Текст книги "Наблюдательница"

15
Муж

Расстройство приспособительных реакций.

Такой диагноз поставили моей жене после того, что случилось с ней в юности. Наверно, она объяснила мне, что это означает, но я плохо помню тот разговор. Слишком много всего одновременно, сложно было уловить все детали. Что касается медицинского аспекта, я понял только, что речь шла о непропорционально сильной реакции, эмоциональной или поведенческой, на определенное событие.

Наконец восемь или девять месяцев назад моя жена рассказала мне всю правду – описала свою реакцию и свои поступки. Только тогда она почувствовала, что готова довериться мне, сказала она. Рассказывая, она не плакала, спокойный тон голоса резко контрастировал с чудовищностью слов. Я хотел бы сказать, что воспринял все спокойно. Я хотел бы сказать, что услышанное не изменило моего отношения к жене.

Мы лежали в постели, и я чувствовал, как меня мутит. Я потрепал ее по голове, сказал, что съел что-то не то. Сказал ей никуда не уходить, что я сейчас вернусь. Я бросился в ванную, и меня вырвало. Ноги дрожали, я не мог подняться – мешало сильное головокружение. Когда я наконец вернулся в спальню, она лежала, раскинув волосы по подушке. Жена заснула. Мне стыдно это говорить, но я испытал облегчение, потому что мне не нужно было ничего говорить, утешать ее, заверять в неизменности своих чувств. Потому что я не смог бы.

В последующие недели и месяцы она вела себя так, словно ничего не изменилось. Словно она была прежней, словно я должен был относиться к ней по-прежнему. Но она от меня отдалилась, или, точнее, я от нее и взглянул на жену по-новому. Между нами возникла непреодолимая дистанция. Я больше не знал, кто она на самом деле. А может, и никогда не знал.

У нее были планы, когда-то наши с ней общие, она много говорила о будущем. Но у меня земля уходила из-под ног. Я сомневался не только в жене. Я начал сомневаться и в себе тоже. Как я мог жениться на женщине, о которой ничего не знал? Как мог довериться собственным суждениям? Как мог так ошибиться в человеке, которого любил?

Любил? Люблю?

«Я не знаю, – хочется закричать. – Не знаю, не знаю». Все, что я принимал как данность, исчезло, я лишился опоры. Меня швыряло вперед и назад, и не за что было ухватиться. Не за что и не за кого. Пока из пучины меня не выхватила Анна.

Анна. Я знаю, то, что мы делаем, неправильно. Тайные разговоры, тайные послания. Встречи тайком. Поездки, которые с каждым разом все чаще и все длиннее, и это не просто командировки. Это побег. Возможность провести время с Анной в чужом городе и вне стен спальни или гостиничного номера.

Поначалу встречи с Анной были передышкой, спасением от того, что сжимало мне грудь и звенело у меня в ушах. Но сейчас все изменилось. Так больше не может продолжаться. Я больше не могу обманывать и скрываться, я должен всем рассказать правду. Я принял решение. Я расскажу жене о моем отчаянии, о сомнениях, буду с ней честен, скажу, что я чувствую с тех пор, как узнал ее секрет. И расскажу о ней Анне. Другого выбора у меня нет. Или пан, или пропал.

Сегодня вечером.

Бейся, мое сердце, бейся. Сегодня вечером все решится.

16

Вечер, когда она узнала.

Она приготовила его любимое блюдо. Выставила на стол лучший сервиз. Нарядилась, хотя они ужинали дома. Распустила волосы, потому что знала, что ему это нравится. Муж вернулся. Наложил себе в тарелку баранины с картофельным гратеном и поблагодарил за старания.

В тот момент она подумала, что теперь все наладится, все снова будет хорошо. «Не о чем волноваться, – думала она, – он любит меня».

А потом грянул гром. Он сказал, что встретил другую, что изменил ей. Мир рухнул. Она ушла в себя. Как это уже произошло однажды в прошлом.

Дни и ночи она проводила в постели в попытке осознать, что произошло. Но под конец правда проникла ей под кожу, разъела плоть. Измена стала реальностью. И прошлое вернулось. А может, оно всегда было с ней.

Хотя муж знал, что причинил ей страшную боль, он не выказывал сожалений, не просил прощения. Как и тогда в прошлом.

