Текст книги "Хрустальный ангел"

Пиф-паф

– Ключи оставь в студии номер два, когда будешь уходить, – наказал Рафал и закрыл за собой дверь. Наступили сумерки… за окнами разливался фонарный свет. Саре стало не по себе. Она осталась одна – раньше такого с ней не случалось. Она огляделась вокруг, будто первый раз оказалась в этой комнате. Режиссерская без людей выглядела вполне нормально, хотя была захламленной. Сара убрала с пульта управления немытую кружку из-под кофе. Рафал всегда все бросал там, где стоял или сидел.

С брезгливостью выбросила коробки из-под продуктов с пятнами жира и уселась за своим столом. Уложила бумаги. Напечатала список музыкальных произведений на следующий день. Нужно только отвечать на телефоны – и ничего больше. Телефон не звонил ни разу. Сара спокойно заглянула во все ящики, вытерла их мокрой тряпкой и протерла сухим бумажным полотенцем.

Уложила старые планы, которые нашла в нижнем ящике, рассортировала соответственно датам. Нашла старые заявления о работе. Некоторые еще с прошлого года, отложила на завтра, чтобы спросить, что с ними делать.

Протерла от пыли другие столы – любое занятие лучше, чем ничегонеделание. Сняла телефонную трубку, сигнал был, значит, телефон исправный. Почему никто не звонит? Она воображала себе, что телефон будет звонить без устали, а она, взяв трубку, будет неизменно отвечать: «Радио Амби слушает», что она наконец-то будет кому-нибудь нужна. Что будут звонить одинокие люди, которых никто не любит, которым необходима помощь, совет. Или спросят ее о чем-нибудь, а Сара, хоть в общем-то на это и не подписывалась, ответит. Она знала много. И эти знания оказались никому не нужны.

Она посмотрела на часы над окном, было девять пятнадцать, секундная стрелка, двигаясь маленькими скачками, сделала круг.

Интересно, может ли она выйти в коридор? В конце коридора стоял автомат с кофе, кухня наверняка закрыта, она не подумала заранее, что ей захочется есть в это время, еды у нее не было никакой, а, к примеру, горячий вкусный шоколад ей бы сейчас оказался кстати.

Если оставить дверь открытой, то телефон будет слышен. Минуту подумав, она открыла дверь. Коридор был пуст, по обе стороны справа и слева двери, длинный ряд дверей, и все закрыто. Никого нет. Студия номер два размещалась этажом ниже. Проникни сюда какой-нибудь злоумышленник, никто бы не услышал ее криков. Господи, идиотка. Полная идиотка! Ну кто бы захотел прийти на радио, вдобавок заранее позаботиться о пропуске (кто бы его выдал!) или пройти незамеченным мимо пана Франчишка, это стало бы настоящим чудом (пан Франчишек работал здесь еще с тех пор, когда тут был Центр внешней торговли, и с ним такие номера не проходят), и неужели кому-нибудь могло бы взбрести в голову потихоньку проникнуть сюда только для того, чтобы проверить, есть ли там, в студии номер один, такая женщина, которой можно дать в лоб.

Она открыла дверь и вышла в коридор. Дверь с легким треском закрылась, Сара подскочила. Тьфу… Да они же всегда закрываются сами. Плохо отрегулированы. Поискала в сумке два злотых и, прислушиваясь, пошла в сторону автомата. Телефон молчал.

Вернулась через минуту с пластиковым стаканчиком в руке. Погасила свет, оставила только небольшую настольную лампочку. В студии сделалось неожиданно интимно, как это выглядело в воображении Сары на тему радио, когда она была помоложе. Она думала, что радио – это темная, без звуков комната, без окон, с одним микрофоном, где всегда полумрак и тишина, прерываемая только голосом ведущего передачу.

Она сняла трубку, там был слышен длинный сигнал. Телефон работал, только никто не звонил, а она сидела как дура и будет так сидеть до часу ночи в ожидании звонков, которых так и не будет.

«Если не будут звонить, я уволюсь». Она не хотела быть уволенной.

