Текст книги "Люцифер. Том 2"

Глава III

Прошли тяжелые, печальные месяцы, весна и лето. Лес оделся в пестрые краски осени, в мнимый блеск праздничного платья. В первых числах октября начали опадать листья с деревьев Шенбруннского парка.

Величественный желтовато-белый дворец австрийских императоров все еще дает пристанище воинственному узурпатору. Но это уже не побежденный при Асперне, а победитель при Ваграме. Пятое и шестое июля смыло пятно позора с его легионов, хотя далеко не так, как он желал этого, потому что трофеи победы были скудные сравнительно с Аустерлицем и Иеной. Австрийцы отступили в порядке с поля битвы, но Бонапарт овладел Мархфельдом и, преследуя неприятеля до Мерена, принудил его к перемирию.

С тех пор тянутся бесконечные переговоры в Альтенбурге двух посланников: Меттерниха с австрийской стороны и Шампаньи – с французской. Император Франц, видя, что их переписка и речи ни на волос не подвигают дела, послал прямо к Наполеону сперва Бубну, а потом Иоганна Лихтенштейна в надежде скорее заключить мир с самим господином, нежели с его слугами.

Блестящие ожидания, с которыми Австрия начала войну, разлетелись в прах; сошли со сцены люди, которые вели ее. Австрия никогда больше не будет стремиться к восстановлению прежней Германской империи и приобретению императорской короны Габсбургов; она должна предоставить эту задачу более молодым силам. Граф Стадион только номинально исполняет свою должность; управление делами империи предоставлено хладнокровному и миролюбивому Меттерниху. Он не разделяет ни геройских стремлений графа Стадиона, ни его грандиозных планов и не чувствует никакой ненависти к Бонапарту. В союзе с французским императором видит он безопасность и счастье Австрии. Сердце его не лежит к Германии, которая для него не более как географическое название. Только австрийское государство, в узком значении этого слова, и мечты о собственном повышении могут до известной степени воодушевить Меттерниха.

Дероне, несмотря на все хлопоты, не мог достать экипаж для Эгберта раньше следующего утра. Он сам проводил его в Гицинг и сдал на попечение Магдалены. Непривычное утомление двухдневной битвы и сильное нравственное потрясение вреднее отозвались на здоровье Эгберта, нежели рана на руке, которая оказалась неопасной, так как кость была не тронута. Несколько недель пролежал он при смерти от непрерывной лихорадки и полного упадка сил. Наконец молодость взяла свое, и началось выздоровление; но оно шло крайне медленно, несмотря на нежную заботливость Магдалены. Глубокая душевная грусть, наполнявшая сердце Эгберта, мешала восстановлению физических сил. К печальным воспоминаниям об Антуанетте и смерти Гуго присоединялись мрачные представления о будущности Австрии. Слухи из лагеря были самого неутешительного свойства. Австрийское войско не в состоянии было оказать теперь какое-либо серьезное сопротивление Наполеону даже в случае настоятельной необходимости; в долинах Венгрии свирепствовали заразные болезни. От графа Вольфсегга также не было никаких известий. После битвы при Ваграме он исчез бесследно. Одни утверждали, что видели его в числе убитых; другие, что он попал в руки французов и был отвезен в одну из внутренних крепостей. Между тем в главной французской квартире никто не слыхал о пленном австрийском графе. Эгберт узнал это от адъютанта Бертье. Последний не забывал молодого капитана, оказавшего такую важную услугу французскому императору, и во время болезни Эгберта несколько раз посылал своего адъютанта узнать о его здоровье.

Если бы Эгберт обратился к Бертье с просьбой о своем освобождении, то тот, вероятно, тотчас же исполнил бы его желание, обойдя все формальности. Но свобода не прельщала Эгберта, потому что он не мог пользоваться ей. Устройство каких бы то ни было частных дел было немыслимо до окончательного заключения мира. О вторичном поступлении в армию также не могло быть и речи. Даже помимо докторов, которые восстали бы против такого решения, Эгберт сам чувствовал после всякой прогулки, насколько его силы не соответствуют трудностям и неудобствам лагерной жизни. К тому же он слышал со всех сторон, что при новом государственном устройстве Австрии хотят вернуться к стеснительным мерам первых лет царствования императора Франца и что одной из этих мер будет отмена ландвера и роспуск волонтеров.

