Текст книги "Точное мышление в безумные времена. Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки"

Между Эпикуром и Эйнштейном

Мориц Шлик родился в Берлине в 1882 году. Его отец, состоятельный коммерсант, владел фирмой, торговавшей гребнями и слоновой костью. Семейство Шлик с отцовской стороны восходило к старой богемской аристократии, а мать гордилась родством с Эрнстом Морицем фон Арндтом, прусским поэтом эпохи освободительных войн против Наполеона. В шесть лет Мориц переболел скарлатиной и дифтерией, и осложнения преследовали его много лет. Учился он хорошо, несмотря на слабое здоровье. Очень рано прочитал Канта и пришел примерно к тем же выводам, что и юный Мах: метафизика Канта его совсем не убедила. Через несколько лет молодой Шлик писал: “Тем самым теоретической философии был вынесен смертный приговор, и сама жизнь подтолкнула меня к изысканиям в самой важной части практической мудрости – к изучению человека и человеческих состояний, которое я всегда относил скорее к естественным наукам, нежели к философии”[120]120
  Lebenslauf I, 1900, в кн.: Moriz Schlick. Collected Works. Vienna: Springer, IV/1.


[Закрыть].

На окончание школы Шлик получил в подарок “Механику” Маха. Впоследствии он часто называл это “знаком судьбы”[121]121
  Инаугурационная лекция Морица Шлика, 1922 год, Архив Венского университета.


[Закрыть]. Шлик решил изучать физику – в основном в Берлине. Позже он писал: “Я подходил к физике с философской точки зрения и в ответ на философские устремления”[122]122
  Lebenslauf III, ок. 1915 года, в кн.: Moriz Schlick. Collected Works. Vienna: Springer, IV/1.


[Закрыть].

Научным руководителем Шлика был блистательный Макс Планк; тема диссертации была “Об отражении света в неоднородном слое” (Über die Reflexion des Lichts in einer inhomogenen Schicht). В 1904 году Шлик получил докторскую степень summa cum laude. Мориц Шлик и его друг Макс фон Лауэ, который был годом старше, стали любимыми учениками Планка. Эти “Макс и Мориц” (по названию известной немецкой детской сказки девятнадцатого века) сделали прекрасные карьеры. Макс фон Лауэ к тридцати пяти годам получил Нобелевскую премию по физике за исследования кристаллических структур – на пять лет раньше, чем такой же чести удостоился его научный руководитель Макс Планк. Что касается Морица Шлика, он не стремился к достижениям в физической науке. “Это противно моей природе”, – заявил он. Еще в школе Шлик начал писать философский труд, который завершил в 1907 году в зрелом и искушенном возрасте двадцати пяти лет. Называлась книга “Мудрость жизни” (Lebensweisheit). С подзаголовком: “Заметки о теории блаженства” (Versuch einer Glückseligkeitslehre).

Этот труд был отнюдь не грешком юности. Хотя вскоре Шлик пожалел, что избрал такой выспренний тон – слишком уж ему хотелось подражать стилю Ницше, своего героя на все времена, – но идеям, сформулированным так рано, он остался верен до конца жизни. Шлик снова и снова в лекциях и сочинениях пропагандировал эпикурейскую этику доброты в противоположность кантианской этике долга.

Молодой философ еще работал над своей “теорией блаженства”, когда встретил в пансионе в Гейдельберге дочь американского пастора Бланш Гай Гарди. Вскоре девушка написала ему с невинной пылкостью: “Дорогой доктор Шлик, вы, должно быть, давно забыли меня, но, прошу вас, постарайтесь вспомнить, чтобы мне не пришлось так краснеть со стыда”. Завершалось письмо такими словами: “Если вы сочтете, что это письмо слишком уж чуждо условностям, простите меня и скажите себе: «Что поделаешь, она ведь американка»”[123]123
  Письмо Бланш Морицу Шлику, 19 мая 1905 года.


[Закрыть]. Шлик не замедлил с ответом. Он не забыл юную американку. Последовало ухаживание, а через год – Бланш к тому времени вернулась в Соединенные Штаты – Мориц Шлик сделал ей предложение по почте. Они обвенчались в Массачусетсе в 1907 году. Примерно тогда же вышла в свет “Мудрость жизни” Шлика.