Вчера шеф шлепнул ее по заду, может, был в хорошем настроении, конечно, она не среагировала, ведь она не могла иначе, а он сказал:

– Отличная мысль, отличная, поздравляю.

Она не знала, о чем он говорил, то ли о той паре слов, которые она дописала к планам программы, то ли о разговоре с Рафалом, которому она сказала, что это мертвое радио, если оно ничего не может предложить, кроме визжащей музыки и новостей. Ничего нового. А может быть, просто ему захотелось ее шлепнуть. Он хлопал всех женщин, а ту из студии два в столовке лапнул как-то за грудь, да, да! Сказал: «Однако же пани испачкалась» – и просунул руку под декольте. И та девица тоже ничего не сделала, вдобавок в одной руке у нее был поднос с комплексным обедом за девять пятьдесят, а в другой томатный сок, от которого, пролей она его, были бы неприятные последствия. Сара встала и подошла к пульту управления. Только раз осмелилась она сделать это при них, хотела попросту присмотреться, полюбопытствовать, а Рафал тут же поднялся за ней.

– Тянет к микрофону, тянет. Тут всех к нему тянет…

Она быстро отскочила и помотала головой.

Рафал отложил гамбургер, который принес себе на обед, приблизил к ней лицо, натянул губы и сказал очень выразительно и медленно:

– Ра-а-а-дио. Говоря гру-бо-о-о… основано на том, что через него говорится. Говорится! Грубо гово-ря, в твоем слу-ча-е-е… Хочешь попробовать?

Сара молчала.

– У тебя есть ребенок? – спросил Рафал.

Она снова покрутила головой.

– Жаль, научил бы тебя говорить, – Рафал рассмеялся и рассмешил всех, даже Еву. – Может, и к лучшему, – сказал Рафал, – опыт учит, что радиокарьера кончается на первой беременности.

– А я могу показать, как такая беременность делается, – откуда-то возник в комнате шеф.

«Ничего удивительного, выглядит так, как бы был беременным добрых пару лет», – промелькнуло в голове у Сары.

– Спокойно, я это знаю…

– Так как слышал по радио, – тихо сказала Ева, а Рафал покрылся румянцем, чего Сара никогда бы от него не ожидала, и откусил приличный кусок мягкой булки.

Вот такая встреча была у нее с пультом управления.

Еще три часа. Но это одиночество лучше, нежели отсидка тут днем.

Интересно, как было бы, если б было иначе, с другой стороны? Красный огонек, который предостерегает перед выходом, абсолютная тишина, только она и микрофон.

* * *

Сара оперлась на руки и приблизила лицо к стеклу, разделяющему студию от режиссерской. Она не могла заметить, что нажала кнопку «запись», которая мигнула желтым огоньком. Тишина, никаких звонков. Ведь если бы она зашла в студию и не закрыла дверь, то телефон бы услышала. Не все ли равно, где сидеть? Никто не узнает. В конце концов, нигде не написано, что ей туда нельзя входить.

Она осторожно открыла дверь и вошла. Темный стол, из которого выступал… кабель для двух микрофонов и четырех трубок, повешенных на крючках под столом. Два кресла и абсолютная тишина. Сара слышала, как бьется ее сердце. Глухое помещение, как она себе его и воображала.

Она уселась поудобнее в кресле, повернулась два раза вокруг себя. Вставила наушники, пусто, тишина, она повесила их назад. А потом ударила пальцем по микрофону. Раздался глухой звук. Осторожно придвинула микрофон ко рту и тихо сказала:

– Извини, не хотела тебя обидеть или раздразнить! Но ты такой маленький. Пррр… раз-два, раз-два, – и прокашлялась.

«Р» в слове «раздразнить» прозвучало выразительно.

Через стекло она видела темное окно, свой стол, освещенный маленькой лампой, и заднюю часть компьютера, выступающую из-за пульта управления. Наклонилась над микрофоном, подняла его повыше, на высоту своих губ, и произнесла значительно громче:

– Пуффф, ппиффф, алло, Центр?

Ей в ответ тишина.

– Король Кароль купил королеве Каролине кораллы, колору кораллового, – это она произнесла очень быстро и без ошибок.