Дероне выходил из себя всякий раз, когда заходила речь об этом.

– Они сами не понимают своей пользы, – сказал он, разговаривая однажды с Эгбертом. – Вместо того чтобы поддержать народное войско, которому Австрия обязана блестящим исходом битвы при Асперне, они спешат уничтожить его при первой возможности. Всякое народное движение пугает их, хотя опыт не раз доказал им, что помимо народа им не одержать ни одной победы!

Эгберт и Дероне сидели на каменной скамейке под старой липой, украшавшей большой сад, который тянулся за домом, до склона горы, поросшей темным лесом, где находился императорский зверинец. В этом же саду была могила Гуго, украшенная мраморным памятником. Плющ уже начал обвивать его своими темно-зелеными листьями.

– К чему нам теперь народное ополчение или какое бы то ни было войско, когда мы не хотим больше сражаться, – ответил Эгберт на замечание Дероне. – Наполеон безгранично властвует в Европе, от испанских гор до русской границы. Мы должны безмолвно повиноваться ему. Если ему вздумается уничтожить немецкий народ, то мы не можем помешать этому.

– Не сидите только сложа руки – и вы справитесь с ним. Нелегко уничтожить целый народ. Я всегда говорил, что Наполеон сумасшедший, которому удалось захватить в руки оружие, выкованное французской революцией, благодаря нашей глупости. Если это оружие перестанет служить ему, потому что все изнашивается на свете, то люди с удивлением увидят, как ничтожен тот, перед которым они так долго трепетали. В Асперне он едва не сломал себе голову. Его место не в Пантеоне, куда он мечтает попасть после смерти, а на кладбище сумасшедшего дома! Вооружитесь только терпением, мой дорогой друг. Берите пример с нашего бедного Бурдона.

– Что с ним? Не имеете ли вы о нем каких-нибудь известий?

– Он все еще сидит в тюрьме в качестве государственного преступника, без суда и почти без допроса. С нашей стороны сделано все, чтобы облегчить ему участь. Этот злодей, восседающий в Шенбрунне, воображает, что он окончательно истребил якобинцев! Он тоже думает о Пруссии и Испании, потому что сильно желает этого и считает свою волю всемогущей. Но его ожидает горькое разочарование. Во Франции не умрут идеи тысяча семьсот девяносто третьего года; они восторжествуют еще при его жизни. Вот этого и ждет Бурдон, изучая в тюрьме животный магнетизм. Император отпустит его по окончании мирных переговоров.

– Но заключение мира откладывается с недели на неделю.

– Вам хотелось бы поскорее избавиться от нас! – сказал со смехом Дероне. – Я вполне понимаю это. По правде сказать, мне самому до смерти надоел присмотр за добродушными немцами. Мне, поклоннику свободы и равенства, совестно арестовывать людей, все преступление которых заключается в любви к отечеству и ненависти к чужеземному игу. Сам император не особенно хорошо чувствует себя здесь, среди недовольного населения. Но, по-видимому, в трактате есть какой-то тайный пункт, которого он добивается, а ваши соотечественники не хотят уступить.

– Почему вы думаете это? Разве вы занимаетесь дипломатией?

– Отчасти. На мне, собственно, лежит обязанность охранять жизнь Бонапарта. При этом я провожу над ним свои наблюдения.

– Кто-нибудь поручил вам это? – спросил Эгберт.

Дероне прищурил глаза и с улыбкой взглянул на своего собеседника.

– Может быть, и так, – ответил он, – но я делаю это также для себя, как дилетант психиатр по собственной охоте. Я убежден, что у него составлен новый план, и хочу заранее узнать, в чем дело, чтобы факт не особенно поразил меня.

– Неужели он готовит нам еще большее унижение? Не хочет ли он завладеть престолом императора Франца?

– Пустяки! Это все громкие фразы, которыми он прикрывает свои настоящие намерения. В этом он довольно неудачно подражает Дантону. Нет, он готовит подкоп в другом направлении. Что бы вы сказали, если бы он вздумал жениться на австрийской принцессе!..

