Текст книги "Жизнь Гегеля. Книга первая"

«Можно не возрождать и не калечить ушедшую красоту, а просто признать необходимость ее исчезновения как предвестия чего-то лучшего, что займет ее место. Таким образом, природа примиряется, но сама по себе остается чем-то профанным».

Он воображает, что свободный народ может рефлексивно постичь более истинную форму освящающего духа и что в этом состоит задача философии. На мой взгляд, это звучит слишком амбициозно.

Глава 20 Смерть отца и выход из тени

Гегель узнал о смерти отца из письма своей сестры Кристианы. Он унаследовал 3 154 флорина. В паспорте – ведь Германия тогда еще не была единой – его рост составляет пять футов два дюйма, но Розенкранц говорит, что в то время в Германии футы не были стандартизированы. Отсутствие стандартных мер напоминает мне об экономической отсталости Германии. Например, французы примерно в это же время ввели метрическую систему. Я всегда представлял Гегеля довольно высоким в среднем роде, возможно, потому, что на портретах он кажется ниже ростом. Его волосы были каштановыми, а глаза – серыми.

Гегель готовится к отъезду в Йену и пишет Шеллингу 2 ноября 1800 года. Это знаменитое письмо, в котором он пишет, что ему интересен Бамберг, но он ищет хорошее пиво. Он добавляет, что это нужно для его здоровья и что он также хотел бы посетить католический город, чтобы поближе познакомиться с религией. Он намерен посвятить себя учебе, которую уже начал до литературного вихря в Йене. Его также беспокоит стоимость жизни. В заключение он замечает, что размышляет над тем, как вернуться от науки к жизни людей, и видит в Шеллинге достойный пример для подражания. Я не могу удержаться от мысли, что в этом, возможно, есть отголосок пещеры Платона.

Впечатления и ответы на данный момент Книга Розенкранца имеет своего рода спиральную структуру, поскольку он рассматривает взгляды Гегеля на религию, политику и т. д. на разных этапах его жизни. Поэтому я двигаюсь дальше, не надеясь разрешить все вопросы, возникшие в ходе дискуссии на данном этапе, исходя из того, что дальнейшее изложение Розенкранца, возможно, прольет столько же света, сколько мой рассказ о первых впечатлениях. Розенкранц предлагает лестницу от «обыденного сознания» к гегелевской системе, своего рода более доступную версию того, что «Феноменология» рекламирует, но не всегда оправдывает себя из-за своей заумной структуры и форм выражения.

Несмотря на это, два заключительных замечания, относящихся к недавним комментариям [в списках рассылки Гегеля], заключаются в том, что, во-первых, я по-прежнему считаю, что в 1790-х годах был период, когда Кант обращался к религии со всей силой своего пиетистского происхождения и авторитетом своих лет (и до того, как можно было сказать, что он дряхлеет или его силы значительно уменьшаются) и когда Гегель все еще был впечатлен и пытался переосмыслить довольно поверхностные (по сути, просветительские) версии христианства, где взгляды Канта обладают большей проницательностью, чем у Гегеля. Во-вторых, что касается вопросов церкви и государства, то в обоих терминах есть значительная двусмысленность (государство понимается как действующее через правовые санкции, но содержание закона может быть весьма разнообразным по своим религиозным последствиям, например), которая оправдывает более исторический подход к их разграничению. Поэтому более поздние идеи Гегеля, когда он больше читал, скорее всего, будут более интересными. (Кстати, я не знаком с идеей о том, что церковь сама по себе является таинством, хотя, думаю, это связано с тем, что Гегель вскоре говорит о католицизме как о воплощении идеи красоты).

Предисловие

Прежде всего, перед тем как перейти к некоторым более общим замечаниям, которые побуждает меня сделать эта биография, я хочу исполнить потребность моего сердца и выразить искреннюю благодарность тем, кто поддержал меня в этом начинании. К сожалению, их не так много, как мне хотелось бы. Как трудно нам, немцам, воплотить в жизнь общее начинание, даже если оно должно быть настолько хорошим, насколько это возможно! Рядом с семьей Гегеля, которая постепенно передала мне с безусловным доверием все его научное и письменное наследие, у меня есть только дьякон Биндер в Хайденхайме, бывшие профессора Давид Штраус в Хайльбронне, Аб Эгг в Бреслау, Хинкель во Вроцлаве, а последний – в Хайльбронне, Аб-яг в Бреслау, Хинрихс в Галле, Зее в Треуенбриссене, барон Борис д'Икскуль в Лифляндии и человек, который незаменим для современных биографических интересов, г-н Варнхаген фон Энзе в Берлине. Все те, от кого я ожидал других материалов и кому я сообщил о своем желании их получить, либо не имеют ничего, либо не хотят этим делиться.