Она постучала пару раз в микрофон, одним духом произнесла еще одну скороговорку и рассмеялась. Она могла говорить! Могла говорить при условии, что никого нет рядом и никто ее не слышит. Могла говорить!

И, огрубив голос до баритонального, она начала:

«– Я бы хотела сказать вам, что новостей не будет, потому что состоялся конец света… Бабушка! – Она сменила голос на тонкий фальцет. – Почему у тебя такие большие глаза? А уши? В этот день в Польше низвергнут коммунизм, и поэтому… – ее голос приобрел энергичность, как у политиков, которые доходили до визга, – мы построим четвертую Речь Посполитую, пятую, шестую, разбудим седьмую и поставим девятую. Тысячу школ на тысячелетие, ече-пече, ече-пече, – она растянула губы и опять произнесла скороговорку.

– И что, скажите на милость, это не лучше той белиберды, которой вас кормят с утра до ночи? Впрочем, я не это хотела сказать… – Она неожиданно остро ощутила свое одиночество, не данное сиюминутное в режиссерской, а одиночество в жизни. – Микрофон, нет, «микро» – это очень обидно, потому что ты мужского рода, я буду к тебе обращаться иначе – «макро». Макрофончик, – она нагнулась и почти что губами дотронулась до клеточек сетки. – Макрофончик, я так одинока на этом свете, где никто никого не слушает… а того, кого могли бы послушать, например, радио, так оттуда какой-то дерьмовый глупец вещает, – и тут Сара вложила все свои способности в сарказм, – благодарим за интересные высказывания, но сейчас состоится прямая конференция вице-премьера…

А я этого вице-премьера видела в белых тапочках, что мне до вице-премьера? Работает с какими-то индивидуумами… Один меня не заметил, другой шлепает по заднице, я на это не обращаю внимания, потому что зависима от работы… Третий беспрестанно жует гамбургеры… И рассказывает, что знает, как избежать голода и безработицы, наверное, голодные должны жрать безработных…

А сам загоняет в себя гамбургеры! Как будто не знает, из чего они сделаны. Я тоже думала, что из мяса… И вдруг нахожу в интернете, что там содержится каучук. Мясо в одном гамбургере происходит из нескольких коров, а может быть, из нескольких десятков коров. Перемалывают коров целиком. А ты знаешь, как этих коров кормят? Стотысячное стадо замкнуто в одном помещении с длинными рядами бетонных корыт… При кормлении добавляют стероиды и гормоны роста. А потом коров убивают посредством автоматических линий для бойни, сооруженных по примеру фабрики автомобилей «Форд», когда каждый работник стоит около ленты транспортера и выполняет одни и те же действия. Десять тысяч американцев в год умирает от отравления бактериями «Е коли», и доказано, что эта же смерть возможна от мяса, содержащегося в гамбургерах.

Бактерия Коли живет там, где что-то разлагается и гниет. Однако об этих исследованиях никто, конечно же, тут не расскажет, ведь так? Так как никто не заплатит за антирекламу.

Зато очень много можно услышать о кризисе. Потому что это возбуждает. Всегда легче руководить людьми, которые чего-то боятся, как я. Знаешь, ведь было время, когда в Америке пустили слух, что будет голод. И фермеры переехали поближе к городам, известно, что его там легче пережить. И никого не стало, кто бы занимался землей… И стал господствовать голод. Меня не касается кризис. И зачем мне курс биржи, когда мой муж поворачивается ко мне спиной… Мой муж, которого я люблю. – Голос ее изменился, и Сара шмыгнула носом.

– Я должна тебе рассказать, как мы любили друг друга… как планировали будущую жизнь. Как мы верили, что будем счастливы.

