Текст книги "Марафон нежеланий"

Глава 9. Эжен Каррьер. «Женщина, вынимающая занозу из пальца»

Около шести утра мы проснулись от звуков гонга. Вчера нам ничего не рассказали про распорядок дня, про наше расписание. Миша коротко, почти незаметно бросил, что они не хотят в первый вечер перегружать нас информацией. Да и нам было не до этого. А сейчас мы растерянно толпились в очереди к душевой кабинке и сонно хмурились, не понимая, что же нас ждет дальше. Но это была приятно тающая в груди растерянность, а еще сладкое возбуждение, нарастающее по мере того, как я просыпалась и просыпались чувства.

Сначала детская радость от слепящего солнца, потом до легких мурашек пугающая мысль о том, что я не знаю, что будет дальше. Сосредоточившись на происходящем сейчас, я почувствовала влажную траву под босыми ступнями и подумала: «И так будет каждое утро». И стала жадно-жадно впитывать все новые ощущения: отдаленный запах кофе, уже жгучие поцелуи солнца, кружево теней, ленивые разговоры и приглушенный шелест волн, как на старой пленке.

После скромного завтрака (кофе со сгущенкой, блинчик и половинка маракуйи) в тишине (Миша сказал, что есть нужно, сосредоточившись только на еде) мы спустились на пляж, к сцене-камню. Там был только Миша, хотя было слышно, что наверху, на левой стороне, разгорается творческий костер: бренчание гитары, шлепанье ног по земле, отрывки разговоров, смешивающиеся с шумом моря. Безумно хотелось перемотать дальше – мне так не нравилось чувствовать себя новенькой, непосвященной. Я желала стать своей и перестать восторженно кивать на все обращенные ко мне фразы.

Мы сидели на подушках, под солнцезащитными зонтами, и чего-то (или кого-то) ждали. Спрашивать пока никто не решался – мы ведь не знали, может, это утренняя традиция. Быстро, как легкое облачко перед солнцем в зените, пролетела мысль, что ведь я не только не знаю, чего мы ждем сейчас, но и не знаю вообще, что будет в ближайшие три месяца. И мне не страшно, а интересно.

Наконец, не выдержала одна из девушек-подруг. Она робко спросила, но без вопросительной интонации в конце:

– Мы ждем кого-то.

Получилось неуверенное утверждение, а не вопрос.

– Еще одного ученика. – Миша поднял ребро ладони к глазам, как будто пытаясь рассмотреть его в плюшевых горах. – Он опаздывает.

От сна спасало только то, что легкий завтрак уже успел перевариться – аппетит по-настоящему проснулся, в отличие от всего организма. Минут через пятнадцать, а может, и через полчаса, наверху вдруг все затихли, а потом резко защебетали, как птицы весенним утром. К нам спускался Адам.

Похоже, он не спал всю ночь – на сероватом лице виднелась более густая, чем вчера, щетина, а под глазами залегли нездоровые тени. Серая растянутая футболка была в свежих мазках краски, босые ноги ступали не так уверенно, как вчера.

Он кивнул нам, медленно встречаясь взглядом с каждым. Потом вопросительно посмотрел на Мишу. Тот пожал плечами и развел руками. Они оба отвернулись к морю, скрывая за его шумом свой разговор. Вдруг у Миши зазвонил телефон, и он, коротко ответив: «Да. Да. Сейчас», широкими прыжками побежал наверх.

Через несколько минут Миша вернулся с Антоном, так звали последнего ученика. Он уверенно, даже как-то дерзко, с вызовом, пожал руки нам и Адаму.

Было заметно, что Антон не первый день в жарких тропиках, но прилетел недавно: загар еще не превратился в ровную золотистую корочку – нос был ярко-красным, руки с внешней стороны потемнели, а вот мертвенно белевшие ноги, видимо, были первый день одеты в шорты. Он был высокий, даже слишком высокий. Каштановые кудри пушились от влажности, придавая ему сходство с одуванчиком, а из его родинок можно было составить карту звездного неба. Правая щека Антона была исполосована красными линиями, как будто его отхлестали веткой по лицу. Позже я заметила синяки на коленках и разодранный локоть.