Г-н Шваб, с другой стороны, был достаточно любезен, чтобы прислать мне копию письма из Тюбингена, в котором Гегель заявляет о своей готовности принять должность «домашнего учителя», которую Гёльдерлин нашел для него во Франкфурте-на-Майне. Хочется надеяться, что благодаря господину Швабу мы получим более подробную информацию о жизни Гёльдерлина, чем это было до сих пор. Поэтому я сократил раздел биографии, посвященный отношению Гегеля к Гёльдерлину, до минимума. Но даже если господин Шваб считает, что стремление к Всеобщему и Единому в мировоззрении Гёльдерлина было впервые вызвано Шеллингом, я не могу убедить себя в правильности этой точки зрения. Шеллинг приехал в Тюбинген только в Михайлов день 1790 и поначалу выделялся среди других студентов не как философский ум, а как молодой человек, хорошо знавший иврит и получивший преждевременное общее образование, который только благодаря участию в политическом клубе Тюбингенского монастыря сблизился со старшими студентами, в том числе с Гегелем и Гёльдерлином. Однако уже в феврале 1791 года Гёльдерлин вписал Εν καί πᾶν в качестве своего символа в фамильную тетрадь Гегеля. Гёльдерлин увлекался греческой литературой и симпатизировал Гегелю, особенно в его любви к Софоклу. Человечество улыбалось ему только через эллинский идеал; он был солнцем его жизни. Однако этот эллинизм был связан с истинно германской чертой его характера – романтическим отношением к природе. Уединение лесов и горных высот привлекало его, он почти боготворил свет и любил бежать от изменчивых порывов человечества к «всепобеждающей» природе. Растворение этих двух элементов – культуры в древней форме эллинского духа и взгляда на природу со всей восторженной тоской, с близостью германского ума – привело его к экстатическому, даже демоническому одностороннему погружению в единство вселенной. Пробуждаясь от наслаждения этим блаженством, как от внутреннего интеллектуального опьянения, он трепетал перед определенностью и инаковостью реального. Он, конечно, чувствовал необходимость не воспринимать единство как простое испарение различий. На это указывают его слова о том, что нужно понимать eavrp, а также письмо к сводному брату, в котором во главу угла ставится voo krineipimn. Но его мягкая поэтическая душа не довела эту работу до конца. Если мы рассмотрим замечательный документ Гегеля «Элевсис», адресованный Гельдерлину, то, думаю, сможем сделать из него вывод о том, насколько глубоко укоренился этот мистический момент и в нем самом. Но он преодолел свои опасности с помощью науки, к которой Гёльдерлин стремился, но не достиг, и погиб в хаотическом брожении, которое, возможно, было вызвано в нем индивидуально любовью к его Диотиме, но, вероятно, было еще более глубоко укоренившимся в таком благородном и богатом духе.

Поэтому я считаю Гельдерлина пророком, который первым провозгласил «Бурю и натиск» духа универсальности и единства среди тюбингенских студентов. Он был любимым поэтом Шеллинга и Гегеля. Пантеистическая сущность в нем, конечно, не была впервые привита ему Шеллингом, поскольку она фактически составляла его индивидуальность. Достаточно сравнить тот факт, что Гельдерлин прославлял Все и Единое уже в начале 1791 года, с тем, что в написанном Шеллингом в 1795 году «Я» еще нет ничего от пантеизма, к которому он начал переходить лишь позднее, в «Мировой душе». В том смысле, в котором обычно говорят о пантеизме Шеллинга, он вообще не выражал его до 1809 года в двух своих журналах по специальной физике, в «Бруно» и в «Медицинском журнале»; «Гиперион» Гельдерлин, однако, появился уже в 1797 году.