А теперь я ощущаю его безразличие, это сравнимо с тем, как если бы я дотрагивалась до раскаленного утюга, поставленного на хлопок. И держу руку, несмотря на то, что кожа уже слезает, в надежде, что я ошибаюсь, что это не правда, что это мое воображение… Я делаю именно так, потому что все делают вид, будто все в порядке, а мне так плохо… и я не могу ни с кем поговорить, потому что все спешат, я тут чужая, потому что никто не хочет слушать о проблемах, ведь правда? Я бы так хотела изменить это! Ведь мы не вечны… Зачем ждать, когда что-то случится и нам кто-нибудь поможет? Не лучше ли сказать правду, чем бесконечно обманываться. – И Сара стала откровенно хлюпать носом. Ох, да она же наверняка была обманута Яцеком, и это началось не сегодня. – Знаешь что? – Она дотронулась пальцем до холодной клеточки сетки. – Может быть, я что-то упустила?»

* * *

Хелена вынула свою ладонь из рук Густава. Только один Бог знал, как ей было тяжко. Это правда, что она обещала навести порядок в своей жизни, но присутствие Сары в Варшаве усложняло принятие последнего решения. Точнее, решение было принято, требовалось только сообщить об этом как можно более деликатно мужу и попросить его, чтобы пока эту информацию попридержал в тайне от девочек. Чтобы все прошло без осложнений, оскорблений, обвинений, без тех вещей, которые неизменно связаны с разводом.

Она бы хотела, чтобы и Сара, и Идена были в Познани, тогда бы все пошло легче.

О самом Станиславе Хелена беспокоилась меньше всего. Он всегда был человеком согласным и, наверное, понял бы, что фикция, каким являлся их брак, не может сохраняться бесконечно.

Больше всего она беспокоилась о Саре. Как она это примет, простит ли ее или встанет на сторону отца? А Идена?

Будет ли она выглядеть для них смешной со своей любовью после пятидесяти? Сможет ли она с ними нормально разговаривать? Или они ее возненавидят? И ее связь с Густавом перечеркнет всю ее прошлую жизнь. Этого она не могла себе позволить.

– Подожди еще пару дней, прошу тебя, – ее голос звучал хрипловато, она не хотела расплакаться, но и его потерять не хотела тоже. Она также не хотела выглядеть смешной со своей неожиданной трогательностью.

– Я буду ждать тебя всегда… – Густав поднял на нее глаза, – но такая жизнь в обмане, она для всех ужасна… Пощади себя, пощади нас. Твой муж не заслужил такого обмана.

И кто ей это говорит? Именно он. Необыкновенный мужчина, которого она встретила, мягко говоря, не в самом начале жизни. Она сейчас имеет то, о чем мечтала все годы, а с другой стороны – дом, дети, прошлое, воспоминания. Со стороны Густава – чувства, понимание, разговоры… и, даже стыдно в этом признаться, секс, о котором она давно забыла. Достаточно ли этого, чтобы начать все строить заново? На старость? Перечеркнуть все, что было? Делать вид, что все, что было перед этим, не считается?

Они встречаются уже два года. Два года жизни в обмане, два года она делала вид, что ничего не происходит, два года, можно сказать, мошенничества – что у нее работа: выезды, встречи; что приятельница, что гости из Франции, что партнеры, что книжная ярмарка во Франкфурте осенью, что Краков в сентябре, в декабре Вроцлав, что школа молодых кадров…

И Станислав ничего не подозревал. Никто и ничего не подозревал. Но представьте себе, кто бы подозревал женщину в ее возрасте в том, что у нее роман? Это было неприятно, но правда. Женщины в ее возрасте ездили в санаторий, в СПА, неподозрительно и безнаказанно. Если менялось настроение, то это в результате менопаузы, а не потому, что молчал телефон. Если начинали о себе заботиться, неожиданно, без предупреждения, это хорошо.

Это значит, что у них нет депрессии, что они заняты собой. Если неожиданно начинают ходить на йогу, это значит, что они состоялись в жизни и могут тратить время на поиски духовного, ха-ха.

Позади рождение, воспитание, они выпускали птенцов из гнезда и не морочили голову пожилым мужьям. В самом плохом случае имели какое-нибудь хобби.

