Текст книги "Ее тело и другие"

Когда радио сообщило, что вирус добрался до Небраски, я поняла, что пора двигаться на восток, и так и сделала. Я покинула сад, клочок земли, где похоронен мой пес, сосновый стол, за которым я нервозно составляла списки: названия деревьев и кустов на «к» – клен, каштан, калина, крыжовник, канадская сосна, кедр; штаты, где я жила – Айова, Индиана, Пенсильвания, Виргиния, Нью-Йорк – оставляя не подлежащий прочтению хаос букв на мягкой древесине. Я прихватила свои сбережения и арендовала коттедж возле океана. Прошло несколько месяцев, и хозяин дома, проживавший в Канзасе, перестал обналичивать мои чеки.

Две женщины. Беженки из западных штатов, они гнали вперед и вперед, пока их автомобиль не сломался в миле от моего коттеджа. Они постучали в мою дверь и остались у меня на две недели, пока мы пытались сообразить, как отремонтировать их авто. Однажды вечером мы выпили вина и заговорили о карантине. Ручку генератора надо было вращать, и одна женщина вызвалась делать это. Другая подсела ко мне, ее ладонь скользнула по моему бедру. В итоге мы мастурбировали, каждая сама с собой, и целовали друг друга. Тем временем генератор заработал, электричество включилось. Вернулась вторая женщина, и ночь мы провели втроем в постели. Я просила их остаться, но они спешили в Канаду: считалось, что там безопаснее. Они готовы были взять меня с собой, но я пошутила, что охраняю рубежи Соединенных Штатов. «Какой это штат»? – спросила одна из них, и я ответила: «Мэн». Они поочередно поцеловали меня в лоб и окрестили «защитницей Мэна». После их отъезда я редко включала генератор, предпочитая проводить время в темноте, при свечах. Бывший владелец коттеджа доверху набил ими кладовку.

Один мужчина. Нацгвардеец. Когда он появился у меня на пороге, я подумала, он пришел меня эвакуировать, но оказалось, он дезертир. Я предложила ему переночевать, он поблагодарил. Я проснулась оттого, что в горло мне упирался нож, а рука сжимала мою грудь. Я сказала ему, что в такой позе секса у нас не получится. Он позволил мне встать, и я толкнула его на книжный шкаф, вырубила напрочь. Я оттащила его тело на берег, покатила в полосу прибоя. Он очнулся, отплевываясь от песка. Я ткнула в него ножом и велела идти, идти, не останавливаясь: обернется – я его прикончу. Он повиновался, и я следила, пока он не превратился в пятно тьмы на серой полосе песка, а потом в ничто. После него я год никого не видела.

Одна женщина. Руководительница секты, за ней влеклось стадо из пятидесяти человек, все в белом. Я заставила их выждать три дня у границы моего участка, а потом, проверив глаза, разрешила им остаться. Они разместились вокруг коттеджа – на лужайке, на пляже. У них были с собой припасы, требовалось только место, где приклонить голову, как выразилась их руководительница. Она казалась похожей на колдунью в своих необычных одеждах. Настала ночь. Мы с ней кружили по лагерю босиком, отблески и тени от пламени костра играли на ее лице. Мы дошли до кромки воды, и я указала рукой во тьму, на крохотный остров, который она не могла рассмотреть. Она вложила свою ладонь в мою. Я приготовила ей выпивку – «более-менее самогон», пояснила я, вручая ей стакан – и мы сели за стол. Снаружи доносился смех, там играла музыка, дети скакали в волнах. Женщина выглядела измотанной. Она моложе, чем кажется, поняла я, но такая работа ее состарила. Она отхлебнула спиртное, поморщилась.

– Мы так долго шли, – сказала она. – Останавливались ненадолго, где-то возле Пенсильвании, но вирус настиг нас, когда наш путь пересекся с другой группой. Забрал двенадцать человек, прежде чем нам удалось уйти от него.

Некоторое время мы целовались взасос, сердце билось у меня в пизде. Ее вкус – дым с медом. Эта группа оставалась четыре дня, пока руководительница, проснувшись, не заявила, что видела во сне знамение и им пора двигаться дальше. Она звала и меня. Я попыталась представить, как иду с ней, а ее малое стадо бредет за нами, словно дети. И отказалась. Она оставила подарок у меня на подушке: оловянного кролика размером с мой большой палец.