Антон быстро и сумбурно представился: работает журналистом, мечтает быть писателем. Затем рассказал, что опоздал из-за того, что вчера решил подняться на гору и заблудился в джунглях.

Адам со снисходительной улыбкой сказал:

– Ну что ж, теперь будем теряться в «Джунглях» вместе. – Затем сел на камень в позу лотоса (некоторые ученики на автомате повторили его позу) и стал рассказывать нам о правилах и распорядке дня.

Миша раздал нам листочки с кратким графиком дня:

6:00 – Подъем

7:00–8:00 – Медитация

8:00–12:00 – Лекции

12:00–14:00 – Свободное время

14:00–18:00 – Практические занятия

18:00–19:00 – Свободное время

19:00–21:00 – Вечерние беседы

21:00–22:00 – Медитация

22:00 – Отбой

– Подъем, как вы уже заметили, у нас в шесть утра. До семи у вас свободное время на завтрак, душ, на что хотите. Потом, – он, прищурившись, посмотрел на солнце и медленно-медленно улыбнулся, – то есть уже через пять минут, утренняя медитация – там наверху, в тени. Далее – лекции. Пусть вас не пугает это университетское слово, пахнущее мелом для доски и душными аудиториями с нафталиновыми профессорами, наши лекции – это рассказы о жизни, о творчестве, о нашем видении мира. Вы можете спорить, много спрашивать, рассказывать о своем видении. С двенадцати до двух у вас перерыв. Конечно, вы можете спать или загорать, но мы обычно посвящаем свободное время своим творческим проектам. Практические занятия – это рисование и написание текстов вместе с нами. Не для критики, нет. Вы почувствуете это. Когда много людей вместе творят – это такой взрыв энергии. Даже то, чем вы раньше не занимались, начинает приносить удовольствие с долгим… – он так протянул это слово, – послевкусием, до дрожи в руках и коленках. – Адам игриво улыбнулся и подмигнул нам. – Вечернее свободное время рекомендуем тратить на Дневник. Мы выдадим каждому из вас тетрадь, где для наиболее эффективного развития вам нужно записывать все свои мысли после важных разговоров и бесед. Кажется смешно, да? «Дорогой дневник…» Но свежие, внезапные мысли после каких-то новых открытий и напряженного мыслительного процесса – это как жидкость из спинного мозга, болезненно достигнутая глубина в вас. Потом мы вместе обсуждаем, что вас тревожит или радует, что сильнее всего болит и что вы хотите ампутировать.

– Можно было и не писать «свободное время». То есть мы даже не можем купаться и загорать? – спросила одна из двух подруг.

– А вы приехали, чтобы купаться и загорать?

Вторая пихнула локтем вбок свою подружку.

– Нет, но хотелось бы хоть иногда отдыхать.

– Тогда вам нужно было поехать в отпуск.

Никакой презрительной вежливости или сарказма. Адам сказал это очень строго и даже сурово.

– А теперь о правилах. – Он стал говорить быстро, холодно, без «ветвистых» описаний: – Никаких мобильных телефонов. Без исключений. Ноутбуки можете оставить, если вам нужно писать, но интернета для вас здесь нет. Все это отвлекает, и ваши «на пять минуточек проверить почту» превращаются в бессмысленный серфинг, затягивающий раскрывающееся сознание.

– Как нам связываться с родными? – опять спросила подруга.

– Подходите к Мише и объясняете ситуацию, если это срочно. – Адам даже не посмотрел на нее. – Раз в неделю каждый может позвонить.

– Но ведь у нас есть работа, за которой нужно следить, – подал голос Макс.

– Значит, вам не нужна арт-терапия. У вас есть работа, на которую вы готовы тратить свою энергию. И еще раз: важные звонки обсуждаются в индивидуальном порядке. Все можно уладить.