Несмотря ни на что, она заботилась о муже. Перед каждым своим выездом – обеды на пару дней, баночки с голубцами или запеченным мясом, на самой высокой полке те, которые надо съесть в первую очередь, на второй – те, которые могут постоять. Салат из квашеной капусты на завтра, а подслащенные огурцы на послезавтра: «Дорогой, у тебя обед на три дня. – Позвони, как доехала. – Доехала, позвоню завтра. Я выключу телефон во время лекции. – Понимаю. – До свидания. – До свидания».

Сорочки выстираны и выглажены. Как всегда, как все годы до того. Квартира убрана, и в ней приятно все устроено. Чтобы никто не догадался. А кто-то бы догадался?

– …это именно самое плохое, – донесся до нее голос Густава.

– Извини, я тебя не слушала, – сказала Хелена. Вот до какой степени она могла быть с ним откровенна. – Я думала, как ему это рассказать.

– Обыкновенно, – отозвался Густав. – Нужно сказать правду.

* * *

Хелена остановила машину на парковке перед домом. Выключила мотор и достала сигарету. После почти семи лет, как бросила, она вновь стала покуривать. Обманывала себя, что это не возврат к привычке, а только минутная слабость, но сигарета становилась необходима, особенно в такие минуты, которые предстояли ей сейчас.

Процесс развода, о котором еще ничего не знал ее муж, должен был состояться в среду. Она сама получала извещение. И делала то, что все предыдущие годы делала столько раз – подписалась за мужа. Теперь осталось только сообщить ему, что они разводятся. Мелочь.

И уговорить его, чтобы пока он ничего не говорил ни Саре, ни Идене. Чепуха!

Ничего трудного.

Хелена вытерла глаза – слезы неожиданно потекли у нее по щекам, будто она нажала какую-то кнопочку, и она наклонила сосуд с соленой водой. Слезы, оставляя следы, капали ей на блузку.

Первый раз она не сказала правды Густаву, что подала на развод шесть недель назад, хотя, честно говоря, не ожидала, что так быстро назначат день – адвокат предупредил, что ожидание может продлиться до полугода.

Это решение она должна была принять сама, без Густава, как будто его и не было в ее жизни. Или жизнь в фальши – или в правде. Она не хотела обременять его собой. Конечно же, его заверения служили ей поддержкой, но она поняла, что дело не только в другом мужчине, но и в ней самой. Речь идет о ее желаниях, потребности мечтать обо всем, от чего она отказывалась в течение многих лет во имя… ну, действительно, во имя чего? Во имя семьи, которую создала для Идены, для Сары, для Сташка! Всегда считались только они. Теперь она хотела быть важнейшей для себя.

Хуже всего было, что Станислава за все эти годы нельзя было ни в чем обвинить, он не сделал ей ничего дурного, не предал ее ни разу после измены с Ягодой, не пил, не бил. Только все это было таким постным…

Она пожалела, что у нее хороший муж. Насколько – она искренне думала так – ей было бы легче бросить алкоголика!

К сожалению, Станислава упрекнуть было не в чем. Он был такой покладистый. Соглашался на все, во всем разделял ее мнение. Ждал, когда она проявит инициативу, если шла речь об отпуске, о контрольных у девочек, о перемене работы…

«Как ты считаешь, Хеленка, как будет лучше? Как решишь, так и будет. Делай так, чтобы ты была счастлива». Как это было страшно, мучительно – решать все самой. И забывать о себе. Не создавать неприятностей.

Мы ведь никогда с ним не ссорились, однажды отметила она про себя. С ужасом. Ни разу в течение этих совместно прожитых тридцати с хвостиком лет. Никогда. Даже тогда, когда он пробовал уйти – не повздорили. Она не хотела провести остаток жизни под боком у человека, которого только любила… но с которым ее ничто не связывало, кроме обязанностей.

Она включила радио.

«– …никто не хочет слушать о проблемах, правда? Я так хотела что-нибудь изменить, мы ведь не вечны… Зачем ждать, когда что-нибудь случится? Не лучше ли сразу сказать правду, вместо того чтобы бесконечно обманывать?»

И всхлипы.

Удивительная передача. Может быть, это фрагмент какого-нибудь репортажа? Но слова были адресованы ей. И голос какой-то знакомый…

Сигарета обожгла ей пальцы. Она открыла дверь и бросила сигарету на тротуар. Пригасила каблуком.