Один мужчина. Лет двадцати, не больше, длинные каштановые волосы. Он шел пешком целый месяц. Выглядел вполне ожидаемо: запуганный. Без надежды. Когда мы занялись сексом, он был почтителен и слишком нежен. После того как мы умылись, я накормила его консервированным супом. Он рассказал, как шел через Чикаго, прямо через город, а там какое-то время спустя перестали уже и трупы хоронить. Ему пришлось наполнить стакан заново, прежде чем он смог продолжить.

– После этого, – сказал он, – я обходил города.

Я спросила, далеко ли еще вирус, и он сказал, что не знает.

– Как тут тихо, – заметил он, меняя тему.

– Никакого транспорта, – откликнулась я. – Никаких туристов.

Он плакал, плакал, я обнимала его, пока он не заснул. На следующее утро я проснулась – а он уже ушел.

Одна женщина. Намного старше меня. Пока она ждала, чтобы прошли три дня, она медитировала на песчаной дюне. Когда я проверила ее глаза, я заметила, что они зеленые, как морское стеклышко. Волосы на висках у нее поседели, а от ее смеха радость скакала по лесенке моего сердца. Мы устроились в полумраке эркера, и все происходило неспешно. Она оседлала меня, и, когда она меня поцеловала, пейзаж за окном сморщился и искривился. Мы пили и гуляли вдоль берега, влажный песок бледным ореолом окружал наши стопы. Она рассказывала о своих детских, подростковых драмах, как сразу после переезда в другой город пришлось усыпить ее кота. Я рассказывала, как нашла свою мать, рассказывала про мой рискованный путь через Вермонт и Нью-Гемпшир, и как никогда не стихает прибой, и про мою бывшую жену.

– Что произошло? – спросила она.

– Просто у нас ничего не получилось, – ответила я.

Я рассказала о мужчине в пустом доме, и как он плакал, и как сперма серебрилась у него на животе, и как я могла бы пригоршнями черпать отчаяние из воздуха этого дома. Мы вспоминали рекламные песенки обеих наших юностей и ту – сети итальянских джелатерий, куда я долгими летними вечерами, разморенная жарой, ходила есть мороженое. Не помню, когда я в последний раз столько улыбалась. Она осталась. Новые беженцы проходили через коттедж, мимо нас, последнее прибежище перед границей, мы кормили их и играли с их детьми. Утратили осторожность. В тот день я проснулась, и воздух изменился, я поняла, что это надвигалось уже давно. Она сидела на диване. Она встала ночью и заварила чай. Но чашка опрокинулась, лужица стыла, и я узнала симптомы, о которых твердили телевизор и газеты, потом листовки и радио, а потом глухие голоса у костра. Ее кожа сделалась темно-лиловой, как разлитой синяк, белки глаз в красных прожилках, кровь сочится из-под ногтей, кончики пальцев опухли. Горевать некогда. Я проверила свое отражение в зеркале – белки пока чистые. Сверилась со списком необходимых вещей, взяла рюкзак и палатку, спустилась к лодке и стала грести к острову – к этому острову, где я запасала еду с тех пор, как обосновалась в коттедже. Я попила воды, поставила палатку и начала составлять списки. Все мои учителя, начиная с подготовительного класса. Все работы, какие у меня были. Все дома, где я жила. Все люди, кого я любила. Все люди, кто, вероятно, меня любил. На следующей неделе мне исполнится тридцать. Ветер задувает песок мне в рот, в волосы, в >щель между левым и правым листком блокнота, а море – хмурое, беспокойное. За ним я вижу коттедж, пятнышко на далеком берегу. Мне все кажется, я вижу, как вирус расцветает на горизонте подобно восходу солнца. Я понимаю: земля продолжит вращаться, даже избавившись от людей. Может быть, чуть быстрее.

Матери

Вот она, стоит на крыльце, соломенные волосы да опухшие суставы, на губе трещина, словно женщина эта – земля, никогда не знавшая дождя. На руках у нее младенец – бесполый, красный, никаких звуков не издает.

