Текст книги "Марафон нежеланий"

Миша коротко и понятно объяснил нам правила: мы вытягиваем бумажку с именем и идем с этим человеком в домик на 20 минут. Потом возвращаемся и снова тянем. Внутри домика можем задавать любые вопросы, а отвечать только правду. Можем читать свои работы – собеседник в таком случае должен внимательно слушать, не перебивать.

– Девять заходов – это слишком эмоционально. Ограничимся сегодня тремя.

9! Оказалось, что они с Тимуром тоже участвуют.

В первый раз мне выпала Рита. Лине – Тимур, от чего он, не скрываясь, закатил глаза. Максу – Миша, Антону – Сава, а Лёве – Лера.

Мы расслабленно сидели с Ритой, и было такое ощущение, что это просто ночь в нашем привычном домике. Мы обсуждали образовавшиеся парочки, шутили, придумывали их диалоги. Прошло минут пять, и после затяжного смеха у нас повисла неловкая пауза.

– Все-таки надо сделать так, как сказали Тимур с Мишей. Давай отнесемся к этому серьезно.

– Давай. Тогда я первая спрашиваю. – Я уже знала Риту, она бы все оставшееся время слушала меня и своей эмпатией вызывала бы только раздражение.

– Что самое печальное в твоей биографии?

Она долго не решалась заговорить. В темноте я ощущала, как она глубоко вдыхала и открывала рот, чтобы начать, но потом только шумно выдыхала.

Так прошло еще минуты две. Потом, громко выдохнув, она все-таки заговорила:

– Мама ненавидела меня с рождения. Сначала я испортила ей фигуру, а потом не оправдала надежд во внешности. Она… она – что-то среднее между Бриджит Бардо и Клаудией Шиффер. Если к ним вообще употребимо слово «среднее». А я? – Рита грустно посмотрела на меня, не ища утешения и вымученных комплиментов. – Что она только ни делала, чтобы я стала чуточку красивее… Но когда я преодолела тот порог, после которого нелепые тринадцати-четырнадцатилетние девочки оборачиваются красавицами, она поняла, что все бесполезно. Перестала обращать на меня внимание, гулять со мной. А через год ушла к другому мужчине. У них с папой давно не ладились отношения, потому что он всегда защищал меня. Может быть, потому что я больше похожа на него.

– Ты винишь себя?

– Это в прошлом. Конечно, винила. Представь, в подростковом возрасте, когда тебе нужно быть самой красивой и талантливой, как нужно дышать воздухом и есть каждый день, а твоя мать называет тебя ошибкой и уродиной. А потом уходит и почти не общается. Но… Я ведь никак не могу это изменить? Да, это было ужасно. И детство – это та пора, в которую я бы ни за что не хотела вернуться. Но в моем «сейчас» все хорошо, поэтому я не хочу копаться в том, чего нельзя исправить. Папа счастлив с другой женщиной. Мама – с другим мужчиной и маленькой белокурой копией себя. – Тут мои привыкшие к темноте глаза сумели различить нежную улыбку на ее лице, а в глазах – слезы умиления. – Когда я вижу, насколько счастлива эта малышка, как она любима… Я тоже счастлива. За маму, за нее.

– Ты ей не завидуешь? Только честно.

– Немного, но… Это не черная зависть. И я всегда думаю, что я счастливее, потому что для меня самое прекрасное – это то, что есть у меня сейчас. А у нее, возможно, самым прекрасным будет детство. Я замечала, что люди с безмятежным прошлым любят в него кутаться, перебирать фотографии и корешки от билетиков, перематывать пленку, тонуть в старых воспоминаниях. Мне некуда бежать за теплыми грезами, я просто смотрю в глаза проблемам. Решаю их и наслаждаюсь своей силой. С каждым годом я свободнее и счастливее, а когда мне плохо, я думаю, что хуже, чем в мои семь лет с костоправами, ежедневными трехчасовыми тренировками, постоянными соревнованиями, занятиями во всех городских кружках, уже не будет.

– Правда? Или ты просто успокаиваешь себя?

– Правда, – сказала она, сияя, как Будда.

– А как же «Джунгли»? Ты же говорила, что ищешь свою болевую точку?

