Текст книги "Люцифер. Том 2"

Наполеон говорил быстро и отрывисто по своей привычке. Заметив, что она отстала от него на несколько шагов, он замолчал и оглянулся. Лицо его оставалось таким же бесстрастным и холодным.

– Разве вы больны, Антуанетта?

– Я жду, какого рода будут ваши дальнейшие распоряжения относительно будущей супруги маркиза Цамбелли.

– Вы такая же глупая, сентиментальная немка, как все ваши соотечественницы!.. – сказал с досадой Наполеон.

– Я не привыкла, чтобы со мной обращались подобным образом…

Антуанетта была вне себя от негодования. Невольным движением она откинула вуаль со своего лица. На щеках ее выступил яркий румянец. Глаза ее блестели. Она была необыкновенно хороша в эту минуту. Наполеон отвернулся, чтобы не поддаться очарованию ее красоты, но тотчас же опять взглянул на нее. Он наблюдал борьбу страстей на ее лице, выжидая минуту утомления, когда она опять покорится его воле.

Ему недолго пришлось ждать. Она не выдержала его сурового взгляда и залилась слезами.

– Вы плачете, потому что не выносите, чтобы с вами обращались как с мужчиной! Разве я требую от вас чего-нибудь неразумного или того, что свыше человеческих сил? Неужели вы принимали меня за аркадского пастушка! В нашем положении мы должны прежде всего соблюдать приличия и чувство собственного достоинства. Я желаю вам добра и люблю вас. Но я не Геркулес и не буду сидеть за прялкой у ног Омфалы. Никогда женщина не заставит меня изменить моего решения. Повторяю вам, этот брак необходим. Когда вы успокоитесь, то сами придете к такому же убеждению. До свидания, Антуанетта.

– Вы уходите от меня! – проговорила она, рыдая.

– Не думаете ли вы перевернуть свет вашими слезами!

Он слегка прикоснулся к своей шляпе в виде поклона и медленно направился вдоль аллеи к дворцу, заложив руки за спину.

Антуанетта в изнеможении опустилась на траву под темными ветвями сосен. Ей казалось, что ее погребли заживо. Будущее закрыто для нее; осталось одно прошлое. Она вспомнила блистательный бал перед началом австрийской войны, когда, олицетворяя собой богиню победы, она поднесла Наполеону лавровый венок и он бросил на нее взгляд, в котором выражался немой вопрос и требование. Она не ответила отрицательно, хотя предвидела трагический конец подобной любви. Страсть и честолюбие были сильнее всех других соображений. Быть любовницей Цезаря считалось величайшим счастьем для женщины как в старом Риме, так и в новом, который во всем подражал ему. Антуанетте казалось, что она нашла цель жизни в задаче привязать к себе самого гениального человека столетия. Отказавшись от родины, пожертвовав для него будущностью, семейными отношениями и традициями, она надеялась, что его связь с ней будет прочнее и продолжительнее, чем с другими женщинами. Покинутая и растерянная, с краской стыда на лице, припоминала она теперь дни своего мнимого счастья. Он не только разошелся с ней, как с Жозефиной, но бросает ее как плод, проеденный червями, или как пресыщенный пьяница небрежно передает опрокинутый кубок своему соседу. Разве она заслужила подобное унижение! Разве мог человек, в котором была хотя бы слабая искра любви к ней, бросить ее таким образом! Год тому назад она преклонялась перед ним, как перед высшим, неземным существом. Каким жалким и ничтожным казался он ей теперь! Какую постыдную роль играла она сама во всей этой истории! Не любя ее, он удостаивал ее своим вниманием для удовлетворения мимолетной прихоти победителя. Неужели гордая, блестящая Антуанетта не заслуживала лучшей участи! Новый Цезарь дарил ее, как невольницу, своему любимцу. Может быть, именно в один из моментов, когда она в опьянении блаженства покоилась в его объятиях, он выбрал того, кому хотел передать ее. Все глубже и яснее чувствовала она свой позор и унижение.