– Злючка! – говорю я.

Она целует младенца в ухо и вручает мне. Я поеживаюсь, когда она тянет руки, но все же беру. Младенцы – тяжелее, чем кажутся.

– Она твоя, – говорит Злючка.

Я смотрю на младенца, который глядит на меня широко раскрытыми глазами, мерцающими, как японские жуки. Ее пальчики ловят невидимые пряди волос, острые ноготки вонзаются в ее кожу. Чувство охватывает меня – чувство глубиной в одно пиво, чувство хватит-сучить-ногами-когда-ловушка-захлопнулась. Я снова смотрю на Злючку:

– То есть как это моя?

Злючка смотрит на меня так, словно я непроходимо тупа, или, может быть, издеваюсь над ней, или и то и другое.

– Я была беременна. Вот малышка. Она твоя.

Мозг спотыкается об эту фразу. Вот уже несколько месяцев голова моя как в тумане. Непрочитанная почта скапливается на кухонном столе, одежда свалена гигантской горой на моем прежде безупречном полу. Матка сжимается, недоумевая, протестуя.

– Слушай, – говорит Злючка, – это всё, что я могу сделать. Больше я ничего не могу. Ясно?

Я соглашаюсь, но как-то неправильно следовать за ней путем такой логики. Опасно.

– Ты можешь сделать столько, сколько можешь, – повторяю я на всякий случай.

– Именно, – подтверждает Злючка. – Если малышка плачет, она может быть голодна, или хочет пить, или сердится, или капризничает, или ей плохо, или спать хочется, или испугалась чего-то, или заревновала, или она что-то затеяла, но все пошло вкривь и вкось. Так что тебе придется разобраться с этим, когда оно случится.

Я смотрю на малышку, она пока не плачет. Она сонно моргает, и я ловлю себя на мысли: не так ли мигали и динозавры до того, как сгорели и обратились в прах. Малышка расслабляется – прибавив от этого в весе еще сверх того, что мне казалось возможным – и пристраивает голову между моих грудей. Она даже чуть приоткрывает губы, словно думает, что сможет пососать молока.

– Я не твоя мама, крошка, – говорю я. – Я не могу тебя кормить.

Я настолько ею загипнотизирована, что упускаю звук уходящих шагов, щелчок, с которым захлопывается в машине дверь. Но вот Злючка уехала, и впервые я не осталась одна после того.

Вернувшись в дом, я соображаю, что даже не знаю имени малышки. На полу небольшая сумка с одеждой, не помню, как она тут появилась. Я иду в кухню, опускаюсь в просевшее плетеное кресло. Мне представляется, что кресло может сломаться под моим весом (с малышкой на руках), я встаю и прислоняюсь к кухонной стойке.

– Привет, малышка, – говорю я малышке.

Ее губы вновь приоткрываются, и она фиксирует взгляд на моем лице.

– Привет, малышка. Тебя как зовут?

Малышка не отвечает, но и не плачет, и это меня удивляет. Я ведь чужая. Она меня прежде никогда не видела. Если заплачет, это ожидаемо, на то есть причины. Однако что же значит, что она так и не заплакала? Она испугана? Испуганной она не выглядит. Возможно, младенцам ужас неведом.

Выглядит так, словно что-то обдумывает.

Запах у нее чистый, но химический. С примесью чего-то молочного, телесного и кислого, как будто что-то пролилось. Нос у нее слегка подтекает, и она не пытается его утереть.

Грохот, пронзительный вопль. Я подскакиваю. Малышка вытянула руку и ухватила банан в миске с фруктами, опрокинув с полдюжины груш. Твердые груши раскатились, перезрелые лопнули. Вот теперь у малышки испуганный вид. Она воет. Я целую родничок на ее младенческом черепе и несу малышку в соседнюю комнату.

– Ш-ш-ш, малышка.

Рот ее – бездонная пещера, свет и мысль и звук проваливаются туда без возврата.

– Ш-ш-ш, малышка!

Почему Злючка не сказала мне ее имя?

– Ш-ш-ш, маленькая, ш-ш-ш. – Голова пульсирует от этого звука. Одинаковые слезы ползут по обеим половинам ее лица от глаза к уху, словно это изображение плачущего младенца, а вовсе не младенец. – Ш-ш-ш, маленькая, ш-ш-ш.

