Текст книги "Патологоанатом. Истории из морга"

Эти образчики стали хитом на телевидении. Человеческие останки обладают силой, которой лишены муляжи и имитации. В Великобритании большинству людей трудно и даже почти невозможно иметь дело непосредственно с мертвецами, и этому есть несколько причин. Одна из них заключается в том, что мы теперь готовим покойников к похоронам не сами, а передаем их тела профессионалам. Другая причина заключается в том, что такие музеи, как тот, в котором работаю я, не допускают всех желающих. Для того чтобы осмотреть экспозицию, надо получить специальное разрешение. Но я чувствую и понимаю, что есть вещи, которым нас могут научить только человеческие останки: они обладают выразительностью и смыслом, которых лишены копии.

Помню, мне было четырнадцать лет, когда на уроке истории учитель начал рассказывать о нацизме. Половину класса в этот момент больше интересовал ароматический дезодорант «Импульс» и книжка «Только семнадцать», и учитель пришел в ярость. «Эти люди делали абажуры из человеческой кожи! – кричал он, – а вы болтаете о пустяках, словно не происходило ничего страшного». Но мы его не понимали, мы были всего-навсего подростками, которых больше интересовало, когда у нас начнут расти груди, и когда мы станем, наконец, носить лифчики, чем какие-то события, которые происходили неизвестно где и задолго до нашего появления на свет. Так продолжалось до того, как я побывала на выставке, посвященной холокосту, где я увидела груды женских волос – бесконечные кипы волос, состриженных с голов жертв нацистских преступников. Именно тогда я ощутила весь ужас тех событий. От этих волос исходила сила, которую было невозможно игнорировать. Студенты-медики испытывают подобные чувства, когда вскрывают трупы на занятиях по судебной медицине. После окончания курса вскрытий проходит поминальная церемония. Работа с силиконовыми муляжами не вызывает, конечно, никаких чувств и эмоций.

Именно такие чувства испытывал актер Брэдли Купер. Он играл человека-слона в одном из лондонских театров, и хотя в публичном музее Лондона есть копия скелета Джозефа Меррика, актер попросил разрешения увидеть настоящие останки этого человека, которые находятся в нашем музее, но доступны только для студентов, врачей и ученых. Однако Купер хотел сыграть свою роль правдиво, и мы дали ему разрешение на посещение музея. Актера очень хвалили за игру, а сам он с большим почтением отнесся к останкам своего героя. Накануне своего возвращения в США Брэдли Купер еще раз пришел в музей, чтобы попрощаться с Мерриком. Этот скелет остался человеком, как остались людьми все пять тысяч экспонатов музея, находящиеся на моем попечении. Эти люди важны, могущественны и полны историй – историй, выяснять которые теперь дело моей жизни.

Именно за это я люблю дело, которым сейчас занимаюсь. Дни мои очень разнообразны: сегодня я выступаю на телевидении, на моей груди красуется визитка с надписью «Страшная Карла», и я выигрываю золотую тыкву; завтра я уже меняю раствор, в котором хранится грыжа, удаленная в 1750 году; потом наступает день, когда мне надо ехать на киностудию, чтобы проконсультировать актрису, играющую главную роль в каком-нибудь триллере, связанном с моргом. Я много лет проработала в морге, но, как я уже сказала, ирония заключается в том, что тогда у меня не было времени на такие отвлечения, как выступления на телевидении и углубленные исследования. Теперь же, когда мне не приходится на полную ставку работать в прозекторской, я могу поразмышлять о том, насколько безумно тяжела, безумно интересна и безумно содержательна работа лаборанта морга. Сейчас одной ногой я стою в прошлом науки о смерти, а другой ногой – в ее настоящем и будущем.

Работа в морге – это не занятие, ведущее в тупик.

Глава 2
Подготовка: «Встречи с горем»

Я готов к встрече с моим Творцом. Готов ли Творец к испытанию, которое сулит ему встреча со мной – это уже другой вопрос.

Уинстон Черчилль

Мой дедушка Фредерик с облегчением освободил свои ноги от ноши своего бренного тела и, испустив удовлетворенный вздох, сел в свое любимое кресло. Вздох, как обычно, перешел в привычный кашель курильщика. Мы только что вернулись из нашего так называемого сада, который, на самом деле, представлял собой клочок заросшей травой земли перед жалкой лачугой, которую дедушка и бабушка Лили гордо называли домом. Однако мне, семилетней девочке, эта крошечная лужайка представлялась огромным садом, и я помню, как я без устали носилась по нему, а дед сидел, прислонившись спиной к стене дома, и курил самокрутку.