В дальнейшем Шлик приложил все силы, чтобы укрепить свой авторитет философа. Поскольку он считал, что ему недостает познаний в философии, то записался вольнослушателем в Цюрихский университет. Однако, когда он написал хабилитационную диссертацию “О понятии истины” (Über den Begriff der Wahrheit), в вожделенном праве читать лекции ему отказали. Как видно, у кого-то из цюрихских профессоров была аллергия на всякое упоминание Эрнста Маха.

Эту неприятную новость Шлик узнал вскоре после рождения сына. Тогда он попытал счастья в Киле, затем в Гисене – и снова безуспешно. Его отец начал терять терпение. И лишь летом 1911 года Мориц Шлик стал лектором в Ростокском университете – в очаровательном старинном ганзейском городе на побережье Балтийского моря. Хотя начало преподавательского пути вышло ухабистым, в дальнейшем академическая карьера пошла в гору.

Зимой того же года наметился решающий поворот: студенческий друг Шлика Макс фон Лауэ предложил Морицу взглянуть с философской точки зрения на эйнштейновскую теорию относительности: “Ты хорошо подкован в физике, пожалуй, лучше всех твоих коллег-философов. Разве это не самая подходящая для тебя задача?”[124]124
  Письмо Лауэ Шлику, 27 декабря 1911 года.


[Закрыть]

Шлик на время отложил работу над следующей книгой “Новый Эпикур” (Der Neue Epikur). Она так и осталась незаконченной. И да, Макс фон Лауэ был прав: теория Эйнштейна давала возможность изучить представления Канта с принципиально новой стороны.

Действительно ли пространство и время – интуитивные понятия, заданные нам a priori? Тогда почему четырехмерное пространство-время теории относительности приводит к ошеломляющим выводам, глубоко противоречащим интуиции? Пример – так называемый парадокс близнецов, который изучал Макс фон Лауэ: если одного из пары близнецов отправить на огромной скорости к далекой звезде и обратно, по возвращении он окажется моложе своего оставшегося на Земле брата. Ничего себе интуитивно понятно! Вдохновленный такими загадками, Шлик рассудил, что идеи Эйнштейна сулят стать золотой жилой для теории познания. Пусть физика руководит философией, а не наоборот.

Поскольку Шлик тяжело болел в детстве, его сочли “негодным к строевой службе в германской армии в мирное время”. В первые годы Первой мировой войны армия им не интересовалась, поэтому он мог спокойно продолжать философские изыскания. Он читал лекции об основах математики ростокским студентам – точнее, тем, кто не ушел на фронт. Однако по большей части время Шлика было посвящено работе над эссе “Философское значение принципа относительности” (Die philosophische Bedeutung des Relativitätsprinzips).

В 1915 году он послал рукопись Эйнштейну и получил восторженный ответ. Эйнштейн немедленно ухватился за наблюдение Шлика, что стоит одному из априорных суждений Канта дать трещину, и все учение рухнет. “Эта статья – одна из лучших работ по теории относительности”[125]125
  Письмо Эйнштейна Шлику, 14 декабря 1915 года.


[Закрыть], – похвалил Эйнштейн Шлика.

В течение следующих нескольких лет Мориц Шлик стал выразителем идей Эйнштейна с философской точки зрения, причем во времена, когда его идеи еще вызывали жаркие споры. Шлик со своего места в первом ряду имел возможность наблюдать все драматические события, которые привели к рождению общей теории относительности.

“К обоюдному удовольствию двух славных ребят”

Уравнения поля, связывающие массу и движения, были открыты почти одновременно Альбертом Эйнштейном и Давидом Гильбертом. По сей день историки науки спорят о подробностях этой математической гонки.

Летом 1915 года Эйнштейн гостил дома у Гильберта в Геттингене и прочитал несколько лекций в тамошнем университете. За этим последовал бурный обмен письмами по научным вопросам. Похоже, ученые ощущали за спиной дыхание друг друга. К концу ноября наступила кульминация: Эйнштейн и Гильберт независимо подали в журналы статьи об основополагающих уравнениях физики.

Статья Эйнштейна вышла первой, хотя подал он ее позднее. Гильберт в ней не упоминается. А Гильберт свою рукопись отозвал и взамен прислал исправленную версию. Однако гранки оригинала сохранились, но в них недостает половины страницы, аккуратно изъятой неведомой рукой. Это стало почвой для теорий заговора: что же было на утраченном клочке бумаги?