Между тем в поступке с Антуанеттой Наполеон оставался верен своим понятиям и складу характера. Едва ли в молодости он был способен понимать ощущения и требования женского сердца. Фантазия его легче воспламенялась, нежели чувственность, но это была не более как вспышка, которая проходила вслед за удовлетворением желания. Если женщины не могли пожаловаться на него, что он хвастался своими победами, то, с другой стороны, ни одна не могла похвалиться, что он щадил ее чувство. Он смотрел на любовные похождения как на приятное препровождение часов досуга; слезы и упреки раздражали его. Некоторое время красота Антуанетты увлекала его; он находил удовольствие в разговорах с нею, но она скоро утратила для него интерес новизны; он думал, что делает достаточно, дозволив своей любовнице оставаться в штате своей супруги.

Витторио Цамбелли, несколько месяцев тому назад получивший звание маркиза, владея богатыми поместьями, сделал формальное предложение Антуанетте, но, получив отказ, обратился к императору с просьбой о посредничестве.

Наполеон находил этот брак вполне приличным и не заботился о мотивах отказа Антуанетты: он придавал им так же мало значения, как ее слезам и гневу, объясняя их женской слабостью и тщеславием. Не его была вина, если она относилась к этому браку с такой неуместной серьезностью. Он никогда не думал возвысить Антуанетту над другими женщинами, как она воображала это в своем безумии, но также не хотел унизить ее этим браком. Это была своего рода забота о ее судьбе: он желал обеспечить ей определенное положение в свете.

Антуанетта должна была призвать на помощь всю свою гордость, чтобы овладеть собою.

Она слишком долго жила в заоблачном мире, чтобы примириться с печальной действительностью. Но она не подчинится чужой воле без борьбы. Прочь слезы и жалобы! Никто не должен видеть ее страданий.

Она поднялась со своего места и машинально, сама того не замечая, вышла из калитки в ту часть сада, которая была доступна публике.

Едва сделала она несколько шагов по уединенной аллее, как увидела издали Эгберта, который шел ей навстречу. Он также узнал ее. Они остановились друг перед другом в немом удивлении.

Антуанетта, благодаря своей привычке к свету, скорее овладела собой и поздоровалась с Эгбертом, как со старым знакомым.

– Графиня Антуанетта! – воскликнул наконец Эгберт и, забывая разницу их общественного положения, невольно протянул ей обе руки. При том душевном состоянии, в котором находилась теперь Антуанетта, это движение показалось ей вполне естественным; она дружески положила свою руку в его руки. Присутствие преданного человека оживило и согрело ее оледеневшую кровь. Она осыпала Эгберта вопросами относительно его личной жизни со времени их последней разлуки, но ни разу не упомянула о графе Вольфсегге.

Когда Эгберт между прочим рассказал ей о своей встрече с Наполеоном после Асперна, она удивила его своим восклицанием:

– Счастливец! Я завидую вам! Вы видели его унижение!..

Окончив свой рассказ, Эгберт невольно запнулся, когда Антуанетта спросила его о причинах, побудивших его приехать в Париж.

Она повторила свой вопрос:

– Что вы делаете тут? Может быть, вы тоже приехали сюда, чтобы поздравить эрцгерцогиню? Много австрийцев представлялось ей; она приняла их очень милостиво.

– Мое незначительное общественное положение избавляет меня от необходимости видеть немецкую принцессу на престоле Наполеона. Это зрелище не может доставить особенного удовольствия немцу, который хоть сколько-нибудь любит свое отечество. Я приехал в Париж по одному частному делу.

– Если бы я случайно не встретила вас, месье Геймвальд, то вы, вероятно, не сочли бы нужным известить меня о своем приезде. Разве это та дружба, которую вы обещали мне!

– Мое обещание было дано при других обстоятельствах. Житейское море разбросало наши корабли в разные стороны.

– Но они опять встретились.

– Только под другими флагами. Один корабль смело несется вперед; попутный ветер вздувает белоснежные паруса…

– Это ваш корабль, – прервала Антуанетта. – От другого остались одни изуродованные обломки, гонимые волнами.