– Я имела в виду не копание в прошлом. Ничего нового я оттуда не вынесу, кроме какого-нибудь модного ментального расстройства. Я ищу то, что заденет меня в настоящем. Болевая точка – это ведь не буквально что-то больное. Для меня это импульс, что-то, что заставляет воображение вспыхнуть. Не мои внутренние демоны, не обязательно. Хрупкость мира (я вспомнила, как она рыдала из-за Нотр-Дама), жестокость людей, равнодушие к внутренней красоте, ненависть к себе. – Она посмотрела на меня озабоченным взглядом. – Когда знаешь, как больно было когда-то тебе, становится особенно больно за других. Здесь, в «Джунглях», мой импульс – это ваша боль. Вы раздражаетесь моим комплиментам и поддержке, а я знаю, что чуткость и вера в тебя одного человека, как когда-то вера моего папы в меня, могут осветить ваши темные пещеры. Не обидишься на то, что я сейчас скажу?

Как всегда, Рита перевела разговор на собеседника. Но только она могла спросить «не обидишься?».

– Мы здесь, чтобы слушать правду о себе.

– Твоя главная проблема – не отсутствие отца или холодность матери, не желание быть всеми любимой. И даже не непонимание окружающих. Это всего лишь занозы, которые ты не хочешь вытаскивать. Твоя главная проблема – ты просто не хочешь быть счастливой, не хочешь становиться лучше. Ты думаешь, у тебя одной проблемная семья? Нет, все семьи неидеальны. Счастливых семей не бывает, просто все несчастные страдают по-своему. Кто-то борется с проблемами, кто-то вязнет в них, а кто-то тонет с головой. Можно всю жизнь смаковать прошлые болячки, а можно оставить их и наслаждаться сегодня. Ты ведь не веришь в загробную жизнь? Тогда какая тебе разница, будут ли восхищаться твоей сложной судьбой в будущем? Тебе будет все равно, ты уже не будешь существовать. Может быть, лучше сделать свою жизнь восхитительной для себя?

– Я… я правда хочу быть счастливой. Но я не умею. И мне кажется, это уничтожит мой талант, как свет непроявленную пленку.

Раздался сигнальный свист.

– Ну вот, потратили почти все время на обсуждение меня, на то, что мы обе и так знаем. Ты не можешь не переводить на кого-то другого? Хоть чуть-чуть поговорить о себе.

Вообще, Рите легко было внушить чувство вины, я поняла это еще в первые дни и иногда пользовалась. Например, когда нам задавали что-нибудь нарисовать и у нее получался самый впечатляющий результат, наедине я раздраженно говорила:

– Конечно, у вас, художников, это получится лучше. Почему мы так много рисуем?

Она отвечала что-нибудь типа:

– Мы здесь не для того, чтобы быть лучше или хуже. Мы здесь, чтобы быть собой. Ты – талантливая писательница, я – неплохая художница.

От ее утешений я раздражалась еще больше:

– Я бы могла сделать лучше, если бы высыпалась. Еще ты полночи ходила, а потом сопела. У тебя нос заложен? Прополощи соленой водой, здесь же целое море.

Она начинала извиняться, я чувствовала себя злой сестрой из сказки, но повторяла это снова.

– Я поговорила, – сказала она виновато.

– Спасибо за разговор. – Я испугалась, что после моих грубостей она вообще никому больше не откроется.

– Спасибо за болевую точку.

Миша с Максом вышли хохоча. Тимур быстро шел к ним, но Лина не отставала и продолжала что-то рассказывать. Лёва с Лерой как-то быстро разошлись в разные стороны. Антон и Сава, казалось, говорили о чем-то будничном – ужине или погоде.

Во второй раз мое имя выпало Антону.

Когда мы сели на пол, он быстро спросил:

– Хочешь что-нибудь почитать мне? У меня есть фонарик.

Я помотала головой.

– Мы с Ритой обсуждали, что правильнее для нас, творческих людей, – жить прошлыми ранами или радоваться безмятежному сейчас.

– Я точно знаю, что, как ты выразилась, «правильнее» для тебя, а что для Риты. У всех – свое «правильно».

– А у тебя?

– У меня, наоборот, есть безмятежное прошлое и больное сейчас. Они равны для меня по значимости.

– Что для тебя самое больное сейчас?

– То, что таким, как пять лет назад, я уже никогда не буду.

– Молодым?

– Счастливым. Ты считаешь меня старым? По твоим меркам, я совсем мальчик, мне нет тридцати – «Моему самому молодому было тридцать семь».