Хотя и у Эйнштейна, и у Гильберта хватило чувства собственного достоинства, чтобы отдать вопрос о приоритете на откуп публике, в их дружбе наступило охлаждение. Но вскоре Эйнштейн сумел написать Гильберту, что преодолел обиду: “У меня возникли некоторые горькие чувства, я боролся с ними и одержал полную победу”. Было бы жаль, добавил он, “если бы двое славных ребят (rechte Kerle) перестали получать удовольствие от общества друг друга”[126]126
  Письмо Эйнштейна Гильберту, 20 декабря 1915 года.


[Закрыть].

Теория, над которой он так усердно бился столько лет, была завершена – он окончательно связал гравитацию с геометрией. Впоследствии физик Джон А. Уилер сказал об этом так: “Пространство-время говорит веществу, как двигаться, а вещество говорит пространству-времени, как искривляться”[127]127
  Wheeler, 1990.


[Закрыть].

Все это происходило в разгар войны, не знавшей себе равных по масштабам кровопролития, когда каждый день тысячи отважных юношей погибали от пуль, газов и снарядов. Шлик писал, что иногда задумывался, что скажут историки далекого, более просвещенного будущего, когда их спросят, когда была Первая мировая. Может быть, они ответят: “Великая война? Ах да, это было примерно в те годы, когда Альберт Эйнштейн дорабатывал теорию относительности”[128]128
  Einsteins Relativitätstheorie, 1920, в кн.: Moriz Schlick. Collected Works… I/5.


[Закрыть].

Трагическая и бессмысленная “война, которая положит конец всем войнам” еще вовсю бушевала, когда Шлик опубликовал тонкую книжицу под названием “Пространство и время” – предельно ясное введение в теорию относительности. В то время Шлик служил в отделе физических исследований при военном аэродроме неподалеку от Берлина. В 1917 году его перестали считать “негодным к строевой” и переквалифицировали в “годного к гарнизонной службе”. Ведь здоровых солдат в кайзеррейхе становилось все меньше и меньше.

Эйнштейн не жалел поздравительных слов: “Ваша подача отличается непревзойденной ясностью и прозрачностью. Вы не побоялись никаких трудностей, но везде доходили до сути, разбирали все важное и оставляли в стороне все не имеющее отношения к делу. Ваше изложение не поймет лишь тот, кто вовсе лишен способности воспринимать подобного рода мысли”[129]129
  Письмо Эйнштейна Шлику, 6 февраля 1917 года.


[Закрыть].

В дальнейших изданиях “Пространства и времени” Шлик получил возможность следить за последними победами теории Эйнштейна. Решительный прорыв произошел в 1919 году, когда две британские экспедиции подтвердили, что свет от далеких звезд слегка искривляется, когда проходит мимо Солнца.

Эйнштейн предсказал этот гравитационный эффект еще в 1912 году. Однако искривление световых лучей можно наблюдать лишь во время полного солнечного затмения. Германия подготовила экспедицию, приурочив ее ко времени затмения 1914 года, но мировая война, естественно, нарушила все планы. Теперь война окончилась, и блистательно подтвердить теорию Эйнштейна было суждено бывшим врагам – особенно Британии, которая в мае 1919 года организовала экспедицию во главе с сэром Артуром Эддингтоном; многие интернационалисты сочли это чудесным символом и радовались, что наука таким образом объединяет людей, даже разделенных культурной пропастью.

Для Макса фон Лауэ, который дружил и с Эйнштейном, искривление световых лучей оказалось большим сюрпризом. Фон Лауэ был одним из главных знатоков специальной теории относительности в мире, однако у него давно возникло подозрение, что за общей теорией относительности стоят “мотивы чисто философские”. В ней было “слишком много от Маха”, по крайней мере на взгляд фон Лауэ. В 1913 году он писал Шлику: “К счастью, одно из самых прямых следствий [общей теории относительности] – искривление лучей в окрестностях Солнца – уже можно проверить при ближайшем затмении. И тогда теорию, скорее всего, ждет мирная кончина”[130]130
  Письмо Лауэ Шлику, 19 августа 1913 года.


[Закрыть].

Но теория не умерла. Напротив, она гальванизировала весь мир. И Макс фон Лауэ благородно извинился: “За это время, – писал он Шлику, – я подружился с общей теорией относительности, и особенно этому поспособствовала твоя брошюрка”[131]131
  Письмо Лауэ Шлику, 7 октября 1917 года.