Разговор двух приятелей был прерван появлением адъютанта Бертье.

– Маршал, – сказал он с вежливым поклоном, – просит капитана Геймвальда пожаловать завтра на парад в Шенбрунне!

– Ну, значит, мы будем скоро укладывать наши чемоданы! – воскликнул Дероне после ухода адъютанта. – Перед возвращением во Францию он разыграет сцену великодушия и публично выразит вам свою благодарность за переправу через Дунай. Если бы я был тогда в лодке на вашем месте с полудюжиной решительных людей, разумеется французов, а не немцев, которые даже к узурпатору чувствуют уважение, тогда дела, быть может, приняли бы совсем иной оборот… Но вот идет ваша благодетельная фея, фрейлейн Армгарт. Честь имею принести вам мой нижайший поклон, фрейлейн, и прошу не сердиться на меня, если я уведу от вас месье Геймвальда на короткую прогулку.

Магдалена с благодарной улыбкой протянула руку Дероне. Она была уверена, что общество веселого и остроумного француза лучше всего рассеет печальное настроение Эгберта, которое поддерживалось уединением деревенской жизни.

Приятели вышли из сада и пошли по лесной тропинке. Эгберт, поднявшись на гору, оглянулся назад. Магдалена все еще стояла на прежнем месте в золотистом отблеске осеннего вечернего солнца. Ему казалось, что он все еще видит взгляд ее добрых глаз, с любовью устремленных на него. Сердце его радостно забилось. «Моя дорогая, милая!» – невольно подумал он.

Они шли молча; каждый был занят своими мыслями.

– Вы, вероятно, хотели мне сообщить что-нибудь? – сказал наконец Эгберт.

– Да, и такие вещи, о которых неудобно толковать в вашем саду, где нас могут подслушать, а тем более в присутствии фрейлейн Армгарт. Одним словом, вы должны благодарить небо за случай, который доставил вам покровительство императора, так как это пока спасает вас и ваш дом от несчастья. Витторио Цамбелли…

– Разве он жив? Вы ни разу не упоминали его имени в последнее время, поэтому я был убежден, что он убит при Ваграме, где погибло столько достойных людей!

– Вы говорите таким печальным тоном, как будто сами собрались умирать. Вооружитесь мужеством, друг мой! Вы должны защищать себя. Жизнь есть борьба, – говорят философы. Неужели я должен проповедовать это кровному немцу! Знайте, что шевалье замышляет погубить вас, и теперь более, чем когда-либо, так как скоро осуществятся его самые смелые мечты. После заключения мира посыпятся награды. Поговаривают, что шевалье получит значительные поместья и титул маркиза.

– За какие услуги?

– Он желает, чтобы ничто не напоминало об услугах, оказанных им Бонапарту. Он не хотел бы видеть пятна на своем гербе и, разумеется, прежде всего постарается устранить тех, которым известно его участие в одном деле. Веньямин Бурдон сидит в тюрьме; граф Вольфсегг пропал бесследно; а третий – вы…

– Почему вы исключили себя, месье Дероне? Мне кажется, что вы для него опаснее всех нас.

– Вот тут-то и ошибается шевалье в своем расчете, как это всегда бывает с преступниками. Он все обдумал, взвесил все шансы, а главное упустил из виду. Он не подозревает о моем существовании, а я слежу за ним шаг за шагом, как его тень. Благодаря этому я узнал, что он тайком прогуливается около вашего дома, и, разумеется, не с добрыми намерениями. Пока вас спасает покровительство императора. Трудно решиться на крайние меры против человека, оказавшего такую важную услугу Наполеону, так как дело не обойдется без дознания и следствия.

– Вы преувеличиваете опасность, месье Дероне.

– Может быть. Но ведь это безвредно для вас. Мне только хочется, чтобы вы подумали о будущем. Когда император выедет из Шенбрунна, то в этот день австрийская столица очутится без правительства и полиции. Тогда держите ухо востро и вспомните, что вы умеете быть не только мечтателем, но и солдатом. Мы всегда успеем попасть в царство теней; торопиться с этим нечего. Человеку живется то хуже, то лучше, но пока у него есть чем утолить голод и жажду, ему нечего особенно тяготиться жизнью.

