя и бюргерское воспитание. Несомненно, цветы расцветают еще роскошнее после бури, и нередко талант развивается во всем блеске в борьбе с нуждой и тяжелыми обстоятельствами жизни; вы сами доказываете это своим примером, Атенаис. Но не следует ставить девушку в зависимость от подобных условий, рассчитывая во что бы то ни стало на успех. Я хотел обеспечить будущее моего ребенка. Простите то горе, которое я причинил вам тогда. Я до сих пор держусь того убеждения, что только скромное положение в свете может гарантировать нам счастье. Мне кажется, что я вдвойне достиг своей цели. Каждая мать может гордиться такой дочерью!.. Магдалена любит одного молодого человека и знает его много лет; он предлагает ей свое сердце и руку. Любовь их не похожа на ту страсть, которую мы чувствовали некогда друг к другу; это спокойная, тихая привязанность, какую способны испытывать одни немцы. Просите ее согласия, Эгберт, от этого зависит ваше счастье. Помогите мне успокоить оскорбленное сердце матери и женщины.

Простота и чувство собственного достоинства, которыми была проникнута речь графа Вольфсегга, тронули впечатлительную француженку. Она горячо обняла Магдалену и прижала к своему сердцу.

– Моя дорогая! – проговорила с рыданием Атенаис. – Как я счастлива, что вижу тебя! Какая ты хорошенькая! Неужели ты сама пожелала видеть меня?

– Я не решалась выйти замуж без вашего согласия, – сказала, краснея, Магдалена, смущенная порывистыми движениями и горячностью матери.

– Разве я могла желать лучшего мужа моей дочери! – ответила Дешан, взглянув на Эгберта с ласковой улыбкой.

– Но вы не должны больше сердиться на моего отца, – сказала Магдалена.

– Она уже простила меня, – возразил граф Вольфсегг. – Да будет мир между нами, Атенаис. Мы пережили вместе безумные, но хорошие минуты. Ни вы, ни я не забудем их. Я рад, что хоть на закате наших дней мы опять встретились.

– Мой дорогой Ульрих! – воскликнула Дешан, протягивая ему руку. – Вот вам моя рука в знак дружбы!.. Вы видите, – добавила она, обращаясь к Бурдону, – что это за тиран! Он всегда был таким и всех заставлял покоряться своей воле. Я не раз думала, что, если бы между дворянами нашлось дюжины две подобных господ, как этот упрямый граф, они положили бы конец революции.

– Или устроили бы республику Вашингтона, – возразил Бурдон, – и мы были бы избавлены от Наполеона!

Слуга зажег свечи. Бурдон с улыбкой взглянул на своих гостей. Все казались довольными и счастливыми. Завязался непринужденный разговор, прерываемый веселым смехом и громкими выражениями радости Атенаис, которая не могла прийти в себя от счастья.

В этот же самый час, среди наступающих сумерек, маркиз Витторио Цамбелли беспокойно ходил взад и вперед по аллеям сада, примыкавшего к его дому в Chaussée d'Antin. Этот дорогой дом, богато изукрашенный внутри и снаружи, по словам врагов Цамбелли, был куплен им на «деньги, утаенные во время австрийской войны».

Сделавшись маркизом и адъютантом императора, обладая большими поместьями, Цамбелли достиг цели своих стремлений, так как вместе с тем он надеялся получить руку Антуанетты, что было его заветной мечтой в течение многих лет. Но тут он почувствовал, что почва колеблется под его ногами. Слух о приключении в Тюильрийском саду тотчас дошел до него, и притом с разными комментариями.