У меня не было писем Гегеля к Шеллингу в оригинале, только в копии из «Wittwe Hegel». Примечание о дате ответов Шеллинга также взято из этой копии. Сами ответы Шеллинга остались для меня совершенно неизвестными. В декабре 1843 года г-н В. Хеннинг предложил мне их с условием, что они будут напечатаны полностью. Я с благодарностью принял эту уступку, но пожалел, что не могу больше включить письма в уже законченную биографию, а только в документальное приложение; однако господин В. Шеллинг будет очень обязан всем друзьям истории нашей философской литературы.

Ответа на это я не получил.

Мне уже приходилось говорить о моем личном отношении к Гегелю в 1836 году в предисловии к моей критике шлейермахеровского учения о вере. Поэтому я лишь напомню, что, хотя я никогда не был непосредственным учеником Гегеля, я соприкоснулся с ним и с кругом, который вокруг него образовался, настолько, что смог составить достаточное представление о его личности и о его индивидуальном отношении к Берлину. Как ни странно, я, как прекрасный биограф, также отметил его последний день рождения. Частные обстоятельства заставили меня остаться в Берлине в 1831 году во время приближения и вспышки холеры. Гегель жил напротив тора Галлефхен в Гнмовском саду. Почти все его друзья и знакомые разъехались, спасаясь от удушливого ангела; в университете был такой дефицит, что мне даже пришлось заменить в качестве приглашенного докладчика на публичном диспуте нынешнего профессора Маттезиуса Грейфсвальде, и я до сих пор отчетливо помню, как копии тезисов для диспута пришли ко мне через городскую почту, все обкусанные и порванные, а не продезинфицированные. В этих обстоятельствах у Гегеля было больше досуга для «меня, и я несколько недель очень весело и счастливо общался с ним и его семьей. Случилось так, что я, будучи гостем Мартина Гейнеке, поехал с ним и его женой в Тиволи, чтобы отпраздновать день рождения Гегеля. Кто бы из нас мог предположить, как скоро его отнимут у нас! Я расстался с ним под шутливые замечания об эпидемии холеры, которая поджидала меня под Виттебергом на пути в Галле, – а через несколько недель он сам скончался от болезни. В январе 1832 года, когда я тоже заболел холерой до смерти, мне иногда приходила в голову ироничная мысль, что я был слишком верным учеником Гегеля.

В Михайлов день 1833 года я переехал из Галле в Кенигсберг и, таким образом, был удален от более «живого» общения с немецкими гегельянцами. Сто миль пространства между двумя странами – прекрасное средство превратить личные отношения в мифические. Как мы, кенигсбержцы, в Германии больше не существуем как идея, к которой обращаются, так и Германия становится для нас идеальным объектом. Такая ситуация может показаться пагубной для биографии, локальным объектом которой является, по сути, Германия. Но я считаю, что она также несет в себе преимущество беспристрастной критики. Историография требует наибольшего знакомства с содержанием, но также и определенной независимости от него, которая может быть очень сильно «стерта» внешним «Jfolirirung». В этой интерпретации и заключается особенность моей лиэровской позиции. Сам Гегель выразил тонкую концепцию биографии таким образом, что он объявляет специальности, микроскопические тонкости, знание которых может дать интимный, ежедневный и длительный контакт, подчиненными, говоря: «Интерес биографии, кажется, прямо противоположен общей цели», о которой она сама имеет историческую расу в качестве фона, с которым связан индивид; даже субъективно оригинальное, юмористическое и т. д. играет роль в этих специальностях. Даже субъективно оригинальное, юмористическое и т.д. отсылает к этому содержанию и тем самым повышает его интерес; но чисто эмоциональное имеет иную почву и интерес, чем история».

Однако мое местное положение не только сделало мои литературные отношения, так сказать, незатронутыми, но и поместило меня в культурный круг, в котором общие принципы кантовской и гербартианской философии преобладают с большей силой и в более широком масштабе, чем где бы то ни было. Это обстоятельство сразу же заставило меня, более чем других, изучить отношение этих философий к гегелевской. Полемика Гегеля против Канта имеет не только негативный смысл опровержения, разрушения философии Канта, как это часто принято считать, но и позитивный смысл ее выветривания и завершения. Я уже видел эту внутреннюю связь между Кантом и Гегелем в моей «Истории философии Канта» и должен обратиться к ней здесь. В биографии я обсуждал отношения Шеллинга и Гегеля только с точки зрения Гегеля. В своей монографии о Шеллинге я показал, как это представляется со стороны Шеллинга, и поэтому могу сделать предположение и здесь. То, что жизнь Гегеля была написана здесь, в Кенигсберге, под взглядом бессмертного человека Канта, вряд ли является простым совпадением. Кенигсберг – это не только географический перекресток для природы, но и исторический перекресток для духа.

