Текст книги "Узник неба"

3

Спасала рутина. Ежедневно на один час заключенных первых двух галерей выводили во двор, окруженный рвом, где они жарились под палящими лучами солнца, мокли под проливным дождем и страдали от прочих природных явлений. Меню состояло из прогорклого, холодного и жирного клейстера серого цвета. Выдавали это варево неизвестного происхождения каждому по полмиски, но через несколько дней, когда живот уже сводило от голода, к такой пище начинали привыкать. Разносили еду в середине дня, и со временем заключенные приучались ожидать ее с нетерпением.

Один раз в месяц арестанты отдавали грязную одежду и получали другую, немногим чище, которую вроде бы в течение минуты подержали в котле с кипящей водой, хотя клопы, похоже, о подобных крайностях не ведали ни сном ни духом. По воскресеньям служили мессу, посещение которой настоятельно рекомендовалось. И никто не осмеливался прогуливать, поскольку священник делал перекличку и отмечал имя отсутствующего в списке. Два пропуска оборачивались недельным постом, три – месячным отдыхом в одной из одиночных камер в башне.

Галереи, двор и переходы, по которым перемещались арестанты, бдительно охраняли. Тюрьму патрулировала армия караульных, вооруженных винтовками и пистолетами. Когда заключенные покидали свои камеры, то везде, куда ни повернись, взор натыкался на добрую дюжину охранников, стоявших настороже с оружием на изготовку. Компанию им составляли надзиратели, экипированные менее грозно. Никто из них не походил на военных, и по общему мнению заключенных, они являлись представителями той группы несчастных и невезучих людей, кому не удалось найти более приличной работы в тяжелые дни тотального бедствия.

В каждую галерею выделяли на дежурство по одному надзирателю. Снабженный связкой ключей, он просиживал двенадцатичасовую смену на стуле в конце коридора. Надзиратели в массе своей избегали брататься с заключенными, они старались не смотреть на «жильцов» и не вступать в разговор с ними чаще, чем это было совершенно необходимо. Единственным исключением из общего правила являлся бедолага, получивший кличку Ханурик. Некогда он служил ночным сторожем на фабрике в Пуэбло-Секо и потерял глаз во время воздушной бомбардировки.

Поговаривали, что брат-близнец Ханурика сидел в тюрьме где-то в Валенсии. Вероятно, именно поэтому он относился к заключенным с известной долей дружелюбия, тайком приносил им питьевую воду и сухой хлеб, а также те крохи, что ему удавалось урвать из посылок для арестантов от родственников: все передачи охрана считала своей законной военной добычей. Ханурик подтаскивал стул поближе к камере Давида Мартина и охотно слушал истории, которыми писатель иной раз баловал собратьев по несчастью. В том рукотворном аду Ханурик выступал в ипостаси ангела.

Обычно после воскресной мессы сеньор комендант обращался к заключенным с короткой назидательной речью. О коменданте было известно немного. Звали его Маурисио Вальс, и до войны он был скромным кандидатом в литераторы, служившим секретарем и сводником у одного местного писателя, который пользовался умеренной известностью и являлся давним соперником невезучего дона Педро Видаля. В свободное время Вальс делал скверные переводы классиков с древнегреческого и латыни, а также издавал вместе с горсткой духовных собратьев амбициозный журнальчик, отражавший высокие культурные притязания авторов, но имевший весьма невысокий спрос. Вальс любил устраивать званые вечера, собирая батальоны непризнанных гениев. Сообща они оплакивали несовершенство мироздания и хвастливо вещали, что, если когда-нибудь возьмут бразды правления в свои руки, жизнь станет прекрасной, как на вершине Олимпа.

Казалось, Вальс обречен на серое, приправленное горечью существование посредственности, которую Бог в своей бесконечной жестокости наделил манией величия и титаническим тщеславием. Однако война изменила сценарий его будущей жизни, впрочем, как перекроила она и жизни очень многих людей. Судьба его совершила крутой поворот, когда Маурисио Вальс, прежде любивший исключительно свой выдающийся талант и тонкую натуру, выбирая между холостяцкой свободой молодого повесы и выгодной женитьбой, предпочел вступить в брак с дочерью могущественного промышленника, державшего в своих щупальцах большую часть бюджета генерала Франко и его армии. Невеста, перезрелая девица на восемь лет старше жениха, с тринадцати лет не вставала с инвалидного кресла, ибо страдала наследственной болезнью, пожиравшей ее мышцы и жизненные силы. Мужчины никогда не делали поползновений заглянуть девушке в глаза и взять ее за руку, чтобы сказать, какая она красивая, или спросить, как ее зовут. Маурисио оказался первым и последним поклонником, который взялся ухаживать за ней. Как все бездарные писатели, в глубине души он был человеком весьма расчетливым и тщеславным. Спустя год пара отпраздновала свадьбу в Севилье. Церемонию бракосочетания почтила присутствием сиятельная верхушка командования армии националистов во главе с генералом Кейпо де Льяно.