– Вы ли это говорите, графиня Антуанетта! – сказал с удивлением Эгберт.

Он не кончил своей фразы. Взглянув пристальнее на свою собеседницу, он был поражен грустным выражением ее лица, на котором еще видны были следы недавних слез.

– Я страдаю бессонницей, – сказала поспешно Антуанетта, чтобы избежать вопроса с его стороны. – Это главная причина моей ранней прогулки… Мы уже давно беседуем с вами, но вы не сказали мне ни слова о Магдалене. Неужели она сердится на меня, что я так долго не писала ей? Но мое существование настолько бесцветно и пусто, несмотря на окружающий меня блеск, что мне трудно поддерживать переписку. Не случилось ли чего-нибудь дурного с Магдаленой? Ваше молчание начинает беспокоить меня…

– Нет, Магдалена здорова. Ваше желание исполнилось, мы помолвлены… Она в Париже.

– В Париже! Одна, без родных!

– Граф Вольфсегг с нами…

Антуанетта изменилась в лице. Глаза приняли мрачное, недовольное выражение.

Эгберт остановился в замешательстве. Его молчание еще более раздражило Антуанетту.

– Дядя и мать, по-видимому, забыли о моем существовании. Разве я совершила какое-нибудь преступление, оставшись в Париже! При своей исключительной, чисто немецкой любви к отечеству они преувеличивают вину мою и моего брата. Между тем тысячи людей сделали то же. Так поступил и дядя на Ваграмском поле: он покорился сильнейшему.

– Но он не захотел протянуть ему руку в знак примирения.

– Может быть, вы требуете от меня раскаяния?

– Я ничего не требую, но только хочу объяснить поступок графа Вольфсегга.

– Как его здоровье?

– Он здоров, но пал духом.

– Вы с Магдаленой скорее, чем кто-нибудь, можете утешить его и возвратить ему надежду на лучшее будущее. Не краснейте. Я знаю тайну моего дяди.

– Ничто не заставит его забыть вас, графиня Антуанетта.

– Мне, вероятно, опять придется огорчить его. Вы наш общий друг, и потому я желала бы узнать ваше мнение… Меня хотят выдать замуж за маркиза Цамбелли…

Она ждала удивления и неудовольствия со стороны Эгберта, но вместо этого она увидела выражение ужаса на его лице.

– За маркиза Витторио Цамбелли! Кто же может настаивать на этом браке?!

– Тот, чья воля всесильна, – император Наполеон!

– Он не может требовать этого! Какой бы он ни был тиран, он, вероятно, не желает вашего бесчестия!

– Если бы Наполеон слышал эту фразу, то назвал бы вас безумным немцем. Он не видит ничего бесчестного в том, что фрейлина его супруги выйдет замуж за его фаворита. Напротив того, он думает осчастливить ее этим браком.

– Но это невозможно. Император не знает, что этот человек – убийца Жана Бурдона! Ваши родные должны вмешаться в это дело. Граф Вольфсегг, наконец, я сам – явимся против него свидетелями на суде.

Волнение Эгберта сообщилось Антуанетте. Он говорил таким уверенным тоном, что трудно было усомниться в истинности его слов. Если обвинение будет доказано, то Антуанетта могла не только отказаться от ненавистного брака, но еще сказать Наполеону: «Вот твои любимцы! Ты хотел отдать меня вору и убийце!..»

Но прежде чем сказать это, она должна узнать дело до мельчайших подробностей. Эгберт едва успевал отвечать на ее вопросы.

– Тише, нас подслушивают, – сказала вполголоса Антуанетта. – Я слышала шорох в кустах.

Эгберт начал прислушиваться. Ему тоже показалось, что кто-то пробирается в кустарнике. Он оглянулся и увидел худощавую женскую фигуру в коричневом платье, которая тотчас же скрылась за поворотом аллеи; он не мог ее разглядеть, но фигура показалась ему знакомой.

«Неужели это Кристель!? – подумал он с беспокойством. – Как она могла попасть сюда?»