Легкомысленное и живое население Парижа, быстро переходя от одного впечатления к другому, жадно хватается за всякую новость, которая могла бы подать повод к праздным толкам. При Наполеоне внимание парижан более, чем когда-либо, было обращено на мелкие события частной жизни, скандалы и анекдоты двора и театрального мира, так как запрещено было говорить публично о вопросах, касающихся политики. Благодаря этому история загадочной нищей немедленно разнеслась по городу. Особенный интерес ее заключался в той роли, которую играла в ней фрейлина молодой императрицы. Имя маркизы Гондревилль повторялось со злобной усмешкой. Многие, особенно дамы, радовались ее унижению. Представительницы старинной французской аристократии не могли простить ей то видное положение, которое она занимала при французском дворе; остальные ненавидели Антуанетту за ее гордость. Никто не решался говорить о ее отношениях с Наполеоном, но они возбудили неудовольствие и ревность мадемуазель Марс, которая воспользовалась случаем, чтобы отомстить своей сопернице. Если Наполеон всюду имел своих шпионов, то с другой стороны за ним следили еще внимательнее. Всего усерднее в этом отношении были дворцовые камердинеры. Подмечая даже самые ничтожные обстоятельства из жизни Наполеона, они сообщали свои наблюдения публике, которая придавала значение первой важности всему, что прямо или косвенно касалось императора. Этим способом узнала мадемуазель Марс, а через нее и весь город, что вслед за сценой в саду Наполеон очень долго разговаривал с маркизой Гондревилль.

Все эти известия произвели тяжелое впечатление на маркиза Цамбелли. Ему нетрудно было объяснить себе некоторые не совсем ясные подробности. Против его ожидания Кристель не умертвила себя и не пала жертвой тех искушений, которыми так богат Новый Вавилон. Непрошеная свидетельница его преступления осталась жива и может погубить его. Она, вероятно, узнала от кого-нибудь о предполагаемом браке и, выждав удобную минуту, заявила о своих правах Антуанетте. Кто знает, что наговорила она против него в припадке безумной ревности? Он уже почти достиг цели своих желаний, а теперь все обрушилось! Вместо блестящего приза, который он считал достойной наградой своих усилий, его ожидала ссылка на галеры.

Голова его шла кругом; он не видел выхода из тех затруднительных обстоятельств, в которых он находился. Одну минуту ему удалось успокоить себя тем, что Наполеон до сих пор не потребовал его к себе. Но он знал, как ловко умел Наполеон прикинуться ничего не знающим и как терпеливо и долго выжидал удобного момента, чтобы нанести удар. Еще со времени его возвращения из Испании в 1809 году падение Фуше было для императора вопросом решенным. Но только на днях разразилась буря. Генерал Савари был назначен министром полиции, а Фуше отправлен в изгнание с почетным титулом римского губернатора. Но на подобный исход не мог рассчитывать Витторио в случае встречного ветра. Наполеон должен был щадить Фуше, но с ним он не станет церемониться и отбросит от себя, как неприятную и опасную гадину.

Витторио не был трусом; ему стало досадно за то уныние, которое овладело его сердцем. «Неужели Антуанетта поверит словам сумасшедшей девушки? – спрашивал он себя. – Может быть, обо мне даже не было и речи, и все эти подробности придуманы праздной публикой! Разве не могло дело произойти, например, таким образом: нищая обратилась к нарядной даме с просьбой о милостыне. Лицо ее показалось даме знакомым. Как бы ни изменилась Кристель, но Антуанетта могла узнать ее, так как не раз видела ее в окрестностях замка Зебург. Если она назвала по имени несчастную, то у Кристель от испуга могли сделаться судороги…»

Но так ли было в действительности? Цамбелли решил во что бы то ни стало разъяснить этот вопрос до следующего утра, потому что завтра день его дежурства при императоре.

Цамбелли оделся в самое простое платье, чтобы не обращать на себя внимания прохожих. Прежде всего он отправился к хозяевам, у которых жила Кристель, в надежде узнать что-нибудь о ее судьбе с того времени, как она оставила их. Из их бессвязной болтовни он узнал только одно, весьма важное для него обстоятельство, что даже в минуты самого сильного гнева Кристель ни разу не произнесла ни одного слова упрека. Неужели она будет откровеннее с Антуанеттой! Это казалось ему невероятным, но уже прошло два месяца с того времени, как хозяева выгнали Кристель, а в такой срок нужда и горе могли ожесточить ее и подействовать на рассудок.

Выйдя на улицу, Цамбелли не знал, на что решиться: пойти ли в госпиталь на улице Taranne или к отелю Мартиньи, где он надеялся встретить Антуанетту… Может быть, его допустят к постели Кристель…

Как бы хорошо было, если бы она, увидев его, умерла от испуга!