– Вы сделаете карьеру, Вальс, – предрек сам Серрано Суньер во время частной аудиенции в Мадриде, на которую Вальс явился выпрашивать должность директора Национальной библиотеки. – Испания переживает трудную эпоху, и каждый добропорядочный испанец обязан внести посильную лепту, чтобы сдержать натиск марксистской орды, стремящейся уничтожить наши духовные ценности, – заявил шурин каудильо, ослепительный в своем новеньком мундире опереточного адмирала.

– Рассчитывайте на меня, ваше превосходительство, – поспешил заверить влиятельную персону в своей лояльности Вальс. – Всегда и везде.

«Везде» вылилось в назначение на пост коменданта, но только не чудесной Национальной библиотеки, куда он стремился, а печально известной тюрьмы для особо опасных преступников на скалистом холме, парившем над Барселоной. Список родственников и протеже, которых требовалось пристроить на престижные должности, оказался слишком длинным и пространным, и Вальс, несмотря на все приложенные усилия, значился в его последней трети.

– Наберитесь терпения, Вальс. Ваш труд оценят по заслугам.

Так Маурисио Вальс получил первый урок, осваивая сложное национальное искусство маневрировать, карабкаясь вверх по ступеням карьерной лестницы вслед за сменой политического режима. К вершине рвались как соратники победителей, так и перебежчики из вражеского стана; счет их шел на тысячи, так что конкуренция возникла жесточайшая.

4

Таким было начало пути коменданта, во всяком случае, согласно местному преданию, которое сложилось на основе догадок, непроверенных подозрений и замшелых слухов. Изрядная доля слухов получила огласку и достигла ушей заключенных вследствие недостойного поведения прежнего коменданта, смещенного с поста всего через две недели после назначения, чтобы освободить место для Вальса. Естественно, бывший комендант всеми фибрами души ненавидел выскочку, похитившего у него должность, за которую он сражался всю войну. У опального начальника отсутствовали родственные связи, а на биографии лежало несмываемое пятно. Однажды его застукали в тот деликатный момент, когда он, напившись до положения риз, отпускал шуточки насчет генералиссимуса всея Испании и его поразительного сходства с Пепито Грильо. Прежде чем в его гроб заколотили последний гвоздь, сослав помощником коменданта тюрьмы в Сеуту, он успел как следует приложить соперника, раскрывая подноготную дона Маурисио Вальса всем, кто не отказывался послушать.

Не подлежал, однако, сомнению факт, что к Вальсу разрешалось обращаться не иначе как «господин комендант». По официальной версии, принадлежавшей самому дону Маурисио, он являлся признанным корифеем национальной литературы и культуры, обладателем высокоразвитого интеллекта и потрясающей эрудиции, приобретенной в результате многолетнего обучения в Париже. Вальс не уставал повторять, что его амбиции простираются далеко за рамки нынешней временной службы в государственном исправительном секторе, ибо перед ним стоит задача с помощью избранного круга интеллектуальной элиты нести просвещение в народные массы обескровленной Испании и научить их думать.

Речи Вальса, которые он с завидным упорством публиковал в национальной прессе, нередко содержали длинные цитаты из философских трудов, эпических произведений и статей по педагогике и были посвящены вопросам литературы, философии и необходимости возрождения культуры мысли на Западе. Если заключенные устраивали ему овацию после завершения очередной поучительной лекции, господин комендант делал великодушный жест, и арестанты получали возможность разделить между собой сигареты, свечи и другие предметы роскоши – иными словами, все, что еще оставалось от посылок родственников. Самое ценное из них предварительно забирали тюремщики; обычно они уносили вещи к себе домой, но иногда продавали небольшую часть заключенным, которым из передач в любом случае доставалось с гулькин нос.

Людей, умиравших по естественным или подспудно спровоцированным причинам, – как правило, от одного до трех человек в неделю, – забирали в середине ночи, за исключением пятницы или церковных «обязательных» праздников[22]22
  В католической церкви «обязательные» или «предписанные» праздники – дни, когда посещение мессы прихожанами обязательно.