Они сошли с узкой тропинки и остановились под деревом, чтобы дать дорогу молодому человеку, который шел к ним навстречу, прислушиваясь к шороху сухих листьев под ногами.

– Это тоже мечтатель! – сказал Эгберт. – Таков склад ума у большинства немцев. Посмотрите, как он вздрогнул, увидев нас. Ему не нравится, что мы нарушили его уединение.

Дероне тотчас заметил какую-то неловкость в манерах незнакомца. Он, видимо, старался подражать офицерам в походке и движениях. На голове его была военная фуражка, но вместо кокарды к ней прикреплена была стальная пряжка; длинные белокурые волосы опускались на стоячий воротник его голубого сюртука. Высокие сапоги, покрытые пылью, показывали, что он пришел издалека.

Поравнявшись с обоими приятелями, он поклонился им и попросил указать дорогу в Шенбрунн.

– Идите по этой тропинке до креста, а там спуститесь с горы и прямо выйдете на большую дорогу, – ответил Эгберт, который по акценту узнал в нем уроженца Северной Германии.

– Я вышел сегодня рано утром из Вены, – сказал незнакомец, – бродил по горам и хотел вернуться через Шенбрунн. Но, к сожалению, запоздал, и мне не удастся осмотреть сад.

– Вы можете сделать это завтра. Император Наполеон назначил парад перед дворцом; вы насладитесь двойным зрелищем.

– Но, я думаю, будет трудно пробраться сквозь толпу. Разумеется, я очень желал бы увидеть вблизи императора Наполеона.

Голос незнакомца слегка задрожал.

Дероне стоял в стороне, прислонившись к дереву, и не вмешивался в разговор, так как плохо знал немецкий язык, но не спускал глаз с незнакомца. Это был стройный двадцатилетний юноша с красивым, почти женственным лицом.

– Вы не уроженец Вены? – спросил его неожиданно Дероне по-французски.

– Нет, я из Тюрингена, – ответил тот на ломаном французском языке.

– Из какого города?

– Из Эрфурта.

– Однако вы совершили порядочный путь!

– Мне давно хотелось познакомиться с Южной Германией.

Дероне недоверчиво улыбнулся, но не счел нужным расспрашивать его больше. Он знал теперь, что привело юношу к Шенбрунну и почему он желает видеть Бонапарта.

«Вот еще немецкий студент, который бросил свои книги, узнав, что делается здесь, и хочет избавить свою страну от тирана, – подумал Дероне. – Из боязни наказания и позора он медлит и не знает, на что решиться».

Эгберт предложил незнакомцу вывести его на дорогу и пошел с ним рядом. Дероне шел сзади.

– Не слишком ли быстро я иду для вас? – спросил юноша, видя, что Эгберт остановился. – Вы, кажется, больны?

– Да, доктор не похвалил бы меня за такую ходьбу. У меня только что зажили раны.

– Раны! Разве вы участвовали в битвах при Дунае?

– Я был при Асперне.

– Счастливец! Как я жалею, что не мог быть там.

– Вы еще очень молоды и, может быть, не раз будете участвовать в сражениях. Но разве счастье быть на войне!

– Я не представляю себе большего счастья, как идти наперекор смерти! – продолжал с воодушевлением незнакомец; при этом лицо его приняло неприятное, почти злое выражение. – Если бы только было у меня ружье в руке и неприятель предо мной.

Молча шли они до креста, откуда тропинка, извиваясь по холму, вела вниз к деревне.

Незнакомец снял шляпу и, поблагодарив Эгберта, стал прощаться с ним.

– Мой дом в нескольких шагах отсюда. Зайдите отдохнуть на минуту. Вам будет по пути.

– Благодарю вас. Но я должен быть в Вене до наступления сумерек. Может быть, завтра вы прокляли бы день и час, в который дали мне пристанище. Горе тому дому, куда я войду теперь.

Прежде чем Эгберт успел что-либо ответить на эти странные слова, незнакомец поспешно поклонился и почти бегом спустился вниз по склону горы.