Острые шипы вонзились в плоть, разбередили старые раны, и из них начала выделяться вонючая вязкая жижа. Она заполнила вены, заполнила всю ее. Нет, она не испытывала ненависти, она сама превратилась в ненависть.

Мужчина, сказавший, что любит ее, заставивший ее довериться ему, обещавший защищать ее от любых невзгод. Мужчина, обещавший любить ее, пока смерть не разлучит их.

Этот мужчина.

Внезапно она осознала: что бы ни случилось, он не может продолжать жить как ни в чем не бывало. Или вообще жить. Она этого не допустит.

17
Элена

После ухода Лео я долго не могу успокоиться. Я чувствую, что во мне что-то изменилось или скоро изменится. Последний месяц я провела в полубреду, опустошенная, равнодушная ко всему на свете. Но теперь я начала медленно возвращаться к жизни. Глубоко запрятанные мысли и чувства снова вырываются наружу. Я ничего не успеваю сделать, но часы все равно уходят.

Вечером Вероника появляется на кухне дома напротив. Она готовит ужин. На этот раз волосы не убраны в высокий конский хвост, а распущены. На ней темно-красное платье без рукавов, губы накрашены помадой в тон. Она всегда одета элегантно, но сегодня превзошла саму себя. Я решаю, что семья Сторм ждет гостей, но выясняется, что все это затеяно ради Филипа. Лео не видно, но его слова не выходят у меня из головы. Рассказ о сумочке, выброшенной в темную воду под мостом. Это только одна из историй. Я мог бы рассказать и другие. Похуже этой.

Вероника открывает духовку и нагибается за формой, которую ставит потом на стол. Пока Филип накладывает еду, она разливает вино по бокалам. Со стороны сцена кажется романтичной. Похоже на свидание, но тем не менее что-то идет не так. Все происходит стремительно. Они едят, разговаривают, и вдруг Вероника зарыдала. Я не вижу слез – только тело, сотрясающееся от рыданий. Она трет глаза и нос руками, прикладывает к лицу салфетку. Филип сидит неподвижно и смотрит на жену, потом подвигает стул ближе и обнимает ее за плечи. Она скидывает его руку, вскакивает, выбегает из кухни и не возвращается. Филип остается один на кухне. Он сидит и вертит в руках салфетку.

А в доме напротив сижу я с погашенным светом. Тень среди теней. В том, чему я только что стала свидетелем, нет ничего подозрительного. Обычный ужин, обычная супружеская ссора. Но у меня плохое предчувствие. Я чувствую что-то еще, что-то нехорошее, что-то пугающее. Я закрываю глаза и снова вижу черное пламя в глазах Вероники, когда она смотрит вслед Филипу. Гнев, ненависть. Филип этого не видит. Но, может быть, тоже чувствует.

Этой ночью я снова брожу между гостиной и кухней. Меня посещают странные мысли. В доме напротив темно, но я смотрю на фасад, пытаясь представить Веронику, Филипа, Лео в своих постелях. И когда я представляю спящую Веронику, она внезапно открывает глаза и смотрит прямо на меня. На моих глазах она встает и обходит большую двуспальную кровать. Она одета во что-то белое. Она движется бесшумно. Филип не слышит ее приближения.

Мне хочется сделать шаг вперед, крикнуть: «Осторожно», но из горла не вырывается ни звука. И с каждой попыткой сдвинуться с места меня втягивает в Веронику, засасывает в то, что бурлит у нее в жилах. Всё, что она скрывает за безупречным фасадом, все те чувства, которых она не показывает, всё это я чувствую, всё это мне понятно и близко.

Внезапно я оказываюсь на кухне дома напротив. Лео рядом со мной. Я протягиваю руку, чтобы погладить его по волосам. Материнский жест, я его мать. Но Лео уклоняется от прикосновения, и я снова я, бездетная я.

Кончики пальцев зудят, зуд переходит в боль, в острую тоску. «Это не для тебя», – говорит голос. Это мой голос, но слова исходят из уст сестры. Потом я слышу и ее голос: «Знаешь, можно жить счастливой жизнью и без детей». Я плачу, кто-то тянется ко мне, чтобы утешить. Сначала я думаю, что это сестра обнимает меня, но потом понимаю, что это мама. И рыдаю еще сильнее.

