Текст книги "Дурила"

2

Все благовские традиции зародились еще при патриархе Никоне и передавались из поколения в поколение в качестве непреложного знания. Прапрапра… бабка Татьяны, Сашкиной матери, была, как сейчас бы сказали, ведьмой.

Прасковья была красивой девушкой из крестьянской семьи, и ей, как всему этому сословию, приходилось несладко. Несмотря на побои и насилие со стороны дикого помещика Мстислава Лютого, она долгое время оставалась наивной и доброй. Всем улыбалась, всем помогала. «Святая», – говорили про нее другие бабы. А Прасковья себя таковой не считала. В ее сердце зрела злоба, которую она пыталась обуздать светлыми делами. И причиной ярости вот что было…

В то время патриарх Никон сжигал древнерусские церковные книги, учил, как на греческий манер осенять себя троеперстным крестным знамением. Прасковья Никитична ничего не боялась и молилась по старинке, как учила покойная мать.

А у помещика Мстислава было две страсти – хорошая водка и крестьянские девки. Однажды Лютый увидел, как Прасковья, озираясь, вышла из крыла дома. Сначала взглянула на звездное небо, потом – на ладонь. Мстислав увидел, как на ней блеснул восьмиконечный нательный крест, а затем Прасковья покрыла себя двуперстием. Ее чувственные губы зашевелились, на глазах проступили слезы. Лицо стало умиротворенным и, что особенно разозлило помещика, счастливым. Он подскочил к ней, как разъяренный кабан.

– Не так молишься! – заплетался язык Лютого.

Сначала он таскал девку по земле за волосы. Потом начал неистово лупить, подкрепляя злость сильными пинками. Его удары были крепче обычного. Если раньше помещичьего пыла хватало на минуту и он задыхался, в ту ночь вздувающаяся жилка на его лбу билась размеренно.

Прасковья видела, как на нее украдкой глазеют другие девки. Но никто не заступился, никто не помог. Она была один на один с диким зверем. Эту битву она и не рассчитывала выиграть, лишь, покорно снося побои, продолжала молиться.

Вскоре она потеряла сознание, и Лютый устал колошматить ватное, почти безжизненное тело. Очнулась Прасковья голой. Тело изнывало от жгучей боли. Рядом громко храпел безобразный помещик, прикрытый по пояс лоскутным одеялом. Девушка с трудом поднялась на деревянные, непослушные ноги.

Нигде не было сарафана.

Холодно – в приоткрытую дверь врывался бойкий ветер. За окном начинало светать, о чем возвещали петухи. Стянув с храпящего помещика одеяло, Прасковья укуталась и вышла во двор. И, как показалось ей в первые минуты, мир полностью изменился. Двор казался меньше, дом помещика стал мрачным, как избушка Бабы-яги, а небо очень низким и неприветливым. Скомканный грязный сарафан валялся прямо возле порога. Но Прасковья не то что не подняла его, но вдобавок пнула ногой. «Обязательно сожгу», – решила девушка. На лице ее не было ни печали, ни сожаления. За одну ночь Прасковья преобразилась.

– Нам так тебя жалко! – всхлипывала седая тощая женщина, которую девки между собой называли матерью.

– Не надо. Мне совсем себя не жаль. И ты вытри слезы.

– Прости, что так вышло… Ты же знаешь, что мы ничего не могли поделать. Сколько он нас всех розгами бил! Вспомни! Такова наша участь.

– Это не моя участь. Не буду я перед этой харей преклоняться!

«Мать» всплеснула руками и затряслась. Прасковья знала, что та искренне переживает о ней. Но в ту минуту это раздражало: чужие сердобольные слезы быстро утомили.

– Хватит реветь, – холодно сказала Прасковья.

«Мать» перестала всхлипывать и уставилась на девушку круглыми непонимающими глазами:

– Что с тобой?

– Со мной все хорошо. Я чувствую себя живой, – вдруг зашлась смехом Прасковья.

Неожиданный смех возвещал о какой-то странной, новой для Прасковьи радости, которую она пока и сама не могла понять. Это одновременно и смутило, и напугало «мать», скрестившую на груди руки.

– Что с тобой? – повторила она вопрос.