Я должна с ним поговорить и попросить его подержать все в секрете. Во имя той семьи, которую тридцать лет мы с ним создавали. Но о Густаве я ему не скажу, не смогу его так ранить.

Вот это хит!

Сара ждала Яцека в аэропорту уже около часа. Конечно, она очень скучала, конечно же, она не любила с ним расставаться, но прежде всего она чувствовала себя брошенной. Ее злило, что он оставил ее так надолго, и именно в тот момент, когда она начала работать. Она не желала напоминать себе, что, когда он уезжал, никакая ее работа еще ей не светила, в то же время она знала точно, что не может выказывать своего недовольства, тогда они не будут заниматься любовью, а она этого очень хотела. У нее были дни, благоприятные для зачатия.

Яцек ускорил шаги, прижал ее к себе крепко и выдохнул в ее волосы:

– Я очень по тебе скучал, Птичка.

* * *

Хелена сидела напротив Станислава в ожидании приговора. Она сказала ему все. Это значит – почти все, в самой вежливой форме, на какую была способна. Станислав не показался ей удивленным. Смотрел серьезно и слушал, когда она говорила, что такой жизни ей не достаточно, что она хочет сохранить между ними дружбу, что пока просит сохранить все в секрете, ибо пример родителей очень важен для девочек, в особенности для Сары, ей будет невыносимо пережить развод родителей, она сейчас в трудном положении, и ей повредят такие внезапные перемены, и вообще…

– Помнишь, как мы себя чувствовали, когда сюда переехали? А ведь мы были так поглощены переменами, ни минуты свободного времени…

Она не рассказала ему, что Сара, когда они уезжали из Познани, изо всех сил прижалась к ней, как делала, когда была маленькой, прижалась так, как не прижималась уже много лет, и сказала:

– Я так рада, что вы у меня есть.

Ее сердце, чувствующее любые перемены в настроении дочери, тревожно заколотилось. Хелена легко впадала в беспокойство, едва стала матерью.

Не повредит ли ее дочурке прикорм бульоном, не будет ли от клубники аллергии, научится ли Сара читать и писать, выпадут ли своевременно молочные зубы, сможет ли она приспособиться в школе, не случится ли с ней что-нибудь в лагере, сможет ли она самостоятельно пойти в поход, поступит ли в среднюю школу, переживет ли грусть расставания с первой любовью, вырастет ли у нее грудь, придет ли в нужное время первая менструация, не станет ли Сара мучиться подростковыми драмами: ах, какая я толстая, не станет ли баловаться наркотиками, и, если она проводит вечера с ровесниками, не случится ли с ней чего, когда она будет одна возвращаться домой, найдет ли мужчину, которого будет любить и который будет любить ее, и будут ли у них дети?.. Эти и другие страхи – по степени взросления дочери – мучили ее постоянно…

Теперь она беспокоилась, что у Сары нет детей. Если же речь об Идене, то Хелена беспокоилась после смерти сестры обо всем. А как только Идена стала самостоятельной и знаменитой актрисой, она стала беспокоиться о Матеуше. Как Матеушек станет жить, не ошибка ли выбор школы, в которую он уже два года записан и скоро должен пойти? Будет ли Идена достаточно зарабатывать, чтобы содержать ребенка в платной школе? Подхватит ли Матеуш ветрянку, краснуху, а главное – свинку? Сейчас самое время, чтобы переболеть свинкой, потом, когда станет старше, будут большие проблемы.

Но страхи страхами, а Хелена занималась всем добросовестно. До тех пор, пока держала себя в руках, пока повторяла себе как мантру: это не твоя жизнь, это жизнь твоих детей, ты не имеешь на нее влияния, значит, не беспокойся «впрок», займись собой, а девочек просто люби.

Девочки давно перестали быть девочками, и хоть Хелена очень о них заботилась, до сих пор ей случалось сказать:

– Клыска, покажи, что у тебя под свитером, март – месяц ветров, ты должна носить кофточку, – потом прикусывала себе язык, особенно заметив взгляд Станислава. Теперь этот взгляд был направлен в пол, в ее туфли и зеленую юбку.