– Вот чудак, – сказал Дероне, подходя к Эгберту. – О чем вы толковали с ним? Он имеет вид помешанного.

– Он мечтал о счастье попасть в битву. Вероятно, он перешел непосредственно от Гомера и Плутарха к печальной действительности. Это какая-то фантастическая личность; я не хотел бы опять встретиться с ним!

– Значит, я был прав. Это один из тех, который явился сюда слишком поздно. Кто знает, может быть, Германия будет со временам прославлять его как своего героя.

– Он, скорее, имеет вид мученика.

Дероне засмеялся:

– Сегодня вы по горло погрузились в элегическое настроение духа. Воображаю себе, какими яркими красками вы описали ему ужасы войны! Разумеется, многое можно сказать в пользу мира. Да здравствует бог Пан и идиллия! Вид вашего уютного сельского дома и сада там внизу, при солнечном закате, даже меня настраивает на сентиментальный лад. Я сам готов мечтать с вами сегодня о семейном счастье, домашнем очаге и всеобъемлющей любви к человечеству. Но, милый друг, можем ли мы довольствоваться этим! Поверьте, что Европа стала бы с сожалением вспоминать о настоящих бурях, если бы в недалеком будущем она была осуждена из года в год прясть шерсть в спокойном бездействии, подобно Геркулесу. Война не веселая, но вечная задача человеческого рода. Борьба за существование неизбежна. И вы не должны вешать шпагу на стену, держите ее наготове. Прежде всего остерегайтесь Цамбелли. У него есть сообщники в вашем доме. Берегитесь! Вы вне опасности только до тех пор, пока Наполеон в Шенбрунне.

– И пока месье Дероне разыгрывает роль моего духа-покровителя, – сказал Эгберт, пожимая ему руку.

– Но дух-покровитель, – возразил, прищурясь, полицейский, – только с вашей помощью может охранить вас от ваших врагов. Однако мне пора. Спокойной ночи. Поклонитесь от меня фрейлейн Армгарт. Я завидую вам. Вот если бы мы в Париже могли подобно вам полагаться на верность наших возлюбленных. Помните ли вы эту плутовку Зефирину? Черт бы побрал этого человека! Он совсем обворожил ее! Как бы мне хотелось скорее вернуться домой!..

Приятели простились. Каждый пошел своей дорогой.

В это самое время двое офицеров, сидя у фонтана в саду Шенбрунна, вели оживленную беседу об обитателях уютного домика в Гицинге.

Только теперь по окончании войны случай свел легкомысленного, хвастливого Луазеля, вечно занятого своими любовными историями, с Витторио Цамбелли, который представлял собою полную противоположность ему по своей скрытности и упорному преследованию затаенных замыслов.

Шевалье, по-видимому, достиг своей цели. Он пользовался милостью и полным доверием императора, особенно после важной услуги, оказанной им при Ваграме.

За несколько дней перед битвой Цамбелли с опасностью для жизни собрал подробные сведения о местности и положении австрийских войск. Его донесения имели решающее влияние на план битвы. Передавая затем маршалу Даву приказания императора относительно штурма Ваграма в самый разгар сражения, среди града пуль, он вызвал удивление своих врагов, которые были поражены его хладнокровием и присутствием духа. Таким образом, родовые поместья, о которых он хлопотал от имени своей семьи, и важный титул не могли ускользнуть от него после заключения мира, так как они были достойной наградой за его заслуги. Но перед ним маячил призрак прошлого. Быстрый полет счастья всегда возбуждает в людях подозрение, что оно достигнуто не совсем честными средствами. В подобных случаях клевета преследует даже безукоризненных людей; тем более должен был подвергнуться ей Цамбелли, прошлая жизнь которого представляла собою столько загадочного и таинственного для праздного любопытства.