Прасковья, скинув с себя одеяло, принялась танцевать. И движения ее нагого синего тела были легкими и парящими.

– Господи! Да у тебя горячка! – воскликнула женщина и попыталась заключить Прасковью в объятия. Но та увернулась.

За этой картиной наблюдали другие девки, жившие при господском дворе. «Совсем спятила», – качали они головами. И жалко, и страшно им было смотреть на изуродованное тело Прасковьи. От страха оказаться на ее месте дворня отводила глаза. Прасковья танцевала до тех пор, пока не подкосились ноги.

– Одеяло лучше отнеси, чтобы новую беду не накликать, – посоветовала «мать».

– Пошла вон! – Прасковья прогнала советчицу грязным одеялом.

На следующий день помешавшаяся девушка встретила возле реки горбатого старца. Вид у него был очень уставший. В реке он неспешно полоскал льняную рубаху и задумчиво вглядывался в течение. Прасковья молча умылась.

– День хороший, – старец подставил морщинистое лицо утреннему солнцу.

– Хороший.

Прасковья смотрела на него вполоборота, чтобы незнакомец не заметил ее синяков.

– Страдаешь, дочка?

– Нет.

– Помещик бьет?

– Нет.

– Я могу тебе помочь.

– Чем? – оживилась Прасковья.

– Я кому попало это не рассказываю. А тебе могу, дочка. Горит в тебе огонь. Я все вижу, – по-доброму пояснил старец.

Впервые за весь разговор они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд старца был живым и глубоким. Прасковья поняла – ему можно верить.

– Присядь, – сказал старец, и Прасковья слушала его уже очарованно. – Есть в лесу община одна. Живем мы, от посторонних глаз скрываемся. Пока никто нас не видел. Но на одном месте не сидим. Кочуем, как хан Батый. Только никому вреда не причиняем. Как до крещения Руси, поклоняемся силам природы и предкам. И наша сила преумножается. Как думаешь, сколько мне лет?

Прасковья бережно изучала его лицо, сухое, с тонкой, испещренной морщинами кожей.

– Лет сорок, дедушка.

Старец задорно рассмеялся.

– Мне уже триста лет. Я много чего видел. Как ханы убивают наших князей, как чума косит Псков, довелось даже увидеть, как Андрей Рублев расписывает Успенский собор.

– Это все сказки, – усмехнулась Прасковья.

Лицо старца не изменилось. Он, как юродивый, добродушно хлопал глазами.

– Разве могут люди жить так долго? – спросила, наконец, Прасковья.

– Могут. Я тебя всему научу.

Прасковья растерялась.

– Не бойся, – успокаивал ее старец.

– Хорошо, – нерешительно согласилась девушка. – Мне сейчас с тобой идти?

– Нет. Скоро свидимся. Жди. Ты сама все поймешь, – старец выжал свою льняную рубаху и скрылся в чаще.

После этого случая Прасковья оправилась и на вид стала прежней – доброй и мягкой. «Мать» не могла нарадоваться ее выздоровлению. Слава Богу, беда миновала – девка не тронулась умом. А вот Мстислав стал более жестоким и диким, будто в него вселились новые бесы. Ночью девушки старались не попадаться ему на глаза. Если уж так случалось, прятались куда могли. Пьяный Мстислав ни за кем не гнался, возвращался в дом и требовал еще водки. А ту девку, что подносила, бил и насиловал.

– Купава, неси чарку! – потребовал он однажды из спальни.

Бедная девушка четырнадцати лет отроду чуть в обморок не упала.

– Кому сказал – неси! – топал ногами Лютый.

– Она белье стирает, – в один голос вступились за нее бабы.

– Нечего стирать – пусть водку несет, – не унимался помещик.

Прасковья схватила серебряную чарку и пошла к нему в опочивальню. Все бабы пооткрывали рты и лишь перекрестили ее. Прасковья повелительно махнула рукой: не переживайте – все будет хорошо.

– Не тебя я звал, дурка. Хочу Купаву!

– Какая разница?

– Как ты смеешь мне перечить? – вскипел помещик.

– Для вас стараюсь.

Бабы слышали сначала тяжелые шаги Мстислава и звон упавшей чарки, а потом все в спальне загрохотало.

– Бьет, – шептались бабы.