Что касается научной критики самого Гегеля, то я воздержался от всех подробностей, поскольку биография больше касалась общего образа Гегеля, а более детальное рассмотрение отдельных его работ сразу же привело бы к неуместному упрощению. Моей главной задачей было воспроизведение более важных работ, особенно неизвестных до сих пор попыток Гегеля, которые существуют только в письменном виде, а для более конкретной оценки его системы я могу обратиться к «Критическим объяснениям», которые я опубликовал в 1840 году и в которых, помимо «Принципов», я подверг детальному анализу «Философию истории», «Эстетику» и «Философию религии».

Тем не менее, в этой биографии будет слишком много философии. Огромное количество людей, даже так называемых образованных, вообще не хотят настоящей философии, они хотят только обоснования. Если они решаются читать биографию философа, то хотят прежде всего развлечений, интересных происшествий, колоритных портретов персонажей, анекдотов, курьезов. Но даже Диоген Лаэртский, это скопище и хранилище всех мелких историй и внешних проявлений древних философов, не мог не сообщить не только об их сочинениях, но и об их учениях, об их идеях. Если вы читаете историю полководца, то не удивитесь, обнаружив в ней историю его походов. Стоит ли удивляться тому, что в истории философа мы найдем историю его философских начинаний? Да еще в истории философа, чья жизнь сама по себе была такой простой, такой прямолинейной, такой немецкой, такой равнинной, такой трудолюбивой, такой лишенной всех пикантных проблесков интриг и тайн? Гегель еще не принадлежал к той расе философов, которые в театре, где они, по выражению Беттины, выставляют себя на всеобщее обозрение, позволяют остальным чертам своего характера полностью испариться. Он оставался человеком, который прежде всего серьезно относился к делу.

Самая большая трудность моей работы заключалась в особенности основной природы Гегеля, которая всегда развивалась в научном плане всесторонне и постепенно. Геб» производство было „тихой“! переработкой его интеллекта, непрерывным развитием всего его человеческого существа. Поэтому его биография лишена очарования великих контрастов и страстных скачков, и от полного однообразия ее спасает только напряженная значимость ее героя. Поэтому я должен очень остерегаться соблазна нарушить «эту» чудесную простоту и приписать ей ложные переходы.

Подготовку биографии Гегеля первоначально предполагалось поручить Гансу, написавшему некрологию для Preußische StaatSzeitnng (перепечатано в Gans' vermischten Schriften, 1834, Th. II. pp. 242-252). Ганс умер – потеря столь же внезапная, сколь и тяжелая для науки и жизни. Теперь, осенью 1839 года, биография была предложена мне. Просеивание важного письменного наследия Гегеля, собирание воедино того, что принадлежало к нему, но было разбросано в беспорядке, хронологическое определение бумаг, расшифровка наиболее важных из них, исследование обстоятельств, часто незначительных самих по себе, но не «безразличных», переписка, о которой я написал специальный отчет в «Andere», о которых я подозревал, что «другие» обладают особыми знаниями, рассмотрение многих личных соображений, которые до сих пор не покидают меня, соблюдение гармоничной меры в расширении материала – все это стоило мне столько времени и сил, что публикация этой книги задержалась гораздо дольше, чем я предполагал вначале. Тем не менее я провел блаженные часы, рыская, ища, открывая, комбинируя и создавая. Какое посвящение заложено во всем, что совершает великий и добрый человек! Как поднимает настроение уверенность в том, что во всем, что он делает, можно найти отпечаток его могучего духа и прекрасного, благородного сердца! Я благоговейно встречал каждую новую листовку, которую брал в его имении, как новую жилу золота, чтобы глубже проникнуть в сущность этого «чудесного» человека. Правда, поначалу я переоценил большую часть его профессиональной ценности. Мне даже пришлось «свыкнуться с мыслью, что у меня есть такая драгоценная реликвия» здесь, в моей гостиной, уложенная в несколько коробок! Сначала мне пришлось заново познакомиться с «Ошером фон Гегелем», чтобы уметь отводить индивидууму, как это меня удивляло, правильную позицию в его ходе развития. Однако мне нужна была эта аафибологическая относительная переоценка, чтобы не «потопить» в себе мужество покорить лежащий передо мной материал.