– Понял, – Макс примирительно махнул рукой.

– Если вы видите, что кто-то спрятал мобильный и использует его, – сообщайте Мише.

– То есть стучать? – спросил Антон.

– Стучат – чтобы получить личную выгоду. Я не хочу настраивать вас друг против друга. Наоборот, здесь мы все большая семья. Я прошу вас, исходя из предыдущего опыта. Обычно, когда кто-то видит другого ученика с телефоном, то думает, что это я позволил, сделал исключение. И начинаются внутренние обиды: «Почему он ему разрешил?», «Он лучше меня?», «Ему больше доверяют?». Я хочу, чтобы все мы были честными друг с другом. Я никогда никого не выделяю и никому не позволяю больше, чем остальным. Понятно?

Мы закивали.

– Раз уж мы заговорили о нарушениях… Каждое наше занятие – это часть выточенной годами программы, и даже без небольшого кусочка пазл не сложится. Пропускать занятия, чтобы поспать, покупаться, – он посмотрел на подруг, – или позагорать – запрещено. Да, вы здесь исключительно для себя, вы – свободные люди. Но другие, глядя на вас, могут, опять же, подумать, что вам дозволено большее. Что и они могут пару раз пропустить лекции, чтобы потерять час жизни во сне. Поэтому… – он выдержал долгую паузу, – нарушение распорядка дня, своего или других учеников, создание конфликтных ситуаций, покидание территории без разрешения, срыв мероприятий и занятий наказываются. От ночи вон в той пещере, – Адам лениво повернул корпус и указал на скальную гряду, ограничивающую пляж слева, – до исключения.

По позам учеников было видно, как все напряглись. Но как-то быстро расслабились, когда Миша упомянул о еде. Мне показалось, что всерьез мы восприняли это только на пару секунд.

– Ну конечно, еда, – все рассмеялись, выдыхая напряжение. – Мы придерживаемся принципов интуитивного питания. У нас нет графика питания. Каждый ест только тогда, когда он по-настоящему голоден, а не просто хочет что-то пожевать. И едим только для насыщения, не набиваем себя до тяжести, не заедаем грусть, не празднуем едой радостные события.

– То есть я могу просто встать и поесть? – спросил Антон.

– Если ты действительно очень голоден и можешь точно описать, что и в каком виде ты хочешь съесть. Если не знаешь – значит, просто хочешь пожевать, чтобы отвлечься или развлечься. Если больше нет вопросов, то мы можем идти на медитацию.

– Нам нужно переодеться или что-нибудь взять для этого? – спросила одна из подруг.

– Нет, все оставить, включая множество вопросов и нестройные мысли.

После медитации, на которой я сладко подремала, мы быстро сбегали за тетрадками и ручками и вернулись на то же место – под тент, на коврики для йоги. Пребывать на их территории было так волнующе, но жадно оглядываться вокруг я не решалась, а уж тем более думать о том, чтобы пройти в глубь левой стороны – к домикам с гамаками и мольбертами на верандах.

В ожидании лекции большинство из нас только робко косилось в сторону домиков.

Двухчасовую лекцию Тимур (когда он пришел, несколько человек разочарованно выдохнули – мы ожидали Адама) начал со слов:

– Все великие истории основаны на боли.

И стал рассказывать истории о великих художниках. Но не нудно, не по-учительски. Как будто он рассказывал о своих друзьях или давних соседях. Он брал какой-нибудь больной, иногда неоднозначный факт из их жизни и раскручивал его так, что в итоге получалось – без этого не было бы современного искусства таким, какое мы имеем сегодня.

Каждая история начиналась довольно сомнительно и спорно, например:

– Говорят, что Модильяни писал такие вытянутые лица, потому что смотрел на своих моделей через горлышко бутылки, к которой любил прикладываться.

