Текст книги "Точное мышление в безумные времена. Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки"

Глава четвертая. Венский кружок набирает обороты

Вена, 1914–1922. Крах на Восточном фронте. Фридрих Адлер, когда-то бывший темным двойником Эйнштейна, после обеда стреляет в премьер-министра. Эйнштейн просит судью помиловать Адлера. Адлер считает, что Эйнштейн ошибся. Ганс Ган, раненый на войне, демобилизуется, занимает кафедру в Вене и вспоминает о юношеском романе с философией. Мюнхенский суд обвиняет военного экономиста Отто Нейрата в соучастии в заговоре. Нейрата депортируют в Вену, и он утверждает, что корабли можно чинить в открытом море. Мориц Шлик, уроженец Берлина и протеже Эйнштейна, возглавляет Венский кружок и понимает, что в Австрии грядут тяжелые времена. Всячески приветствует возобновление встреч кружка вечером по четвергам.

Новые измерения

Когда земля уходит из-под ног, приходится за что-то цепляться. Генералы Какании цеплялись за свои военные планы, хотя и знали, что русские в них посвящены. Вероятно, они рассуждали, что если русским известно, что австрийцам известно, что русским известны австрийские планы, царская армия наверняка предвидит перемены и будет поймана врасплох, если все останется по-прежнему.

Если и так, расчеты не оправдались. На Восточном фронте разразилась катастрофа, не успели k.k.-войска даже выстроиться в боевой порядок. В считанные недели русские захватили Черновцы. Так что в конце лета 1914 года Ганс Ган остался и без дома, и без работы в Университете Франца Иосифа – а ведь и то, и другое только что казалось таким надежным. Его жене Лилли с маленькой дочерью Норой пришлось искать убежища в Вене.

Гана призвали в имперскую армию. В 1915 году на итальянском фронте он был ранен. Пуля застряла в позвонке так близко к спинному мозгу, что хирурги не решились ее извлечь. Ган несколько месяцев провел в госпитале, а затем был демобилизован; пуля осталась в его теле на всю жизнь.

Несмотря на все эти невзгоды, Ганс Ган вернулся к математическим исследованиям пространств бесконечной размерности, и перед ним открылось новое многообещающее поле для исследований. Ган стал одним из основателей функционального анализа наряду со своим польским соперником Стефаном Банахом.

Непосвященным даже идея четырех измерений видится головоломной. Но математики больше не были скованы интуицией. В двумерном пространстве точка задается двумя числами – своими координатами; в трехмерном – тремя. Если вместо точек в пространстве, которые можно себе зримо представить, взять наборы координат, это, так сказать, лишает пространство глубины, но глубина для вычислений и не требуется. Считать можно даже без мысленной картины происходящего.

А тогда почему бы не взять вместо двух или трех координат четыре, пять или сто? Математики любят обобщать, поэтому не устояли перед искушением изучать пространство с произвольным числом измерений, даже бесконечным – в таком пространстве точка соответствует последовательности координат, длящейся бесконечно, как знаки π после запятой. В таких пространствах, хотя они и абстрактны, можно обобщать знакомые формулы для вычисления углов и длин, а следовательно, заниматься геометрией. Вычисления заменяют интуицию, точнее, помогают ей, ведь математики все равно не могут удержаться от попыток представить себе сущности, которые занимают их мысли изо дня в день. Однако делают это украдкой, ни с кем не делясь.

Как ни удивительно, оказалось, что функциональный анализ невероятно полезен для физики. Например, в статистической механике Больцмана состояние газа, содержащего 10²³ молекул, не более чем точка в пространстве, имеющем 6 × 10²³ измерений. Ведь каждая молекула определяется своим положением в трехмерном пространстве (то есть имеет три координаты) и своей скоростью – еще три координаты на каждую молекулу. А главное, этот новомодный анализ, где с бесконечными последовательностями и даже с функциями обращались как с точками, оказался незаменимым в бурно развивающейся области квантовой физики.

Дела у инвалида войны Ганса Гана пошли заметно лучше. В 1917 году он получил место профессора в Бонне. Там он случайно встретил коллегу по Черновцам Йозефа Шумпетера (1883–1950) – эксцентричного экономиста. В отличие от большинства экономистов своего времени, Шумпетер высоко ценил точные вычислительные методы и еще в бытность новоиспеченным молодым доктором наук написал статью “Математические методы в теоретической экономике” (Über mathematische Methoden in der theoretischen Ökonomie).