Проворный ветерок вздымает на улице пыль, сетчатая дверь распахивается. Я подскакиваю. Младенец визжит.

Когда Рут и Дэвид венчались, для них служили длинную мессу на латыни. Лицо Рут скрывала вуаль, а подол волочился по полу, когда она шла к алтарю. Море шляпок и вуалей над высокими женскими прическами – по просьбе брачующихся. Прекрасная старинная служба, соединившая их с тысячелетней традицией.

На приеме рядом со мной прошла женщина в широком поясе, как под смокинг. Я сразу встревожилась, не чавкаю ли. Поначалу я ее почти не заметила – в толпе родни и друзей приняла за худенького мужчину – однако высокие скулы и женственная манера стоять, скрестив ноги на невидимой линии, проходящей по полу, выдали ее. Я наблюдала за ней, пока праздник продвигался к концу – тосты, танец маленьких утят, двенадцатилетняя кузина Рут оскандалилась, опрокинувшись задницей на пол и потянув за собой отца – а когда танцплощадка слегка расчистилась, эта женщина вышла под белые рождественские лампы, обернутые в муслин, подняла воротник, закатала накрахмаленные рукава и начала танцевать.

Я часто слышала, что свадьбы для того и придуманы, чтобы пробуждать в женщинах желание, и тогда впервые это увидела. Она двигалась с суровой мужской сдержанностью, так гордо, я не могла больше ни на кого смотреть. Увлажнилась. Чувствовала себя неправильно, слишком жарко, непонятный голод.

Когда она приблизилась ко мне, сердце замерло. Она закружила меня, как умелый партнер в свинге – уверенно, властно. Я перестала сдерживаться и расхохоталась. Земное притяжение исчезло.

Потом мы танцевали так медленно, почти стояли на месте. Она склонила голову к моему уху.

– Таких красивых рук, как у тебя, мне видеть не доводилось, – сказала она.

Я позвонила ей два дня спустя. Никогда прежде я не верила так твердо в любовь с первого взгляда, в судьбу. Она засмеялась на том конце провода, что-то внутри меня треснуло, разошлось и впустило ее.

–

Меня беспокоит, все ли у младенца в порядке с головой, она похожа на подгнивший плод. Я заметила это сейчас, посреди бескрайней пустыни крика. Словно вмятинка на персике, куда можно воткнуть большой палец, не задавая вопросов, даже не поздоровавшись. Я такого не сделаю, но хочу, и позыв настолько силен, что я поспешно укладываю малышку. Она орет громче. Я беру ее и прижимаю к себе, шепча: «Я люблю тебя, крошка, я не сделаю тебе больно», но первое неправда, и второе тоже может быть неправдой, хотя тут я не уверена. Меня должно было бы охватить желание защищать малышку, но я способна думать только об этом мягком местечке, том, где я могла бы повредить ей, если бы попробовала, где я могла бы причинить ей боль, если б захотела.

Через месяц после нашей встречи Злючка, сидя на мне верхом, набила стеклянную чашу, аккуратно примяла траву пальцем. Когда она поднесла зажигалку и вдохнула, ее тело содрогнулось вдоль невидимого изгиба, дым стал выползать из ее рта лапа за лапой – животное.

– Я никогда прежде такого не делала, – сказала я ей.

Она протянула мне бонг, ладонью обхватила чашу. Я вдохнула, что-то потекло в трахею, я так сильно закашлялась – думала, до крови.

– Попробуем так, – сказала Злючка. Набрала полный рот и прижалась губами к моим губам, наполнила мои легкие головокружительным дымом.

Я приняла его, весь целиком, желание пронзило меня насквозь. Когда мы расслабились рядом, я почувствовала, как вся я освобождаюсь и разум отступает куда-то в точку за левым ухом.

Она показывала мне места, где жила раньше, а я была под таким кайфом, что предоставила ей вести меня за руку, словно ребенка, а потом мы зашли в Бруклинский музей, и там был длинный стол, края не видать, и такие цветочные, сексуальные блюда, посвященные Богине-матери – Вирджинии Вулф. Мы побывали в Маленькой России, потом в аптеке, потом на пляже, а я чувствовала только ее руку и теплые прикосновения песка к стопам.