Поникнув, Купава винила в случившемся себя. В следующий раз она не испугается и гордо снесет свою участь. Шум прекратился резко, на самой грозной ноте. Бабы долго прислушивались, но сквозь шелест сарафанов и биение сердец так ничего и не услышали.

– Приоткрой дверь, – сказала одна баба другой. Но открывать дверь не пришлось, Прасковья вышла сама.

– Храпит, – сказала она.

– Не причинил вреда?

– Нет.

Бабы выдохнули. Даже Купава воспряла и восхищенно глядела на свою спасительницу.

– Умрет он скоро, – вдруг вырвалось у Прасковьи.

– Бог с тобой! Что будет этой роже окаянной?! – никто не поверил в пророчество.

Помещик же после этого стал пить еще больше и вскоре захворал. Несколько дней он стонал в постели. А на третий – преставился.

– Правду Парася сказала! Ведьма!

– Поделом ему, – с чувством плевалась Прасковья.

– Побойся Бога! Лучше никак о покойниках не говорить, чем плохо.

– Никого бояться не буду!

Вотчина перешла во владение старшего Мстиславского племянника Святослава по прозвищу Могучий – человека служилого. Был он высоким и статным – при взгляде на него ничто не выдавало его родственных связей с Лютым. Говорил он ровно и красиво. Девки как увидели его, так рты и пораскрывали. Был он с ними обходителен и ни разу ни на кого не замахнулся. С таким хозяином только жить и не тужить.

А Лютого положили в хорошую деревянную домовину. И, некогда жестокий, выглядел он в ней маленьким и жалким. Никто из крепостных не помянул его добрым словом, никто и слезинки не уронил. Даже священник отпевать не хотел, ссылаясь на то, что помещик крепко пил и сам себя до могилы довел. К тому же перед смертью не исповедался. Место ему выделили за церковной оградкой. Такие проводы – позор.

Но Святослав обо всем договорился – похороны дяде устроил пышные.

Утро выдалось очень пасмурным. Во время отпевания неожиданно ухнул гром, вся процессия вздрогнула, а священник с каменным лицом продолжал церемонию. Тут прогрохотало еще раз, неожиданно опрокинулась лампадка. Деревянная церковь мгновенно вспыхнула, началась суматоха. Провожавшие выбежали на воздух, за ними следом – испуганный и взмокший священник.

– Говорил же, нельзя отпевать! – плюнул он в сторону Могучего.

– Где же покойник? – заозирались все.

– В церкви! – крикнул священник.

Четверо крепостных нырнули в клубы дыма. Встревоженный Святослав пытался хоть что-то в нем разглядеть. Слышались брань и кашель:

– Чертов барин. Жил скотиной – так и помер.

– Нехорошо это все, нехорошо, – поник священник.

Домовину с трудом выволокли наружу. Уже успели опалиться саван и венок. Руки усопшего упали по швам, а на лице выступила глубокая скорбь. Даже священнику стало его жалко, но хоронить Мстислава батюшка все же был намерен за церковной оградкой.

– Видите, что творится, – начал он извиняющимся тоном. – Нельзя его хоронить при церкви. Плохой знак, плохой….

– Делайте, как приказал, – перебил его Святослав. – Между прочим, это мой дядя помог возвести эту церковь.

– Сначала потушим, – сказал священник. – Я помолюсь.

Крестьяне, не успевшие откашляться от угара, схватились за ведра с водой и снова нырнули внутрь.

Набежавшие тучи разродились обильным дождем, и мужики быстро одолели пламя.

Священник тяжело вздохнул, глядя на закоптившуюся церковь.

– Можете проститься с усопшим, – сказал он.

Дождь скрыл равнодушие лиц. От непогоды холопы поникли, и можно было подумать, что они и вправду скорбят о своем хозяине. Святослав первым прикоснулся к холодному мокрому лбу покойника. Потом с некоторым отвращением с ним простились крестьяне, спасшие домовину от пожара. Гроб опустили в освященную землю церковного кладбища. И все с радостью пошли на поминальную трапезу. Ни один крепостной не остался без водки и краюшки хлеба. К вечеру поминки закончились веселыми народными танцами.

– Ухожу я, – сказала Прасковья «матери».