– Это, вероятно, какая-нибудь нищая, – сказала Антуанетта спокойным голосом.

Эгберт не счел нужным сообщать о своей догадке Антуанетте и продолжал прерванный разговор, но мысль о Кристель не покидала его. Она исчезла из его дома в тот самый день, когда он видел в последний раз Цамбелли в Шенбрунне. Сама ли она добровольно последовала за ним или была увезена им насильно? Все попытки отыскать пропавшую девушку окончились полной неудачей. Если он не ошибся и это была действительно Кристель, то, вероятно, Цамбелли до сих пор держит ее при себе из предосторожности, как свидетельницу или участницу его преступления.

Эгберт с беспокойством думал о том, что Кристель, вероятно, слышала весь его разговор с Антуанеттой и поспешит передать его Цамбелли, который, таким образом, успеет принять меры и приготовиться к нападению. В случае открытой борьбы все шансы на успех будут на его стороне.

Они подошли к повороту аллеи.

– Позвольте мне проститься с вами, графиня, – сказал Эгберт. – Магдалена давно ожидает меня.

– До свидания, – ответила Антуанетта, протягивая ему руку.

– Могу ли я сообщить графу Вольфсеггу о нашей встрече?

– Если вы уверены, что он примет это известие благосклонно…

Говоря это, Антуанетта вскрикнула и отскочила в испуге. Перед нею стояла бледная, исхудалая девушка с распущенными волосами и черными сверкающими глазами.

– Ты хочешь выйти за него замуж! – проговорила она с яростью, хватая за руку Антуанетту. – Из-за тебя он бросил меня, бил, как собаку! Ты…

Антуанетта делала напрасные усилия, чтобы освободиться от костлявых пальцев, судорожно сжимавших ее правую руку.

– Кристель, опомнись! – воскликнул Эгберт, взяв ее за плечо.

Но она не обратила на него никакого внимания и еще крепче вцепилась в руку своей соперницы.

Антуанетта, смущенная приключением, которое грозило обратить внимание публики, так как уже несколько любопытных спешило к ним с разных сторон, сняла дорогой браслет со своей руки и подала его Кристель.

Но та с пренебрежением бросила на землю богатый дар.

– Ты не откупишься от меня! Я не отстану от тебя! Ты не выйдешь за него замуж!.. – кричала Кристель.

Эгберту удалось наконец освободить Антуанетту.

– Кристель, – сказал он, наклоняясь к ней, – вспомни мельницу Рабен!

Громкое рыдание вырвалось из груди обезумевшей девушки. Она со стоном упала на землю; у нее начались судороги.

Антуанетта воспользовалась этим моментом и убежала от жалкого зрелища мучений, которые она могла только усилить своим присутствием.

Вокруг Кристель собралась мало-помалу большая толпа. Тут были и поденщики, работавшие в саду, гуляющая и праздношатающаяся публика, молодые женщины, старухи и уличные мальчишки.

– Это сумасшедшая, – сказал один.

– Она цыганка, – возразил другой. – Я уже не раз встречал ее. Она поет цыганские песни.

– Может быть, это не она?

– Нет, это та самая, на днях она пела в погребке «Красного льва». Я сразу узнал эту черную колдунью!

– Бедняжка! – сказал кто-то из толпы. – Вероятно, ее соблазнил какой-нибудь знатный барин и выбросил на улицу.

– Мы только что выпололи эту сорную траву, а она опять выросла! – заметила старуха с наружностью мегеры. – Из-за чего мы хлопотали и делали революцию?

– Ничто не изменится, пока на свете будут богачи!

– Вы слышали, у австрийского посланника будет большой бал.

– Это позор для Франции! Мы проливали нашу кровь…

– Маленький капрал сделал порядочную глупость, прогнав от себя добрую Жозефину. Нашел на кого променять ее!

– Дерется с тестем, а женится на дочери.

– Теперь это в моде. Держу пари, что негодяй, соблазнивший эту несчастную девушку, бросил ее, чтобы жениться на богатой.