Боннский университет был, несомненно, превосходным учебным заведением, однако Ганс Ган чувствовал себя на берегах Рейна не в своей тарелке и так и не прижился там. Более того, пацифистские листовки, которые он распространял, поссорили его с немецкими властями. Впрочем, к этому времени Ган уже надумал снова сменить адрес. В Венском университете вот-вот должна была освободиться должность профессора математики. Перед Ганом внезапно открылась блестящая возможность возобновить заседания философского кружка, старого доброго Urkreis, как он пообещал много лет назад.

Ганс Ган был готов вернуться домой.

Почти измена

Ганс Ган родился в Вене в так называемом “втором обществе”. Он рос в рафинированной атмосфере fin-de-siècle[98]98
  Конца века (фр.).


[Закрыть], которую так верно описал Артур Шницлер: искрометно-остроумные беседы в литературных салонах, многозначительные взгляды, которыми обменивались во время музыкальных soirée[99]99
  Вечеров (фр.).


[Закрыть], сумрачные кофейни, где каждый второй страдал манией величия, и бодрящие дух и тело выходные в Земмеринге – на модном горном курорте, до которого из Вены можно было добраться всего за несколько часов.

Отец Гана начал профессиональную деятельность как журналист и музыкальный критик, а затем стал главой Телеграфно-Почтового бюро (Telegraphen-Correspondenz-Figure Bureau). Таким образом, он принадлежал к высшему слою штатского чиновничества: ведь телеграф, самое быстрое средство коммуникации, превратился в нервную систему монархии, а эта монархия по размерам уступала только России. Всякий, кто открывал Amtskalender – альманах, где методично перечислялись все чиновники, подчинявшиеся императору, – первым в списке видел имя отца Ганса Гана.

Отец рассчитывал, что сын будет изучать право, однако тот после первого курса переключился на математику. Несколько семестров Ганс провел в Страсбурге и Мюнхене, а затем вернулся в Венский университет. И докторский, и хабилитационный экзамен (на право читать лекции в университете) принимал у него профессор Людвиг Больцман, к тому времени уже ставший легендой.

У Гана был выдающийся талант привлекать таланты. Его первую студенческую компанию прозвали “неразлучной четверкой”. В этот квартет помимо самого Гана входили Густав Гергольц (1881–1953), изучавший математику и астрономию, впоследствии профессор в Лейпциге и Геттингене, Генрих Титце (1880–1964), необычайно многогранный математик, в дальнейшем профессор в Мюнхене, и Пауль Эренфест, бывший однокашник Гергольца, который написал докторскую диссертацию о механике Генриха Герца под руководством Больцмана, а затем сделал существенный вклад в развитие квантовой механики и общей теории относительности.

Ганс Ган, соблазненный философией

Когда Больцман покончил с собой, Эренфеста как восходящую звезду попросили написать статью о статистической механике для новой “Энциклопедии математических наук” (Enzyklopädie der mathematischen Wissenschaften).

Статья Эренфеста, шедевр ясности и простоты, вошла в число классических трудов по физике. Но поскольку ее автор в отличие от Эйнштейна наотрез отказался заявлять о принадлежности к какой бы то ни было вере, он не мог претендовать на место профессора в империи Франца Иосифа. Поэтому Пауль и его жена Татьяна, тоже одаренный математик, в течение пяти лет жили и работали в Санкт-Петербурге, однако не занимали никаких постоянных должностей. Затем по рекомендации Эйнштейна Эренфесту предложили престижную должность профессора теоретической физики в Лейдене. В Нидерландах профессор имел право на полную свободу мысли.

Гансу Гану тоже предложили составить статью для “Энциклопедии” – знак уважения коллег. Он написал ее совместно с Эрнстом Цермело, бывшим студентом Давида Гильберта. Цермело, который когда-то лишил Больцмана сна и аппетита своим злокозненным “парадоксом повторяемости”, открыл и парадокс теории множеств Рассела совершенно независимо от Рассела и даже немного раньше. (В науке сплошь и рядом случается, что результат называют в честь человека, получившего его последним.) Цермело работал в Геттингене и идеально подходил для того, чтобы снабдить Гана самыми свежими сведениями о фундаментальной математике, и лет через двадцать эти труды оправдались с избытком.