На вопросы он отвечал усмешкой и хмыканьем, красноречиво говорящим: ничего вы не понимаете, детки.

Около десяти утра Тимур сказал:

– Запомните – ни один праведник, ни один счастливый человек не создал в искусстве чего-то стоящего. Мне больше нечего добавить. Подумайте о том, какой след могли бы оставить вы.

Мы, конечно же, пошли на пляж – ведь думать о своих проектах приятнее, лежа под обжигающим солнцем и слушая шелестящее пение моря.

И тут я подумала: «Как же быстро мы стали “мы”».

Со вчерашнего дня я не думала, что «я и они идем на посвящение». Как только мы очутились на острове, стало «мы идем туда-то». И хотя я никого не знала и по вредной привычке заранее дала всем оценку, я чувствовала, что все мы влюблены в мир искусства, начиная от классического кино и заканчивая современными перформансами. Все мы боимся и страстно желаем открыться миру через наше творчество.

На левой оконечности пляжа, у камней, лежала группа ребят, которых нам так и не представили. Утром Миша упомянул, что это те, кто остался после предыдущих арт-терапий, и им вредно общаться с новенькими – может вернуться былая неуверенность или из желания помочь они могут рассказать нам, что нас ожидает, а это испортит весь эффект. Поэтому мы легли на правой стороне, у подножия террасы с нашими домиками.

Я думала о своем проекте. Изначально я хотела продолжить свой сборник рассказов, так как у меня было еще несколько десятков файлов с набросками цветочных историй. Но сейчас мне казалось, что я должна создать что-то новое. Создать из того, что я узнаю и увижу здесь.

Мысленно я написала название: «Дневник боли и свободы». И уже хотела бежать в комнату, чтобы начать писать, как ко мне обратилась девушка в купальнике с высокой талией, какие носили в середине двадцатого века. С формами пин-ап модели и белоснежной шапкой волос а-ля Мэрилин Монро, она как будто бы сошла с открытки 50-х годов.

– Если жить в Париже, то ты бы предпочла как в «Молода и прекрасна» или как в «Мечтателях»?

– Как в «Мечтателях», конечно!

– До приезда сюда вся моя жизнь была похожа на «Молода и прекрасна», не буду подробно объяснять, ладно? А сейчас я как будто очутилась в «Мечтателях», где меня окружают понимающие интеллектуалы.

Меня немного смутила ее откровенность. Но потом я подумала, что в этом есть какое-то очарование. Ведь мы не знаем друг друга и можем представляться с той стороны, с которой захотим. Можно заново выстроить свой образ, не стесняясь приправлять его горькими или обжигающими специями – чем грязнее и фриковатее получится, тем лучше.

– Понимаю.

Лера слепяще улыбнулась, кокетливо поведя бледным плечиком в веснушках, и обратилась ко Льву с просьбой намазать спину солнцезащитным кремом.

«Молода и прекрасна»…

Я стала размышлять, как можно использовать мою зависимость от широкой груди надежных мужчин, находящихся в кризисе среднего возраста. Не надо быть Фрейдом, чтобы понять, что это от отсутствия отца, но…

Я не знала его совсем. Я не понимала, чего лишилась в детстве, тем более что большинство моих знакомых девочек также воспитывались только мамами. Я не знала, как это иметь папу, а поэтому и не могла написать о том, чего у меня не было. Именно у меня, а не у абстрактной девушки, лишенной отцовской заботы. По чему я должна тосковать? От чего у меня щемит в груди, когда я вижу любящих отцов с их сиропно-сахарными дочурками? Ведь я не знаю, как они живут в быту, как отец принимает участие в жизни дочки. Я чувствовала, что глубоко в себе я знаю ответы на все вопросы, но вытаскивать их будет так больно и уже бесполезно. Если я просто отпущу это, то не смогу оправдывать все, что происходит в моей личной жизни. Не смогу винить в этом Его. А мне нужна эта заноза, чтобы творить.