Мама обнимает меня, прижимает к груди, она моя сила и опора. Мне не верится, что это действительно она, что она вернулась, я мягко отстраняюсь, чтобы увидеть ее лицо. Это она, моя мама, освещенная слабым светом, такая же, как всегда. Точнее до того, как ее сломила болезнь. Такая, какой она была все те годы, когда прижимала к себе мое непокорное слабое тело и шептала, что я не одна, что все будет хорошо и что она всегда будет рядом.

Я замечаю тень рядом с нами. Тень кого-то, кто отворачивается от нас, точнее от меня, и понимаю, что это папа. Я знаю, куда он направляется. Я всегда это знала, и когда я снова поворачиваюсь к маме, она уже лежит в постели, больная и исхудавшая. «Работа – лучшее лекарство», – говорят они с сестрой в один голос. Мама исчезает, но кто-то остается лежать в постели. Это Филип Сторм.

Он спит и не замечает, что Вероника подходит все ближе. Она встает у изголовья и смотрит на него. У нее бледное лицо, губы вытянуты в тонкую линию. Вероника заносит руку, и что-то блестит в свете луны, что-то холодное и острое. Кухонные ножницы? Нож? У меня перехватывает дыхание. Она поднимает глаза, наши взгляды встречаются, Вероника видит меня, понимает, что я там, рядом. «Это случится, – слышу я ее мысли. – Не сейчас, не так, но скоро».

Тебе меня не остановить.

Ее голос у меня в горле, ее слова срываются с моего языка. Слишком поздно я понимаю, что попала в расставленную ловушку, оказалась втянутой в ее мрачные тайны. Она поймала меня, связала, и назад пути уже нет. Меня все глубже и глубже затягивает на дно. Черная жижа проникает в каждую пору, залепляет глаза и рот, грозит поглотить меня. Я не могу дышать, скоро все кончится. Скоро все кончится. Если я этого хочу.

Я просыпаюсь от собственного крика.

18

– Я хотел спросить, не поможете ли вы мне кое с чем?

Лео стоит у меня под дверью. Носком ботинка выводит круги на земле. Я дрожу от холодного утреннего воздуха. Я вообще не хотела открывать, прекрасно зная, какое представляю собой зрелище с опухшим лицом и полопавшимися сосудами в глазах. Но тревога взяла надо мной вверх. Что, если что-то случилось, если ему нужна помощь? Откуда эта тревога? Что вызвало ее? Может, то, что Лео рассказал мне, а может, сцена ссоры между Филипом и Вероникой на кухне, а может, мои ночные кошмары. Скорее все вместе.

Но судя по всему, с Лео все в порядке. Только немного бледен. И не в состоянии прямо сказать, что ему нужно.

– Вы сказали тогда… Помните, вы сказали, что могли бы мне помочь?

После нескольких попыток ему наконец удается объяснить так, чтобы я поняла. В школе им задали описать воспоминание из детства, как можно детальнее. Не важно, о чем писать, важно, как сказал учитель шведского, воссоздать эту сцену в прошлом: «Задействуйте все ваши органы чувств, заставьте меня прочувствовать ваше воспоминание, пережить это событие так, словно я сам там присутствовал». Вот каким было задание.

Лео вскидывает голову, чтобы поправить челку, но пара прядей закрыли глаза. Он убирает их и снова встряхивает головой. Задание надо сдать на следующей неделе, но он уже готов и нуждается в моем мнении. Если мне нетрудно, конечно.

Пока я все это выслушиваю, в памяти возникают сцены из ночного кошмара. Когда я протянула руку, чтобы погладить его по волосам. С любовью, с нежностью. Словно его мама. Чья-то мама. И потом голос, который сказал, что мне не суждено стать матерью.

Лео стягивает рюкзак и достает тонкую картонную папку, в которой лежит сочинение.

– Оно о моей маме, – сообщает он и протягивает мне папку.

Я беру ее, понимая, что я – это не я. Моя рука поднимается, пальцы сжимаются вокруг папки, но все это происходит отдельно от меня.