Цамбелли не знал о существовании Дероне; при том видном положении, какое он теперь занимал в свете, его не могла беспокоить полиция в лице мелких чиновников и писцов, к которым принадлежал Дероне. Шевалье считал себя неизмеримо выше их. Но он знал, как недоверчиво относятся к нему приближенные Наполеона и как зорко следят они за каждым его шагом. Он был слишком умен, чтобы не видеть всей шаткости своего положения, и слишком хладнокровен, чтобы забыть пятно, лежавшее на его прошлом. Цамбелли не мог объяснить увлечением совершенного им преступления. Оно было необходимо для него, так как открывало ему дорогу к счастью, и он, как расчетливый игрок, смело бросил кости.

Прошел ровно год с тех пор, как Жан Бурдон, ожидая починки своего экипажа, сидел перед мельницей Рабен. Еще недавно в бессонную ночь Витторио Цамбелли припомнил малейшие события, связанные с этим днем. Почти одновременно генерал Андраши в Вене и Фуше из Парижа поручили ему следить за одним французом, Жаном Бурдоном, который ехал из Нанси к графу Вольфсегту, и при первой возможности захватить все его бумаги. Шевалье еще в Вене познакомился с графом Вольфсеггом и его кружком и, имея самые подробные сведения об их планах и заговоре, не раз писал об этом Фуше.

Цамбелли поселился в Гмундене и сделался постоянным гостем графа Вольфсегга в его замке Зебург. Несколько дней спустя он узнал, что Жан Бурдон втайне готовится к отъезду. Он решился остановить его по дороге и принудить к выдаче бумаг. Ни в этот момент, ни в то время, когда он ехал из Гмундена за экипажем Бурдона, ему не приходило в голову, что это приключение может окончиться убийством.

Вот он идет с Бурдоном от мельницы в лес, держа свою верховую лошадь за поводья. Нескольких слов было достаточно, чтобы этот осторожный человек потерял самообладание.

– Жан Бурдон, – сказал ему шевалье, – ваш сын арестован в Париже за участие в заговоре против Наполеона, и вы его убийца.

Бурдон побледнел как смерть и добровольно, не владея собой, последовал за искусителем, который то пугая его, то пробуждая в нем надежду, заманивал его все дальше и дальше в лес от жилья. Наконец они поднимаются на пустынную гору. Витторио неожиданно требует у озадаченного Бурдона его бумаги, говоря, что это может спасти его сына. Бедняга догадывается, что попал в ловушку, зовет к себе на помощь и, забывая свои лета, обращается в бегство. Шевалье останавливает его. Бурдон выбивает из рук Витторио хлыст, которым тот замахнулся на него. Но тут заржала лошадь. «Верно, где-нибудь вблизи люди, – думает с отчаянием Витторио. – Все пропало!» Ему остается одно средство. Он спускает курок; раздается выстрел; за ним в отдалении слышатся подобно эху другие выстрелы. Это граф Вольфсегг охотится со своими приятелями. Жан Бурдон лежит, распростертый на земле в предсмертной агонии. Шевалье поспешно осматривает карманы убитого, находит письма, поднимает хлыст и идет к старому дубу, чтобы отвязать свою верховую лошадь. Из кустов пристально смотрит на него детское лицо, помертвевшее от испуга. Это была Кристель. Взгляды их встречаются. Девочка боязливо вздрагивает и исчезает. Вскочив на лошадь, шевалье мчится окольной дорогой в Ламбах и застает там курьера, который едет в Париж. Он передает ему часть писем, найденных у Бурдона, запечатав их в пакет, адресованный на имя Фуше. Другие оставляет у себя для просмотра.

Вся эта картина всплывает в его памяти с поразительной ясностью. «Если бы сегодня повторилось все это, – думает Цамбелли, – я опять сделал бы то же самое. Мне не оставалось иного выхода!» Но он сознает, что история убийства во всей своей наготе не должна быть известна публике. Ему безразлично, что думают о нем люди, пока нет против него прямого обвинения или доказательств. Веньямин Бурдон в тюрьме, граф Вольфсегг пропал без вести; ни тот ни другой не могут навредить ему; но если будет поднято дело, то еще двое могут быть свидетелями: Кристель и Эгберт.

– Как я уже говорил вам, мой милый Луазель, – сказал Цамбелли, терпеливо выслушав хвастливый рассказ своего собеседника о каком-то любовном приключении, – красавица, о которой вы упоминали на том знаменитом пикнике в Пале-Рояле, где вы поссорились с Дешан, живет с нами по соседству, и я имел честь познакомиться с нею.