Теперь, когда я вспоминаю детство, дедушка напоминает мне Сида Джеймса – своими гладко зачесанными назад седыми волосами и озорным смехом, от которого глаза его превращались в узенькие щелочки. Однако на фотографии, сделанной во время свадьбы дедушки и бабушки, он больше похож на Хамфри Богарта – своей молодцеватостью и набриолиненными волосами. Во время Второй мировой войны дед воевал в Бирме, но никогда об этом не рассказывал. Он отлично играл на аккордеоне – в этом сказывалось его цыганское происхождение. Я имею в виду не тех цыган, которые выступают по телевизору, носят странные, едва ли не свадебные, наряды, и чудовищно накрашены. Мои предки были цыганами Старого света, которые путешествовали из конца в конец континента в своих пестрых кибитках. Это были настоящие ромалэ, которые, сидя у костра, пили горькую сливовицу, проклинали всякого, кто попадался им на глаза, и приносили в жертву кур, по внутренностям которых гадали, какая из дочерей первой выйдет замуж.

Отец деда, мой прадед, был боксером, несмотря на то, что руки его были так коротки, что ему приходилось носить на рукавах рубашек подвязки и после того, как они безнадежно вышли из моды. Он всегда отращивал ноготь на большом пальце и пользовался им для того, чтобы подводить часы. Он прокалывал людям уши (естественно, не ногтем), а из своей собственной серьги сделал обручальной кольцо для своей невесты, моей прабабушки. У них родились пятеро детей, но все они умерли в младенчестве, что не было большой редкостью сто лет назад. В 1903 году они переехали в Великобританию, где произвели на свет еще пять детей, из которых старшим был мой дед Фредерик. Это все, что я знаю о жизни моего дедушки.

Более живые мои воспоминания касаются его лица в момент смерти.

Судороги начались у него почти сразу после того, как он сел в свое любимое кресло. С высоты моего роста, а это почти на уровне его тапочек, я смотрела на дедушку снизу вверх, и мне уже тогда казалось, что я смотрю в лицо самой смерти. У него закатились глаза, голова запрокинулась назад, из уголка рта вытекла капелька крови, которая стекла вниз, оставив на щеке алый след. Затем – и это выглядело трагикомично – из его рта вылетели зубные протезы, которые с отчетливым стуком упали на расстеленный на полу ковер. Кто-то (не помню кто) увел меня из комнаты, и понятно, почему: семилетний ребенок не должен это видеть.

У деда случился массивный инсульт. Фактически он не умер, сидя в кресле, но и по прибытии в госпиталь ему не стало лучше. Он умер на руках мамы и теток, которые поехали вместе с ним. На похороны меня не взяли, потому что я была слишком мала, и я не помню, как вела себя в тот день моя семья. Но я помню только одну подробность, касающуюся его смерти, и она сильно меня напугала.

Я была очень подвижным и энергичным ребенком. Думаю, что эту черту я унаследовала от моего отца, происходившего из громадной католической семьи. Отец был надменным и своевольным человеком. У меня, старшей из двух детей, которых воспитывали в менее строгих правилах, эти черты проявились как независимость, стремление к знаниям и необходимость к частому уединению с книгами или собственными мыслями. Я научилась читать в два года, и, вероятно, могла сказать маме, когда начнется моя любимая телевизионная передача, прочитав об этом в программе передач. Однажды, решив меня наказать, мама, как многие нервные и тревожные родители, отправила меня в мою комнату, чтобы я побыла там одна. После долгой «вечности», которую мама посчитала достаточной для «пытки одиночеством», она вошла в комнату. И обнаружила, что ее дочь читает и вполне довольна жизнью. «Теперь можешь вернуться», – сказала мама. «Подожди, я сейчас дочитаю главу», – ответила я. Такое вот наказание!

Короткая встреча со смертью могла сильно испугать ребенка более юного возраста, но я была слеплена из другого теста, я, как зачарованная, смотрела в безносое лицо скелета в черном балахоне, считая его приход вызовом, задачей, которую надо исследовать. У меня не было врожденного понятия о том, как устроен мир, но уже в самом нежном возрасте я понимала, что не может быть света без тьмы.