– Хочу тебе кое-что показать, – сказала она и повела меня по Бруклинскому мосту как раз перед закатом.

Мы провели там несколько дней. Ездили в Висконсин посмотреть на Джеллимена[3]3
  Вымышленный автором персонаж, «изготовитель сладостей».


[Закрыть], а он, как выяснилось, мертв. Мы развернулись и поехали к океану, на остров у побережья Джорджии.

Мы плавали в воде, теплой, как суп. Я держала ее, и, в невесомости волн, она держала меня.

– Океан, – сказала она, – огромная лесба. Я уж чувствую.

– Но не из истории, – подхватила я.

– Нет, – согласилась она. – Только из времени и пространства.

Я подумала над ее словами. Ноги слегка, ножницами, разрезали воду. На губах появился вкус соли.

– Да, – сказала я.

Вдали в океане выкатились серые горбики. Мне представилось – акулы, наши превращенные в фарш тела.

– Дельфины, – выдохнула она, и стало так.

Мы окунулись с головой. Она была намного старше меня, но почти никогда об этом не напоминала. На людях она совала руку мне в пах, поднимаясь все выше, рассказала мне самое страшное о себе и просила, чтобы я тоже ей рассказала. Я чувствовала, как она опалила время моей жизни, сплавилась с ним, неизменная, как Помпеи.

Она толкала меня на кровать и садилась сверху, упираясь в меня, в мои бедра. И я позволяла ей быть там, хотела, чтобы она была там, чувствовать ее вес. Мы срывали с себя одежды, потому что они казались лишними между нами. Я смотрела на ее гладкую бледную кожу, розовый обморок – ее половые губы – целовала ее в рот так, что землетрясение сдвигало во мне тектонические плиты, и думала: слава богу, мы не можем сделать ребенка. Потому что она сжимала внутри меня что-то, что переносило меня из ее постели, от ее рта, от ее пизды, от ее углов, тихого голоса – прямиком в мою первую семейную фантазию, наш первый совместный сон наяву: кафе на Кирквуд, мы утираем маленькие мягкие крошки ньокки с дрожащего подбородка малышки, нашей малышки. Мы там шутили и называли ее Мара, обсуждали ее первые слова, забавные волосики, дурные привычки. Мара, девочка. Мара, наша девочка.

Снова в постели Злючки, в хорошей постели, она сует в меня руку, я поддаюсь, она движется, я раскрываюсь, и она кончает, ни разу не дотронувшись до себя, а я в ответ лишаюсь дара речи. Я думала: слава богу, мы не можем сделать ребенка. Мы можем трахаться безоглядно, бесконечно, кончать друг в друга без презервативов и таблеток, без страха и тщательного выбора подходящих дней, не прислоняясь к раковине в ванной, чтобы разглядеть эту дурацкую белую палочку теста. Слава богу, мы не можем сделать ребенка. И она говорила: «Кончай со мной, кончай в меня», слава богу, мы не можем сделать ребенка.

Мы сделали ребенка. Вот она.

Мы любили, и я мечтала о нашем будущем. Дом посреди лесов Индианы. Старая часовня, когда-то вмещавшая стайку монахинь – монахини молились, прижимаясь друг к другу плечами, принимали обеты, называли друг друга сестрами. Каменные стены. Высохшая известка крошится, отсырев. Узкие тропы вьются через старые сады, через новый сад, где мы взрыхлили землю и сунули в нее всякое, что будет расти, если о нем заботиться. Большой круг витражного окна, с меня ростом, изображает кровоточащее сердце нежными осколками дымчато-розового стекла, две панели от старости пошли трещинами.

Дальше кухня с темными деревянными шкафчиками, они открываются и предъявляют бокалы на высоких ножках, тиковые ящики, полные помутневшего столового серебра, печь, уставленная двадцатигаллонными котелками и сковородками, коллекция из шести дюжин кружек, которые мы собирали годами, сочтя их красивыми или же забавными, стопки тарелок с надколотыми краями, достаточно для большой компании, какая у нас никогда не водится. Рядом маленький столик с пустой плетеной корзиной, несколько прочных некрашеных стульев и сверкающие под окном ряды стеклянных банок, этикетки сорвали, слои клея соскребли упорным пальчиком, все планировали использовать заново.