Опасность появилась с той стороны, где он менее всего ожидал. Теперь уже поздно было упрекать себя за неосторожность. Дело шло о жизни и смерти. Если бы Кристель была без приюта, он отыскал бы ее на улицах Парижа, но в госпитале она была отдалена от него целой пропастью. Несчастная девушка, отданная на попечение общественной благотворительности, при таких необыкновенных обстоятельствах неизбежно должна была возбудить участие и любопытство публики. Помимо докторов и сестер милосердия полиция и газеты не упустят ее из виду.

Дорого бы дал Цамбелли, чтобы узнать, кто привез нищую в госпиталь в наемной карете. Ему говорили, что какой-то иностранец. Почти наверняка можно было предположить, что это был немец, потому что иначе Кристель не сумела бы объясниться с ним, и только соотечественница могла внушить ему такое сострадание.

Блуждая по городу без определенной цели, Цамбелли очутился поблизости от своего жилища перед дворцом Montesson, где праздная толпа любопытных загородила ему дорогу.

У ворот стояли телеги и фуры, нагруженные коврами, канделябрами, зеркалами, тропическими растениями и т. п. Великолепный дворец Montesson с обширным двором и садом был в это время занят австрийским посланником князем Карлом фон Шварценбергом. Привезенные вещи должны были служить для украшения дворца к предстоящему балу, который должен был дать посланник 1 июля в честь новобрачной императорской четы.

Хотя дворец по своей величине и великолепному убранству вполне соответствовал блеску подобного празднества и чести габсбургско-лотарингского дома, представителем которого был князь фон Шварценберг, но тем не менее посланник считал нужным расширить его и обставить заново. Для этой цели был нанят соседний дом и соединен с дворцом гигантской крытой деревянной галереей, которая предназначалась для танцев и для устройства которой уничтожена была значительная часть сада. Красота и легкость этой постройки представляла собой чудо архитектурного искусства; по слухам, ходившим в городе, блеск и роскошь внутреннего убранства должны были затмить все, что до сих пор видели жители Парижа во время подобных празднеств. Работа шла день и ночь, но, несмотря на все усилия, она подвигалась довольно медленно, так как желание князя совместить удобство с требованиями изящества постоянно представляло новые затруднения. Тем не менее плотники и декораторы старались превзойти самих себя в искусстве. Помимо хорошей платы каждый надеялся заслужить милостивый взгляд императора в награду за свои труды и бессонные ночи.

Но с момента, когда день бала был окончательно назначен, всеми овладело лихорадочное беспокойство. Австрийский посланник, обыкновенно хладнокровный и терпеливый, стал торопить работников и сердился на их медлительность; его знакомые, приходившие с ним на постройку, вслед за похвалой неизменно выражали сомнение в своевременном окончании работ. При этих условиях о прочности не могло быть и речи. Хотя никто не высказывал этого, но большинство рабочих и даже посторонних зрителей были убеждены, что эта воздушная постройка, разукрашенная и убранная на скорую руку, не выдержит единственной ночи, для которой она воздвигалась, и исчезнет к утру, как волшебные замки фей.

Цамбелли подошел к одной из групп, стоявших перед дворцом. Толпа была настолько велика, что ему нечего было опасаться, что он обратит на себя чье-либо внимание.

Как разговоры, так и отдельные замечания и возгласы относились главным образом к предстоящему празднеству, к которому делались такие грандиозные приготовления. Несмотря на прямую выгоду для рабочих и купцов, толпа находила совершенно неуместной подобную расточительность. Парижане, встретив недоброжелательно брак Наполеона с австрийской принцессой, так же недружелюбно относились и к празднику, который устраивался в честь этого брака.

– Какая духота! Девять часов вечера, а все еще невыносимо жарко! – сказал один, снимая шляпу и утирая себе лоб носовым платком.

– Ну, еще не так будут задыхаться те, которым придется плясать в этой зале.

– Говорят, сегодня утром камни и стены до того накалились от солнца, что рабочие должны были поливать их водой.

– Ты и поверил! Австрийцы нарочно выдумывают разные басни, чтобы похвастать своим праздником, так как они не могут похвалиться своими победами.