– Куда же? Тебя поймают и притащат обратно, – повеселевшая от хмеля женщина изобразила поимку руками.

– Все будет хорошо, – Прасковья поцеловала «мать» на прощанье.

Старец по прозвищу Луч ждал Прасковью у реки на том же месте, где они впервые увиделись. На этот раз, быть может, из-за лунного света, он показался Прасковье моложе и приятнее. От одной мысли, что ему триста лет, девушку пробирал озноб. «Столько не живут», – по-прежнему не верила она.

Старик крепко взял Прасковью за руку и повел. На высоком небе почти не было звезд. Проступал холодный тусклый месяц. Зрение подводило. Прасковья чувствовала себя слепой. Ноги, цепляясь за коряги, все еще болели от ушибов. От неизвестности сердце временами замирало, а временами бешено стучало.

Община располагалась примерно в трех верстах от реки. Удивительно, что никто ее не обнаружил.

– Мы – невидимые, – улыбнулся старец.

Среди деревьев раскинулось с десяток шалашей. Угольки кострища еще пускали легкий невысокий дым. Скрытники спали, но как только явилась гостья, вышли ее встречать. Они ничем не отличались от нее, от всех крестьян. Были здесь и дети. Настоящая семья, потерянный рай. Поэтому и жили, и молились они по-другому, по-забытому.

Ярило, Велес, Сварог, Дажбог, Род, Лада – образы, которые наполняют каждого человека. Это истоки человеческого сознания, к которым Прасковья вернулась с воодушевлением и без сожаления сразу же утопила свой крест. Она усомнилась лишь однажды…

Из Пскова до общины добралась черная смерть. Страшное было зрелище: люди становились одутловатыми, мрачные круги скрывали глаза, тело покрывалось бубонами и язвами. На вече было решено принести жертву грозному Велесу. Развели несколько огромных костров и снесли туда еще живых, но немощных зараженных. Поднялись такие крики и смрад, что Прасковья запомнила их надолго.

Чума отступила, и община, как прежде, зажила мирно и счастливо. Обряд принесения человеческих жертв укоренился, и вера в то, что он дарует процветание, стала непоколебимой. Жертв находили в деревнях, сначала приводили выпивох и распутниц. Потом волхвы решили, что богам нужно отдавать только лучшее. И большую часть времени община занималась поиском особенных людей, чьи способности после приношения в жертву распределялись поровну между всеми членами общины.

Вера была насколько крепкой, что сектанты и вправду изменились – обрели нечто невиданное и потаенное. Прасковья, к примеру, стала видеть будущее и исцелять. Луч мог изменять ход событий и влиять на действительность. Много всего происходило удивительного. Даже те, кто раньше прикасался к богам только посредством произношения их имен, теперь видели их воочию.

– Все традиции сохраним, – наказывали волхвы, и никто не мог ослушаться.

Прасковья оказалась одной из немногих, кто смог донести до потомков свой дар и обряды. Только следовать им становилось все сложнее, и ритуалы постепенно приобрели капиталистический характер. Никто не искал и не похищал людей. Сотрудничество велось с мастерами, готовыми продать своих способных и талантливых учеников.

Благовы из Лопатихи вели бедное существование. Выживали за счет натурального хозяйства и донашивали оставленные при храме вещи. Все самое ценное они берегли для другого… Благовы владели состоянием, которое успели сколотить их предки. И оно непрерывно пополнялось. Никто не догадывался, что деревенское семейство – миллионеры. Да и среди своих Благовы не обсуждали богатства земные. Самый лучший вклад – это энергия, невидимая, но ощутимая. Ее правильный переток дарил здоровье, предвидение и все прочее, о чем мечтает всякий живой человек. И Благовы не скупились на ее приобретение.

Все члены семьи могли видеть прошлое и будущее, исцеляли и воздействовали на реальность. Так, по крайней мере, уверяла Татьяна. Однако ничего особенного в отце и брате Сашка не подмечал и часто ловил последнего на вранье.