[Закрыть]. В этом случае покойный оставался в камере до понедельника или следующего рабочего дня, частенько составляя компанию новому «жильцу». Когда заключенные поднимали крик, что один из их товарищей переселился в мир иной, надзиратель подходил к усопшему, проверял его пульс и дыхание, а затем укладывал тело в один из парусиновых мешков, служащих как раз для подобной цели. В завязанном мешке мертвец лежал в своей камере, дожидаясь, пока за ним приедут из похоронной конторы с соседнего кладбища Монтжуик. Было неизвестно, что потом делали с этими трупами. Ханурик, если его об этом спрашивали, отказывался отвечать и прятал глаза.

Каждые пятнадцать дней собирался верховный военный трибунал, и на рассвете осужденных казнили. Случалось, что из-за скверного состояния ружей или подпорченных зарядов расстрельному взводу не удавалось поразить жизненно важные органы приговоренных, и мучительные стоны раненых, упавших в ров, раздавались часами. Иногда звучал взрыв, и тогда крики мгновенно смолкали. По версии заключенных, кто-то из офицеров добивал обреченных гранатой, но наверняка этого никто не знал.

Среди арестантов имели широкое хождение самые разные слухи, в том числе поговаривали, будто господин комендант завел обыкновение по утрам в пятницу принимать у себя в кабинете жен, дочерей, невест и даже тетушек и бабушек заключенных. Избавившись от обручального кольца, которое он отправлял в верхний ящик письменного стола, Вальс выслушивал ходатайства, вникал в просьбы, предлагал женщинам платок, чтобы вытереть слезы, и принимал подарки и одолжения иного рода в обмен на обещание сытно кормить и хорошо обращаться с заключенным. Порой он даже подавал надежду на пересмотр спорных приговоров, что, впрочем, ни разу не привело к желаемому результату.

В отдельных случаях Маурисио Вальс просто угощал посетительниц печеньем и бокалом «Москателя». Если дамы, невзирая на тяготы военного времени и недоедание, сохранили миловидность и вызывали желание их пощупать, комендант читал им отрывки из своих сочинений, нацепив нимб мученика, сетовал на брак с инвалидом и рассыпался словесами, сколь ненавистна ему тюремная служба. Вальс разливался соловьем, жалуясь на унизительность своего положения. Ибо он считал глубоко несправедливым, что столь образованного, утонченного и воспитанного человека, как он, сослали на низменную должность, тогда как судьбой ему было предназначено принадлежать к политической и интеллектуальной элите страны.

Тюремные старожилы советовали не поминать всуе господина коменданта и по возможности вообще выбросить мысли о нем из головы. В основном заключенные предпочитали говорить о семьях, с которыми их разлучили, о любимых женщинах, рассказывать самые яркие эпизоды из своей прежней жизни. Некоторые ухитрились сохранить фотографии невест и жен и берегли их пуще зеницы ока, защищая из последних сил от посягательств. Опытные люди предупреждали Фермина, что труднее всего пережить первые три месяца. Потом, когда таяла последняя надежда, время начинало бежать быстрее, и бессмысленное существование постепенно усыпляло душу.

5

По воскресеньям, после мессы и выступления господина коменданта, заключенные небольшой компанией собирались в солнечном уголке двора, чтобы выкурить сигарету – одну на всех – и послушать истории, которыми их развлекал Давид Мартин, если находился в здравом уме. Фермин, знавший почти все его новеллы наизусть, поскольку в свое время прочитал серию «Город проклятых» от корки до корки, присоединялся к обществу и давал волю воображению. Правда, довольно часто Мартин оказывался не в состоянии связать двух слов, тогда его оставляли в покое, и он принимался беседовать сам с собой в сторонке. Фермин внимательно наблюдал за ним, а временами ходил по пятам; было в этом несчастном человеке нечто такое, что заставляло его сердце сжиматься от жалости. Фермин, пустив в ход свой богатый арсенал мошеннических трюков, ухитрялся добывать для писателя сигареты и даже кусочки сахара, который тот обожал.

– Вы хороший человек, Фермин. Постарайтесь этого не показывать.