Я всегда любила рефлексировать. Отлично понимала причины своего поведения, отношения к жизни и другим людям, но не хотела ничего менять. Докапываясь до самой сердцевины боли, болезненно кайфовала от мысли, что из этого выйдет красивая трагедия.

В подростковом возрасте я радовала психолога (это был бесплатный психолог из маминого интерната, к которой она меня водила, потому что «она у меня какая-то не такая; боюсь, наркоманкой станет») своей рассудительностью и логичностью.

После сеанса она говорила:

– Видишь, ты все понимаешь. Осталось самое простое – отпустить и жить дальше.

Я делала вид, что всех прощаю, и отца, и маму, чтобы перестать ходить к этой рыхлой даме с руками, похожими на зефир, и запахом сладкой жвачки. Но ночами я выжимала из больных фраз, услышанных за всю жизнь, как можно больше слез. С такой силой вдавливала их в себя, что они становились как запавшие кнопки любимых телеканалов на пульте. Так, что сегодня показывают?

«А дочка-то у тебя шлюховатая», – сказала мамина подруга, когда мне было тринадцать.

Мама взяла меня с собой на шашлыки к реке. Ее подруги быстро одурели от свежего воздуха и дешевого коньяка. Я предпочитала лежать на берегу, подальше от них, и читать книжку. Дул сильный ветер, от которого задирался подол моего платья. Я не спешила его поправлять. Мне казалось, что так я выгляжу небрежно-романтичной. И я знала, что соседняя компания парней лет под двадцать периодически посматривает на меня. Сначала они думали, что я одна. Но мама, как только они подошли познакомиться, сразу же крикнула с поляны: «Роза, что им от тебя надо?» Поэтому мне оставалось только лежать, рассеянно покачивая ножками в воздухе, и делать вид, что меня ничуть не смущает, что подол платья чуть прикрывает ягодицы. Это заметила мамина подруга и громко сказала ту фразу, когда я вернулась с книгой к ним на поляну. Мама даже не одернула нетрезвую Галину Павловну, лишь строго напомнила мне, что разговаривать с незнакомыми мужчинами нельзя.

Или: «Девка-то твоя – яд. Хуже отца будет». Это сказала наша соседка, с которой мама иногда оставляла меня. Это было еще до школы, но мне шестилетней так запомнились те слова. Я не была очаровательно непоседливой, не проказничала и даже ела все, что готовила та скупая бабка (обычно это были каши на воде, без соли и масла). Но, по ее мнению, лучше бы я была хулиганкой («такую хоть отлупить можно пару раз, и она все поймет»), чем «такой язвой». Ненавидела она меня за то, что я говорила ей все, что думаю, и по-взрослому спорила с ней, упрямо доказывая свою правоту. Ее, невероятно набожную, чуть удар не хватил, когда я сказала, что в рай ей уже поздно, так как там все молодые и красивые. Я не поленилась в доказательство принести ей религиозную брошюрку с иллюстрациями райской загробной жизни. «Видите! Здесь нет старых!» Не знаю, откуда у меня бралась эта вредность, но, сколько я себя помню, я ни разу не думала о милосердном прощении своих обидчиков. Всегда хотелось как можно болезненнее подковырнуть их в ответ. Так, чтобы моя обида выглядела литературно страдальческой, а их действия – позорным ударом кармы.

Ну, а последнее мое любимое – это: «Ты – просто колючка, а не Роза». От красоты и болезненности этой фразы я просто задыхалась.

«Назову так свою автобиографию». – Прокрутив фразу несколько раз в голове Его голосом и с Его разочарованным взглядом, решила я.

Практическим занятием сегодня было рисование. Казалось, ничего необычного – мы просто сидели на своем обрыве и рисовали акварелью море. Под медитативные звуки китайской флейты и еле слышный шелест кисточек почти все засыпали. После скудного обеда из супа с лапшой и какими-то ростками мы все отправились «поработать над своими проектами», что у нас означало поспать до практики.