“Неразлучная четверка” распалась еще в студенческие годы. Вокруг Гана собралась другая компания – на сей раз из молодых докторов наук. Это и был Urkreis. Однако члены “четверки” не теряли друг друга из виду даже после разлуки. В 1909 году Ган писал в Петербург своему другу Паулю, который теперь именовал себя Павлом: “За последний год я чуть не изменил математике, соблазнившись чарами… философии. Все начиналось прекрасно – с Пуанкаре, Маха и Герца, – но тут вмешался Кант, а это с неизбежностью привело к Аристотелю и компании. Презрение, с которым наши коллеги сегодня говорят об этих мыслителях, представляется мне полной нелепицей, ведь многие всерьез убеждены, будто человек, чье имя и теперь, две тысячи лет спустя, гремит так же, как и тогда, не писал ничего, кроме глупостей”[100]100
  Письмо Гана Эренфесту, 26 декабря 1909 года.


[Закрыть].

“Я не слишком подвержен эмоциям, – признавался Ган Эренфесту. – Но другу, который так далеко, как ты, вынужден открыть душу: временами, когда я мимоходом пытался прикоснуться к метафизике Аристотеля, меня охватывало благоговение, и я глубоко сожалею, что у меня не было возможности основательно поразмышлять об этом”[101]101
  Ibid.


[Закрыть].

В Вене двадцатых годов Ган умудрился выкроить время именно для такой “возможности основательно поразмышлять об этом”.

На штатную должность профессора математики был большой конкурс, но Ган в конце концов оказался на самом верху списка и не заставил себя уговаривать.

Новая форма романтизма

Вена двадцатых годов утратила почти весь былой блеск. Императора больше не было, многонациональная империя рухнула. Масштабные проекты метро и канала к Балтийскому морю, работы по которым должны были начаться в 1914 году, пришлось отложить из-за войны. От Австрийской империи осталась лишь гидроцефалическая республика, малюсенькая страна с непомерно огромной столицей, и экономически, по всеобщему мнению, она была обречена. На третий год войны в Вене случился страшный голод, и в горькие послевоенные годы положение не слишком улучшилось. Горожан косили эпидемии, особенно так называемая испанка. Умерли и художники Густав Климт и Эгон Шиле, и архитектор Отто Вагнер. От государственной казны остались сущие крохи, и даже бывший коллега Гана Йозеф Шумпетер, который тоже вернулся из Бонна и некоторое время пробыл в должности госсекретаря, обнаружил, что ничего не в силах сделать, как бы ни старался. Любые усилия были напрасны. Многим казалось, что наступил конец света. Карл Краус написал едкую сатирическую пьесу “Последние дни человечества” (Die letzten Tage der Menschheit), поставить которую, по его словам, удастся лишь в каком-нибудь марсианском театре. А Гану пришлось продать унаследованную от отца красивую виллу в курортном Земмеринге. Однако же ему удалось сохранить дом в Нойвальдеге, одном из самых элегантных жилых районов Вены, откуда рукой подать до Венского леса. Впрочем, в кофейнях стало еще многолюднее, да и Венский филармонический оркестр играть не разучился. Ган любил ходить на концерты с партитурой на коленях. Ведь его отец, покойный надворный советник, когда-то был музыкальным критиком.

Кабинет Ганса Гана располагался в Новом физическом корпусе поблизости от Штрудльхофских лестниц

Институтский корпус математики, физики и химии достроили незадолго до войны. Он стоял на улице, которую только что переименовали в Больцмангассе, неподалеку от изящных Штрудльхофских лестниц. Романист Хаймито фон Додерер (1896–1966), чьи персонажи часто бродили по этому району, называл эти здания “гладкими и непроницаемыми”[102]102
  Heimito von Doderer. Die Dämonen. München. Biederstein, 1956.


[Закрыть]. Для него здесь витал “дух той новой разновидности романтизма, какой источает только самая точная из наук”. Додерер принадлежал к “потерянному поколению”, которое теперь заполняло университетские аудитории.

У Гана было двое весьма почтенных коллег по математическому факультету – Вильгельм Виртингер (1865–1945) и Филипп Фуртвенглер (1869–1940). Однако Фуртвенглер был парализован ниже шеи, а Виртингер стремительно глох и отличался вздорным характером. Оба были лет на двадцать старше Гана и только рады переложить часть учебной нагрузки на энергичного новичка.