Француз Ж. Вильм, писал в 1836 году в своем «Essai sur la philosophie de Hegel»: «„Esperons, que bientöt une bipographie detaillee, écrite sans haine comme sansfaveur, inspiree seulement par le desir de montrer tout ce que renferme de plus caraecieristigue une individualite si remarquable, nous initiera dans sa vie la plus intime, et nous peiudra Hegel sous toutes les faces, et comme homme, et eomme sage, et comme ceitoyen. II est si doux et si heureux d’aimer et venerer ce qu’on estime et ce qu’on admire‘“. ».

Восток Я запомнил эти слова. Но должен ли я заверить вас, что я далек от мнения, что я полностью решил проблему? То, что я проделал эту работу объективно только в том смысле, что сделать «другую биографию Гегеля, если бы это было возможно, было бы излишне; то, что я всегда имел в виду ту высокую ответственность, которая лежит на мне при первой постановке дела, так как она должна иметь неизбежное последействие на все последующее время; то, что я стремился быть исчерпывающим и окончательным, было необходимо. Отсутствие только некоторых документов, которые со временем, как и в случае с биографией Шиллера, вероятно, станут известны, уже позволяет мне видеть пробелы, которые можно заполнить впоследствии. Пусть же моя работа позволит хотя бы слегка подкорректировать основные взгляды, которые я несу в себе от Гегеля и которыми я руководствовался в деталях, пусть они подтвердятся с каждым разом все больше и больше! Пусть в моей работе не будет видно ничего из подготовительных процессов! Когда скульптор устанавливает статую героя, не остается ничего от глины модели, от различных кусков металла, соединенных в плавящемся потоке, от тысяч и тысяч ударов резца, от гладкой формы. Пусть картина Гегеля таким образом уничтожит все пересечения и переходы моего воображения и размышлений.

Не без меланхолии я расстаюсь с этой работой, ибо не следует ли в какой-то момент позволить становлению появиться на свет? Не кажется ли вам, что мы сегодня – лишь могильщики и мемориальщики философов, которых вторая половина прошлого века породила, чтобы они умерли в первой половине нынешнего? Кант начал эту смерть немецких философов в 1804 году. За ним последовали Фихте, Якоби, Зольгер, Рейнгольд, Краузе, Шлейермахер, В. В. Гумбольдт, Фр. Шлегель, Гербарт, Баадер, Вагнер, Виндишман, Фрис и многие другие менее значительные, но часто незаменимые учителя или, как Эрхард, общительные распространители философии. За этими людьми теперь следят биографы. Фихте и Рейнгольд получили достойные описания от своих сыновей; Краузе – от своего ученика Линдеманна, Гербарт – от Гертенштейна; В. В. Гумбольдт – от своего поклонника Шлезира и так далее.

Видим ли мы потомство для той жатвы смерти? Способны ли мы передать во вторую половину нашего века священный корпус мыслителей? Есть ли среди нашей молодежи те, кого платоновский энтузиазм и аристотелевское трудолюбие вдохновляют на бессмертный пыл умозрения? Может быть, наша молодежь мечтает о других венках, лавры манят ее на других путях, высшая цель поступка сияет для нее путеводной звездой, ее идеал – воплотить в жизнь идеалы этих философов? Или же они должны позволить себе впасть в состояние «равенства» с наукой и жизнью и, часто провозглашая себя победителями дня с престижной бесцеремонностью, оказаться без достаточных сил для будущего?