Но мы не проспали и пятнадцати минут, как Миша созвал всех на практические занятия – сейчас лучший свет, чтобы рисовать море. Лучший – имелось в виду наиболее некомфортный, контровой. В слепящей глади перед нами мы должны были найти как можно больше разных оттенков.

Воодушевленной выглядела только Рита, сразу бросалось в глаза, насколько рисование – ее стихия. Она уже отложила первый набросок с мозаичными пятнами на месте моря и теперь более вдумчиво приступила ко второму. Остальные вяло водили кисточками, пытаясь скрыть зевки и урчание в животах.

Когда Венера, наш второй учитель, рассказывала о важности работы в дискомфорте, мы вдохновленно кивали. Но спустя полчаса глаза слезились от яркого солнца, а волосы на лбу стали солено-мокрыми.

Венера не сидела на месте, она ходила за нашими спинами, наклоняясь то к одному ученику, то к другому. Но при этом никак не комментировала наши работы. Только молча качала головой, и непонятно было – одобрение это или разочарование. Ее густой запах взрослой женщины пробивался через легкий цитрусовый аромат духов и неприятно окутывал какой-то тоской – несбывшихся надежд или так и не раскрытых возможностей.

Я в первый же вечер мысленно прозвала ее Пегги Гуггенхайм. Она совсем не соответствовала своему божественному древнеримскому имени Венера. Крупный нос с горбинкой, уже не упругая кожа, особенно подвядшая с внутренней стороны рук, коротко стриженные густые волосы цвета спелой вишни, худое тонкокостное тело и искусственно поднятые уголки губ.

Как оказалось позже (после практики нам поведала о ее биографии Поэтесса, сегодня вставляя в рассказ французские словечки), я угадала почти во всем. Она – бездетная наследница металлургической корпорации, принадлежавшей бойким торговцам золотом, которые в 90-е выгодно вложили деньги, а сохранить им все заработанное (и жизни в том числе) помогли связи с правящей элитой. Романтичная девчушка, мечтавшая о питерской жизни полуголодной художницы, превратилась в покровительницу (и любовницу) нераскрытых талантов. Но, в отличие от Пегги, она не открыла миру ни нового Поллока, ни вышла замуж за красавца и талантище типа Эрнста. Зато открыла модный выставочный зал. Правда, в ее случае – с непонятными и негармоничными выставками, которые нужно было обязательно посещать, чтобы считать себя частью культурной прослойки Петербурга. «Эрарта» после ее зала «Искусство миллениалов» казалась академичной. Но все выставки ее протеже быстро забывались, а картины и реди-мейды почти не продавались. «Искусство миллениалов» было вроде того человека, которого зовут на вечеринку, чтобы посмотреть на его сумасшедшие выходки, но в обычной жизни с ним никто не дружит.

Я смешивала акварельные мазки до тех пор, пока они не превратились в серо-зеленое месиво. Венера-Пегги нарекла мою мазню «Болото твоих мыслей». Не пощадила она и по-импрессионистски пятнистые наброски Риты, сказав, что они слишком плоски, без подтекста. Я заметила, как все начали ершиться, засовывать головы обратно в панцири.

Время до вечерней беседы как-то незаметно испарилось, как испарялось все водянистое в этой жаре. Макс дремал в гамаке; подруги тайком жевали шоколадные батончики, зашторив окна, но приоткрыв от духоты двери; Лера пыталась нарисовать идеальные стрелки подтаявшим карандашом (видимо, жидкую подводку она игнорировала из той же любви к ретро) и делала вид, что слушает стихи Поэтессы; журналист невнимательно читал книгу, периодически (как и я) оглядывая всех вокруг. Лев и Сава, так же как и мы с Ритой, сидели на пороге своего домика и писали в дневниках.

Я написала то, что думала днем, – про свою занозу, а в конце добавила вопрос: «Нужно ли ее доставать?»