В один из первых дней мы разговаривали с Лерой о бывших. Мы сидели у входа в их с Линой домик, а Антон, как я тогда думала, спал в гамаке.

– Я не горжусь этим. Просто всегда так получалось. Можешь рассказать о каком-нибудь счастливом моменте пятилетней давности?

– Теперь моя очередь задавать вопросы. Почему всегда так получалось?

– Не знаю. Хотелось надежности и свободы одновременно. Чтобы я могла решать, когда нам расстаться. Чтобы я могла сделать это с легкостью.

– Ты ведь никогда не любила? Я помню, что ты осталась сидеть на этом вопросе.

– Как в кино и романах? Нет. Я люблю влюбляться, но «долго и счастливо» – это не про меня.

– А что про тебя?

– Быстро и красиво, – сказала я первое, что пришло в голову.

– Ты любишь красиво, – то ли спросил, то ли утвердительно сказал он мне. Может быть, и не мне, он смотрел в окно, на луну.

Я пожала плечами. Больше мы не заговорили.

Третьим был Тимур. Он никак не отреагировал на это. Хотя я думала, что я собеседник приятнее Лины и Макса, с которыми он был до меня.

Мы молча сидели. В голове вертелись банальные вопросы типа «Что тебя вдохновляет?» и «Какой твой любимый художник?». А он, видимо, отдыхал от предыдущих болтунов. В какой-то момент мне показалось, что он задремал. Но потом он спросил меня, откуда я знаю Дементия.

– Откуда ты знаешь, что мы знакомы? – слишком радостно спросила я и рассказала про всех более-менее именитых друзей Сашки, с которыми он меня когда-либо знакомил. Именитых, конечно же, в рамках нашего города.

– Он мне писал, что его знакомая едет к нам. «Сдерите с нее все мясо, чтобы она не боялась показывать то, что внутри. А то она у нас слишком стеснительная».

– Просто он не тот человек, с кем хотелось бы делиться.

– Мы не выбираем, с кем делиться, а с кем нет. Книга не существует, пока ее никто не прочитал, – повторил он слова Адама.

– Да, я согласна, просто… Делиться – это нелегко, мне кажется, даже тяжелее, чем написать что-то достойное. Поэтому я здесь. Пока я могу делиться только с людьми, которым я доверяю, с которыми у нас близки вкусы. А творчество Дементия… Совсем не мое. Извини, что обсуждаю его, но мне кажется, он просто подражатель.

– Мне тоже.

Я попыталась рассмеяться, но Тимур сказал это так серьезно, что я подавилась смешком, который утонул в желудочном соке.

– Не самая лучшая реклама «Джунглей», да? При этом он постоянно рассказывает про нас и рекомендует знакомым. Каждую смену приезжает кто-то от него, о чем он мне с гордостью пишет. Так я о нем даже и не вспомнил бы. Я заговорил про него, чтобы ты поняла – мы не волшебники. Если у кого-то нет таланта, то мы не сможем раскрыть его. Как бы не бурили – из этих скважин, кроме воды, ничего не вытечет.

Это было больнее, чем пощечина.

– Ты… ты хочешь сказать, что у меня нет таланта?

– Нет, я говорю в общем. Часто наши ученики смотрят на других и думают: «Почему с ними ничего не происходит? Почему они не меняются? Может быть, все это – обман. И я такой же бесталанный, но самовлюбленный». Я не хочу, чтобы вы оглядывались по сторонам. Смотри глубоко в себя.

– Хорошо.

– Если захочешь поделиться чем-нибудь, но не расплескиваться фонтаном для всех, заходи ко мне.

Тимур вышел, чтобы подать сигнал о закончившемся времени.

Глава 16. Кано Исэнъин Наганобу. «Тигр в стиле Мао И»

Мы ложились спать в молчаливой задумчивости. Не знаю, был ли это новый этап в нашем сближении или просто другой палатки не было, но мы все спали под одним тентом. Травяной настой действительно оказался просто травой. Правда, с мочегонным эффектом. С периодичностью в 15–20 минут кто-нибудь из десяти человек обязательно вставал в туалет. Если кто-нибудь и начинал засыпать, то быстро просыпался из-за шума или от того, что на него наступили, пока выходили из палатки.