Как ни странно, в наши дни именно такие растения кажутся неспособными выстоять. Они быстро изнашиваются, становятся неплодотворными после нескольких многообещающих цветений, начинают копировать и повторяться там, где период энергичной и собранной работы должен следовать только после преодоления более незрелых и несовершенных, оперившихся и бурных юношеских попыток. Некоторые, прекрасные фанатики, бросаются в работу и, подобно Константину Франсу, вынуждены отказываться от части своих предыдущих работ в каждом последующем сочинении. Или они рано умирают, как талантливые, благородные юноши Фердинанд Вебер в Марбурге и Филипп Рейдель во Фрайбурге, которые не дожили даже до того, чтобы увидеть свои работы напечатанными. Не говоря уже о тех, кто без загробной славы, как без славы, в самозабвенной предварительной славе, через эфемерную журнальную вывеску, принимает свое мимолетное золотое жалованье за пустые обещания и импровизирует реформы, даже революции в философии, о которых она никогда ничего не узнает в своем великом всемирно-историческом ходе. Эти кавалеры импровизированных спекуляций, шатаясь в дебрях своих гипотез, путают препирательства своих похождений в Вирт-Шау с серьезной речью законодательных собраний, а шум критической драки – с трагическим громом битвы.

Шеллинг – один из немногих, кто пережил все изменения нашего идеализма в условиях современной действительности. На сколько могил обращен его мощный, натруженный взор! Одиноко стоит он там. Однажды в «Европе» Левальда было напечатано сообщение одного русского путешественника о том, что он тщетно разыскивал Шеллинга в Мюнхене. Наконец он узнал, что тот остановился в Регенсбурге, чтобы побыть одному. Он отправился за ним. Но даже в Регенсбурге, где он встретился с Шеллингом, его квартира оставалась для него тайной. В то время это казалось мне подлинно Шеллинговым. Хотя я должен был бы остерегаться любого публичного признания Шеллинга, после того как один из его новых последователей в Augsburger Allgemeine Zeitung истолковал подобные заявления как простое лицемерие, я теперь слишком старый писатель и пережил слишком много подобного опыта, чтобы позволить себе руководствоваться такими мелкими соображениями благоразумия.

Поэтому не отрицаю, что в то время я представлял себе Регенсбург, этот древний римский город на Дунае, этот город императорских диет, этот город, где шваб Кеплер умер от голода со своим бессмертным трудом о движении тел, этот город старых церквей, средневековых домов, этот город, который в своем католицизме является для Дуная тем же, чем Кельн является для Рейна: внутренний немецкий Маленький Рим, этот город, перед которым на берегу реки возвышается Валгалла немецкой славы в виде дорического храма, – этого достаточно, чтобы я представил себе этот город как наиболее однородную обитель Шеллинга. Так что воображение может ошибаться! Теперь Шеллинг живет в современном, сверкающем Берлине, посещает ассамблеи и балы. Каким могущественным он кажется внешне в своем нынешнем положении, но каким возвышенным он казался мне тогда, в темном, обветренном Регенсбурге, ведя одинокий геркулесовский бой с шестеренками вселенной грудью на грудь. Как это, должно быть, захватывало его, словно Штеффенс, который, чтобы сделать своего биографа лишним, построил для себя в мемуарах просторный исторический гроб.

Но даже если философы умирают, философия не умирает, ибо она не только дело человека, но и дело Бога. Размышления духа о самом себе, все новые и новые исследования Вселенной, стремление познать сущность вещей, постоянное повторное представление вечных идей, составляющих суть мира в его изменчивом обличье: это общение духа с самим собой и природой, это стремление освободиться от обмана и видимости через постижение истины, оно «не может» исчезнуть никогда. Пока длится история, пока существует религия, до тех пор должна существовать и философия. Дух не может существовать без религии, но он также не может существовать без философии, и самое пагубное мнение – поддерживать религию в большей целостности, держа философию, ее экзегезу, ее преображение подальше от нее, или даже быть склонным полностью принести ее в жертву ей. Можно начинать как угодно, но как только дух победит грубость природы и достигнет некоторого досуга, нельзя будет лишить его удовлетворения от образования. Образование же означает не что иное, как мышление и определение воли посредством мысли, посредством постижения всеобщности и необходимости всего в его единстве. Поэтому философы всегда будут возникать вновь. Никогда не может быть окончательной системы философии.