[Закрыть].

Несколько градусов широты к югу

Авторитет Шлика рос не по дням, а по часам – причем как среди физиков, так и среди философов. По словам Вальтера Ратенау, он стал “евангелистом теории относительности”. Гильберт пригласил Шлика читать лекции в Геттингене. Будущий нобелевский лауреат Макс Борн писал Шлику: “Мы стали общиной, которая обрела своего пророка, и я надеюсь, вы примете этот почетный пост”[132]132
  Письмо Борна Шлику, 11 июля 1919 года.


[Закрыть].

Шлику стало тесно в старом уютном Ростоке. Его “Общая теория познания” (Allgemeine Erkenntnislehre), вышедшая в 1918 году, представляла собой внушительный том, и любой философ, в чьем перечне публикаций оказалось бы подобное magnum opus, мог бы с уверенностью претендовать на университетскую кафедру. Шлик попросил Эйнштейна помочь ему “вырваться из сонной пучины Ростока” и привлечь внимание академической общественности к тому, что “здесь, на севере, сидит лектор по философии, наделенный в разумных пределах здравым смыслом, и просит всего лишь возможности переместить поле своей деятельности на несколько градусов широты к югу”[133]133
  Письмо Шлика Эйнштейну, 22 февраля 1920 года.


[Закрыть].

Эйнштейн с радостью исполнил эту просьбу. Однако расчет на назначение в Цюрих не оправдался, и Шлику сначала пришлось довольствоваться должностью профессора в Киле, опять же по рекомендации Эйнштейна. С точки зрения широты Киль был ничуть не лучше Ростока. Но не успел Шлик освоиться в Киле, как получил предложение из Вены и осенью 1922 года смог наконец перебраться “к югу”.

Решающим голосом в конкурсной комиссии в Вене играл Ганс Ган, и он стоял за то, чтобы включить Шлика в штат. Комиссия приняла соломоново решение, придя к пакетному соглашению по трем вакантным должностям. Были назначены один физик, один психолог и один “настоящий” философ. Шлика избрали профессором натурфилософии, и он, таким образом, стал преемником Эрнста Маха (несмотря на то что название кафедры за это время изменилось).

Выбрали его отнюдь не единогласно: из сорока семи голосовавших десять оказались против, а трое воздержались, что, конечно, указывает на некоторые опасения. Но ведь противники в академическом мире были у всех, даже у Эйнштейна.

Место профессора психологии, которая в те времена считалась разделом философии, получил Карл Бюлер (1879–1963), который вместе со своей женой Шарлоттой (1893–1974) и их коллегой Эгоном Брунсвиком (1903–1955) вскоре основал выдающийся Венский институт психологии. А место профессора истории философии было отдано неокантианцу Роберту Райнингеру (1869–1955).

Устроить свою жизнь в послевоенной Вене в годы бесконечных кризисов с их гиперинфляцией и политической напряженностью, как явной, так и тайной, стало непростой задачей для Морица Шлика, который был уже обременен семьей. Макс фон Лауэ, приехавший в Австрию в отпуск, писал ему: “По нашему опыту, здесь невозможно говорить о ценах. Не успеешь закончить фразу, а они уже опять выросли”[134]134
  Письмо Лауэ Шлику, 3 сентября 1922 года.


[Закрыть].

Мориц Шлик признавался Альберту Эйнштейну: “Мне было трудно в конце концов переехать в Вену, и не только потому, что будущее Австрии видится таким мрачным… но все же в Вене мягче климат и достойнее задачи для преподавателя философии”[135]135
  Письмо Шлика Эйнштейну, 13 августа 1922 года.


[Закрыть].

Не последнее место в его соображениях занимали вопросы жилья. В итоге семейство Шлик с двумя маленькими детьми нашло большую квартиру с великолепным местоположением на Принц-Ойген-Штрасе. Дорога на работу у Шлика была просто восхитительная – трамвай, шедший по маршруту D, проплывал мимо Бельведерского и Шварценбергского дворцов с их барочными парками, а затем сворачивал на бульвар Рингштрасе с раскидистыми деревьями и хорошенькими, как игрушки, домами. А затем трамвай объезжал все достопримечательности: сначала Оперу, потом Хофбург, музеи, Парламент и – предпоследняя остановка перед Университетом – готическая Ратуша и ренессансный Бургтеатр друг напротив друга. Вместе получался десятиминутный урок по истории архитектуры, переведенный на язык мрамора и гранита всего пятьдесят лет назад. Разумеется, это лишь царапина на поверхности прошлого, зато какая стильная и элегантная!