Прошедший день казался бесконечным. Мысли бурлили, образы калейдоскопом мелькали перед глазами. Мышцы ощущались каменными – пытаясь заснуть, я представляла себя древнегреческой статуей с идеальным, но застывшим рельефом. Тяжесть в теле не давала мыслям унести меня, тело все время напоминало мне, что я здесь, лежу на земле, хрупкая, из костей и мяса, и никуда мне не деться от своей боли. Правда, боль физическая переносится легче, завтра она превратится в приятно ноющую, а послезавтра я о ней забуду.

Почти никто нормально не поспал, но встать поздно не получилось. Почти сразу после рассвета стало очень жарко, солнце душило через тент палатки.

Наскоро позавтракав, мы засобирались обратно в «Джунгли».

Макс, вернувшийся из-за камней с правой части пляжа, радостно закричал:

– Эй! Мы можем просто подняться по этой скале, а потом спуститься на нашу сторону! Пятнадцать минут, и мы дома!

На первый взгляд скала выглядела неприступно. Но она не была отвесной, склон состоял из крупных камней, цепляясь за которые, наверное, можно было бы забраться наверх. С нашей стороны скала была еще более пологой, хотя в один из первых дней нам строго запретили на нее подниматься.

Лина сказала, что это не из-за опасности сорваться, а из-за того, что именно с этой скалы спрыгнул на камни Матвей, тот самоубившийся поэт. «Место его памяти».

– Не можем, – отрезал Тимур. – Это опасно.

– Да брось, не опаснее, чем вчера у вершины.

– Я живу здесь почти пять лет и лучше знаю. Здесь море и камни внизу. Если оступишься, а после бессонной ночи, скорее всего, так и будет, то разобьешься насмерть.

– Я уже больше десяти лет занимаюсь скалолазанием. Здесь даже без подготовки можно легко забраться. Сейчас я вам покажу.

– Мы все идем по вчерашнему же маршруту. Это не обсуждается.

– О’кей, идите. Я поднимусь здесь, высплюсь, пока вы будете идти.

– Мы ВСЕ идем, как вчера. – Тимур подошел к Максу и угрожающе посмотрел.

– Это часть нашей двухдневной практики, – примирительно сказал Миша и взял Тимура за локоть.

– Ну, если часть практики. – Макс демонстративно не смотрел на Тимура и обратился к Мише: – Что нам еще предстоит?

– Пока мы будем идти, мы вместе сочиним рассказ.

Наверное, это было самое забавное занятие за все наше пребывание в «Джунглях». Сначала мы молча поднимались вверх, но когда стали выдыхаться, Миша сказал:

– Начнем.

Мы остановились, но Миша сказал:

– Идите-идите. Мы будем делать это на ходу. Это специальное упражнение, чтобы занять голову и отвлечься от тяжелой дороги.

Он сделал шаг вперед, потом повернулся и сказал:

– Давайте возьмем слово «краб». Каждый говорит по предложению из четырех слов, слова начинаются на «К», «Р», «А» и «Б». Попробуем составить что-то логичное. Вот увидите, это так весело!

Он сделал еще пару шагов вверх (сегодня он шел впереди, а Тимур был замыкающим) и начал:

– Кровавый роман актера и балерины.

Мы сделали еще шагов пять в тишине, потом шедший за ним Антон сказал:

– Который разрушил абстракционист Борис.

Мы рассмеялись, потом снова затихли, продумывая продолжение. Даже когда мы вернулись домой, в голове вертелись подходящие фразы, мозг не успокаивался.

Нас встретили Венера с Забавой. Венера быстро переглянулась с Тимуром и покачала головой. Адам еще не вернулся.

У нас был свободный день, но внутри все так кипело, что не было никакого желания жариться на пляже или дремать в душном домике.

День был небывало жаркий даже для тропиков. От одного взгляда на блестящее море было больно глазам, ручейки пота постоянно щекотали лицо. Голова ощущалась как тяжелый камень, мышцы спины и ног ныли.

Я перелистала блокнот с красивыми словосочетаниями, который вела уже года три. И наткнулась на фразу: «Искусство – это еще одна форма крика».

Я не помнила, моя это идея или просто чья-то красивая мысль. Но на фоне нашего вчерашнего путешествия она запульсировала у меня перед глазами, и я начала перечислять все фразы, которые мне хотелось прокричать в разные годы жизни. От «Я тебя ненавижу!» отцу до «Я хочу, чтобы ты любила меня!» маме. Потом каждую фразу я дополнила небольшим рассказом – перечитав их после эйфории, я увидела самое красивое из того, что я когда-либо писала.