Возможно, в этом была виновата моя цыганская кровь или дурное католическое влияние моего отца. Возможно, причина крылась в моем ненасытном интересе к романам Агаты Кристи в том возрасте, когда другие дети читают Энид Блайтон. Но, возможно, все началось с массового убийства кроликов.

Временами отец по какому-то странному капризу дарил мне и моему младшему брату домашних животных. Однажды такими животными оказались два кролика – черный и белый. Двух кроликов поместили в огромную клетку и поселили в сарае, где они и наслаждались жизнью. Мы часто выпускали кроликов из клетки, и они радостно бегали по сараю или по саду. Мы были убеждены, что здесь их не смогут тронуть бродившие по округе бездомные кошки. Так мы, во всяком случае, думали. В один прекрасный день, когда мы обедали, со двора вдруг послышался жуткий писк и громкое урчание. Мы застыли с вилками, не донесенными до рта. После минутного замешательства мы бросились на улицу и рванули к сараю. Нашим глазам представилась сцена из американского фильма о женском студенческом общежитии, в котором студентки весьма сексапильно дерутся подушками, и летящий пух прилипает к потным телам. Однако вместо белого пуха мы увидели клочья меха, а вместо загорелых потных конечностей – судорожно трепещущие трупы кроликов.

Дело было в том, что отец купил нам самца и самку, они спарились – чего мы не видели – и произвели на свет бесчисленное множество крольчат. Они были такими маленькими, а родители так искусно спрятали их в укромные щели, что мы их не обнаружили – маленькие кролики жили в тесном пространстве между клеткой и стеной, за холодильником, под решеткой и за водяным котлом. Мы не подозревали об их существовании. Кот проник в сарай через крошечное оконце и порезвился на славу. До того, как мы узнали о крольчатах, кот убил их всех, просто ради развлечения.

Точнее, почти всех.

Словно гиены, мы рыскали среди мертвых кроликов, собирая комочки меха и трупики, а потом обнаружили одного живого, крошечного, дрожащего крольчонка. Я помню, что этот несчастный кролик уместился в моей детской ладошке, и помню, как отчаянно стучало его маленькое сердечко. Я чувствовала свою полную беспомощность, мучилась осознанием своей вины за то, что не смогла предотвратить эту трагедию.

Смерть, мой старый враг, снова нанесла свой удар.

Чем больше знаешь о каком-то предмете, тем лучше ты можешь им управлять. Если происходит трагедия, то способность сбросить с нее покров таинственности помогает обуздывать эмоции. Именно так я и поступила со смертью. Говорят, что надо сближаться с друзьями, но еще больше надо сближаться с врагами. Я приблизилась к смерти, своему врагу, так близко, насколько это было возможно, и она, нанося свои удары, превратилась, наконец, в моего друга.

В медицине инсульт (или удар) называют острым нарушением мозгового кровообращения, хотя, конечно, в каком-то отношении, его трудно назвать «острым». Одним из главных факторов риска является курение, и, таким образом, мой дед, куря самокрутки, сам приблизил свою смерть. К другим факторам риска относят повышенное артериальное давление, повышенный уровень холестерина в крови и ожирение. Все эти нарушения мы можем взять под контроль. Я знаю это, потому что будучи стажером в морге я держала в руках мозг человека, умершего от острого нарушения мозгового кровообращения, а доктор Джеймсон объяснял мне, отчего случаются инсульты.

«Инсульт случается, когда кровь перестает поступать в какую-то часть головного мозга. Это бывает либо от закупорки, либо от разрыва питающих сосудов. Здесь мы видим разрыв». Доктор показал мне маленькое, темное пятно крови на светлом срезе мозга. «Риск такого заболевания можно уменьшить, если принимать простой аспирин и вести здоровый образ жизни».

«Можно ли распознать признаки приближающегося инсульта?» – спросила я, думая о своем дедушке и аккуратно укладывая рассеченный мозг на прозекторский стол.

«Да, – ответил доктор Джеймсон, – может возникать онемение в одной половине тела, нарушаться зрение одного глаза, или появиться слабость в половине лица, что иногда нарушает способность говорить».

Вот оно! Я хотела это знать с того момента, как стала свидетелем инсульта у моего деда. Можно предвидеть наступление смерти, если знать признаки такого приближения. И тогда этот процесс можно взять под контроль.