– Если ты считаешь, что так будет лучше, – сказал Станислав, – то так и сделаем. Я согласен.

Тогда она расплакалась. Плакала, не обращая внимания, что течет у нее из носа и что она ужасно выглядит. Плакала о себе и о нем, плакала о том, что необратимо кончилось, будто она спрыгнула с высокого трамплина, но внизу не видно бассейна, и летела она в бесконечность, не ведая, есть ли в том бассейне вода, но ведь должна быть, коль был трамплин.

Сташек поднялся и подал ей носовой платок. Она вытирала нос, и в ней зрела уверенность – все будет очень трудно, но будет правдиво. Она с благодарностью посмотрела на мужа.

– Я тоже считаю, что нужно поберечь Сару, – сказал он в ответ на ее благодарный взгляд. – Я поищу другую квартиру, хорошо?

Она кивнула, что, мол, да, конечно, и ее пронзило привычное беспокойство: как же так, я останусь одна? Я не справлюсь…

Однако она справится, сказала она себе. Как обычно, как всегда. Раньше она думала, что навсегда останется домашней курицей, а тем временем, вопреки распространенному убеждению, что в ее годы это уже поздновато, да и медиа твердили о том же, она подыскала себе работу – после сорока, когда девочки выросли. И окончила институт, получила диплом. И освежила французский и итальянский. И получила повышение на работе. И почувствовала задачу выполненной. А теперь еще и была по-настоящему любима, хотя в этом уже не было никакой заслуги Станислава.

Она вытерла нос и поменяла платок. Что теперь делать? С удивлением она отметила, что помимо удовлетворения испытывает что-то вроде разочарования… Станислав разочаровал ее… Конечно, она хотела, чтобы все обошлось без скандала, скандал ей даже трудно было себе представить. Но чего-то ей не хватило в поведении Станислава. И это было неприятное чувство. Ощущение пустоты. Или раненая мысль…

Попросту думала, что она, однако же, для него что-то значит, а к ее большому удивлению, оказалось, что ему все равно, и в этом нелегко было себе признаться.

Это ее ощутимо задело.

* * *

– Раз так, спи один, я буду спать в большой комнате! – Сара забрала из постели подушку и повернулась спиной к Яцеку. Она закрыла за собой дверь и минуту за ней постояла.

Он ее не позвал.

Нет так нет.

Ох, она не так себе представляла их встречу, совершенно не так.

Как случилось, что у них нет секса, что он обижается, а она не понимает на что и чувствует себя оскорбленной, как тогда… Нет, нет, я не буду об этом думать.

Каждый мужчина после трех недель разлуки бросается на женщину, если она для него желанна. Каждый. Только не ее муж. Когда они легли в постель, он прижал ее к себе, а она – да-да! – бросилась его целовать. Тогда он погладил ее по голове и сказал:

– Птичка, я так устал…

– Я ли твоя Птичка? – не выдержала Сара.

Через три дня будет поздно, если речь о ребенке, и вновь нужно будет ждать месяц.

– Сара, я тебя не узнаю, – отвечал ей супруг после трехнедельной разлуки и отодвинулся. – Поговорим завтра, хорошо? Я абсолютно измученный, летел двадцать шесть часов.

И тогда она решила выйти, чтобы он пришел в себя, чтобы потом, как отдохнет, поцеловал ее, чтобы попросил прощения, чтобы мог прижать ее к себе, и она ощутила бы, что желанна… А он просто-напросто заснул.

Я безразлична ему, пронеслось у нее в голове. У него другая.

Неожиданно ей стало душно. Она широко распахнула балконную дверь, зимний воздух заполнил комнату, Сара глубоко и медленно дышала, а сердце ее стало болезненно колотиться. Голова закружилась, она легла на диван, завернулась в плед и расплакалась от всего сердца.