Настя была намного опаснее, и Сашка ее побаивался. Дурной глаз, как заряженное ружье, мог выстрелить в любой момент. И пользовалась она им умело – била метко и нередко на поражение. Членов семьи, как правило, это не касалось. Но за посторонних людей волноваться стоило. Тому примером стала смерть восьмидесятилетней соседки. Зинаида Николаевна более полувека жила в доме напротив, который после ее кончины пришел в запустение. К Благовым она относилась приветливо, но потом, как понял Сашка, заподозрила что-то неладное, и между ними пробежал холодок.

– Настя, а чем вы по ночам занимаетесь?

– Спим, Зинаида Николаевна. Почему вы интересуетесь?

– Ну-ну. Бог – не Тимошка, все видит. Господи Иисусе, Матерь Божия…

Зинаида Николаевна обладала недюжинным для своего возраста здоровьем. Ее ничего не беспокоило, кроме редких головных болей. Ходила она быстро, работала в огороде усердно, в церкви молилась каждое воскресенье. А после разговора с Настей старушка скончалась во сне.

Местные ничего не заподозрили, только отметили на похоронах, что седина, как саранча, за несколько дней сожрала свежую баклажанную краску волос.

Сашка сразу догадался, от чего на самом деле умерла соседка. А довольное Настино лицо послужило тому неоспоримым подтверждением.

Но самой могущественной в семье была Татьяна. Умело распоряжаясь своей энергией, она не тратила дар на мелкие козни. Бытовые вопросы решала с помощью житейской хитрости, чему и пыталась научить дочь.

3

Целый день Татьяна украдкой вела на кухне переговоры. Дверь была плотно затворена. Под скворчание масла шипела и сама Татьяна.

Сашка подслушивал. В горле стоял ком. Как бы мать не почуяла предательства. Но она ничего не подозревала. Ее дрожащий голос набирал силу, и Сашка отчетливо услышал:

– Как он тебе?

Динамик на китайском смартфоне был хороший. На другом конце мужчина говорил громко и разборчиво, но иногда в растерянности переходил на шепот.

– Зуб даю, не прогадаете. У него очень сильная энергетика.

– Сколько возьмешь за него? – по-деловому спросила Татьяна.

– Милл…

– Чего?! Слишком круто берешь!

– Никогда тебя не подводил. Тем более не забывайте, что я – сообщник прест… Если вас повяжут, мне несдобровать.

– Мне кажется, Афоня, он не стоит таких денег.

– Стоит, стоит! Приглядись получше.

– Не вижу в нем ничего особенного. Красная цена – сто тысяч!

– У него хорошая интуиция.

– Пф-ф-ф! Ну и что?! Ты же знаешь, меня сложно провести. Мы всегда хорошо платим, когда оно того стоит.

– Сто пятьдесят!

– Сто! Только за то, что у этого парня отменное здоровье.

– Ладно, уговорила.

– Подожди секунду… – мать резко открыла дверь.

От неожиданности Сашка вздрогнул. Мать обожгла его взглядом. Сашка почувствовал себя маленьким и беззащитным и понуро поплелся на чердак. Мать вернулась к разговору.

Сашка уже имел представление о человеке, которого должны были привезти. Это был юноша лет двадцати. На голове топорщилась копна черных волос. Такого же цвета были глаза. Нос не по-мужски изящный, а губы полные и чувственные. Романтик и идеалист. Таких Сашка уже встречал. И ничего в них не находил. Однако они были очень честолюбивы и считали, что постигли тонкие миры. И, подобно демиургам, научились вмешиваться в промысел Божий. Как же они были глупы и далеки от истины! Мелкая рыбешка, неспособная накормить даже одного человека. Приношение их богам и предкам, как правило, не даровало ничего особенного. Немного удачи, но разве это стоило такой мороки?

Глубокой ночью, после того как старики приняли снотворные и успокоительные, Лопатиху одолел крепкий безмятежный сон, к дому Благовых почти бесшумно прикатила «тойота». Возле калитки гостей встречала Татьяна. С чердака Сашка видел лишь силуэты, но этого было достаточно. Он знал, кто и зачем приехал.

Из иномарки, озираясь, вылез Афоня. Таких, как он, называют боровами. Несмотря на крепкое телосложение, он обладал кротким застенчивым нравом. Татьяна махнула ему рукой, мол, все в порядке – не беспокойся. И он широкими шагами поспешил миновать калитку. Татьяна прохладно его поприветствовала. Афоня нервно теребил дужки очков.