– Наши страдания реальны, а счастье, наслаждение, эйфория – это миф. Нашими действиями движут муки, страсти, боль – стремления к несуществующему и эфемерному благу. Будущий успех – мираж, деньги – тысячелетний миф, «долго и счастливо» – утопия. Все, что есть с нами, – наши шрамы, рваные раны, ободранные коленки, натянутые нервы и царапины на спине. Но мы упрямо посвящаем свои жизни гонке за сладкими фантазиями, зная, что они неисполнимы. Боимся показывать свою боль. А ведь мы настоящие, из плоти и крови, и единственное доказательство того, что мы живем, – кровоточащие раны и слезы из глаз. Вы чувствуете, что у вас есть сердце, когда биение учащается или там, слева, начинает покалывать. Что зубы во рту – живые, когда они начинают ныть. Почему же вы делаете вид, что боли нет? Что боль – миф? Я вам зачитаю, что вы написали в анкетах в ответ на вопрос: «Что заставляет вас чувствовать себя живым?» Никто не против? Хорошо… «Я чувствую себя живой, когда могу ощущать настоящий момент долго-долго».

Рита покраснела и опустила глаза.

– А когда мы чувствуем настоящий момент максимально медленно? Когда что-то ноет внутри, когда нам некомфортно. Так? Вспомните себя перед приемом у стоматолога или в университете, в ожидании своей очереди перед ответом на экзамене. А все самое приятное пролетает незаметно. Рита, когда в последний раз ты ощущала настоящее «долго-долго»?

– Когда я сказала папе, куда лечу. Он так долго отчитывал меня… Мне казалось, что его монолог никогда не закончится.

– Ты чувствовала себя живой?

– Не знаю. Да, наверное, да. Тогда я подумала, что, если сопротивляюсь, значит, борюсь за жизнь, а не просто существую.

– Так, значит, ты живешь, когда борешься?

Рита растерянно кивнула.

– Пусть это будет твоим девизом, мантрой. Называй как хочешь, главное – не забывай про это.

– «Я чувствую себя живым, когда я творю». Но что твой импульс? Что заставляет тебя заниматься творчеством? Я впервые взялся за краски и холст, когда глубоко порезал руку, а на мою боль дома никто не обратил внимания. Я помню, как мама небрежно бросила: «Ну, перевяжи чем-нибудь. И промой обязательно, не дай бог заразу занесешь, придется по врачам бегать». Кровь долго не останавливалась, а я не мог найти бинт. Тогда я стал вытирать ее об альбомный лист – он был плотнее обычной бумаги, не так быстро намокал. Когда кровь остановилась, я увидел сюжет – не фигуры и предметы, а абстрактный сюжет, как в музыке. Я взял старые акварельные краски сестры и стал быстро заполнять школьный альбом косыми мазками и кляксами. В итоге это стало моей терапией. И почти десять лет спустя – моей жизнью».

– Я не помню первый импульс, – тихо и осторожно сказал Сава. – Я всегда писал.

– Какое твое первое воспоминание о написанном?

– Я не уверен. Кажется, это было стихотворение дедушке на День Победы.

– Давай! Прочитай его нам! – Адам поднял руки вверх, чтобы мы его поддержали.

Кто-то захлопал, кто-то просто крикнул: «Да, давай!»

– Нет, я плохо помню и… Мне было семь лет, это же какой-то детский бред.

– Значит, помнишь? Семь лет – это же чистый, незамутненный разум. Там, наверное, неразбавленная искренность. Ты ведь приехал сюда не для того, чтобы стесняться и молчать?

Сава почистил горло, открыл рот, потом снова откашлялся и тихо-тихо продекламировал:

 
– Милый дед, ты воевал,
Ты гранаты во врагов кидал,
Их флаги срывал.
Сегодня для тебя этот бал.
 

Лицо Савы покрылось красными пятнами, а в конце голос сорвался то ли на смех, то ли на рыдание.