Во всяком случае, попытаться это сделать.

Моя мама узнала, что я хочу работать в морге, когда мне было девять лет. Дело происходило в парикмахерской, во время светской болтовни с парикмахершей, которая отвлекала мое внимание от своего священнодействия – чтобы я не визжала, когда она слишком сильно потянет меня за волосы.

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – сладким голосом спросила она, и я ответила: «Я хочу быть санитаром морга», – точно таким же сладким голосом.

Я уверена, что рука с ножницами застыла в воздухе, а парикмахерша недоуменно посмотрела на маму, которая, в свою очередь, пожала плечами, давая понять, что не имеет никакого отношения к этому выбору жизненного пути. В те дни было большой редкостью, чтобы маленькая, ангельского вида, светловолосая девочка, заявляла, что хочет связать свою жизнь с моргом. Это было еще до того, как средства массовой информации сделали смерть весьма популярной темой. В то время о профессии техника морга почти никто не знал, в моей семье не было патологоанатомов, но для меня это уже тогда было призванием. Я не помню, чтобы мне хотелось стать кем-то другим. Меня всегда очаровывало человеческое тело, и всегда мне хотелось знать, как оно работает; это было задолго до того, как я ассоциировала чудо жизни с неизбежностью смерти – когда увидела моего умирающего дедушку. Мне хотелось знать, что случилось с его телом, какая сила так стремительно высосала из него жизнь. Так бывает, когда заводная игрушка резко вздрагивает перед тем, как заглохнуть, перед тем, как перестанет вращаться в отверстии ключ.

Но на этом я не остановилась.

Меня околдовывало любое погибшее животное, какое я находила на улице – как, например, тот несчастный кот. Я всегда привлекала своих друзей к похоронам этих зверюшек в саду. Такое часто происходит с маленькими детьми, когда они узнают о таинстве смерти, и, поэтому не тревожьтесь, если ваш малыш устраивает в саду кладбище – из него не вырастет серийный убийца. Реже случается, что любопытство возбуждают черви, кровь и распухшие трупы: такое было у меня, но мне просто хотелось знать, что произошло. На свой десятый день рождения я попросила купить мне микроскоп. Когда в школе проводили праздник «Принеси из дома игрушку», я принесла микроскоп, и рассказав, как он работает, продемонстрировала его в действии. Эта демонстрация не произвела особого впечатления на моих друзей. Сейчас я удивляюсь, что у меня в школе вообще были друзья. В том нежном возрасте меня можно было часто обнаружить в библиотеке, где я с жадностью читала вузовские учебники по биологии. В одной из этих книг я прочла, что если дождевого червя разрезать пополам, то из него получится два дождевых червя. Нет, вы только представьте себе это! Подобно маленькому доктору Франкенштейну в косичках и гольфах я думала, что это ключ к достижению бессмертия. Я отыскивала в саду червей, одного за другим разрезала их пополам и рассматривала через увеличительное стекло.

Маме не очень нравилось, что для этой цели я пользовалась ее маникюрными ножницами.

Я до сих пор, естественно, хожу в парикмахерскую, и когда меня неизбежно спрашивают о моей профессии, я с готовностью принимаюсь о ней рассказывать. Сейчас люди интересуются ею, и в разговор часто включаются другие мастера, стилисты и даже клиенты. Кажется, сегодня все смотрят сериалы о судебных медиках и криминалистах, читают книги Патриции Кронуэлл и Кэти Рейхс и имеют весьма гламурное представление о том, что делают в моргах. Судебная медицина чарует и увлекает, и, поскольку я не касаюсь подробностей и таких деталей, как выпачканные фекалиями локти (едва ли это будет интересно слушателям), я могу часами говорить об этой работе. По ходу беседы мне задают вопросы, которые я уже миллион раз слышала до этого. Во всяком случае, эти вопросы нравятся мне больше, чем вопросы о планах на отпуск. Трупы для меня более интересная тема, нежели Коста-дель-Соль.