Позади стола – алтарь, свечи горят за Билли Холидей, Уиллу Кэсер, Гипатию и Пэтси Клайн. Рядом старый пюпитр, на котором прежде лежала Библия, а теперь – старый справочник по химии, превращенный в Книгу Лилит. На его страницах мы ведем собственный литургический календарь: святая Клементина и все путницы; святые Лорена Хикок и Элеонора Рузвельт, летом им подносили голубику, символизирующую сапфировое кольцо[4]4
  Журналистка Лорена Хикок и Элеонора Рузвельт были подругами (возможно, и любовницами), и Лорена подарила Элеоноре кольцо с сапфирами, с которым жена президента не расставалась.


[Закрыть]; возжигание свечей святой Джульетте с мятными леденцами и темным шоколадом; празднество поэтов, когда над грядками латука декламируют Мэри Оливер, а Кей Райан – над блюдом уксуса и растительного масла, Одри Лорд над огурцами, Элизабет Бишоп над морковинами; Вознесение Патриции Хайсмит, празднуемое с улитками в расплавленном сливочном масле с чесноком и со страшилками у осеннего костра; Успение Фриды Кало – костюмы и автопортреты; Сретение Ширли Джексон, зимний праздник, начинающийся на рассвете и заканчивающийся на закате азартной игрой, где в ход идут выпавшие молочные зубы и камешки. Некоторые с их собственными книгами – старшие и младшие арканы нашей скромной религии.

В холодильнике: маринованные огурцы и зеленые бобы – столпотворение граненых банок; два стеклянных контейнера с молоком, в одном свежее, в другом скисшее; пакет нежирных сливок; противозачаточные таблетки эпохи мужчин, которые я так и не выбросила; почти черный баклажан; банка хрена, по форме схожая с мылом; оливки, сладкие итальянские перчики, тугие, как сердечки, соевый соус, кровавые стейки, запрятанные в сухие складки бумаги, протекающие стыдливо; сырный ящичек с шариками свежей моцареллы, которые плавают в своем молочно-водяном растворе, и салями в пыльной белой оболочке – пованивает, как утверждает Злючка, спермой; сгнивший порей – отправится в компост, карамелизованный лук и шалот размером с кулак. В морозилке – пластиковые растрескавшиеся формочки для льда, лед выбухает за пределы своих ячеек; песто, сделанное из выращенного в саду базилика; тесто, которое съедят сырым вопреки предупреждениям врачей. Когда открываешь шкафчики, там все забито оливковым маслом первого отжима, еще полдюжины банок, в некоторых заросли розмарина и пухлые головки очищенного чеснока; сезамовое масло, стеклянная бутылка с ним никогда не избавляется от жирного блеска снаружи, как ни протирай ее начисто; кокосовое масло, наполовину обратившееся в восковую белую массу, наполовину – в плазму; консервы из спаржевой фасоли и грибного супа-пюре, коробочки миндаля, маленький мешочек с органическими сырыми кедровыми орехами, несвежие крекеры. На кухонной стойке яйца – коричневые, с бледной прозеленью, в крапинку, разного калибра (одно протухло, но с виду не скажешь, в этом можно убедиться, лишь опустив его в стакан воды – оно, как ведьма, не тонет).

В спальне широкая двуспальная кровать, плот посреди огромного каменного океана. На тумбочке перекатывается лампочка – если поднести ее к уху и потрясти, внутри стекла негромко задребезжит лопнувшая нить накаливания. Бусы обвивают удавками старые винные бутылки, флакончики заткнуты матовыми стеклянными пробками. А если тумбочку открыть, обнаружится – захлопни, пожалуйста. В ванной зеркало в пятнышках туши там, где Злючка почти прижимается лицом, амеба влаги от ее дыхания растет и съеживается вновь. Живешь не с женщиной, живешь внутри нее, сказал как-то отец моему брату, а я подслушала, и в самом деле, когда я гляделась в зеркало, было так, словно моргаешь изнутри ее густо обведенных глаз.