– Доброй ночи, – гость робко прервал молчание.

Татьяна отворила дверь, и он просеменил внутрь дома. На кухне ждал Витя, вальяжно прихлебывая из большой кружки сладкий кофе. Афоня поприветствовал его кивком. Виктор, как глава семейства, жестом пригласил присесть. Немая сцена продолжалась минуту: Афоня хватался за дужки очков, Виктор смотрел в кружку.

– Давайте решим и разойдемся, – не выдержала Татьяна.

– Я привез его. Спит как младенец. Транквилизатор мощный. Просопит еще как минимум сутки.

– Вот сто тысяч, – Татьяна небрежно бросила на стол пачку денег, обернутых в хрустящую газету. Афоня потянулся к награде, но его прервал Виктор:

– Что с этим парнем? Ты все уладил?

– Ни одни правоохранительные органы не найдут его.

– Знаю, тебе можно доверять.

– Я вот все думаю, с чего к тебе липнут всякие ученики. Вроде ничего особенного в тебе нет, – по-дружески улыбнулась Татьяна.

– Я много всего изучал. Кое-что все-таки умею. Могу создавать выгодные для себя обстоятельства.

– Пусть так. Конечно, до нашего уровня тебе далеко. Этот парень не стоит и ста тысяч. Но мы тебе доверяем.

Афоня беспомощно хлопал глазами:

– Спасибо!

– Никогда не пытайся юлить, я очень хорошо считываю любую ложь. Вся мощь, которая была у моих предков, только крепнет.

– Давайте завершим дело, и я спокойно поеду.

– Он на заднем сиденье, как обычно?

Афоня кивнул и на этот раз беспрепятственно вцепился в пачку денег. Супруги направились к машине. Сашка все это время не отходил от окна. Когда увидел знакомые силуэты, взбодрился, забыв о накатывавшей сонливости. Афоня действовал суетно, отчего все получалось медленно.

Пассажирская дверь открылась лишь с четвертого раза, и все трое облепили ее. Но, как показалось Сашке, очень долго ничего не происходило. Заговорщики нервно топтались на месте. Потом отец в одиночку вытащил огромный сверток и с трудом понес в дом. Мать попрощалась с Афоней, и тот скрылся в густой деревенской ночи.

Сашке было очень интересно увидеть незнакомца. Ему нравилось проверять все, что он видел и чувствовал. Он почти не сомневался в том образе, который открылся ему накануне.

На следующий день все в доме искрилось от радостного возбуждения, какое бывает в предвкушении праздника.

– Какой он из себя? – любопытствовала Настя.

– Так себе, – ответила мать.

– Для нашего дурилы сойдет. У него сегодня особенный день.

– Лучше бы я, – насупился Сережа.

– Прекратите трепаться! Вечером будем готовиться. Сережа, ты будешь расставлять алтарные статуэтки, – наказала мать, и мрачность парня тут же развеялась.

Сашка выжидал момент, когда семья пойдет в огород помогать отцу. Сегодня его никто не будил и не тыкал грязным ведром. Он почувствовал себя обычным беззаботным подростком.

Когда хлопнула дверь, Сашка сразу же спустился в погреб. Там было темно и сыро. Пробираясь с фонарем к дальней стенке, Сашка волновался. Тело облепили мурашки. В голове не пронеслось ни одной мысли. Все было будто в первый раз.

Пленник посапывал на матраце лицом к стенке. Спина его была узкой, почти детской. Волосы черны. Сашка развернул спящего к себе. Беспомощное тело ничему не сопротивлялось – ни прикосновению, ни свету фонаря. Парень выглядел так, как Сашка его и представлял.

Вдруг веки незнакомца дрогнули и тяжело поднялись. Как две дыры, стали затягивать на глубину черные глаза. Сашка в растерянности сделал шаг назад. Губы пленника шевельнулись в попытке что-то произнести. От бессилия он лишь выдохнул и снова закрыл глаза. Сашка еще несколько минут наблюдал за парнем. Но тот, к счастью, не подавал никаких признаков осознанности.

Ужина этим вечером не полагалось. Время неумолимо приближалось к полуночи. На небе желтела лунная дуга. Настя и Сережа были мрачными. Мать и отец, наоборот, порхали. Перед обрядами они всегда были легкими и приятными. И даже Сашка не избегал их общества.