Исключение – это мои визиты в маникюрный салон (я теперь делаю маникюр, потому что не могла позволить себе такую роскошь, работая в морге, так как там мне приходилось выполнять довольно тонкую работу руками, поэтому простите мне это маленькое тщеславие; если бы вы, как я, провели восемь лет в тяжелых ботинках и робе, делавших меня похожей на жену рыбака, то теперь вы бы тоже ухаживали за своей внешностью). В этом салоне работает один человек, у которого я всегда привожу в порядок свои ногти. Он сразу привлек меня тем, что у него такой же длинный ноготь на большом пальце, какой был у моего прадеда. Этим ногтем мастер отскребывает неправильно наложенный лак от кутикулы. Мне не довелось увидеть моего прадеда, но это сходство греет мне душу.

Мастера этого салона практически не говорят по-английски, и я могу только наблюдать за ними, не вступая с ними в разговор. Мне нравится наблюдать за ними, потому что их тонкий, кропотливый труд напоминает мне о моей работе в морге, о подготовке тела к аутопсии. Мастера работают тщательно и прилежно, все инструменты, жидкости и порошки находятся у них под рукой. Все разложено по местам, все упорядочено. Они даже заранее укладывают рядом с собой куски сорбирующей бумаги, чтобы не заниматься разматыванием рулона во время работы и не устраивать беспорядок на рабочем месте.

Точно так же начинала свой рабочий день в морге и я. Я приходила туда на полчаса раньше начала рабочего дня и всегда задолго до приезда патологоанатома. Рабочий день начинался в восемь часов, но я приходила в семь тридцать и включала для коллег кофе-машину. Так как патологоанатомы не присутствуют при полном вскрытии, то они сначала идентифицируют труп, подписывают несколько документов и уходят в кабинет, где и находятся, пока мы готовим труп к патологоанатомическому исследованию. Эта предварительная идентификация, на самом деле, очень важна – личность умершего проверяется и перепроверяется по биркам, прикрепленным к лодыжкам и запястьям. Проведение ошибочного вскрытия – вещь немыслимая и неслыханная. После идентификации патологоанатом уходит в кабинет, чтобы вернуться приблизительно через час, и это мое время, в течение которого я провожу аутопсию. Этот термин происходит от греческого слова и обозначает «самостоятельное рассмотрение».

Во время процедуры все должно быть аккуратнейшим образом разложено по местам; в противном случае у меня возникает ощущение, что я плохо справилась со своей работой. Мне нравится, когда инструменты и объекты исследования подготовлены заранее, до того, как врач попросит их показать. В этом отношении работа техника морга похожа на работу операционной медсестры. Я полностью контролирую все, что находится в пределах моей компетенции, и это хорошо для всех, включая и усопшего. Надо, кроме того, учесть, что во время работы руки испачканы кровью и другими телесными выделениями, и, поэтому недопустимо, когда приходится открывать шкафчики или ящики столов для того, чтобы искать там марлевые шарики, тампоны или запасные скальпели. Надо предвосхищать возможные ситуации и быть к ним готовыми.

Во-первых, мне надо позаботиться о том, чтобы у нас было в избытке то, что мы называем «синими рулонами», – это гигроскопическая бумага, которой промокают загрязненные места и очищают полости тела. Я выкладываю на стол все свои инструменты, ножницы и скальпели, а также большой нож. Он похож на огромный скальпель, настолько огромный, что его лезвие только перед началом работы привинчивают к рукоятке. После этого я завертываю лезвие в фольгу или бумагу, так как мне когда-то сказали, что кислород окисляет лезвие и оно затупляется. Я не знаю, так ли это, но не хочу испытывать судьбу.

К другим инструментам относится очень длинный нож толщиной около дюйма с тупым концом, похожий, в какой-то степени, на самурайский меч. Этот нож мы называем мозговым. Острое сменное лезвие этого ножа используют для приготовления тонких срезов головного мозга. В набор входят также ножницы для разрезания ребер, о которых я уже говорила. Рассечение ребер производят в тех местах, где они посредством хряща прикрепляются к грудине (этих местах ребра мягче). Чем старше покойник, тем сильнее кальцинированы его хрящи, и разрезать его ребра труднее, тем более, что при разрезании образуются острые фрагменты, которые могут порвать перчатки и травмировать кожу. Именно из-за этой процедуры подняли крик мои друзья, наблюдавшие по телевизору мои действия. Есть в наборе инструментов и черепной ключ – Т-образный инструмент, с помощью которого крышку черепа отделяют от лицевого черепа. Есть у меня также набор разнообразных ножниц для рассечения тканей живота, набор зажимов – с зубчиками и без, и острые кусачки для удаления костных фрагментов. Есть, кроме того, C– и S-образные иглы с вдетыми белыми нитками, предназначенные для зашивания кожи. Иглы прикрепляются к шкафчику клейкой лентой для того, чтобы можно было быстро снять их пустить в дело. Нет ничего более отвратительного, чем копаться, пытаясь вдеть нитку из мотка в иглу руками, на которые надето несколько пар перчаток, скользких от крови. Мне всегда стоило большого труда не делать автоматически то, что я обычно делаю, когда дома шью ткань – сунуть кончик нитки в рот, чтобы смочить нитку, скрутить ее и просунуть в игольное ушко. Другие инструменты придают прозекторской вид мастерской, потому что это долота, молоток и электропила для костей. На случай отключения электричества в наборе есть и ручная пила. Кроме того, в набор входят лотки и ведра.