– Ни своей принцессой. Разве ее можно сравнить с Жозефиной?

– Тем не менее я не взял бы Жозефину себе в жены. Яблоко побывало уже во многих руках.

– Но оно все-таки пришлось по вкусу маленькому капралу. Недурно жениться на возлюбленной Барра.

– И получить армию в виде свадебного подарка.

– Эта армия уже не существует! Жозефина в отставке. Что выйдет из всего этого?

– При этой жаре нечего ждать, кроме эпидемии!

– Франция уже несколько лет страдает изнурительной лихорадкой. Говорят, где-то на Дунае австрийцы порядком потрепали Бонапарта.

– Это нахальная ложь! Разве ты не читаешь бюллетени?

– Каков чудак! Тебя можно показывать за деньги на бульварах! Нашелся-таки человек, который верит бюллетеням!

К группе разговаривающих подошло несколько человек.

– Смотрите, еще телега! Она нагружена цветами и дерном.

– Все высохло и обратилось в сено, как будто они привезли эти цветы из пустыни.

– Вместо свечей посланник должен был бы провести воду из Сены для поливки своей постройки. Каковы пыль и духота!

– Недостает только фейерверка, а затем бури…

– Как давно не было дождя! Утром выпало несколько капель, но этим дело и кончилось.

– Я ничего не заметил.

– В это время я был в Тюильрийском саду.

– Значит, вы были на месте происшествия! Не можете ли вы сообщить нам что-нибудь об истории, которая случилась с нищей и придворной дамой?

– Разумеется. Дама прогуливалась со своим возлюбленным. На них набросилась нищая с явным намерением убить обоих. В ее руках был длинный кинжал с отравленным лезвием. Сам Дероне допрашивал ее. Вы знаете Дероне? Он ловок, как черт, в этих делах…

– Пустяки! – прервал работник в голубой блузе, сдвигая шапку со лба. – Все это преувеличено. Я был тут и отнес на собственных руках бедняжку в карету. Это еще совсем молоденькая девочка и легкая как перышко. Затем я сел на козлы с кучером и отвез ее в госпиталь. Ни один полицейский не допрашивал ее; мы сдали больную на руки доктору Бурдону.

– Кто это такой?

– Он не особенно красив, кривобокий и с большой головой. Но его знает всякий в предместьях. Видно, вы аристократ, что не слыхали о нем. Это славный парень!

– Рассказывайте дальше! – послышался голос из толпы. – Значит, Бурдон лечит ее? Она, верно, выздоровеет, потому что у него есть средство против всех болезней.

– У вас, должно быть, много денег, что вы можете тратить время таким образом, – заметил ядовито первый рассказчик, обращаясь к работнику, который изобличил его во лжи.

– Деньги свалились на меня с неба. Я получил золотой от сострадательного иностранца, которому я помог отвезти нищую в госпиталь.

– Ну, это щедрая плата! Скажите, пожалуйста, как выглядит у этот иностранец?

– Молодой, стройный, с белокурыми волосами. Я предполагаю, что он немец, так же как и нищая. Если не ошибаюсь, он назвал ее Кристель.

– Удивительная история! Но я не понимаю, зачем эту девочку отвезли в госпиталь?

– Точно вы не знаете? Во Франции всегда будут те же порядки. При Людовике Пятнадцатом людей за всякое лишнее слово запирали в Бастилию; теперь их прячут в сумасшедший дом. Не велика разница между оковами и смирительной рубашкой!

– На этот раз им не удастся замять эту историю! – воскликнул работник. – Месье Бурдон долго разговаривал о чем-то с молодым иностранцем и так серьезно посматривал на больную, что мне тогда же пришло в голову, что дело нешуточное.

– Однако они заставили всю улицу своими возами. Скоро нельзя будет шевельнуть ни рукой, ни ногой.

– Воображаю себе, какая здесь будет давка первого июля!

– Лишь бы они опять не подставили адской машины, как на улице St. Nicaise.

– Ну, приятель, вы забываете, что не следует говорить о таких щекотливых вещах.

– А случай был бы удобный. Ночь, толкотня – один выстрел… И все кончено!..