Все вокруг хохотали, даже мрачный Тимур улыбнулся. Мне стало жаль Саву, но и я не смогла сдержать улыбки.

– Твой дед был твоим импульсом. А сейчас, я уверен, что это желание его превзойти. Жжет?

Сава то ли кивнул, то ли удивленно поднял голову, а потом, смущаясь, опустил.

Адам воспринял это как согласие.

– «Я чувствую себя живой, когда ощущаю пульс или сердцебиение в своих произведениях». Красиво, но… Это ведь красивости ради красоты? Объясни, как ты это ощущаешь.

– Эмм… Это когда я вижу в своих строчках не ровные ряды букв, а кардиограмму. Взлеты и падения фраз, иногда отдельных сильных слов… Когда…

– Роза, ты сейчас не пишешь, а разговариваешь. Затем эти метафоры? Что ты маскируешь этим?

– Я… я не знаю… я на самом деле так думаю. – Я придумала ответ про сердцебиение, когда представляла, что у будущей меня, известной писательницы, будут брать интервью и зададут этот вопрос. Придумала так давно, что поверила в этот красивый ответ и как будто бы нашла в нем смысл.

– Нет, нет, нет. Ты так думаешь, потому что это звучит не банально.

Меня как будто отхлестали по щекам.

– Давай я продолжу за тебя. Ты ощущаешь себя живой, когда на тебя обращают внимание. Поэтому ты так говоришь. Поэтому ты мучительно прямо сидишь в платье с обнаженной спиной и ждешь голодных мужских взглядов.

А потом положили на колени и отшлепали по заднице.

– Да, наверное, это так. – Я постаралась произнести это как можно покорнее и спокойнее. Признаваться в чем-то легче, когда все произнесли за тебя. Да и не все ли мы хотим, чтобы на нас обращали внимание? Здесь нет ничего стыдного. И я добавила это вслух: – Я не считаю это стыдным.

– Я тоже, – великодушно произнес Адам. – Кто-нибудь считает? Хорошо. Роза, подумай еще над тем, что заставляет чувствовать тебя живой.

– «Я живу, когда мне не нужно думать о работе. Когда я встаю утром и понимаю, что весь день – мой». И чем ты выбираешь заниматься в такой день?

Макс стал перечислять свои любимые рутинные занятия, типа долгой пробежки и готовки стейка. В итоге они пришли к выводу, что он не живет, а существует. Что он правильно сделал, приехав сюда. Что скоро почувствует настоящую жизнь.

Леру никакие вопросы не смущали и не ставили в тупик. Она легко, даже кокетливо, говорила о том, что живет, когда чувствует, что ее желают.

– Тебе нравится, когда тебя желают те, кто не должен?

– Обожаю. – Она рассмеялась так беззаботно.

– Кажется, это для тебя неисчерпаемый источник?

– Да, подземный источник с неизвестной глубиной. Иногда пугающей. И здесь я хочу найти дно. Или опуститься до дна? – спросила она саму себя.

– Мне нравится, что ты готова к этому. – Адам по-отечески ласково погладил белокурую головку Леры.

Я возмутилась внутри себя, что ее не отругали за метафоры. Но зато я два вечера подряд достигла такого катарсиса. Может быть, скоро я смогу читать свои произведения на публике?

Антон ершисто ответил на замечания о том, что «я живу, потому что я живой, – это не аргумент».

Лев, брызжа слюной, какими-то далекими тропами и туннелями объяснял, что он живет внутри своей монументальной истории, а в нашем мире только существует.

Поэтесса, уже поднадоевшая своими стихами, на ходу рифмовала мысли со своими постоянными темами – сексом, самоубийством и любовью к себе. Все это она приправляла грязными словечками, которые звучали не к месту, наигранно дерзко, как если бы их произнесла скромная семиклассница, только-только позволившая себе выругаться вслух.

Подруги, наконец-то я запомнила их имена – Настя и Маша, выслушали критику снисходительно, как будто бы разрешая ребенку делать себе замечания.