– Неужели! – воскликнул Луазель. – Я думаю, она очень похорошела с тех пор! В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году она была почти девочка.

– Фрейлейн Армгарт превзойдет все ваши ожидания. Она необыкновенно умна и хороша собой.

Луазель самодовольно погладил свою русую бороду.

– Нужно будет нанести ей визит, – сказал он. – Значит, вы бываете у них в доме! Как вы познакомились с ней? Я не считал вас дамским кавалером.

– Да я никогда и не был им в том смысле, как вы думаете, но я знаком с хозяином дома, в котором живет фрейлейн со своими родителями.

– Но ведь они не ее родители! Судя по шуму, который подняла эта сумасшедшая Атенаис, эта фрейлейн ее дочь. Помните, как тогда Дешан разозлилась на меня? Со стороны можно было подумать, что я виновник ее несчастья.

– Я не только знаком, но и дружен с господином Геймвальдом, – заметил шевалье.

– Геймвальд? Я почему-то вообразил себе, что он умер.

– Нет, он жив! Вы его также не узнаете; это красивый, видный мужчина. Он числится капитаном австрийской армии.

– Sacre tonnerre! Этот ученый буквоед!

– Вы еще больше удивитесь, когда я скажу вам, что он попал в плен при Асперне и пользуется уважением нашего императора.

– Ну, это просто свет наизнанку. Немцы точно переродились. Страна и народ производят совсем иное впечатление, чем после Аустерлица. Тогда нас принимали с распростертыми объятиями. Все радовались, что мы побили их солдат и проучили высокомерное австрийское дворянство. Нас встречали как победителей, признавая славу и превосходство Франции. В те времена ни одному образованному и обеспеченному немцу и в голову не приходило надеть на себя солдатский мундир. Теперь все устремились в армию. Где мы проходим, мужчины встречают нас с угрозами, женщины отворачиваются от нас. Разве солнце Франции начало меркнуть? Разве мы не первый народ в мире? Кстати, объясните мне, пожалуйста, какое дело императору до этого Геймвальда?

Цамбелли пожал плечами:

– Я знаю только одно, что он перевез Бонапарта через Дунай в ту злополучную ночь после Асперна. Впрочем, господин Геймвальд очень милый человек, и я должен предупредить вас, полковник, что, по моим наблюдениям, вы уже давно имеете в нем опасного соперника в сердце фрейлейн Армгарт.

– Ну, это какая-нибудь невинная любовь, которая началась еще на школьной скамье, – ответил самодовольно Луазель, закинув назад голову. – Знаем мы эту немецкую любовь. Поверьте, если француз примется как следует за дело, то ни одна немка не устоит против него. Что же касается этого господина, то еще в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году мы оба порывались свернуть друг другу шею. Теперь ничто не мешает нам привести это в исполнение.

– Но вы забываете, что император покровительствует ему!

– Какое мне дело до Бонапарта! Я не вмешиваюсь в его политику, он должен также предоставить мне свободу распоряжаться моей жизнью, как мне вздумается. В делах чести и любви каждый сам себе господин! Но, может быть, все уладится само собою! Этот добрый немец, вероятно, не заметит, что его обманывают. Неужели в Магдалене нет ни капли горячей крови матери? Люди поумнее этого Геймвальда были увенчаны рогами. Как вы думаете, шевалье, знает ли девочка о своем происхождении?

– Едва ли. Ее отец граф Вольфсегг…

– Я совсем забыл его имя.

– Граф, вероятно, подкупил Армгартов и потребовал от них относительно этого строгого молчания, – продолжал шевалье. – Дитя любви занимает незавидное положение в немецком обществе.

– Что за устарелые предрассудки! – воскликнул Луазель. – Как счастливы в этом отношении французы. У нас талант и счастье всегда проложат себе дорогу. Я открою фрейлейн Армгарт тайну ее происхождения.

– Она вам будет очень благодарна за это, – возразил Цамбелли, – но при моей дружбе с господином Геймвальдом…

– Если мы встретимся у него в доме, то я сделаю вид, что не знаком с вами, – сказал со смехом Луазель.