– Сынок, – обратился отец, – у тебя сегодня особый день. Ты чувствуешь ответственность?

– Конечно.

– Я всегда знал, что для семьи ты на все способен.

Сашке стало неловко от этих слов, которые давили, как тапок таракана. Но виду Сашка не показал.

– Конечно, – повторил он.

Отец с любовью потрепал его по голове. Сашка стойко это выдержал. А как хотелось его оттолкнуть!

В погребе Настя и Сережа подготовили все к ритуалу. На полу в определенном порядке расположились деревянные фигурки божеств. Пленник был раздет догола.

Время в ту ночь для Сашки тянулось крайне медленно. Он думал лишь о том, что побыстрее бы все закончилось. Но ритуал не только не завершался, он еще даже не успел начаться.

Благовы облачились в ритуальную одежду – сарафаны и рубахи – те самые, что носили их предки много веков назад. Сашка не мог терпеть этот запах, который как можно быстрее хотелось смыть с себя.

– Род наш Всевышний, – шептали Благовы. – Мать-прародительница Прасковья, славим тебя, явись к нам и управляй нами. Все, что у нас есть, все ради тебя, во славу тебе. Прими нашу жертву и даруй нам жизнь.

В полутемном помещении замелькали тени. Сашкина рука с ножом задрожала. Было настолько страшно, что несколько раз он зажмурился. Мать уже что-то лепетала на языке, которого Сашка не знал. Все остальные пребывали в экстазе, их глаза горели одновременно безумно и умиротворенно. Тела были расслабленными и совершенно не слушались их.

– Мы готовы принять жертву, – сообщила не своим голосом Татьяна.

Сашка сжал рукоятку ножа. Семья воодушевленно на него смотрела. Какая ответственность! Так трудно справиться с волнением! Как только Сашка занес нож над пленником, у того неожиданно, как утром, вспорхнули ресницы. Сашка застыл в растерянности. Во взгляде парня не было ни страха, ни боли, он словно смотрел в вечность, и она отвечала ему взаимностью.

– Давай! Давай! Давай! – скандировала семья.

Тут у Сашки окончательно подкосились ноги. Нож звонко брякнулся. А вслед за ним рухнул и Сашка. Последнее, что он услышал, как отец презрительно сцедил:

– Дурила!

Сашка очнулся утром, когда солнце уже палило в чердак. Настроение было паршивое. Не хотелось показываться родственничкам на глаза. Он прислушивался к звукам и разговорам. Внизу гремели посудой, что-то неразборчиво говорила мать. Умереть на чердаке от голода – так себе перспектива, и Сашка решился спуститься.

– Как самочувствие? – через губу спросила мать.

– Нормально. Где папа?

– В магазин поехал.

Сашка налил себе чаю. Мать напряженно молчала. Тут со смехом некстати ввалились Настя и Сережа. Увидев брата, они посмурнели.

– Тютя, – фыркнула Настя.

– Как обычно, все за тебя делаем, – подхватил Сережа.

– Простите, что так получилось, – набрался сил Сашка.

– Ты понимаешь, что ты бесполезен?

– Знаю, – буркнул Сашка.

Мать не вступала в перепалку между детьми. На этот раз Сашка мог надеяться только на себя. Брат и сестра вцепились в него, как дворовые псы.

– Как все прошло? – спросил Сашка.

– Как по маслу, – съязвила Настя. – Всю грязную работу сделали мы. А ты только наслаждаешься нашими трудами. Скотина! Тварь!

Настя бросилась на него. Сашка выронил кружку. На него обрушились глухие удары. Но защищаться он не стал. Пусть дубасит, стерва.

– Гнида! Ненавижу тебя! – орала Настя.

И тут Сашка не выдержал:

– Я вас тоже не люблю! Вы губите людей! Ради чего?! Не нужны мне ваши сверхталанты!

Мать всплеснула руками. Молчаливый Сашка вдруг заговорил. Да еще как! Засранец! И она влепила ему пощечину. На брата накинулся и Сережа.

– Чтобы вы все сгорели в аду! Как ваша Прасковья! – вырвался Сашка и припустил из дома.