Аудитории были забиты сверх всякой меры. Не было ни угля, чтобы топить их зимой, ни бумаги, чтобы печатать Die Monatshefte für Mathematik und Physik – авторитетный венский математический журнал. Чтобы возобновить его выпуск, и то с отставанием на несколько лет, потребовался благотворительный взнос богатого семейства Витгенштейн. Научные контакты с зарубежными странами прервались. Жалованья ученого едва хватало на полмесяца. Новое государство балансировало на грани банкротства, деньги стремительно обесценивались.

Все это не сулило ничего хорошего возрожденному философскому кружку. Однако Ганс Ган, мужчина видный и с зычным голосом, не дал себя запугать и не отступился от своей великой цели.

Тем более что на его стороне теперь стоял соратник еще выше и громогласнее – настоящий человек-гора, старый школьный друг Гана Отто Нейрат, который тоже вернулся в Вену. Точнее, его вернули.

Задача о наибольшем удовольствии

Два друга, которым тогда было около сорока, вернулись из Германии при совсем разных обстоятельствах: Ган принял предложение занять престижную кафедру в своей венской альма-матер, а Нейрат пересек границу ночью как депортированный арестант, которого без лишних церемоний водворили восвояси. Нейрат был основателем и президентом службы Центрального экономического планирования в Мюнхене, которая просуществовала недолго, и пытался провести “полную социализацию”, то есть национализацию, при двух злосчастных правительствах Баварской Советской Республики. Эксперимент провалился с треском и блеском – ему положила кровавый конец германская армия, рейхсвер.

Отто Нейрат был сторонником социализации, сколько себя помнил. Его отец Вильгельм сумел вырваться из так называемых низших классов и стал профессором национальной экономики и статистики в Венском сельскохозяйственном институте (в прошлом – Королевская коллегия сельского хозяйства). Старший Нейрат без устали критиковал либеральную экономическую систему. Капитализм был обречен. По убеждению ученого, частная конкуренция неизбежно должна была вызвать кризис перепроизводства – а в результате привести к расходу ресурсов, упадку экономики и всяческим несчастьям.

Те же подрывные представления пропагандировал друг и наперсник отца Отто Нейрата Йозеф Поппер (1838–1921), печально знаменитый венский чудак, который по воле случая был еще и близким другом Эрнста Маха. Поппер, подписывавшийся псевдонимом Линкеус[103]103
  Lynkeus (нем.) – рысий глаз. (Прим. пер.)


[Закрыть], с миссионерским рвением провозглашал, что кормить граждан – долг государства. В то время это было крайне неординарное мнение, которое осторожно изучали разве что члены Фабианского общества в поздневикторианской Англии и некоторые другие мечтатели.

Поппер-Линкеус писал трактаты о социальных утопиях и публиковал их под броскими заголовками вроде “Право жить и обязанность умереть” (Das Recht zu leben und die Pflicht zu sterben). Отто Нейрат, выросший под подобным влиянием, с детства стал страстным приверженцем плановой экономики и отказа от денег.

Нейрат два семестра изучал в Вене математику и философию, а затем в 1900 году решил перебраться в Берлин – город несравнимо более динамичный, пышущий силой и самоуверенностью. Не нужно было быть немцем, чтобы прийти к убеждению, что зарождающийся век будет принадлежать Германии.

В круговерти столичной жизни Нейрат постигал национальную экономику, социологию и историю. Докторскую степень он получил за диссертацию по экономике древнего мира, в основном об обществах, строившихся не на деньгах, а на бартере.

Когда отец Отто, оставшийся в Вене, умер, Нейрату-младшему пришлось познакомиться с реалиями безденежной экономики, и знакомство это было прямолинейным и болезненным. Чтобы свести концы с концами, ему пришлось продать большую часть унаследованной библиотеки из тринадцати тысяч книг и заполнить бланк заявления на государственное пособие.

В 1907 году Отто Нейрат стал преподавателем в венской Новой академии коммерции. Именно он во время диспутов Urkreis в кофейне следил, чтобы гуманитарные науки не оставались в стороне. Более того, он всегда был рад возможности изложить свои воззрения на собраниях Философского общества.