– Вы своей болтовней подведете всех нас!

– Это якобинец! Приверженец Робеспьера!

– Смотри, я тебе раскрою череп! Разве я похож на якобинца? Я простой парикмахер и только высказываю свое мнение. Тут может быть только один исход…

С этими словами парикмахер щелкнул пальцами, подражая пистолетному выстрелу.

– Господа, это шпион! Поколотим его! Он хочет поймать нас в ловушку. Если он парикмахер, то сверните ему парик на сторону. Нужно проучивать этих людей!

Толпа зашумела. Еще момент, и все бросились бы на невинную жертву болтливости, но, по счастью, кто-то заметил Витторио, который удалялся быстрыми шагами по улице.

– Вот настоящий шпион! – воскликнул неожиданный защитник несчастного парикмахера, указывая на Цамбелли. – Мне он уже давно казался подозрительным. Если бы вы видели, как он внимательно слушал историю нищей! Он спешит к Савари с доносом и наплетет на нас всякую всячину.

– Догоните его! – закричало несколько голосов. – Бросим его в Сену!

– Туда ему и дорога! Черт бы побрал всех их.

– Видно, во Франции никогда не будет покоя от полиции и шпионов!

Витторио уже был далеко; он только слышал крики и проклятия, которые раздавались ему вслед. Но они не производили на него никакого впечатления. Одна мысль поглощала его.

Не Кристель, а Геймвальд выдал его. По странному стечению обстоятельств судьба опять свела Кристель с этим человеком в Тюильрийском саду, как прежде на мельнице Рабен и в Вене. Хотя имя молодого иностранца не было произнесено, но Цамбелли тотчас же догадался, что это был Эгберт, как из описания его наружности, сделанного работником, так и из участия, которое он принял в Кристель.

Значит, он недаром почувствовал такую ненависть к Геймвальду с первого момента их встречи! Все попытки обезоружить его и принудить к молчанию кончились полной неудачей. Если он не убил его, то опять-таки вследствие неблагоприятных обстоятельств.

Как отыскать Эгберта среди многолюдного и необъятного Парижа? Между тем всякая даром потерянная минута могла ускорить гибель Цамбелли. Эгберт имел доступ к императору, если еще Антуанетта заодно с ним, то для Цамбелли не было выхода из этого затруднительного положения.

Он не чувствовал никакого раскаяния в своем преступлении, но боялся наказания.

Ему казалось всего удобнее навести справки в госпитале. Быть может, привратник знает адрес Геймвальда. Он узнает, кстати, в каком положении Кристель.

На пасмурном облачном небе уже кое-где зажглись звезды, когда Цамбелли вошел на улицу Taranne. Воздух был тяжелый, и все еще дул теплый, удушливый ветер.

Изнемогая от усталости, Цамбелли остановился перед порталом госпиталя. Он вынул на всякий случай деньги из своего кошелька, хотя сам не знал, в чем будут заключаться его вопросы и ответы. Главный вход уже был заперт, но при свете фонаря можно было различить медную ручку звонка. Из полукруглого окна над дверью виднелся слабый отблеск лампы, горевшей в коридоре.

Цамбелли невольно взглянул на противоположный дом, в котором жил Веньямин Бурдон. Дом этот в ночном полумраке казался еще печальнее и фантастичнее, нежели днем. Ярко освещенные окна квартиры врача поразили Цамбелли. Не собрались ли там ненавистные ему люди и не совещаются ли они о его гибели?

У подъезда остановилась карета. Кучер несколько раз хлопнул бичом, чтобы известить господ о своем прибытии.

Витторио решил дожидаться до тех пор, пока кто-нибудь выйдет из дома.

Где-то в отдалении на церковной башне пробило десять. Медленно взошел месяц, подернутый облаками, над массой скученных зданий.

Наконец дверь отворилась. Вышли две дамы в сопровождении троих мужчин, которые вполголоса разговаривали между собой. Витторио узнал по фигуре Веньямина и Эгберта, но не мог догадаться, кто был третий; дамы также показались ему незнакомыми.

После долгого и дружеского прощания дамы сели в карету с господином, которого Витторио не мог узнать, несмотря на все усилия.