Эгберт, видя, что не будет конца болтовне, потерял терпение и крикнул, обращаясь к толпе:

– Помогите же мне, господа, отнести больную в карету. Мы ее отвезем в госпиталь. Кто достанет мне карету, получит золотой!

Соблазн получить золотую монету оказал свое действие. Какой-то работник тотчас побежал нанимать карету. Двое других подняли девушку с земли и понесли за Эгбертом. Остальные шли за ним, издали восхваляя великодушие богатого иностранца и втихомолку посмеиваясь над его странными манерами.

Так кончилась счастливая жизнь, о которой мечтала бедная Кристель в тот день, когда решилась бежать от Армгартов.

Первые недели новой жизни показались ей каким-то прекрасным сном. Цамбелли поручил ее старому слуге, который привез ее в Париж прежде, нежели французские войска выступили из Вены. Это путешествие доставило ей нескончаемое удовольствие. Каждый день она видела что-нибудь новое; при этом не было ни работы, ни строгого домашнего порядка. Сопровождавший ее слуга был суровым, необщительным человеком, от которого с трудом можно было добиться нескольких слов на ломаном немецком языке. Но это было по сердцу Кристель, так как его присутствие не мешало ей предаваться своим мыслям, которые парили, как ласточки при весеннем солнце. Только по временам сердце ее боязливо замирало в груди, когда она вспоминала, как дружелюбно относились к ней Эгберт и Магдалена и как дурно отплатила она им за их благодеяния. Но тут воображение рисовало ей образ Витторио, и она опять чувствовала себя довольной и счастливой.

Париж привел ее еще в больший восторг. Огромный, блистательный город, мишура, которой она могла украситься, произвели на нее свое действие. Часто заходил шевалье в ее маленькую квартиру в городском предместье, где хозяева, старые эльзасцы, с трудом понимали ее, но старались всячески угодить ей благодаря деньгам Витторио.

Черная Кристель жила как в чаду среди чуждого, непонятного и одуряющего мира, окружавшего ее. Опьянение представляло для нее столько прелести, что она не хотела очнуться. Но против ее воли любовь пробудила от сна ее разум. Выведенная таким образом из состояния полусознательного блаженства, она уже не могла вернуться к мраку прежнего существования. У ней появилось осознание действительности. Понять характер Витторио она не могла, но для нее все более и более делалось очевидным, что он хочет во что бы то ни стало отделаться от нее и что наступил конец ее счастью. Чувство самосохранения заговорило в ней; она не хотела без борьбы потерять человека, которого любила. Ее ревность раздражала его и приводила в дурное расположение духа. Он мучил и бил ее. Для него любовь была только средством, чтобы выманить ее из дома Эгберта и иметь в своей власти единственную свидетельницу его преступления. Теперь, когда его цель была достигнута, ничто не связывало его с ней; он счел за лучшее бросить бедную, обманутую девушку в необъятную пропасть гигантского города. Всего лучше, если отчаяние доведет ее до самоубийства. Их связь держалась на волоске; нетрудно было порвать ее. Мало-помалу он прекратил свои посещения. Из остатка сострадания он подарил ей однажды кошелек с золотыми, зная, что это только временная помощь и что скоро нужда вступит в свои права.

Быстро была поднята Кристель на высоту своего счастья, но еще быстрее слетела она вниз. Целые недели ждала она его ежеминутно днем и ночью. Может быть, он болен или уехал из Парижа? Где найти его в огромном городе, среди людей, говорящих на чужом языке, на котором она едва выучила несколько слов? Ее хозяева не знали, где он, и не хотели помочь ей в поисках. Им казалось вполне естественным, что простая девушка так скоро наскучила знатному господину. Если она осталась без всяких средств, то кто виноват, что в дни счастья она не сумела обеспечить свою будущность. Ее выгнали на улицу. Блуждая по городу с утра до поздней ночи, она просила милостыню, пела в шинках. Инстинкт бродяги помогал ей отыскивать себе ночлег. Прошлую ночь она провела в будке, где садовники складывали свои инструменты, и, поднявшись с рассветом, бродила по саду без определенной цели. До ее слуха долетели немецкие слова. Она стала прислушиваться и узнала голос Эгберта, который разговаривал с графом Вольфсеггом. Ей хотелось дождаться ухода графа, чтобы подойти к своему бывшему господину и молить его о помощи и защите. Но тут появление нарядной дамы остановило ее. Она услышала имя Витторио Цамбелли. Все помутилось в ее голове, когда она узнала страшную новость…