За рассказами я провела целый день, даже не ходила на обед. Когда я шла на ужин, ноги были ватными, а голова кружилась – как будто меня отымел мой собственный текст. Но хорошо так отымел, старясь доставить и мне удовольствие. Я посмеялась, потому что так могла подумать Лина.

А Макс, заметив мой блестящий взгляд, сказал:

– У тебя сияют глаза и дрожат руки. На пляже не было тебя и Антона. Кажется, теперь я знаю, куда он ходит по ночам.

Я кинула в него бананом, а Антон сказал:

– Я слишком молодой для нее.

Тогда я запустила бананом и в него и слишком счастливо засмеялась.

– Это просто эйфория. Я целый день писала тексты, вернее, они сами писались. У вас нет такого?

– Ощущение как после бани. Вместе с телом очистился и разум, – сказал Сава. – Только у меня наоборот, пока совсем пусто. Не хочется браться за старое, а новое еще не созрело. Может быть, ночью, мне всегда легко пишется ночью.

– La nuit est… – начала Лина, но, видимо, не вспомнила ни одной песни или строчки из какого-нибудь простого стихотворения Жака Превера.

Сашка любил повторять: «Начинай учить французский по стихам Превера, а не Рембо».

Лина так и осталась молчать, добавив своему взгляду мечтательности. Как будто бы ночь так и должна заканчиваться – просто многоточием.

За это я любила наши разговоры – да, мы были немного эгоистичными и постоянно тянули на себя, прикладывая предыдущие образы и фразы, как маски на свое лицо, – но все воспринимали это нормально, как нормальным считалось лирично или загадочно промолчать, сказать что-то слишком философское, неправдивое или пафосное.

В первую неделю Адам ответил Насте:

– Если не философствовать, не разговаривать о нерешаемых проблемах с пафосом, не рассуждать о судьбе искусства – нам остаются только будничные разговоры, блеклые и бессмысленные. Разве кто-нибудь вспоминает, что говорил Кандинский о текущей погоде или обеде? Нет, все цитируют его «О духовном в искусстве». Надо говорить так, чтобы твои фразы врезались в вечность.

Прошло еще два дня без Адама. Занятия проводились по графику, но ощущались как вымученная необходимость, не более. И мы выполняли задания механически, не копаясь в себе.

На шестой день его отсутствия Тимур сдался и отменил вечернюю беседу, на которой мы должны были читать то, что написали после похода. Я очень расстроилась, потому что считала те рассказы самыми достойными из всего, что создала. А еще я боялась, что чем больше пройдет времени, тем менее талантливыми они мне покажутся.

Чтобы чем-то занять себя (новое после той вспышки не писалось), мы с Ритой пошли мыть посуду. Обычно мы оставляли ее в раковине, к утру ее кто-то отмывал. Лина говорила, что это те ребята, которые молча занимаются здесь – в качестве наказания за что-то они по ночам моют посуду. Не знаю, правда это или нет, но нас никогда не упрекали за оставленные грязные тарелки, поэтому уже на первой недели совесть перестала мучить, и мы спокойно в течение дня складывали их в раковину. Как-то в один из первых вечеров Рита попыталась помыть посуду за всеми, но Миша сказал ей, что дело художников – творить, а бытовые проблемы – не их забота. На самом деле я пошла споласкивать тарелки с подсохшим рисом и остатками бульона, чтобы немного побыть на их стороне, послушать, что говорят. Было заметно, что отсутствие Адама беспокоит не только нас.

Мы с Ритой уже перемыли всю посуду и заболтались о чем-то глупом – почему кожа на пальцах морщится от воды, как вдруг на склоне джунглей послышался шум. Чьи-то поскальзывавшиеся шаги, хруст веток и, кажется, бормотание. Через минуту из-за густой растительности к кухне прорвался Адам. Буквально прорвался – в этом месте не было тропы. На руках и ногах были следы от хлестких ударов веток, на шее темнели синяки, похожие на засосы. Правая ладонь была забинтована. Он посмотрел на нас затуманенным взглядом, и казалось, не узнал. Потом резким движением открыл холодильник и выпил половину полуторалитровой бутылки воды. Небрежно вытер щетинистый подбородок – капли воды продолжали капать с подбородка на грязную футболку. Он снова посмотрел на нас.