А если бы Шлику захотелось ненадолго уехать, от его дома было буквально несколько шагов до Южного вокзала, откуда и часто, и строго по расписанию ходили поезда в Каринтию (самую южную область Австрии), Италию, на побережье Далмации – любимые места философа, обожавшего солнце. Как писал он впоследствии своему школьному учителю: “Особенно нам по душе прекрасное местоположение Вены: пасхальные каникулы я провожу по большей части на Адриатике или на юге Италии, а летом мы обычно в горах Каринтии; осень же почти всегда застает меня в Северной Италии”[136]136
  Письмо Шлика Штёррингу, 5 февраля 1935 года.


[Закрыть].

Совсем незадолго до начала работы в Вене Шлик получил особое отличие. Блистательное Общество немецких ученых и врачей пригласило на съезд в честь своего столетия в 1922 году Альберта Эйнштейна, только что получившего Нобелевскую премию, чтобы он произнес программную речь. А сразу после этого должна была состояться лекция по философии – доклад Шлика. Конечно, выступать после Эйнштейна было бы непростой задачей, однако какой комплимент – получить такое приглашение!

Тут возникло непредвиденное затруднение. Вскоре после того, как Эйнштейн и, разумеется, Шлик приняли приглашение, министр иностранных дел Германии Вальтер Ратенау был убит тайной организацией под названием “Совет”. Поползли слухи, что в черном списке будущих жертв был и Эйнштейн – он был еврей и пацифист и давно уже стал мишенью фанатиков крайне правого толка.

Лекция “не-немца” в Обществе немецких ученых вполне могла спровоцировать убийство на почве национальной ненависти. Поэтому было решено перестраховаться. Эйнштейн отменил доклад и уехал путешествовать за границу. Вместо него выступил Макс фон Лауэ – он прочитал лекцию “Теория относительности в физике”, – а следом за ним Мориц Шлик рассказал о “Теории относительности в философии”. Так что Макс Планк, организатор съезда, имел удовольствие видеть двух своих любимых учеников в роли главных докладчиков – плечом к плечу. Теперь, заметил Планк, никто не скажет, что все это сплошная еврейская пропаганда. Съезд вызвал широчайший интерес, на нем присутствовало рекордное число ученых – семь тысяч.

Кружок Шлика

Лекции Шлика в Вене тут же стали необычайно модными. Он грелся в лучах славы Эйнштейна. Студенты, восхищенные известностью нового профессора, толпами сбегались послушать его выступления. Как писал один слушатель: “Лекции профессора Шлика проходили в большой аудитории, битком набитой студентами обоего пола, а припозднившийся посетитель его семинара мог считать, что ему повезло, если не пришлось сидеть на подоконнике”[137]137
  Nagel, 1936.


[Закрыть].

Однако популярность вовсе не вскружила Шлику голову. “Он был очень искренним и скромным – прямо-таки на грани робости”, – как писал позднее в своих воспоминаниях математик Карл Менгер:

Когда я в бытность студентом, в 1923 году, слушал лекции Шлика, а затем принимал участие в одном его семинаре, он оставил впечатление человека крайне утонченного и несколько замкнутого… Мое восхищение его искренностью усилилось в дальнейшие годы, когда я узнал его ближе. Невозможно было даже представить себе, чтобы с его уст сорвались пустые фразы или высказывания с малейшей долей самодовольства. Но особенно это впечатление крайней скромности поддерживала учтивость Шлика при общении со студентами, иногда даже избыточная. Он всегда был готов изменить мнение или научиться чему-то новому, но на самом деле прекрасно знал цену своим взглядам. Если при близком знакомстве со Шликом у кого-то и оставались сомнения в том, что он уверен в себе, то, скорее всего, лишь потому, что Шлик был склонен преклоняться перед определенными фигурами[138]138
  Menger, 1994.


[Закрыть].

Далее Менгер считает нужным уточнить, что “склонность преклоняться” у Шлика никогда не распространялась на недостойных: “Он изучал физику под руководством Макса Планка, а затем благоговел перед Эйнштейном. Потом последовал период глубочайшего восхищения Давидом Гильбертом. А затем Шлика очаровал Рассел”[139]139
  Ibid.


[Закрыть].