Конечно, каждый труп индивидуален, но процедура всегда проводится по универсальному единому плану. Однако я должна знать, какие именно ткани будут отправлены на анализ в случае, допустим, передозировки внутривенного наркотика, потому что совершенно иные образцы берут на анализ у лиц с пролежнями, умерших в домах престарелых. В первом случае образцы тканей отправляют в токсикологическую лабораторию для точного установления уровня содержания наркотика в них, определения типа наркотического вещества и ответа на вопрос о том, могло ли такое содержание вещества причинить смерть. Во втором случае, как, например, в случае страдавшего анорексией дантиста, проба отделяемого пролежней направляется в микробиологическую лабораторию, чтобы установить, какие именно микроорганизмы инфицировали пролежень. В этом случае результата анализа приходится ждать около двух недель, и это стандарт вопреки тому, что часто показывают по телевизору, где результат получают в течение часа. Врач, в случае дантиста, оказался прав. Смерть наступила в результате септицемии, которая привела к септическому шоку из-за проникновения микроорганизмов из пролежня в кровь.

Патологоанатомы тоже бывают разные, и техник морга должен знать каждого, чтобы вовремя подавать ему инструменты, которыми тот предпочитает пользоваться. Некоторые врачи требуют взятия множества образцов для того, чтобы лучше обосновать свое окончательное суждение. При взятии множества образцов требуется, естественно, больше емкостей и наклеек, которые надо предварительно отпечатать и наклеить на флаконы с мочой, кровью, желчью, гноем, кусочками тканей, стекловидным телом глаза и так далее. Кусочки тканей, предназначенные для гистологического (микроскопического) исследования, имеют размер сантиметр на полсантиметра и укладываются в специальные емкости, называемые гистологическими кассетами. При вскрытии я должна точно знать, сколько образцов патологоанатом отправит на гистологию, и приготовить соответствующее число кассет, которые, словно оловянные солдатики с номером истории болезни и открытыми крышками, в ряд стоят на краю прозекторского стола. Вопреки расхожему мнению патологоанатомы редко исследуют органы целиком. Современные методы микроскопии делают это излишним. Исключение делают только в тех случаях, когда поражение органа, в каком-то смысле, является уникальным или очень массивным, и врач хочет сохранить орган целиком для дальнейшего его исследования в случае необходимости.

При такой тщательной подготовке вскрытие и исследование трупа протекает гладко и по всем правилам.

Один из моих коллег постоянно повторял одну и ту же мантру: «Хорошая подготовка исключает плохую работу». Это правило касается всего – от приготовления любимого блюда для кавалера до вскрытия трупа. То же касается подготовки к работе в выбранной профессии. Большинство людей, работающих по призванию, не случайно попадают в свою профессию, как, например, я не случайно попала в патологическую анатомию. Я готовила себя к этой карьере с раннего детства.

После нескольких лет строгого обучения в религиозной школе я получила сертификат о среднем образовании и поступила в колледж. В колледже я выбрала биологию и психологию, и, кроме того, подрабатывала, чтобы иметь свободу, деньги и возможность почувствовать себя взрослой. После окончания колледжа я получила первую ученую степень по биологии и химии, то есть в течение года добилась первого уровня знаний по биологии, химии, физике и математике. После этого ничто не мешало мне получить степень в судебной медицине и молекулярной биологии. В ходе подготовки к ее получению я не только детально изучила строение и функцию человеческого организма, но и овладела методиками научных исследований. Модули, которые я изучала, включали токсикологию, микробиологию, клеточную биологию и судебную антропологию – методы исследования костных и тканевых остатков.