Мартин не расставался со старой фотографией, которую часто и подолгу рассматривал. На ней был запечатлен господин в белом костюме, державший за руку девочку лет десяти. Оба они, мужчина и девочка, смотрели на закат, стоя на краю маленькой деревянной пристани, выдававшейся в море, словно тропинка, проложенная над прозрачными водами. Однажды Фермин спросил писателя о снимке. Мартин промолчал и лишь улыбнулся, пряча карточку в карман.

– Кто эта девочка на фотографии, сеньор Мартин?

– Я точно не знаю, Фермин. Память меня порой подводит. С вами такого не случается?

– Конечно. Со всеми бывает.

Шептались, будто Мартин не в себе. И вскоре после того, как между ними завязалось подобие дружбы, Фермин начал подозревать, что бедняга повредился в рассудке гораздо сильнее, чем предполагали остальные заключенные. В редкие минуты просветления Мартин демонстрировал исключительную остроту и трезвость ума, но в остальное время он словно не понимал, где находится, и заводил речь о событиях и людях, явно существовавших только в его воображении или воспоминаниях.

Просыпаясь под утро, Фермин часто слышал, как Мартин разговаривал в своей камере. Тайком подкравшись как-то к решетке и напрягая слух, Фермин сумел различить отголоски словесной баталии: Мартин ожесточенно спорил с кем-то, кого он называл «сеньор Корелли». И судя по смыслу звучавших реплик, упомянутый сеньор Корелли являлся фигурой зловещей, чтобы не сказать роковой.

Однажды ночью Фермин зажег припасенный огарок последней свечи и поднял его повыше, чтобы осветить камеру напротив. В результате он убедился, что Мартин находился в ней один и оба голоса – писателя и этого самого Корелли – исходили из одних уст. Мартин описывал круги по камере, а когда их взгляды на миг скрестились, Фермину стало ясно, что его сосед попросту его не видит. Писатель вел себя так, будто стен тюрьмы не существовало вовсе, и его диалог с неведомым сеньором происходил где-то далеко от горы Монтжуик.

– Не обращайте внимания, – пробормотал номер пятнадцатый в темноте. – Каждую ночь повторяется одно и то же. Заливается колокольчиком. Несчастный человек.

Наутро Фермин попытался расспросить писателя о загадочном Корелли и об их ночных беседах. Мартин удивленно посмотрел на него, смущенно улыбнулся и ничего не ответил. В другой раз, когда Фермин не мог заснуть из-за холода, он снова, прижавшись к решетке, слышал, как Мартин вел диалог с одним из своих невидимых друзей. В ту ночь Фермин осмелился вмешаться.

– Мартин? Это Фермин, ваш сосед напротив. Вы хорошо себя чувствуете?

Мартин приблизился к прутьям, и Фермин увидел, что лицо писателя залито слезами.

– Сеньор Мартин? Кто такая Исабелла? Вы только что о ней говорили.

Мартин пытливо посмотрел на него.

– Исабелла – единственное, что осталось хорошего на этом свете, – высказался писатель с несвойственным ему ожесточением. – Если бы не она, не жаль было бы поджечь весь дерьмовый мир и позволить ему выгореть дотла.

– Простите, Мартин. Я не хотел вас тревожить.

Мартин отступил, скрывшись в тени. На следующее утро его нашли почти без сознания: скорчившись, он трясся над лужей крови. Ханурик заснул, сидя на стуле, и Мартин, воспользовавшись моментом, изодрал запястья камнем, вскрыв себе вены. Он был мертвенно бледен, когда его укладывали на носилки, и Фермин не надеялся увидеть беднягу вновь.

– Не волнуйтесь за приятеля, Фермин, – утешил номер пятнадцатый. – Будь на его месте кто другой, он отправился бы прямиком в мешок, но Мартину господин комендант не даст умереть. Бог знает почему.

Камера Давида Мартина пустовала пять недель. Обратно Ханурик принес его на руках, как ребенка. Его и не различить было в белой пижаме, а руки были забинтованы до локтей. Мартин никого не узнавал и провел первую ночь, разговаривая сам с собой и заливаясь смехом. Ханурик поставил стул вплотную к решетке камеры и ночь напролет дежурил около больного, скармливая ему кусочки сахара, которые стянул в комнате офицеров и припрятал в карманах.

– Сеньор Мартин, пожалуйста, не говорите таких ужасных вещей, иначе Бог вас накажет, – шептал надзиратель, просовывая сквозь прутья лакомство.