Но философия, несомненно, изменила и расширила свое отношение к реальности таким образом, что упразднила свою прежнюю изолированность от мира и отчужденность от него. Гегель сделал большой прогресс на пути к этой более тесной связи между «знанием» и действием, между теорией и практикой, к которой более или менее стремились все выдающиеся философы со времен Спинозы, особенно в том, что он сделал различие между спекуляцией и эмпиризмом, исключительное поведение априорного мышления в так называемых позитивных науках, гораздо более ясным и, таким образом, гораздо более тождественным благодаря своей обработке логики. Он говорит не о философии, а просто о науке. Свой первый крупный труд, «Феноменологию», он назвал «Системой науки». Берлинские ежегодники назывались: Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik и т. д. В своей наивной манере катедермена Гегель однажды выразил свое отвращение ко всякой философии, ведущей к абстрактной диалектике, к онтологическому пуризму, в словах: «Это правильные философы моей сущности, у них есть истинное, и если они всегда говорят сущность, то это внутреннее и правильное! Я совсем не уважаю то, что они говорят о сущности, ибо это лишь абстрактное размышление. Но эксплицировать сущность – значит заставить ее выглядеть как существование».

Нашему веку не надоели все философские изыскания, которые не выходят за рамки феноменологического и метафизического к более определенному знанию природы и духа, только потому, что они непостижимы. Конечно, без эпистемологии, без метафизики философия невозможна. Но она не должна останавливаться на них, как бы они ни были необходимы; от эмпиреи абстрактной формы идеи она должна также прийти к понятию конкретного существования идеи* и проявить себя в единстве понятия и тонкой реальности, ибо понятие идеи есть не что иное, как единство понятия и реальности. Средневековая схоластика страдала от чрезмерного недостатка реальности, поздний эмпиризм – от чрезмерного недостатка концептуализации; настало время примирить обе абстракции, а поскольку «настало время, си», мы видим, как философия вновь распадается на односторонность абстрактной онтологии и эмпиризма, теории и практики. То, что тонет, сопротивляясь своему исчезновению, на мгновение кажется победителем, подобно «утопающему», который все еще возвышается над потопом, уже роющим себе могилу в глубине. Поэтому «односторонность» должна быть направлена против философии, которая ее неумолимо уничтожает. Однако относительная необходимость их существования позволяет им предаваться обманчивой самоуверенности в победе перед своим падением.

Абстрактную онтологию мы видим у всех тех, кто хочет отменить непосредственное единство понятия мысли и бытия как содержания логической идеи и восстановить прежнее разделение логики и метафизики, разделение, которое неизменно приводит их к нисхождению логики в психологию и тем самым к чисто субъективной версии логических определений. Все они, таким образом, написали метафизику, а один из них, Бранисс, уже написал логику. Теперь все они смущены своим дальнейшим прогрессом, и меньше всего мы видим, что их онтология приобрела устойчивое влияние в области реальных наук, поскольку они сами, естественно, льстили себе таким влиянием. Все они являются противниками гегелевской системы, потому что не могут уяснить себе отношение субъективной мысли к абсолютным определениям мысли в гегелевской системе, но с внимательным и искренним признанием этого, так как не замечать «великих» достижений Гегеля именно в онтологии для них невозможно.

Абстрактному эмпиризму посчастливилось найти в лице Тренделенбурга весомого представителя. Он соглашается с абстрактной онтологией в разделении понятий мышления и бытия, но отрицает, чего не делает последняя, возможность чистого мышления, то есть мышления, абстрагирующегося от природы и истории, и утверждает созерцание как основание знания. Здесь мышление занимает лишь подчиненное положение. Как бы эвфемистически ни выражались по поводу восприятия, в конечном счете не остается ничего, кроме старого дуализма ощущения и отражения, бытия и мышления, объекта и субъекта, материализма и спиритуализма, и не стоит удивляться, если удобное устранение, а не разрешение дуализма, в котором отчаялась наука, вновь достигается обращением к вере. Вероятно, это весьма знамение времени, что человек, так хорошо знающий Аристотеля, должен был так далеко опуститься, чтобы отрицать νοῦς τῆς νοἠσεως до νοῦς νόησις. Абстрактный эмпиризм занимает против Гегеля позицию отрицания истинности его диалектического метода, которую формально признают онтологи, и обвинения его самого в эмпиризме, в зависимости от взгляда, который он лишь искусственно скрывает. Чистым мышлением она считает то, которое не только выводит бытие в соответствии с его «реальной» множественностью, не беспокоясь о ней через посредничество восприятия, но и производит его.