Ее везут в госпиталь на rue Tarante, напротив дома, где живет Веньямин Бурдон. Бессознательно, как ребенок, покоится она на руках женщины, нанятой Эгбертом. Он сам сидит напротив, но неподвижные, стеклянные глаза несчастной девушки не узнают того, кого она в былые дни называла своим ангелом-хранителем.

Глава II

– Здесь вы можете следить за ходом нашего разговора и выйти к нам в удобную минуту, – сказал Веньямин Бурдон, приглашая графа Вольфсегга и Магдалену в свою библиотеку, которая была рядом с зеленой залой, где висела голова Медузы над зеркалом.

Тюремное заключение в башне Vincennes начертило несколько преждевременных морщин на тонком лице Бурдона, но в общем наружность его нисколько не изменилась.

С графом он держал себя крайне сдержанно и, видимо, избегал всякой близости, но Магдалена с первого раза очаровала его своим умом и простотой обращения. Он интересовался ею, как невестой своего друга, и находил, что ее жизнь представляет много общего с его судьбой. Она также была жертвой предрассудков, которые лишили ее положения в свете, принадлежавшего ей по рождению.

– Если при нынешнем общественном устройстве должны существовать сословия, – сказал он однажды Эгберту, – то Магдалена не хуже других выполнила бы роль маркизы Гондревилль. Бедные охотно обращались бы к ней за помощью; она не оскорбляла бы их своей напыщенностью и тщеславием, между тем как Антуанетта…

Он не кончил своей речи из боязни огорчить Эгберта.

Если при своем нерасположении к аристократам он сам вызвался примирить графа с певицей, то этому, с одной стороны, способствовала его дружба с Магдаленой и Эгбертом, а с другой – желание унизить гордого дворянина.

Граф Вольфсегг, несмотря на неприятную весть о предполагаемом браке Антуанетты и беспокойство, которое он испытывал в ожидании предстоящего свидания, употреблял все усилия, чтобы поддержать разговор. Бурдон отвечал односложными фразами. Магдалена казалась печальнее обыкновенного. К заботам о собственной судьбе присоединилось сожаление о Кристель. Бурдон, внимательно осмотревший больную, не мог сообщить ей ничего утешительного. Рассудок бедной девушки помрачился от сильных страданий; здоровье было надорвано крайней нуждой и случайными ночлегами.

Вошел Эгберт. Первый его вопрос был о Кристель.

Бурдон ответил, что не надеется на ее выздоровление.

– Неужели, – добавил он с горечью, – никакая кара не постигнет негодяя, погубившего это несчастное существо? Между тем здравый рассудок приводит меня к убеждению, что эта история сойдет ему с рук, как и смерть моего отца. Закон бессилен против людей, которым покровительствует Бонапарт.

– Вряд ли император станет держать около себя человека, против которого существуют подобные обвинения, – возразил Эгберт. – Нужно только, чтобы кто-нибудь рассказал ему о личности Цамбелли.

Граф Вольфсегг недоверчиво покачал головой.

– Как всегда, так и в этом случае, – сказал он, – французский император поступит так, как ему будет выгоднее. Если Цамбелли еще нужен ему, то ничто не заставит его прогнать от себя этого человека; если же Наполеон выжал из него все, что хотел, то воспользуется первым предлогом, чтобы бросить его, как негодный лимон.