А за дверью – природа. Головокружительный, дух захватывающий собор небосвода дугой встает над деревьями, а деревья по весне в изобильной и яркой зелени – сначала сплошь почки, потом цветение. Внезапный ливень отрывает тонкие листочки от ножек и густо покрывает землю ярким ковром. В плетении ветвей птичьи детеныши – серо-розовые, словно недоваренные креветки, косточки похожи на высохшие макаронины – верещат, призывая мам.

Потом вступает в свои права ленивый гул лета, сам воздух бормочет и поет. Осы – убийцы цикад – нагоняют самых слабых, обездвиживают уколом своего жала, уносят полумертвые тельца и стеклянные крылышки вверх, вверх и прочь. Светлячки томно теплятся в темноте. Листья достигли сочной, темной зелени, деревья густо закутались сами в себя, улавливая секреты, и лишь яростный удар грома и раскаленная добела молния способны расколоть их глухой союз.

А потом осень, первая осень, наша первая осень, первое наше блюдо из тыквы, первые свитера, горелая вонь обогревателя, не вылезать из-под тяжелых одеял, запах дыма, напоминающий о том, как мне было двенадцать, я была герлскаутом и жила в палатке с девочками, которые меня терпеть не могли. Листья вспыхивают, осенние краски, словно грибок, пожирают зелень. Дожди, дожди, ковры из листьев, желтых, как одуванчики, краcных, как шкурка граната, оранжевых, как очистки моркови. Странные вечера, когда солнце долго садится, но идет дождь, и небо становится персиковым и золотым, а еще серым и лиловым, словно синяк. По утрам рощицу накрывает тончайший туман. Иногда по ночам полная кровавая Луна восходит над горизонтом и окрашивает облака, будто инопланетная заря.

А потом сухость, скукоженность, медленное приближение смерти на триллионах лучеобразных лап, зверя-зимы с идеальным пищеварением, земля обнажается так, как мы и представить не могли, деревья осиротели, стонет-завывает ветер, пахнет приближением снега. Метели ночь напролет, не подсвеченные ничем здесь, в лесах и во тьме, лишь лучом фонаря по ту сторону окна, который ловит жирные снежинки в полете, прежде чем они окажутся вне пределов досягаемости. А внутри – чешется пересохшая кожа, втираем в спины прохладный лосьон. Трахаемся, заглушая крики, прижимаясь друг к другу в коконе тепла под одеялом. Утром с трудом распахиваем дверь – два тела, укутанные, натужно пыхтящие, чтобы вырваться в мир, куда вовсе не хотят попасть. Снег превратил подробности пейзажа в сугробы, напоминая нам: храните ясность зрения; напоминая нам: всему свой черед, время уходит, когда-нибудь уйдем и мы. И на краю росчисти – Мара, крошечные ручки в варежках выглядят мультяшными, пухлая куртка застегнута доверху, воротник упирается в маленький носик, шерстяная шапка защищает тонкие темные волосы, и мы вспоминаем, что живы, что любим друг друга всегда и нравимся друг другу – почти всегда – и что женщины так же умеют являть в этот мир детей, как дышать. Мара тянет руки вперед и вверх – не к нам, к какому-то невидимому существу, голосу, тени бывшей монахини, антипризракам грядущей цивилизации, которая построит в этом лесу город, когда мы давно уже будем мертвы. Мара тянется вверх, мы подходим к ней и берем ее за руки.

Наша малышка плачет. Я прижимаю ее к себе. Она слишком мала для нашей еды, кажется мне. Слишком мала – пристроив ее у себя на бедре, я роюсь в полупустом холодильнике, отодвигая в сторону контейнеры с бархатистыми остатками пищи, консервную банку в фольге. Нашла яблочное пюре, но все мои ложки слишком велики для ее рта. Я окунаю палец в пюре и подсовываю малышке – она усиленно сосет. Я обхватываю ладонью ее макушку, целую кожу, нежную от детского масла. Малышка сопит, всхлипывает, капли пюре пузырятся на губах.

– Яйцо? – спрашиваю я.

Она чихает.

– Яблоко? Собачку? Девочку? Мальчика?