* * *

Утром, не разбудив Яцека, Сара убежала из дома, когда еще не было семи. Несмотря на то, что до радио было далеко, часа было достаточно на дорогу. Она не позавтракала, желудок скручивало от страха и боли. Только бы успеть, чтобы на работе никто не имел к ней претензий. Но она просчиталась: на перекрестке Маршалковской и Иерусалимской столкнулись трамваи и заблокировали две улицы.

Сара вышла из автобуса, глянув на проезжую часть, где стояли машины, и нетерпеливые водители сигналили, будто бы от этого пробка быстрее рассосалась.

На радио она вбежала после восьми. Одновременно с ней в дверях режиссерской появился мужчина – Сара отметила про себя, что знает его, только не могла вспомнить откуда: наверняка из телевидения или кино. Сара улыбнулась, мужчина пропустил ее в дверях, и она пронеслась на свое место.

– Это здесь студия номер один? – У мужчины был приятный голос.

Но Яцек тоже имел приятный голос, а теперь у него любовница.

Ева, которая разговаривала с первым гостем из программы «Ранний гость», наклонилась к Саре и прошептала:

– Займись им.

Рафал готовился читать новости, измененные минуту назад. Пан Ян дискутировал о перемене в программе с постановщиком, Сара, не садясь на место, повернулась. Да-да, она откуда-то знает это лицо, причем отлично, только не может вспомнить ни фамилии, ни имени, ни профессии его обладателя.

Почувствовав пустоту, ужас, испуг, вдруг она снова сделает что-то не так, она сказала себе, что должна показать всем, чего она стоит: и Рафалу, и постановщику, и Еве, показать, что она может, превосходно умеет входить в контакт с людьми и не боится их, хотя колени у нее подгибались.

– Добрый день! – Она смело протянула руку, а мужчина ей улыбнулся. – Прошу вас. – Сара заставила себя вернуться в свою молодость, когда она еще не была такой робкой. – Я вас очень хорошо помню… Извините, вы ведь актер, правда?

Неожиданно в режиссерской воцарилась тишина.

– Отчасти! – отозвался мужчина и усмехнулся.

Сара выдохнула с облегчением. Ну конечно же, актер! Если выступает по телевидению, то кем бы ему еще быть. Укротителем ящериц?

– Знаете, я вообще-то не смотрю телевизор и поэтому прошу извинить мою бестактность… – Она знает, знает это лицо, это известное лицо, боже мой, кто же это? Сара твердо решила исправить свою неловкость:

– Наверное, пан играет в каком-либо сериале?

– Что-то в этом роде, – мужчина рассмеялся от всего сердца.

– Ну, сериалы я не смотрю. – Сара почувствовала, что обязана срочно объяснить это: – Я не считаю участие в них чем-то зазорным для актера… – Боже, помоги мне, что я несу! – А просмотр сериалов я не поддерживаю, потому что…

– Пожалуйста, в студию, – прервала ее объяснительную тираду Ева, встав у нее за спиной, и через минуту она услышала из динамика голос того, кто представлял гостя:

«– Сегодня наш особый гость – пан президент, мы от души приветствуем его на нашем радио, правда, выборный срок пана президента кончился, к сожалению, пару лет тому назад, но все же, что пан считает…» И Сара захотела сию же секунду умереть.

Но она была жива, к сожалению, и когда она отвернулась от стекла студии и захотела спрятаться за своим столом, она увидела шефа.

Она не видела, как он вошел, он двигался, как лис. Шеф наклонился к ней и медленно, цедя сквозь зубы слова, начал ее передразнивать:

– Вы ведь актер, правда, пан играет в сериалах, правда? Ох! – Он забавно махал руками, как актрисы сороковых годов, а голос у него был писклявый. – Я тоже не смотрю сериалы, прошу меня простить. – Его живот трясся от того, что он крутил бедрами, это выглядело бы смешно, если бы Сара могла выжать из себя хоть каплю веселья. – Я тоже не имел глаз, когда принимал вас на работу… Это всегда так бывает, когда принимаешь кого-нибудь по знакомству. Завтра опять приглашаю на ночное дежурство. Может быть, хоть одно умное слово скажешь по телефону. А не будешь строить глазки. Твою мать! Актер! Я тебя… – и он грубо выругался.