Лео застенчиво улыбается, благодарит и добавляет, что можно не спешить. Я думаю о предстоящих часах, минутах и секундах, не заполненных ничем. О дне, полном безделья.

– Почитаю днем, – отвечаю я. – Заходи после школы, обсудим.

Я собиралась сразу засесть за его сочинение, но, вернувшись на кухню, вижу значок на дисплее телефона – новое сообщение. Прочитав его, я, дрожа, опускаюсь на стул. Снова и снова читаю два коротких предложения, каждый раз надеясь, что смысл изменится. Но сколько бы раз я ни перечитывала, содержание останется прежним.

Думаю о тебе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Сообщение от Петера.

Мужчина, с которым я строила жизнь. Мужчина, с которым я мечтала завести желанного ребенка. Мужчина, с которым я разошлась. Мужчина, которого я не переставала любить.

Думаю о тебе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Всего восемь слов, но за ними таится что-то большее. На этот раз он не набрал номер по ошибке, он намеренно пытался со мной связаться. Из горла рвется, но застревает внутри немой крик. Крик бесконечной тоски, желания, горя и разбитых надежд. Я тоже думаю о тебе! Но я не могу заставить себя ответить, не могу. Я расставляю пальцы, запускаю в волосы. И остаюсь сидеть на стуле.

* * *

Много часов спустя я медленно поднимаюсь и подхожу к двери. Мысленно перебираю разные извинения в голове, готовлюсь увидеть на его лице разочарование. Но когда открываю дверь, все идет совсем не так, как я представляла.

Лео стоит перед дверью, прижав плечо к уху. На нем серая толстовка с принтом, та же, что и утром, но капюшон натянут на голову.

– Это вам, – говорит он и сует мне в руки пакет.

В нем желтая лейка с носиком в виде цветка. Я вопросительно поднимаю взгляд.

– Это чтобы заботиться о ваших новых цветах, – хрипло произносит Лео.

– Большое спасибо, она прекрасна, – восторгаюсь я. – Но тебе не стоило покупать мне подарки.

– Это не подарок. Это в благодарность… за помощь с заданием.

Лео стоит вполоборота, приподняв плечо так, чтобы не было видно было правую сторону шеи. Но я все равно замечаю их – следы маркера на коже.

– Что там у тебя?

– Где?

Я показываю на шею.

– Ничего.

Он опускает плечо, я наклоняюсь ближе, чтобы рассмотреть, и он позволяет мне. «Урод» написано там большими зелеными буквами, резко контрастирующими с красной кожей. Слово занимает почти всю шею. Очевидно, что Лео не сам его нарисовал. Судя по всему, это дело рук нескольких человек. Пара держали, один рисовал.

– Лео…

– Просто парни в школе пошутили. Я не обращаю на это внимания. Так проще.

Я смотрю на покрасневшую кожу и думаю о той записке, выпавшей из рюкзака на днях, и о том, как он попросил меня ничего не говорить его родителям. Тогда я не стала настаивать, и мы сменили тему разговора.

– Тебе стоит поговорить с родителями, – пытаюсь я. – Они тебе помогут. Лео, ты должен показать…

– Ни за что! Маме нельзя это видеть. Она этого не перенесет.

Он произносит это тихо, почти шепотом, но тон не оставляет никаких сомнений. Лео опускает лицо, и челка падает на глаза.

Я борюсь с сомнениями. Потом делаю шаг в сторону. Против доводов рассудка приглашаю Лео в дом:

– Заходи. Помоешься.

Сегодня он без рюкзака. Я откладываю лейку в сторону и показываю, где ванная. Лео запирается изнутри и открывает кран. Я несу лейку на кухню и ставлю на подоконник. В пустой бесцветной комнате она горит как солнце.

Кран в ванной закрывается и снова открывается. Я ставлю на плиту кастрюлю с молоком и кладу в чашку пару ложек какао и ложку сахара. Мама всегда готовила нам с сестрой какао на завтрак по выходным и праздничным дням. Годами позже, когда у меня было трудное время, мама снова начала делать мне какао. Я помню, как она приносила какао мне в комнату и долго и терпеливо пыталась заставить меня его выпить. Сначала я отказывалась, но она не отступала.