– Злодей никогда не отступится от своего сообщника, – заметил Бурдон. – Тирану нужны убийцы! Напрасно думают, что Наполеон успокоится на лаврах около своей молодой супруги. Он скоро опять сядет в седло. Только в походе он чувствует себя бодрым и здоровым. Если продолжится мир, он растолстеет, как Вителлий, и умрет от ожирения. Наша приятельница Ленорман вполне постигла связь между его телесными свойствами и душевными наклонностями и сообразно с этим предсказала ожидавшую его судьбу.

– Это очень любопытно! – воскликнул с живостью Эгберт. – Расскажите нам, что ожидает Наполеона. Все, что предсказала мне эта странная женщина, исполнилось в точности…

– И вы теперь безгранично верите каждому ее слову, – прервал его Бурдон, – но вы забыли, что до сих пор исполнилась только половина ее предсказаний.

– Остается еще пожар, в котором императрица Жозефина…

– Предсказание уже потому не имеет значения, – сказал Бурдон, – что мы не дослушали его. Оракул был прерван тогда неожиданным прибытием Наполеона. Я понял таким образом, что Жозефина будет спасена вами из пожара. Но Жозефина больше не императрица.

– Быть может, Ленорман намекала на нынешнюю императрицу? – заметил граф Вольфсегг.

– Не думаю, хотя гадальщица в тот вечер, о котором я упоминал, предсказывая судьбу Наполеона, прямо назвала австрийскую принцессу. Тут также на сцене пожар.

– Однако вы до сих пор не рассказали нам, в чем состоит это предсказание, – сказала Магдалена, у которой сердце боязливо билось от ежеминутного ожидания звонка. Она надеялась, что рассказ Бурдона отвлечет ее мысли от настоящего.

– Извольте, я передам вам в точности все, что мне самому известно. Я слышал это от очевидца – Дероне, следовательно, из самого верного источника. В декабре прошлого года у Ленорман собралось однажды вечером избранное общество: несколько придворных дам, два ci-devant графа и один маркиз. Дероне, разумеется, не был в числе приглашенных, но он был послан Фуше для наблюдений, и хозяйка дома не осмелилась отказать ему в приеме. Он скромно стоял в углу просторной комнаты вдали от стола, на котором гадальщица раскладывала карты. Все жаждали узнать от нее не столько участь Франции, сколько личную судьбу Наполеона. Начало вечера прошло в скучных, ничего не значащих разговорах, которыми умная женщина намеренно старалась утомить своих слушателей. Но мало-помалу карточные духи начали овладевать ею; голос ее сделался едва слышным, движения порывистыми. Тут она предсказала женитьбу Наполеона на эрцгерцогине, рождение императорского принца и войну с Россией. Легковерные поклонники гадальщицы были поражены ее словами, но пока они не произвели никакого впечатления на Дероне.

«Император, – продолжала Ленорман нерешительным, дрожащим голосом, – идет все дальше и дальше через реки, леса и степи; большой город в его руках, он уже считает себя властелином мира, но вот поднимается зарево необъятного, неугасимого пожара. Город уничтожен; Наполеон должен отступить. Неприятель гонится за ним по пятам; отступление имеет вид постыдного бегства. Я вижу, как против него восстают все народы и монархи Европы, гроза надвигается все ближе и ближе к границам Франции. Наездники с Кавказа и Урала гарцуют на парижских площадях. Император увезен на уединенный остров среди океана и скрыт от взоров людей…

Вы можете себе представить, какое действие произвели эти слова на слушателей! Все тотчас же обратились в бегство, проклиная себя за неуместное любопытство, хотя, в сущности, все были одинаково довольны предсказанием и убеждены, что гадальщица посвящена в тайны человеческих судеб. Дероне говорил, что он после этого несколько дней не мог отделаться от впечатления, которое на него произвела эта женщина своими пророчествами. Ленорман, разумеется, говорила все это под влиянием виденного сна и в полусознательном состоянии, потому что в здравом рассудке никто не решится говорить вслух подобные вещи. Дероне сделал доклад Фуше в общих чертах и только мимоходом упомянул о предсказании Ленорман, рассчитывая на скромность ее гостей. Потому ли, что их было слишком много, или некоторые из них рассказали о случившемся своим близким, но, во всяком случае, история получила огласку и дошла до сведения императора. Он удовольствовался тем, что изгнал из Парижа прорицательницу, которая благодаря ненависти императора приобретет еще большую славу.