Учеба в университете доставляла мне подлинное наслаждение, и, кроме того, я продвигалась к поставленной цели, набирая при этом практический опыт. Мне хотелось чего-то большего, чем слушание лекций. Я понимала, что чтение книг по судебной медицине и аутопсиям – это одно, а просмотр фильмов с комментариями опытных патологоанатомов и антропологов – совсем другое. Мне, однако, хотелось знать, как я поведу себя при непосредственном контакте с самым сложным трупом. Мне нужен был полноценный чувственный опыт. Если я смогу работать с самыми трудными случаями, то, значит, смогу работать с чем угодно. Рассматривание картинок и фотографий – это совсем не то же самое, что восприятие трупного запаха и хруста личинок червей под ногами.

Судьба приготовила мне подарок – я познакомилась с выдающимся патологоанатомом доктором Колином Джеймсоном, который вечерами читал лекции, рассказывая о результатах работы по вскрытию массовых захоронений в Сребренице. После лекции я стала задавать ему вопросы – конечно, я стеснялась, но что мне было терять? Он оказался очень доступным человеком, и я узнала, что он работал в нескольких моргах, один из которых находился недалеко от места моей учебы. Джеймсон предложил мне приходить туда, чтобы подкреплять теорию практикой, и так я оказалась на ступенях муниципального морга. Я попросила разрешения бывать там один раз в неделю и работать на волонтерских основаниях. Мне казалось, что у меня нет шансов, но то ли из-за того, что тогда было мало людей, изъявлявших готовность работать в морге, то ли доктор Джеймсон замолвил за меня словечко, но заведующий моргом Эндрю сказал «да». Меня обули в ботинки с окантованными сталью мысками, и я вступила в мир прозекторской, не зная, чего мне от него ждать. Несмотря на всю мою теоретическую подготовку, я знала о работе морга не больше, чем знают далекие от медицины люди по «сенсационным» телевизионным репортажам «из морга». Увижу ли я органы, заспиртованные в огромных бутылях, расставленных на полках? Увижу ли я каменные столы, похожие на каменные глыбы и странные электрические аппараты, которые показывают в триллерах? Но я не увидела ничего подобного – в морге оказалось светло и чисто.

Несмотря на то, что недавняя реформа моргов означала их полную модернизацию, в этом морге сохранился один атавизм, соответствовавший стереотипу внушающего страх санитара морга: то были старший техник и единственный штатный работник, типичный стареющий стиляга по прозвищу Элфи, очень своеобразный тип, осколок тех времен, когда в моргах и во всем, что было связано со смертью, работали исключительно мужчины. Это был жилистый мужчина с длинными седыми волосами, собранными в конский хвост. Элфи носил очки, бывшие в моде в шестидесятые годы, причем относился к этому без малейшей иронии. Он был родом из Лондона и говорил, как Майкл Кэйн, несколько утрируя лондонский акцент.

Морг был реформирован, потому что местный совет тоже подвергся перестройке; морги вывели из-под юрисдикции Департамента здравоохранения, где они числились по тому же отделу, что и службы дератизации и дезинфекции, и передали службам, отвечавшим за кладбища и крематории. Этот отдел возглавлял человек по фамилии Арнольд. Первое решение, принятое Арнольдом после посещения морга, касалось ликвидации всего старого, включая и увольнение всего прежнего персонала. Первым уволили сотрудника и коллегу Элфи Киса, а затем, вскоре после этого, и самого Элфи. И я могла это понять, наслушавшись в морге рассказов об Элфи и Кисе, и об их проделках и чудачествах…

Поскольку раньше морги работали под эгидой службы общественного здравоохранения, один из работников использовал свое сомнительное удостоверение личности для того, чтобы бесплатно питаться в ресторанах, утверждая, что является инспектором по проверке работы учреждений общественного питания. Он ежедневно приводил на работу свою собаку, которая невозбранно бродила по всему моргу, переходя из кабинета в «грязную» зону, и обратно. Потом, вместе с собакой, этот человек спокойно возвращался домой. Был там и еще один деятель, по прозвищу Самурай. Эти люди ели и курили в прозекторской и работали в домашней одежде, поверх которой надевали лишь фартук. Они не носили форму, сменные халаты – ничего. Все это было кошмаром с точки зрения здоровья, безопасности и этики.