Под конец я сдалась и приняла напиток и ее заботу. «Как ты могла терпеть меня? – спросила я ее спустя годы. – Как ты могла сохранять спокойствие, подавлять собственные чувства, и всю себя посвятить мне в том состоянии, в котором я пребывала?» В тот момент болезнь уже начала давать знать о себе, и она слабым голосом ответила: «Ругань и злость не помогли. Ты отзывалась только на сострадание, – и она улыбнулась, кривой улыбкой, которую унаследовала сестра, и добавила: – И сахар».

Когда Лео приходит на кухню, на его коже все еще едва видны следы от маркера. Но скоро они исчезнут. Останутся только душевные раны. Я сдерживаю свое любопытство и не спрашиваю, кто и почему это сделал. Вопросы подождут. Если Лео захочет, он сам мне расскажет. Сейчас ему нужны не расспросы, а покой, думаю я и ловлю себя на мысли, что явно преувеличиваю собственную значимость в жизни мальчика.

– Хочешь бутерброд? – спрашиваю я. – Или печенье?

Папка с сочинением все еще лежит на столе. Пока Лео пьет какао и ест овсяное печенье, я признаюсь, что еще не прочитала. Он повторяет, что времени достаточно и что понимает, как я занята работой и всем остальным. Да, так он и говорит – всем остальным.

Остальным? Мыслями о моем разрушенном браке?

Думаю о тебе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Слова метались в голове весь день, не давая мне покоя. Я знаю, что мне нужно было отстраниться от этих слов, чтобы придумать правильный ответ.

Что-то желтое привлекает мое внимание. Лейка. Я поворачиваюсь к Лео. Кладу руку на папку.

– Если хочешь, я могу прочитать сейчас, – говорю я.

– Сейчас?

Я киваю.

– Именно так.

Лео спрашивает, можно ли ему осмотреть дом, пока я буду читать, а то он слишком нервничает. Я разрешаю, но предупреждаю, что смотреть тут особо нечего.

– Книжный шкаф в гостиной, – добавляю я. – Скажи, если захочешь что-то взять почитать.

Он исчезает. Я открываю папку. Первый лист пустой. Я переворачиваю его и вижу название сочинения. Жирные черные буквы.

Два безжизненных тельца.

Лео Сторм

19

Дочитав, я убираю сочинение в папку. Прежде чем звать Лео, мне нужно собраться с мыслями и прийти в себя. Как мне относиться к этому тексту? Как к обычному из тех, что мне присылают на оценку? Но разве это возможно, учитывая ужас всего описанного в нем?

Лео возвращается на кухню. Мальчик изо всех сил старается сохранять спокойствие, но по напряженным мышцам лица видно, что он страшно волнуется. В руках у него одна из моих книг о писательском мастерстве, и, опережая его вопрос, я говорю, что книга достойная и он может взять ее почитать. Я выдвигаю стул и прошу соседа присесть. Решаю говорить без обиняков, поскольку мне хорошо известно, как сильно нервничаешь, когда ждешь чужого мнения о написанном тобой.

– Сильный рассказ, – приступаю я. – Очень сильный. Он меня потряс, должна признаться.

Лео постукивает по полу ногой.

– Думаете, мне не стоит писать такое о своей матери?

– Я этого не говорила. Но у твоего учителя может возникнуть много вопросов после прочтения этого сочинения…

Лео закидывает ногу на ногу, правая ступня на левом колене. Уголки рта у него дергаются.

– А какие вопросы бы возникли у вас?

– Я бы спросила, как у тебя дела, как ты себя чувствуешь. И еще о том, как себя чувствует твоя мама.

Лео гладит себя ладонью по голени, не поднимая глаз. Есть что-то тревожное в этом движении. Я понимаю, что зашла слишком далеко. И что бы я сейчас ни сказала и ни сделала, все будет ошибкой.

Смотрю на закрытую папку перед собой. Почему он хотел, чтобы я это прочитала? Это крик о помощи? Иначе зачем ему приглашать меня в свой мир, обнажать передо мной свои секреты?

Лео проводит рукой по волосам.

– У меня есть и другие воспоминания. Я мог бы выбрать что-нибудь другое, повеселее.

И он рассказывает о летнем домике, где семья проводила отпуск, когда он был маленьким. Бревенчатый дом на берегу озера, за которым начинался лес. Там они играли и купались. Папа брал его на прогулку в лес, учил ловить рыбу.