Рассказ Бурдона произвел глубокое впечатление на его слушателей, но он сам не придавал никакого значения словам гадальщицы. По его мнению, это была не более как болтовня болезненно возбужденной женщины, которая к фактам действительной жизни примешивает образы, созданные ее неудержимой фантазией.

Эгберт горячо восстал против такого объяснения. Между обоими приятелями завязался оживленный спор, который был неожиданно прерван громким звонком.

– Мы когда-нибудь возобновим этот спор в более удобное время, – сказал Бурдон. – Как бы ни был суров и печален мир фактов, но среди него я чувствую себя гораздо лучше, чем в области сновидений. Не падайте духом, моя дорогая приятельница, – добавил он, обращаясь к Магдалене.

Он вышел с Эгбертом в соседнюю комнату. Магдалена и граф остались в библиотеке.

Высокая крыша госпиталя, стоявшего напротив окон квартиры Бурдона, освещалась последними лучами заходящего солнца, слабый красноватый отблеск наполнял библиотеку, отражаясь на длинных рядах книг.

– Да, это она, – сказал задумчиво граф Вольфсегг, услыхав голос Атенаис в соседней комнате.

– Однако у вас странный способ обращаться с друзьями, – сказала громко певица, поздоровавшись с Бурдоном. – Вы заставляете дам наносить вам визиты. Меня это нисколько не смущает. Я могла бы быть вашей старшей сестрой, и вдобавок вы имеете полное право требовать от меня что хотите, потому что вы спасли мне жизнь. Но вы пригласили меня таким таинственным способом, что мне пришло в голову, не приготовили ли вы мне какого-нибудь сюрприза.

– Вы не ошиблись. Имею честь представить вам вашего приятеля Геймвальда. Вы, вероятно, не ожидали увидеть его?

Он подвел к ней Эгберта, который стоял в дверях библиотеки, за портьерой.

Лицо Атенаис просветлело от радости. Не стесняясь присутствия Бурдона, она встретила Эгберта с открытыми объятиями и прижала к своей груди.

– Вы опять в Париже! Очень рада видеть вас, – проговорила она скороговоркой. – Я все время сердилась на вас, что вы уехали, не простившись со мной, и в продолжение целого года не написали мне ни одного письма, несмотря на ужасы, которые происходили у вас в Австрии. Этот Наполеон настоящее чудовище… Не пугайтесь, мы здесь одни; эта голова Медузы не сделает доноса. Во времена террора мы знали по крайней мере, зачем убивают людей! Тогда гибли одни только изменники и аристократы; они действительно стоили тюремного заключения и гильотины. Но битвы этого тирана не имеют никакой цели и тяготят всех. Мы с вами, Бурдон, вышли сухими из воды и теперь обречены на роль безучастных зрителей. Что дала нам последняя война? Удовольствие видеть новую Марию-Антуанетту на французском престоле!

– Вы не должны сердиться на мадемуазель Дешан, Эгберт, – сказал Бурдон. – Она бранит австрийцев из преданности к Жозефине.

– Да, Жозефина всегда нравилась мне. Эта женщина по моему вкусу, добродушная, нежная, страстная, а не холодная, равнодушная кукла; она так же отдала дань молодости, как и другие люди.

– Жаль только, что она немного суеверна, – заметил Веньямин, чтобы поддразнить Дешан.

– Это еще не преступление. Я сама суеверна. Вот, например, когда я прошлой весной встретила в Тюильрийском саду нашего прекрасного Иосифа, – сказала Атенаис, указывая на Эгберта, – я тотчас же подумала, что он принесет мне счастье. Не смейтесь, Бурдон! О любви не может быть и речи. Но дело в том, что до этого момента я ненавидела всех австрийцев и одного человека больше всех. Но наш общий друг заставил меня наполовину переменить мнение.