Я встретилась с ним взглядом, и мне показалось, что вижу его настоящего впервые. Когда мы приехали, он выглядел таинственно утомленным. Он гипнотически чаровал созданным образом и первым загадочным взглядом. Но когда мы привыкли к нему, его проницательные глаза уже не завораживали, а, скорее, понятно говорили с тобой. Но сейчас это был дикий зверь с черными горящими глазами и телом, пульсирующим от разрывающей его энергии. Встречаться с ним взглядом было страшно – колени подкашивались, сердце гулко ухало вниз, а потом взлетало и начинало биться в горле. Я подумала о том, как же повезет тому, кого он позовет к себе в домик в ближайшие дни.

Он кивнул и молча прошел в сторону домиков на их стороне.

Мы с Ритой, шокированные, остались стоять. С их стороны послышался разговор, но слова было тяжело разобрать.

Я прижала палец к губам и поманила Риту к краю домика. Мы осторожно выглянули – там стояли Тимур и Адам. Вернее, Тимур стоял, а Адам старался стоять изо всех сил, он почти обнимал дерево, прислонившись к нему лбом.

– Ты можешь уходить на сколько угодно, когда здесь никого нет. Но, блять, они платят деньги и по-щенячьи ждут тебя. Ты хочешь, чтобы было как тогда?

– Как тогда уже не будет. Ничего.

– А что будет? Чего ты сейчас хочешь?

– Помыться и выспаться.

Утром и днем мы не видели Адама, ребята даже стали сомневаться в том, что он вернулся. Тимур был очень раздраженный, когда утром рассказывал нам о самых кровавых перформансах. Он и обычно не очень любил, когда ему задавали наивные, по его мнению, вопросы и делали сладенькие комментарии творчеству «Джунглей». А сегодня просто взорвался, когда Лина спросила про их перформанс, когда они еще жили в Петербурге.

– Тимур, а почему ты не упомянул про «Вскрытые раны»? – спросила она, а потом повернулась к нам и объяснила: – Как-то в Питере они прошлись по карнизу, почти обнаженные, с кровоподтеками на теле.

– Потому что это моя лекция, и я говорю о том, что считаю важным, – выплюнул он и попытался пнуть пустой мольберт, но промахнулся, и у него слетел пляжный тапок.

Он так витиевато выругался, что Макс одобрительно хмыкнул. Лина бросилась за тапком, но он сильно оттолкнул ее и доковылял сам. Лина, обиженно засопев, села на место. Макс ей шепнул:

– Детка, ты правда бываешь такой невыносимой, что и мне иногда хочется отшлепать тебя. – Она шепнула ему что-то кокетливое, и они тихо засмеялись, таясь, как школьники на уроке.

Тимур злобно бросил:

– Я закончил, – и ушел.

Днем Венера должна была завершить свой вчерашний мастер-класс по составлению емких, но коротких описаний картин. Объектом выступала картина Адама: бордово-бурые скалы, похожие на пустынную местность, на фоне кроваво-красного закатного неба; над скалами летели какие-то значки – что-то среднее между нотами и китайскими иероглифами. Картина называлась «Крики гор». Эти нужные для описания пять предложений-толкований у всех выходили очень сложно, поэтому мы обрадовались, что вместо Венеры сегодня была Забава (Лина говорила, что Венера сейчас с Адамом, залечивает его раны). Она как можно беззаботнее мурлыкала что-то под нос и задорно разбрызгивала краску по холсту – каждый должен был нарисовать что-то под любимую мелодию.

Вечером мы неуверенно собрались на пляже – кроме нас, никого не было, на той стороне было тихо-тихо, как перед грозой.

Мы заболтались и заметили Адама, когда он был уже на нижних ступеньках. Он улыбнулся нам, как своим любимым питомцам, которые заждались его дома, проходя мимо, потрепал Риту и Саву по макушкам. Вчерашний дикий блеск в глазах никуда не исчез, хотя к нему добавилось какое-то детское, но беспощадное озорство.

Охрипшим голосом он сказал:

– Сегодня я не в состоянии уделить всем внимание. Лев, пойдем со мной. И нам понадобится помощь…

Он обвел всех нас взглядом, задержал его на мне, сузив глаза, но потом повернулся к Лере:

– Может быть, ты?

И они втроем ушли. Мы не успели обсудить, как к нам спустился Миша и предложил послушать его новый рассказ – в этом году он готовил второй сборник.