Пока он трещал без умолку, я немного успокоилась. Его рассказ отвлек меня от мрачных мыслей, напомнил о собственном детстве. Несколько лет подряд родители арендовали домик на пляже по другую сторону пролива. Мы ездили туда всей семьей на машине – мама, папа, сестра, я. Папа подпевал в такт радио, хотя не знал ни одной песни. Мы смеялись на заднем сиденье, мама улыбалась, ветер из приоткрытого окна развевал ее волосы. Домик был небольшой, мы с сестрой жили в одной комнате, и никто из нас не жаловался. По вечерам мы жарили мясо, играли в игры, а днем лежали на пляже.

Пока сестра купалась, а мама отдыхала на покрывале, мы с папой строили замок из песка. Он неплохо умел строить, показывал мне, как делать башни, купола и крепостные стены. Когда мы пришли на следующее утро, замок лежал в руинах, разрушенный приливной волной. Мы с папой стояли и смотрели на развалины, и я испугалась, что он расстроится из-за замка. Я сунула руку в его и уже хотела сказать что-то в утешение, но он меня опередил. «Ничего страшного, Элена, – сказал он. – Так устроен мир. Рано или поздно все исчезнет». Это было одновременно красиво и пугающе, и я сильнее сжала его руку. Я уже тогда читала в его словах пророчество. Пророчество, касавшееся его самого и всей нашей семьи.

– Думаете, мне стоило написать о чем-то таком? Счастливом воспоминании о лете?

Я встряхиваю головой, и воспоминания о детстве улетучиваются. Я снова на кухне с Лео.

– Не знаю, – говорю я и складываю руки на коленях в замок. – Никто не может принять за тебя решение. Если у нас, писателей, вообще есть свобода выбора. Некоторые писатели говорят, что это история выбирает их, а не они историю.

Лео поворачивается к окну. Челка падает на лицо, и мне не видно его глаз.

– Но у вас же не так? Вы ведь сами выбираете, о чем написать?

Он ссылается на статью в интернете – интервью, в котором я описывала свой творческий процесс. Почему я пишу, откуда черпаю идеи, и что обычно ищу вдохновение в том, что происходит вокруг меня.

– Погоди, как ты нашел эту статью?

– Я прогуглил вас.

– Прогуглил меня?

Лео краснеет.

– У меня еще никогда не было в соседях настоящего писателя.

Я не знаю, как реагировать на эти слова и на робкое восхищение в голосе мальчика. Мне одновременно лестно и неловко, и я невольно смеюсь. Мой смех снимает напряжение, и Лео тоже начинает смеяться.

Когда спустя некоторое время Лео собирается уходить, я провожаю его до прихожей и смотрю, как он засовывает ноги в кроссовки. Подросток накидывает на голову капюшон, и я протягиваю ему папку с сочинением. Атмосфера снова становится напряженной.

– У тебя сегодня есть ключи? Или мама уже пришла с работы?

Он поправляет челку.

– Мама не ходила на работу.

– Не ходила?

Лео качает головой.

– Папа сказал, что она плохо себя чувствует и останется дома. Больше он ничего не говорил, но мне и так понятно, что речь идет не о простуде. Оно вернулось.

Оно? Я хмурю лоб.

– Что? Что вернулось?

Он выпрямляет спину, берет папку двумя руками.

– Прямо перед тем событием, которое я описываю в сочинении. Перед этой историей с кроликами…

Ему нет нужды напоминать мне об этом. Его рассказ врезался мне в память. Я киваю.

– Как раз перед этим мама лежала в постели несколько недель и ни с кем не разговаривала. Так было и сегодня утром. Дверь в спальню была приоткрыта, и я все видел. Она лежала спиной ко мне. После школы я зашел домой проведать ее. Она лежала в той же самой позе. Или спала, или не заметила, что я пришел, или у нее не было сил перевернуться. Такое ощущение, что за весь день она не двинулась с места.

Мы смотрим друг на друга. Я не знаю, что сказать. Да и что тут скажешь.

Лео встряхивает челкой и поворачивается к двери.

– У меня нет сомнений, – говорит он. – Она снова погружается во мрак.