На лекции “Задача о наибольшем удовольствии” (Das Problem des Lustmaximums) молодой подстрекатель предложил радикально новую картину утилитаризма. Примерно тогда Зигмунд Фрейд рассказывал о своем знаменитом “принципе удовольствия” (он же Lustprinzip – инстинктивная тяга к удовольствию) на собраниях Психологического общества по средам. Однако Отто Нейрат в отличие от Фрейда не интересовался потаенными уголками человеческой души. Его занимали не люди, а общества, и, по его мнению, общество следовало оценивать по тому, насколько ему удается оптимизировать общую сумму удовольствия в своих пределах. Если по этому вопросу не удастся достигнуть согласия (а скорее всего, так и будет), “разнообразие мнений о наилучшем способе организации общества неизбежно перейдет в борьбу, чтобы узнать, какое мнение окажется превалирующим”[104]104
  Das Problem des Lustmaximums, 1912, в кн.: Neurath, 1981.


[Закрыть].

Этот молодой великан с огненно-рыжей гривой сразу привлекал внимание, особенно дам. Еще бойким школьником он завязал романтические отношения с известной шведской писательницей Эллен Кей (1849–1926). В 1907 году он взял в жены Анну Шапиро (1877–1911), марксистку и феминистку на шесть лет старше. Писатель Артур Шницлер метко назвал ее в дневнике “философствующая русская”[105]105
  Дневники Шницлера, 23.


[Закрыть]. В ее романе с Отто ощущалось заметное влияние оперы “Богема”, и все кончилось трагически: Анна умерла, когда рожала их сына Пауля.

Отто Нейрат с огненно-рыжей гривой

Через полгода Отто женился снова. Его второй женой стала старая любовь – младшая сестра Ганса Гана Ольга, которая ослепла, когда ей было едва за двадцать. Они вместе даже опубликовали несколько статей по ее специальности – математической логике.

Однако оказалось, что ухаживать за маленьким сыном Отто незрячей Ольге трудно, поэтому мальчика отправили в приют, где он и вырос. В первые десять лет жизни он почти не виделся со своим необычайно деятельным отцом.

Начиная с 1909 года Отто Нейрат опубликовал цикл статей, которые легли в основу новой области знания – экономики военного времени. Войны случались так часто и приносили такой тяжелый урон, что их нельзя было считать просто досадными возмущениями обычного равновесия на рынке. Здесь Нейрат видел явные предвестники централизованной плановой экономики. Более того, налицо были примеры, когда деньги утрачивали значимость как средство обмена, а люди возвращались к бартеру. Статьи Нейрата поместили экономику военного времени на карту научных дисциплин. Недостатка в материалах для изучения не было – более того, они нашлись прямо на заднем дворе Австрии: одна за другой – сначала в 1912, потом в 1913 году – разгорелись две Балканские войны.

Нейрат считал свою дисциплину абсолютно свободной от оценочных суждений – “эта наука в точности такая же, как баллистика, и точно так же не зависит от того, кто за, а кто против применения пушек”[106]106
  Die Kriegswirtschaft, 1910, в кн.: Neurath,1981.


[Закрыть]. Новаторские идеи позволили этому оригинально мыслящему молодому социологу добиться профессиональных успехов. Судя по всему, экономика военного времени стала новой и перспективной научной нишей.

Когда разразилась Первая мировая война, опять же прямо на заднем дворе Австрии и на сей раз в результате ее грубых ошибок, интерес к новой дисциплине Нейрата вспыхнул с колоссальной силой. Однако Нейрату пришлось два года пробыть на самой обычной военной службе, и лишь затем ему приказали явиться в военное министерство. Там он стал начальником отдела в комитете по экономике военного времени.

Заинтересовались Нейратом и немецкие союзники и назначили его директором-основателем Музея экономики военного времени в Лейпциге. Задачей музея было задокументировать важность плановой экономики. В последний год Первой мировой войны Нейрат провел в разъездах между Веной и Лейпцигом, а по дороге, если можно так выразиться, получил еще и право читать лекции (хабилитацию) в Гейдельбергском университете. Помимо всего прочего, говорят, что его мнению придавал большое значение знаменитый Макс Вебер, социолог и экономист.

В августе 1918 года новый музей в Лейпциге с гордостью открыл свою первую выставку. Она оказалась последней. Темой выставки стала вражеская экономическая блокада Германии и Австрии. И блокада обошлась дорого. Германская и Австрийская империи рухнули, а музей закрылся.