– Не оставайтесь долго в госпитале, Эгберт! Я только тогда спокоен, когда вижу вас, – сказал он из окна кареты.

Это был голос графа Вольфсегга.

Карета быстро покатила по улице St. Benoit.

Цамбелли с отчаянием опустился на каменную скамейку у ворот госпиталя. Если Бурдон и Эгберт заметят его, то как объяснить им свое присутствие? Выступ ниши пока скрывал его от их глаз. Он инстинктивно схватился за рукоятку сабли.

– Наконец-то мне удалось видеть действительно счастливых людей, – сказал Бурдон. – Я должен отметить сегодняшний день красным карандашом в моей записной книжке.

– Мы бесконечно благодарны вам, – возразил Эгберт. – Без вашей помощи дело никогда не кончилось бы таким образом. Дай вам Бог такого же успеха с этим несчастным существом.

– Мы сейчас узнаем, как она провела вечер. Если она спала все это время, то сон лучше всего подкрепит ее расстроенные нервы.

Разговаривая таким образом, приятели вышли на середину улицы. Цамбелли встал и прижался спиной к стене; фигура его имела неподвижность статуи, мертвенная бледность покрыла лицо его; одни только глаза светились лихорадочным блеском.

С другого конца улицы приближалось несколько молодых людей. Одни пели, другие громко разговаривали между собой и смеялись.

– Это что такое! – воскликнул с удивлением Бурдон, останавливаясь перед госпиталем и указывая на флигель, стоявший посреди двора, фасад которого был обращен на улицу.

Месяц освещал окна верхнего этажа, стекла блестели голубовато-серебристым светом, между тем как нижний этаж был совершенно закрыт стеной.

Эгберт поднял голову и увидел у открытого окна второго этажа белую фигуру. На минуту она исчезла в темном фоне комнаты, потом снова появилась с простыней, которую привязала к окну, как будто собиралась бежать из госпиталя таким способом.

Внезапно вскочила она на подоконник, придерживаясь рукой за косяк. Ноги у ней были босые; поверх рубашки была надета темная юбка.

– Лунатик! – сказал Бурдон.

Хотя Эгберт не мог различить лица на таком расстоянии, но движения и фигура показались ему знакомыми.

– Это черная Кристель! – воскликнул он с ужасом.

Цамбелли, услыхав это восклицание, поспешно позвонил у ворот госпиталя.

В то же время подошли певцы.

– Тише, господа, – воскликнул Бурдон, – вы можете испугать ее. Эта женщина лунатик! Припадок только что начался.

Певцы остановились, привлеченные любопытством.

Несчастная стояла уже на узком карнизе окна и как будто повисла в воздухе, представляя собой страшное, чарующее зрелище. Спокойно светил на нее месяц из-за серебристо-серых облаков.

С шумом отворилась дверь, выходившая на улицу. Вслед за Витторио несколько молодых людей поспешно вбежали на лестницу мимо оторопевшего привратника.

Бурдон отпер своим ключом небольшую калитку в стене, которая прямо вела во двор госпиталя. В это время тут уже все поднялось на ноги. Сбежались больничные сторожа, сестры милосердия, слуги. Одни бросились во двор, другие в ту часть госпиталя, где была комната несчастной. Это была та самая нищая, которую привезли сегодня утром в судорогах из Тюильрийского сада. После сеанса известного в то время магнетизера Бурдона она заснула крепким сном. Сиделка оставалась при ней несколько часов и, видя, что больная не просыпается, вышла в убеждении, что она проспит всю ночь. Но Кристель, должно быть, проснулась вскоре после этого и захотела бежать из госпиталя.

Стоявшие во дворе смотрели с ужасом, как девушка ходила взад и вперед по карнизу. У окна висела привязанная простыня, доходившая до первого этажа; ветер вздувал ее. Больная, по-видимому, забыла о своем первоначальном намерении спуститься из окна с помощью простыни. Она села на край подоконника и, ударяя босыми ногами по стене, тихо покачивалась взад и вперед. Лунный свет ярко освещал ее бледное, исхудалое лицо. Мерно шумели верхушки деревьев, растущих во дворе, под ее ногами.