В миру номер двенадцатый был доктором Романом Санаухой, заведующим терапевтическим отделением клинической больницы. Человек цельный, он оказался невосприимчив к вирусу идеологического бреда и массовой истерии. Совесть и нежелание доносить на друзей довели его до тюремной камеры. Очутившись в крепости, арестанты автоматически теряли право иметь профессию. За исключением тех случаев, когда их профессиональные навыки могли быть полезны господину коменданту. Квалификация доктора Санаухи вскоре получила должное признание и высокую оценку.

– К сожалению, я не располагаю необходимыми медицинскими средствами, – объяснил господин комендант. – Реальность такова, что у государства иные приоритеты и его мало волнует, что кто-то из вас гниет от гангрены в камере. После долгих баталий мне удалось добиться, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки и нам прислали плохо укомплектованную аптеку и коновала, которого, по-моему, не приняли бы даже уборщиком на ветеринарный факультет. Но это все, чем мы располагаем. Я осведомлен, что прежде, чем соблазниться ложью о нейтралитете, вы являлись довольно известным врачом. По причинам, не имеющим к делу отношения, я лично заинтересован в том, чтобы заключенный Давид Мартин не покинул нас преждевременно. Если вы согласитесь сотрудничать и поможете поддержать его в сносном состоянии, я обещаю вам, что, учитывая обстоятельства, сделаю ваше пребывание тут терпимым. Также я лично позабочусь, чтобы ваше дело пересмотрели и изменили приговор, сократив срок заключения.

Доктор Санауха только вздохнул.

– До меня доходили слухи, что кое-кто из заключенных считает, будто у Мартина не все дома, что называется. Это верно? – осторожно поинтересовался господин комендант.

– Я не психиатр, но, по моему скромному мнению, состояние Мартина нестабильно.

Господин комендант обдумал услышанное.

– И сколько, на ваш профессиональный взгляд, он может еще продержаться? – спросил комендант. – Живым, я хочу сказать.

– Не знаю. Тюремная атмосфера неблаготворно влияет на здоровье.

– А в твердом уме? Сколько еще Мартин, по-вашему, сможет сохранять ясность рассудка?

– Недолго, я полагаю.

Господин комендант любезно предложил доктору сигарету, тот отказался.

– Вы питаете к нему уважение, правда?

– Я едва его знаю, – отвечал доктор. – Он производит впечатление хорошего человека.

Комендант усмехнулся:

– При этом он прескверный писатель. Наихудший из всех, когда-либо рождавшихся в нашей стране.

– Господин комендант – знаток мировой литературы. Я в этом совсем не разбираюсь.

Комендант пригвоздил его к месту ледяным взглядом:

– За меньшие дерзости я отправлял заключенных на три месяца в карцер. Немногие сумели выжить, а те, кто уцелел, вернулись в более жалком виде, чем ныне выглядит ваш друг Мартин. Не воображайте, что диплом предоставляет вам какие-то привилегии. В личном досье указано, что у вас имеется жена и три дочери. Ваша собственная судьба, равно как и судьба всей вашей семьи, зависит только от того, насколько вы окажетесь мне полезным. Я понятно выразился?

Доктор Санауха откашлялся.

– Да, господин комендант.

– Спасибо, доктор.

Время от времени комендант просил Санауху осмотреть Мартина, ибо злые языки утверждали, что тюремный лекарь не заслуживал доверия. Жуликоватый коновал, занятый оформлением актов о смерти, похоже, забыл, что существуют меры профилактики. В конце концов его все-таки уволили.

– Как себя чувствует пациент, доктор?

– Он очень слаб.

– Понятно. А его галлюцинации? Он по-прежнему разговаривает сам с собой и воображает невесть что?

– Никаких перемен.

– Я читал в ежедневнике ABC великолепную статью моего друга Себастьяна Хурадо, где он пишет о шизофрении, болезни поэтов.

– Я не имею соответствующей квалификации, чтобы подтвердить подобный диагноз.

– Но ее у вас достаточно, чтобы не дать ему умереть, не так ли?

– Я попытаюсь.

– Вы должны не просто попытаться, а сделать для этого все возможное. Подумайте о своих дочерях, юных и беззащитных, когда вокруг столько жестокости и столько красных[23]23
  Республиканцев.


[Закрыть], прячущихся по углам.

Прошло несколько месяцев, и доктор Санауха проникся искренней симпатией к Мартину. Однажды, когда они с Фермином докуривали один чинарик на двоих, доктор поделился с ним тем, что сам узнал о жизни человека, которого некоторые, посмеиваясь над его бреднями и статусом официального безумца тюрьмы, прозвали Узником Неба.