Он уже воображал себя счастливым любовником Магдалены и неизменным гостем в ее доме.

Цамбелли, простившись с Луазелем, с удовольствием припоминал подробности их разговора. Цель его была достигнута. Отказ Магдалены не будет иметь никакого значения для тщеславного Луазеля. Он будет продолжать свое назойливое ухаживание до тех пор, пока не принудит Эгберта вызвать его на поединок. Исход его неизвестен, но, во всяком случае, Эгберт будет слишком занят этой историей, чтобы думать об убийце Жана Бурдона. Если же Луазель переживет своего соперника, то Цамбелли не мог желать для себя ничего лучшего. Он не боялся теней и, подобно Наполеону, не стеснялся в выборе средств для достижения цели. Между ними была только та разница, что интересы шевалье вращались в более узкой сфере.

Шевалье с нетерпением ожидал момента, когда он вернется в Париж, окруженный блеском своего нового положения и с титулом маркиза. Неужели и теперь Антуанетта ответит ему отказом, если он посватается к ней? Он почти ненавидел ее за то, что она пренебрегла им; в его страсти к ней играло не последнюю роль желание унизить ее гордость. Цамбелли не надеялся найти счастье или успокоение в обладании Антуанеттой, но этот брак был так долго конечной целью всех его стремлений, что без него он не представлял себе дальнейшего существования. Небогатая красавица из низшего слоя общества никогда не прельстила бы шевалье, между тем как союз с маркизой Гондревилль – графиней Вольфсегг открывал еще более широкий путь его честолюбию и возвышал его в собственных глазах.

Несмотря на поздний октябрьский вечер, воздух был тихий и удушливый; с юга тянулись по небу грозовые тучи. Витторио направился к дворцу.

«Будет темная дождливая ночь, – подумал он, глядя на тучи. – В такую ночь всего удобнее покончить с Кристель».

В последнее время он часто видел ее. Она стояла на пороге дома, когда он проезжал верхом. На одном смотру перед дворцом Шенбрунна он неожиданно заметил в толпе зрителей взгляд ее задумчивых черных глаз, пристально устремленный на него. Несколько раз встречал он ее и на дорожках сада, но всегда на значительном расстоянии, так как Кристель, видимо, боялась подойти к нему. Через несколько дней он сам начал искать встречи с ней и нашел ее под каштаном у маленькой калитки, ведущей в лес. Но влюбленная девушка напрасно ждала от него нежных объяснений; он только хотел собрать у нее некоторые сведения об обитателях дома. Даже не сговорившись с ней, Цамбелли знал, что она ожидает его и что он и сегодня найдет ее на том же месте.

Мрачно собираются тучи над уютным сельским домиком с красной черепичной кровлей, осененной деревьями. Из-за облаков выглянул последний луч заходящего солнца.

Все в доме идет своим обычным порядком. Каждый занят своим делом. Секретарь Армгарт по-прежнему занимает свое место за столом, у которого собралась вся семья к ужину. Гуго привез его сюда в ту ночь, когда несчастный старик, выдав депешу Стадиона, собирался покончить жизнь самоубийством. В первые недели после своего водворения в Гицинге секретарь жил уединенно в одной из отдаленных комнат дома; старая глухая служанка прислуживала ему. В другое время внезапное исчезновение человека, занимавшего официальное положение, послужило бы поводом к нескончаемым разговорам и расспросам, но теперь все были настолько поглощены предстоящей войной, что едва обратили внимание на этот случай. Между тем управляющий имением Эгберта в Гицинге, у которого было вдоволь всяких дел, очень обрадовался, что у него появился помощник в лице Армгарта, который взял на себя с согласия Эгберта заведование хозяйственными книгами и счетами. Но это был не прежний веселый и разговорчивый Армгарт: несчастье быстро состарило его; волосы его поседели, на лице появилось постоянное выражение усталости и уныния. Он чувствовал теперь непреодолимое отвращение к картам и даже однажды убежал из комнаты, когда управляющий после тяжелого рабочего дня предложил ему сыграть партию в вист.