Вскоре вокруг него собрались самые талантливые студенты – Фридрих Вайсман, венец российского происхождения, немного постарше остальных (1896–1959), поляк Марцель Наткин (1904–1963), артистическая натура, человек очень веселый и компанейский, трудяга Роза Рэнд (1903–1980), бедная, как церковная мышка, и энергичный Герберт Фейгль (1902–1988), долговязый юноша из Богемии. Это Фейгль утверждал, что после лекций Шлика наконец уловил, в чем суть научной философии. Шлик удостоился еще большей благодарности, познакомив Фейгля с Альбертом Эйнштейном.

Фейгль и Вайсман уговорили Шлика организовать частный семинар. Это предложение полностью совпадало с намерениями Гана возродить прежнюю дискуссионную группу по философии науки. Так родился кружок Шлика – Schlick-Zirkel.

“В Вене сейчас очень много занимаются философией, – рассказывал Шлик Эйнштейну. – Надеюсь скоро послать вам несколько образцов, которые вас, несомненно, заинтересуют”[140]140
  Письмо Шлика Эйнштейну, 12 июня 1926 года.


[Закрыть].

Участники кружка договорились встречаться регулярно. Встречи происходили каждый второй четверг в шесть часов вечера, как и у Urkreis. Но на сей раз философы не ограничились кофейней. Математический факультет сумел выделить им маленькую аудиторию рядом с кабинетом Гана, на первом этаже нового университетского здания, интеллектуальная деятельность внутри которого, по словам Хаймито фон Додерера, была “гладкой и непроницаемой”. Окна выходили на Больцмангассе. Обычно заседание кружка состояло в том, что кто-то из участников читал доклад или статью. Иногда сессия была посвящена обсуждению той или иной темы. Иногда доклады читали гости. А после окончания заседания всегда оставалось время, чтобы основательно обсудить его в неофициальной обстановке в кафе “Жозефинум” тут же, за углом.

Карл Менгер писал: “С течением лет размер кружка колебался от десяти до двадцати человек. Каждый академический год список участников оставался примерно постоянным, не считая гостей из-за границы”[141]141
  Menger, 1994.


[Закрыть].

Старая гвардия кружка сложилась еще до Первой мировой и состояла из Ганса Гана, Отто и Ольги Нейрат и Виктора Крафта – молчаливого, вдумчивого философа, работавшего в университетской библиотеке. К ним часто приезжал Филипп Франк из Праги – теперь этот город находился за границей, в стране с труднопроизносимым названием Чехословакия.

И снова Карл Менгер: “В аудитории стояли ряды стульев и длинных столов перед доской. Помимо наших сессий, она использовалась как читальный зал, а иногда здесь проходили лекции. Пришедшие первыми отодвигали столы и стулья от доски, которая обычно требовалась докладчикам. На освободившемся пространстве перед доской они ставили стулья полукругом, неформально, оставив только один стол для тех, кто принес с собой книги, хотел покурить или что-то записать”[142]142
  Ibid.


[Закрыть].

Мориц Шлик (в обуви) и Герберт Фейгль (босиком)

На заседания кружка ходило примерно поровну студентов с математического и философского факультета; многие из них еще не решили, на какой дисциплине остановиться. Немного старше прочих были Феликс Кауфман (1895–1949) и Эдгар Цильзель (1891–1944) – оба принадлежали к зоне водораздела между математикой и философией. Цильзель был школьным учителем, но взял отпуск, чтобы получить квалификацию университетского преподавателя философии. Кауфман уже был лектором, читал в университете курс философии права и прекрасно зарабатывал как местный представитель Англо-Персидской нефтяной компании. Из-за этой синекуры ему все завидовали.

Карл Менгер, присоединившийся к кружку немного позже, так описывал его встречи: “Все слонялись группами и болтали, пока Шлик не хлопал в ладоши. Тогда разговоры смолкали, все рассаживались, и Шлик, обычно сидевший на конце стола у доски, объявлял тему доклада, статьи или дискуссии на этот вечер”[143]143
  Ibid.


[Закрыть].

Поначалу темы так или иначе затрагивали работы все тех же “подозреваемых” – Эйнштейна, Гильберта и Рассела. Но очень скоро наметился неожиданный поворот: с этого момента повестку дня задавала тоненькая брошюрка, которую написал загадочный директор деревенской школы, человек никому не известный, но со звучной фамилией.