Сашка захлебывался от соленых слез. Что же такое творится в этом мире? Он ничем не заслужил такой ненависти. Его семья была слепа и жила преданиями, и Сашка хотел открыть им глаза на их бесчеловечные поступки. Он мечтал вести обычную жизнь: ходить в институт, встречаться с друзьями, любить. Но у него никого не было – ни одной родственной души. Разве что дядя Степа. Но и он далек от Сашки.

Беглец задыхался от отчаяния. Все ему было ненавистно в этой Лопатихе. Она, как край земли, не отпускала и убивала мечты. Парень бессмысленно брел по проселочной дороге, пока его не остановил детский гвалт. Дети Староверовых носились по участку, обливая друг друга водой. И постороннего не замечали.

Сашка с завистью наблюдал за игрой. У него не было такого беззаботного детства. Все, что он помнил, это как играл в игрушки один. Отец и мать занимались своими делами, а брат и сестра не принимали в свои забавы. Сашка настолько засмотрелся, что не увидел, как подошла их мать Анна.

– Привет! – сказала она.

– Здравствуй… – перепугался Сашка.

На Анне был простенький халат с длинными рукавами. Несколько пуговиц на груди было небрежно расстегнуто. Волосы хаотично спадали на плечи. Под глазами висели тяжелые мешки. Лицо казалось опухшим. Женщина производила мрачное отталкивающее впечатление.

– Тоже хочешь поиграть? – улыбнулась она.

– Я так… Мимо проходил, – оправдывался Сашка.

– Все мы играем не в те игры, которые хотим. Ты не находишь?

– Может быть…

– Вот я, например, играю сейчас в ту игру, которую навязали мне родители. Не за того я вышла, не от того хотела детей. Будь эта Лопатиха проклята!

– Знаете, я вас очень хорошо понимаю.

– Чувствую, ты особенный мальчик. Ты сможешь мне помочь.

– Как? – удивился Сашка.

– Отправишь письмо?

– Хорошо, – даже не задумался Сашка. – Давайте.

– Я еще не написала. Приходи завтра в это же время. Я вижу, ты тоже хочешь сбежать отсюда. Загнобили они тебя, – неодобрительно мотала головой Анна, и ее лицо еще больше исказилось в безумной гримасе. – Ты же не такой, как они!

Сашка хотел согласиться, но испугался. Он чувствовал боль молодой, преждевременно состарившейся женщины. Из нее прорывалась мощь. Удивительно, как этого не заметила Татьяна.

– Я тоже не такая, как мой муженек. Терпеть его не могу! Разве я виновата в чем-то?! Раньше жила как хотела. В конце концов, это моя жизнь. Меня родители упекли сюда, в деревню. Выдали за этого толстого козла. Все без моего ведома. Представляешь?! Он меня в наручниках первое время держал, – Анна показала запястья со шрамами. – А сейчас деваться некуда. Детей ненавижу!

На Сашкином лице застыл вопрос, но озвучить его парень постеснялся. Анна будто прочитала его мысли.

– Не смотри на меня так! Никто не вправе меня судить.

– Я не собирался…

Анна кипела от злости. В одно мгновение она еще больше одряхлела. Ее губы плотно сомкнулись, и голос, замурованный в теле, с трудом пробивался наружу.

– Их Бог послал против моей воли. Да что же это такое получается?! Я не имею право на выбор? Знаешь, что я поняла? У одних судьба есть, а у других ее нет. Не живут, а существуют. Вот и я сорняк. Зато мой братик хорошо живет. Все у него есть. Не то что у меня. Разве не должны родители все поровну делить между детьми?

Сашка слушал внимательно и не понимал, почему Анна ненавидит своих детей. Бледная и худая, она напоминала тень, которая приходила накануне ритуалов.

В голове всплывали картинки. Сашка видел, как Анна ловит кайф в каком-то подозрительном домишке. Рядом с ней молодой человек, очень худой и почти беззубый, но он смотрит на нее с такой любовью, что преображается. И Анна отвечает ему тем же. Сашка понял, кому она хочет отправить письмо. А потом он увидел еще образ, который не мог осмыслить. Черное облако дыма поглощало Анну. Но она не сопротивлялась, делала шаг навстречу.