Она и вправду похожа на меня и на Злючку – мой вздернутый нос, мои темные волосы, надутые губы, ее круглый подбородок и отделенные мочки. Открытый, воющий рот – это, безусловно, Злючка. Я приказываю себе остановиться, мозг пронзает мысль о том, как опасны подобные шутки, хотя я и помню, что Злючки нет рядом, она не отложит какое-то свое занятие, чтобы выразительно приподнять бровь, а то и отругать меня за то, что говорю подобные вещи при нашей дочке, а то и запустить стаканом мне в голову.

Свободной рукой я вытаскиваю из кармана телефон и звоню. Голос Злючки отдается механическим эхом на другом конце, вырезает во мне какие-то новые пространства. Гудок. Я оставляю сообщение.

Вот что я говорю:

– Почему ты бросила ее на меня?

Вот что я хочу сказать:

– Это почти уничтожило меня, и все же нет. Это сделало меня сильнее. Ты сделала меня лучше. Спасибо тебе. Я буду любить тебя до конца времен.

Я слишком многого хотела от нее, думаю я. Требовала слишком многого. «Я люблю тебя», – шептала я во сне, шептала наяву, в ее волосы, в ее шею.

«Не обзывай меня так, пожалуйста, – напоминала я. – Я бы никогда не стала так разговаривать с тобой».

«Я хочу только тебя, клянусь», – говорила я, когда паранойя вползала в ее голос, точно зараза.

Я верю в мир, где происходят немыслимые вещи. Где любовь может обезоружить жестокость, может ее нейтрализовать, будто ее никогда и не было, или преобразить во что-то новое, более красивое. Где любовь может одолеть природу.

Малышка чем-то кормится. Не знаю чем. Но она сосет. Ее десны сжимаются, это больно, и все же я не хочу, чтобы она перестала, потому что я ее мать и ей нужно то, что ей нужно, даже если это ненастоящее. Она кусает, я вскрикиваю, но она так мала, я не могу положить ее, не кормить.

– Мара! – шепчу я.

Она смотрит на меня в упор, словно узнала свое имя. Я прижимаю губы к ее лбу, покачиваю ее взад-вперед, тихонько хватая воздух. Она настоящая, настоящая, плотная и увесистая в моих руках, пахнет чистотой, новенькая. Тут все однозначно. Она еще не девочка, не чудище и не что-то еще. Она – всего лишь малышка. Наша.

Я делаю Маре колыбель, задвинув мою кровать в угол. Строю стены из маленьких вышитых думочек. Укладываю ее.

Она снова вопит. Крик налетает неведомо откуда и продолжается бесконечно, однообразно, как морской горизонт. Не утихает, она не делает вдох, ее мечущиеся руки попадают мне в лицо, слегка царапают. Я кладу ее на кровать.

– Мара, – говорю я, – Мара, пожалуйста, пожалуйста, не надо.

А она не перестает, это длится и длится. Часами я скачу рядом с ней на кровати, вой заполняет всю комнату, я не могу его не слышать, и чистый младенческий запах сменяется чем-то докрасна раскаленным, словно горелка электрической плитки, на которой ничего нет. Я притрагиваюсь к маленьким ножкам, а она орет, я фыркаю ей в животик, а она орет, и что-то во мне ломается: я – континент, но я больше не выдержу.

Учительница в соседней туалетной кабинке услышала, как Злючка орет на меня по телефону. Я знала, что она там, видела ее высокие каблуки, расставленные на плитке пола, слышала, как она затаила дыхание, когда голос Злючки, низкий, холодный, вытек из трубки, словно газ. Учительница выждала, пока я ушла, и только потом покинула свою кабинку. В тот день в коридоре она попыталась неуклюже об этом заговорить, вертя в руках колпачок авторучки.

– Думаю, – начала она, – я вот что хочу сказать: это ненормально. Я переживаю за вас.

– Спасибо за поддержку, – ответила я.

– Я только хочу сказать, что если там всегда такой тон, то даже если вы думаете, что в этом что-то есть, нет там ничего. – Она случайно выронила колпачок, и он покатился по длинному коридору. – Дайте мне знать, если надо будет кому-то позвонить, хорошо?

Я кивнула, и она пошла прочь. Она уже скрылась за углом, а я все еще кивала.